ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7, ФИЛОСОФИЯ. 1994. № 6

Герхард Фоллмер

Мезокосмос и объективное познание (о проблемах, которые решены эволюционной теорией познания)

Цель настоящей статьи многообразна. Она служит краткому изложению основных положений эволюционной теории познания (1, 2), сопоставлению выдвигаемых тезисов теми, которые она не утверждает (3), обсуждению философских проблем, которые решены или разъяснены данной теорией (4—10), и наконец, имплицитному доказательству, что это образование не только плодотворно, но и демонстрирует расширение многообразных дисциплинарных связей.

Часть проблем, которые пытается решить эволюционная теория познания, можно разъяснить посредством эмпирических фактов. К ним мы и обратимся прежде всего.

1. Факты и приспособления: вот, что хочет объяснить эволюционная теория познания.

Человеческое знание несовершенно, но оно существует, следовательно, оно возможно. То, что знание о мире вообще существует, является эмпирическим фактом. Могло бы быть иначе. Можно представить миры, которые были бы непознаваемы, необъяснимы или не понимаемы, миры без закономерностей, сходств, констант, инвариантов, миры, в которых каждая частичка была бы отлична от любой другой, миры без законов, без симметрии, без порядка. В таких хаотических мирах знание было бы невозможно, было бы невозможно даже существование организмов. ...

С другой стороны, могли бы быть миры такими, как они есть (или почти такими), но без жителей, без организмов, без познающих существ, без познания. Они могли бы вечно оставаться неизвестными. То, что знание о мире должно иметься, не следует ни из какой логики, ни из какой теории познания, ни из какой онтологии — это случайно, не необходимо; это эмпирически, а не априорно истинно.

Однако наш мир не является хаотическим, познание существует, хотя и является ошибочным и несовершенным. Но что такое познание? В качестве рабочего определения может быть предложено следующее. Познание есть адекватная реконструкция и идентификация внешних структур в субъекте. Как водится, ответ на один вопрос ведет к многочисленным новым проблемам. Как возможно познание? Что подразумевается под «реконструкцией»? Где она осуществляется? Когда она адекватна? В чем состоит субъективный вклад в эту реконструкцию? Как можем мы отделять субъективные и объективные элементы? И когда познание объективно? Так как ответ на эти вопросы должен даваться в любой теории познания, нельзя ограничиваться лишь эволюционной теорией познания. Однако, ввиду того что подлинные ответы даются в эволюционной теории познания, мы должны обозначить по меньшей мере направление некоторых из этих ответов.

Как возможно познание? Это теоретико-познавательный вопрос. Он предполагает существование человеческого познания как эмпирического факта, который нуждается в объяснении. Он не удовлетворяется вышеупомянутыми условиями. («Мир должен быть закономерным». «Без симметрии нет познания». «Должны иметься системы, обрабатывающие информацию».) Он ищет достаточных условий, чтобы объяснить познание....

Первый ответ, к которому присоединилось бы большинство философов, может быть сформулирован следующим образом: человеческое познание возникает в результате взаимодействия объективных (реальный мир) и субъективных (познавательный аппарат) структур. Без вклада объекта не было бы познания мира, а только — фикции, сны, галлюцинации, идиосинкразии. Без вклада субъекта не было бы памяти, понятий, суждений, классификаций, заключений, теорий истины, не было бы, таким образом, познания. Познание, следовательно, есть результат сложного и никогда не заканчивающегося процесса, в который включены субъект и объект. Вклад субъекта может быть перспективным, селективным и конструктивным.

Он является перспективным, когда положение, движение, состояние сознания включаются в познавательный процесс. (Например, положение горизонта, радуги, мнимое схождение рельс; воздействие движения наблюдателя на одновременность, на пространственные и временные отрезки (специальная теория относительности), воздействие внимания,. симпатии, предшествующего опыта или культурных традиций).

Он селективен, если только частные области объективно существующих вещей или структур оказываются доступны непосредственному опыту. Например, видимая область электромагнитного спектра; слышимая область акустических волн; «окружающие миры» организмов, согласно Якобу фон Икскюлю (сравните понятие «мезокосмос» в разделе 4), дальтонизм, восприимчивость и разрешающая способность чувственных органов.)

Он является конструктивным, когда позитивно соопределяет познание или делает его возможным. (Например, цвета, запахи, вкус, все «вторичные качества» Джона Локка, цветовой круг; трехмерная интерпретация двухмерной информации на сетчатке; интерпретация направления звуковых сигналов; цветовая и другие константы).

Должно быть ясно, что познание — в противоположность эмпиристским утверждениям — не есть разновидность отражения внешнего мира и не есть только алгоритмичная обработка внешней информации. В любом познании содержится значительная часть, идущая от познающего субъекта. То, что субъект играет важную, конститутивную роль в познании, было открыто и справедливо подчеркнуто Кантом.

Особое внимание теперь следует обратить на соответствие субъективных и объективных структур. Что подразумеваем мы под «соответствием»? Здесь нужно различать три аспекта (а, б, в).

а) Субъективные и объективные структуры соответствуют друг другу таким образом, что только совместно и делают возможным познание. Субъективные познавательные структуры соответствуют, подходят реальности так, как инструмент соответствует своим задачам. Чтобы завернуть болт, не нужно использовать волосок; чтобы включить настольную лампу, не нужно прибегать к гаечному ключу. Инструменты подходят для выполнения определенных задач, для других — они не подходят.

В этом смысле глаза подходят дневному свету, максимальной интенсивности солнечного света и оптическому окну атмосферы. Не нужно (и не верно), чтобы глаза были солнце-подобными, как утверждали Плотин или Гете. Они не являются также луна-подобными или свече-подобными. Солнце и глаза не имеют ничего общего; глаза воспринимают и обрабатывают только сигналы, которые распространяются от солнца, проходят через атмосферу и отражаются от большинства объектов.

Некоторые исследователи поведения и даже представители эволюционной теории познания, например К. Лоренц, описывают это явное соответствие, говоря, что копыто лошади — это якобы «отражение» степной почвы, плавники — «отражение» окружающей воды, они «отражают» законы гидродинамики. Эта терминология чревата ошибками, так как нет никакого зеркала, нет картины, нет отражения, нет копии почвы или воды. Колесо или обод автомобиля также ни в коем разе не являются «отражением» асфальтового покрытия.

Конечно, копыто и плавник (и обод) указывают на окружение, к которому они подходят и к которому приспособлены. Ибо не только не следует решать определенную задачу (например, движение в воде) с помощью любого инструмента, но и совершенно аналогично какой-либо определенный инструмент (например, плавники) не подходит для решения любой задачи. Поэтому предназначение инструмента мы можем вывести из его структуры. Так же как ключ дает определенную информацию о замке, к которому он подходит, не отражая его, копыто или плавник дают некоторую информацию о среде, к которой они приспособлены, без ее отражения.

Так, неземное разумное существо, исследуя земных обитателей, например зебру или акулу, могло бы извлечь информацию об окружающей их среде и сделать предположения об условиях жизни на планете «Земля»: наличие больших поверхностей с твердой почвой; влияние гравитации; наличие жидкости, даже воды; температура и давление.

В этом и только в этом ограниченном смысле мы можем сказать, что органическая структура «отражает» соответствующие условия и то, что органы чувств, мозг, познавательные структуры «отражают» данности внешнего мира.

б) Должно быть ясно, что приспособление когнитивных структур в этом элементарном смысле необходимо для возникновения познания. Если познание фактически основывается на взаимодействии субъективных и объективных структур, тогда должен иметься по меньшей мере этот вид соответствия.

Но познание является также полезным.

Это утверждение могло бы быть оспорено некоторыми пессимистами, которые рассматривают человека как неудачу, как ошибку эволюции или как угрозу жизни на Земле. Но тогда ультрапессимисты могли бы поставить под сомнение даже ценность жизни, эволюции, универсума. Во всяком случае мы можем показать, что познание полезно в биологическом смысле: оно повышает шансы репродукции. Если познание полезно в этом смысле, то тогда нужно принять, что субъективные структуры соответствуют объективным и благодаря этому становится возможным познание. Это соответствие повышает — в дарвиновском смысле — пригодность, приспособленность организмов; оно полезно, функционально, используемо, пригодно. Если мы находим такое соответствие, то мы учитываем его не как нейтральный факт, а как преимущество. В таблице 1 пододбраны некоторые из таких полезных соответствий.

Таблица 1

Факты и соответствия	Преимущества
Глаза Восприимчивость сетчатки находится в оптическом окне земной атмосферы и максимальной интенсивности солнечного излучения. Волны различной длины воспринимаются как различные цвета. Однако наслоение всех волн интерпретируется не как пестрая смесь, а как бесцветный («белый») цвет. Нижний порог восприимчивости фоторецептора в сетчатке находится в пределах одного светового кванта. Однако лишь одновременное раздражение многих соседних клеток ведет к восприятию света в сознании. Распределение зрительных нервов осуществляет, следовательно, цензуру раздражения.	Нормальные объекты отражают солнечный свет и тем самым могут быть увиденными, схваченными или обойденными. (Мы «видим» именно там, где нужно нечто видеть.) Объекты легче и доступнее познаются и различаются. Нормальное освещение в информационном плане бессодержательно. Только отклонения от нормального распределения поставляют информацию; только оно нуждается в восприятии. Спонтанное раздражение клеток сетчатки, возможные нарушения и колебания потока фотонов («шум») информационно бессодержательны и исключаются цензурой.
Уши Звуковые волны и механические колебания (воздуха) приводят к колебаниям барабанной перепонки. Восприимчивость уха для волн различной частоты различна. В средних частотах (1000—5000 герц) мы можем слышать звуки, при которых отклонение барабанной перепонки соответствует радиусу одного единственного атома водорода. На низких частотах ухо менее восприимчиво.	Ухо достаточно невосприимчиво, чтобы избегать информационно бессодержательных шорохов. Так избегаем мы восприятия беспорядочного движения молекул воздуха (броуновское движение), которое отражается на барабанной перепонке. В противном случае мы могли бы слушать шорохи движения мышц, костей и потока крови.
Другие чувства Ядовитые газы или вещества на вкус и на запах отталкивающи, омерзительны. Исключение: окись углерода (СО) для человека не имеет запаха и не видима.	Их инстинктивно избегают. Никакого ущерба для эволюции окись углерода не наносит.

Эти немногие примеры показывают, что имеется не только отличное соответствие между чувственными органами и внешними условиями, но что это соответствие дает нам определенное преимущество. Почему это так? Ответ на этот вопрос дается в разделе 2.

в) Соответствие (а) и полезность (б) не гарантируют, что внутренняя реконструкция внешнего мира является всегда корректной. Мы знаем, что имеются оптические или другие ошибки органов чувств. Мы знаем, что цвета, звуки, вкусы, запахи являются субъективными (по Локку, вторичными) и не дают достоверного отражения реальности. Мы знаем, что (психологический) цветовой круг является замкнутым (через «изобретенный» пурпурный цвет), в то время как видимая часть (физическая) электромагнитного спектра с обеих сторон является открытой (и ни одна длина волны не может дать впечатления пурпурности). Несмотря на это, цветовой круг одень хорошо соответствует определенным внешним данностям (делает возможной цветовую константу) и облегчает также выживание организмов (делая возможными или облегчая познание объектов в условиях различной освещенности).

Пример цветового круга показывает, что внутренняя реконструкция объектов не всегда корректна, но одновременно может иметься хорошее соответствие между объективными и субъективными структурами (если оно делает возможным познание). Однако в некоторых (если не во всех) случаях это соответствие еще лучше. Некоторые когнитивные структуры соответствуют реальности в том смысле, что они с ней согласуются. В этих случаях имеются фактически общие черты, параллельная изоморфия между объективными и субъективными структурами познания.

Рассмотрим пример. В визуальном восприятии мы реконструируем трехмерные объекты. Это осуществляется совершенно неосознанно в нашем аппарате восприятия. Глубинное восприятие достигается посредством неосознанного применения глубинных структур (конвергенция углов зрения, сдвижка изображения на сетчатке и др.). Интересным и несколько ошеломляющим фактом является то, что наш мир и объекты в нем фактически являются трехмерными. Это утверждение опирается не просто на наивный реализм («мир таков, каким он мне является»). Такой аргумент, естественно, приводил бы к логическому кругу. То, что мир действительно имеет три пространственных измерения, подтверждается всеми соответствующими теориями современной физики. Нет ни малейшего намека на отклонение от трехмерности, ни одного противоречия, нет также большого успеха 4-х и n-мерных конкурентов (хотя таковые много раз предлагались и испробовались). В противоположность распространенному мнению теория относительности отнюдь не утверждает, что пространство четырехмерно. Четырехмерность есть пространственновременной континуум, но трехмерное пространство и одномерное время остаются хорошо различимыми (хотя и не зависимыми друг от друга и не абсолютными, как в классической физике). Имеются даже доказательства, что среди некоторых очень общих и эмпирически подтвержденных условий (свободное распространение волн, замкнутые пути планет, возможность живых систем) должна быть трехмерность физического макроскопического пространства. Если бы этого не было, то некоторые вещи, имеющиеся в нашем мире, были бы невозможны либо были бы иными, нежели они есть.

Имеется, таким образом, хорошо подтвержденное согласование или когеренция между миром, как он есть, и тем миром, который мы «видим», т. е. как мы его реконструируем из чувственных данных и следов памяти. Конечно, трехмерность—не единственное согласование или структурная корреспонденция, или изоморфия между субъектом и объектом, между познанием и реальностью. Мы могли бы даже выдвинуть следующее утверждение: когда мы делаем, различие в восприятии, тогда и в реальности имеется различие. Для уточнения этого общего утверждения нужно сделать три замечания. Во-первых, иногда различие находится не в объекте, а в субъекте. Хорошо известен факт, что нормальная вода холодной руке кажется теплой, а теплой руке — холодной. Другим примером являются копии, феномены бокового подавления и другие физиологические и психологические эффекты. Эти примеры не опровергают, однако, вышеприведенное утверждение. Они не доказывают, что воспринимаемое различие не всегда основывается на действительном различии. Различие скорее находится в субъекте, а не в объекте; оно реально, но не объективно.

Во-вторых, наши общие импликации действуют не в противоположном направлении. Различные объекты или структуры могут рассматриваться как одинаковые или даже идентичные. Впечатление «красного» может вызываться либо светом длиной волны 680 нм (6800 А), либо солнечным светом, из которого отфильтрована зеленая компонента. Визуальное восприятие интерпретирует в этом случае различные раздражения как идентичные; и физики, и психологи нуждаются в призматическом преломлении и других тонкостях, чтобы вскрыть (и даже объяснить) эту ложную идентификацию. Задача научных приборов и науки в целом состоит в том, чтобы улучшить разрешающую способность человеческого субъекта.

В-третьих, эта разрешающая способность варьируется от субъекта к субъекту и — еще отчетливее — от вида к виду. Большинство животных не имеет глубинного восприятия и «пространство восприятия» некоторых отдельных организмов, кажется, может быть одномерным или даже нульмерным. В большем они не нуждаются. Это опять свидетельствует о том, что не только их и наши достижения, но также их и наши ошибки регулируются жизненными потребностями вида.

Попытаемся теперь вновь поставить вопрос об объяснении всех этих фактов приспособлений, пригодности, конгруэнтности, всех достижений и ошибок.

2. Притязания: что утверждает эволюционная теория познания.

а) Эволюционная теория познания пытается решить философскую проблему, ответить на теоретико-познавательный вопрос. Подойти к нему можно, обратившись к эмпирическому факту: имеется широкое — хотя и не полное — согласование между объективными структурами (реальный внешний мир) и субъективными структурами (наше знание об этом мире). Почему это так? Большинство философов полагают, что это согласование не случайно, но может и должно быть объяснено. Эволюционная теория познания дает эволюционный ответ: наш познавательный аппарат есть результат (биологической) эволюции. Наши (субъективные) познавательные структуры соответствуют (объективным) структурам мира, так как они образовались в ходе приспособления к этому миру. Они согласуются (частично) с реальными структурами, потому что такое согласование делает возможным выживание.

б) Тот, кто отвечает на вопрос, тем самым показывает, что считает его осмысленным. Поэтому вопрос «почему?» является осмысленным, если признать существующими, по крайней мере предварительно, подлежащие объяснению факты. Тот, кто оспаривает факты, не имеет повода ставить вопрос «почему?» и еще менее имеет повод на него отвечать. Эволюционная теория познания принимает как данность (частичное) согласование между объективными и субъективными структурами и пытается его объяснить. И тот, кто признает это согласование, но не принимает эволюционную теорию познания, должен предложить другое, (лучшее для него) объяснение.

История философии показывает, что упомянутое согласование в действительности воспринималось серьезно, снова и снова становясь предметом исследования. Давались многочисленные объяснения; они распространялись от рационализма до эмпиризма, от предустановленной гармонии (Лейбниц) до окказионализма (Гелинкс), от трансцендентальной философии (Кант) до трансцендентального лингвиализма (Витгенштейн), от конвенционализма (Пуанкаре) до экономизма (Мах). Все эти подходы отличны от эволюционной теории познания.

в) В эволюционной теории познания на философский вопрос (каким образом оказалось, что субъективные и объективные структуры соответствуют или даже согласуются друг с другом?) дается ответ с помощьх научной теории, а именно с помощью теории эволюции. Законно ли это? Можно ли на философский вопрос давать научный ответ?

Можно. Если мы перешагиваем границы собственно философии, чтобы найти решения для философских проблем, и это оправдано, если решения находятся по ту сторону границ. Именно это неоднократно происходило в ходе истории философии. Следует лишь вспомнить, что физика, биология, психология, да и все эмпирические науки, кроме астрономии, выросли из философии; что название главного труда Ньютона — «Математические принципы натурфилософии» и то, что сегодня можно встретить курьезный факт: в Англии некоторые кафедры теоретической физики все еще продолжают называться кафедрами «натурфилософии». Будет ли через сто лет эволюционная теория познания считаться философской или научной дисциплиной— не наша проблема.

г) Здесь могло быть выдвинуто редкое возражение: не является ли теория познания первичной по отношению к любой эмпирической науке? Не должен ли теоретико-познавательный анализ предшествовать любым притязаниям на эмпирическое знание? Не имеет ли теория познания среди прочих задачу обосновывать такое знание прежде чем она будет как-либо его использовать? Если на наш теоретико-познавательный вопрос дается ответ с помощью эмпирической научной теории, то как могла бы тогда эволюционная теория познания служить тому, чтобы подкреплять, обосновывать или оправдывать такое эмпирическое знание? Не попадаем ли мы здесь в круг? И не рискуем ли мы быть пойманными в этом порочном круге?

Короткий ответ гласит: круг возможен, порочный круг — нет. Подробный ответ мог бы составить содержание отдельной статьи. Здесь мы ограничимся следующими замечаниями.

Наука и теория познания находятся в плодотворном взаимодействии. Ни одна не может существовать сама по себе. Не может быть теории познания без эмпирического знания, прежде всего без биологии, психологии, нейропсихологии и не может быть надежности в науке без теории познания. Как бы философ ни утверждал, что он должен создать (или доказать) теорию человеческого познания, совершенно ясно, что он только формулирует теоретико-познавательные предпосылки науки своего времени. Фрэнсис Бэкон, Локк, Декарт, Кант, Витгенштейн, Айер полагали даже решить все соответствующие проблемы окончательно; но по отношению к каждому из них действовало то, что Рейхенбах оказал о Канте: «То, что он хотел, — было анализом человеческого разума, то, что он дал — было анализом естествознания его времени».

Теория познания и наука ставят различные вопросы и дают поэтому различные (правда, совместимые) ответы. Но они не имеют различных методов. Также и философы не имеют королевского пути к теоретико-познавательным взглядам, у них нет доказательства для гносеологических теорий, нет откровения гносеологических истин. Даже сильнейшим гносеологам не остается иного пути, кроме гипотетико-дедуктивного. Они должны быть готовы сопоставлять свои теоретико-познавательные утверждения с фактами и не могут отрицать необходимости подобного контроля. Фактически многие теоретико-познавательные построения были опровергнуты эмпирическими фактами, например строгий эмпиризм («все познание происходит из индивидуального опыта») и строгий рационализм («все познание происходит из чистого мышления»).

Вместо того чтобы доказывать приоритет либо науки, либо теории познания, мы должны рассматривать их взаимодействие как плодотворный круг.

Каким образом зубы не съедают сами себя? (Фактически они съедают себя, но с очень малой силой давления на каждый отдельный зуб, т.е. очень медленно.) Каким образом желудок не переваривает, сам себя, хотя абсорбирует соляную кислоту, которая растворяет металлы и убивает живые клетки? (Потому что он имеет двойной защитный слой клеток эпителия, который задерживает ионы водорода и каждые три дня полностью обновляется.) Как может появиться молоток, если его можно выковать только с помощью молотка? Разве мы не нуждаемся здесь в трюке Мюнхгаузена, который вытянул себя из болота за собственную косицу? (Нет! Следует подумать о все улучшающемся ряде молотков: начиная, причем, с каменного.)

Каким образом могут иметься самовоспроизводящиеся организмы? (Следует обратить внимание, что ни одна система не может производить саму себя; есть только системы, которые производят другие, хотя и сходные, системы. Это возможно благодаря соответствующей комбинации информационных и функциональных носителей, причем информационные системы кодируют функциональные, а функциональные системы переводят и удваивают информационные. Даже машины могут репродуцировать подобным образом.) Не демонстрируют ли геделевские результаты то, что мы должны избегать самоприменения? (Напротив, геделевские доказательства— впечатляющий пример свободного от противоречий, т. е. непорочного самоприменения.)

Только учтя ложное взаимодействие между эмпирическим знанием и гносеологическим анализом, можно надеяться привести их сложную круговую структуру в новое стабильное (т.е. внутренне и внешне непротиворечивое) состояние. Таким образом, совместимость со старыми и новыми эмпирическими фактами, т. е. внешняя консистентность, является непременным требованием к любой теории познания. Эволюционная теория познания представляет собой попытку выполнить это требование.

д) Поскольку мы — возможно, в порядке попытки — обрисовали эволюционный ответ на главные вопросы, попытаемся теперь перенести другие воззрения эволюционной теории на теорию познания.

Как и в биологии, мы интерпретируем соответствие когнитивных структур как результат процесса приспособления. Этим процессом владеют великие «архитекторы» эволюции — мутация и селекция. Мы рассматриваем теперь как результат эволюция не только наши органы чувств, центральную нервную систему, мозг, но также их функции: зрение, восприятие, познание... Благодаря этому шагу область теоретико-познавательного исследования и аргументации значительно расширяется. В то время как традиционная теория познания в качестве объекта исследования рассматривала познание взрослого культурного человека, эволюционная теория познания не только включает индивидуальное когнитивное развитие любого человеческого существа, но также его филогенетические исток» и широту генетически обусловленных признаков, а также когнитивную дифференциацию между индивидами, расами и видами. Это объясняет, почему у истоков современной эволюционной теории познания стоит сравнительное исследование поведения («психология животных», как она тогда еще называлась).

е) Приспособление организмов к окружению никогда не бывает идеальным. Это хорошо известный и хорошо подтвержденный факт биологии. Приспособление не идеально, потому что, во-первых, идеальное приспособление не необходимо для выживания, во-вторых, идеальное приспособление было бы возможным только в условиях большого излишества, в-третьих, мутационный процесс не только содействует, но и противодействует процессу приспособления, и, в-четвертых, сохранение предполагаемого идеального приспособления означало бы наличие внешней закостенелости, которая бы не давала никаких шансов изменению окружающих условий. Однако изменения в эволюционном универсуме неизбежны: в длительной перспективе они делают любое приспособление чем-то иным, нежели идеальным.

Перенося этот «закон несовершенства» из биологии в теорию познания, мы можем видеть, что соответствие или даже конгруэнция наших субъективных познавательных структур с объективными структурами никогда не может быть идеальной или полной.

ж) Это может звучать тривиально. Разве мы не знали ранее, что познание и знание не совершенны? Разве мы нуждаемся в теории эволюции или в эволюционной теории познания, чтобы установить что мы ошибаемся? Конечно, нет.

В этом случае эволюционная теория познания притязает не оказать нечто новое, а объяснить известное. Это тоже может быть достижением. Тысячи лет люди знали, что яблоко падает на землю. Но лишь Ньютон (или, точнее, Эйнштейн) смог это объяснить. Объяснение тривиальных фактов может быть совсем не тривиальным.

з) Хотя приспособление нашего познавательного аппарата не идеально и не может быть идеальным, оно не может быть также плохим. То, что имеется определенное соответствие (и даже изоморфия) между субъективными и объективными структурами, было изложено ранее и послужило лишь поводом для постановки нашего главного вопроса (почему это так?). Насколько широко это соответствие и насколько оно хорошо — это эмпирический вопрос. Однако имеется принципиальный ответ эволюционной теории познания: соответствие должно быть по меньшей мере настолько хорошим, чтобы удовлетворять потребности организма вообще и человека в особенности. Оно должно быть адекватным выживанию.

Рассмотрим пример. Живущие на деревьях обезьяны, прыгающие с ветки на ветку или даже с дерева на дерево, должны были приспособиться к трехмерной структуре своего окружающего мира. Выражаясь грубо, но образно, можно сказать: «Обезьяна, которая не имеет реального восприятия ветви, на которую прыгает, была бы вскоре мертвой обезьяной — и не принадлежала бы поэтому к нашим предкам». Не случайно, что мы, люди, владеем такими хорошими способностями восприятия трехмерного пространства. Мы обязаны этому нашим предкам, жившим на деревьях.

Любую субъективную познавательную, структуру мы можем рассматривать как гипотезу о структуре мира. (Конечно, эти гипотезы неосознанны и некритичны, в большинстве случаев даже не корригируемы.) Биологическая эволюция есть процесс мутаций и селекции, теоретико-познавательная — процесс предположений и опровержений.

Это — аналогия, которую справедливо подчеркнул Поппер. Ложные предположения элиминируются в ходе эволюции, если их ложность релевантна также и для выживания. «Хорошие» гипотезы, повышающие эволюционный успех, сохраняются, а в длительной перспективе заменяются «лучшими».

и) Этот процесс мутаций и селекции, опыта и устранения ошибок, предположений и опровержений, гипотезы и проверки ведет к упомянутой выше частичной изоморфии. Полная изоморфия не нужна и невозможна. Но только из эволюционных принципов мы не можем предсказать, как широко распространяется эта изоморфия. Она может быть очень хорошей или очень скудной. В принципе она может быть даже полной; т. е. объективное познание возможно, но не гарантируется.

Однако даже если мы имели бы часть объективного знания, часть реальной истины, мы не смогли бы этого доказать. В эволюционной теории познания это рассматривается как окончательная граница человеческого познания, которую видел уже Ксенофан, затем подчеркнули Поппер и другие.

Но эта принципиальная граница не обесценивает познание и науку. Хотя и нет доказательства для истины и объективности, имеются, пожалуй, хорошие критерии, которые будут рассмотрены в разделе 6.

к) Важно понимать, каким образом эволюционная теория познания связана с почтенной проблемой врожденных идей, которая является пробным камнем для аргументов эмпириков и рационалистов. Эта проблема некоторым кажется решенной, другим — незначительной. Современная биология предлагает хорошую экспликацию «врожденности»: признак считается врожденным тогда, когда он генетически обусловлен. Решающим полагается не то, что признак присутствует от рождения, а то, является ли он унаследованным и представляет ли часть генетической информации. В то же время современная логика и лингвистическая философия раскрывают то, что могло бы пониматься под «идеями». На это звание претендуют четыре квалифицированных кандидата: понятия, высказывания (гипотезы), ценности и нормы. Эволюционная теория познания занимается понятиями и гипотезами (дескриптивными высказываниями) как когнитивными структурами, но не ценностями или нормами. Тем самым она охватывает не все проблемы, связанные с врожденными идеями, но открывает новые аспекты для проблемы в целом.

Для анализа данных аспектов мы могли бы обратиться к истории философии, найти в ней ранние ссылки на эволюционную теорию познания или подвергнуть критике рационалистов и эмпириков с позиций эволюционной теории познания. Этого мы делать не будем. Бросим, однако, взгляд на философа, претендовавшего на преодоление эмпиризма и рационализма: на Канта.

л) Согласно Канту, имеется синтетическое априори, истинное знание о мире, независимое от любого опыта. Согласно эволюционной теории познания, это частично верно: поскольку человеческое знание является врожденным, т. е. генетически передаваемым, оно независимо от любого индивидуального опыта и в некоторых случаях является корректным; оно онтогенетически априорно. И поскольку врожденные когнитивные структуры формируют, делают возможным или конституируют человеческое познание, то они даже трансцендентальны в кантовском смысле. Однако и эта генетическая информация была добыта и проверена в ходе эволюции. Она является результатом хорошего и плохого опытов в течение тысяч и миллионов лет. Она, таким образом, филогенетически апостериорна.

м) Хотя эволюционная теория познания признает априорное знание, она вместе с тем разрушает кантовское понятие априорного: фактическое знание, хотя и врождено, не является необходимо истинным. Эволюционная теория познания, таким образом, одновременно скромнее и притязательнее, чем кантовская трансцендентальная теория познания. Она скромнее, так как не защищает объективных истин или гарантий объективности. В трансцендентальной философии опытное знание истинно и объективно (в кантовском смысле), потому что оно синтезируется из форм созерцания и категорий рассудка. Тому, что мы обнаруживаем в структурах человеческого опыта, мы обязаны самому человеческому разуму. Никакой другой опыт невозможен, кроме как опыт в этих формах и категориях. Поэтому мы можем эти и только эти структуры находить в опыте. Однако за эту определенность и необходимость мы платим высокую цену: невозможно знать что-либо о вещи-в-себе. В отношении вещи-в-себе эволюционная теория познания притязательнее, чем Кант. Фактически мы можем в своем познании надеяться приблизиться к вещи-в-себе, если не с помощью восприятия и непосредственного опыта, то с помощью научных теорий. Мы надеемся найти нечто истинное о мире, как он есть, а не о мире, как он нам является.

Таким образом, мы видим, что эволюционная теория познания иначе, чем Кант, делает четкое различение между опытным познанием (структурированным посредством наших форм созерцания и категорий) и научным познанием. К этому различению мы еще вернемся.

н) В то время как для эмпирика когнитивные способности людей формируются реальным миром, Кант оборачивает это отношение и делает человека законодателем реальности, причем его категории и общие принципы разума лишь придают структуру всему опыту. Этим шагом Кант хотел совершить коперниканский переворот в философии. Его шаг действительно был эпохальным и даже революционным. Но, как заметили Фридель, Рейхенбах, Поппер, Рассел, Шольц, Смарт, Симони и другие, кантовский поворот был не коперниканской, а антикоперниканской контрреволюцией, так как он вернул человека теоретико-познавательно в центр мира, откуда он космологически был изгнан Коперником.

Эволюционная теория познания изымает теперь человека опять из центра и делает его незначительным наблюдателем космических процессов, включающих его самого. В этом смысле эволюционная теория познания является истинно коперниканским переворотом в теории познания.

Естественно, что коперниканский переворот эволюционной теории познания имеет широкие антропологические следствия. Они также должны быть исследованы, однако это выходит за пределы настоящей статьи.

3. Уточнения: что эволюционная теория познания не утверждает

а) Эволюционная теория познания не утверждает, что может решить или обсудить все теоретико-познавательные проблемы. Как показано в этой статье, она не является самостоятельной или всеохватывающей теорией познания. Прежде чем она вообще может быть сформулирована, должен быть дан ответ, хотя бы предварительный, на другие вопросы, с помощью других теорий. Во-первых, мы нуждаемся в определении или экспликации понятий «когниция» и «познание» (познание есть адекватная реконструкция и идентификация объективных структур в субъекте; когниция есть процесс, который ведет к познанию), во-вторых, нам необходима теория о том, как возникает познание (через взаимодействие объективных и субъективных структур); в-третьих, нужна теория о соотношении реального мира и познающего субъекта (см. нашу проективную теорию познания в разделе 5); и в-четвертых, — широкое знание фактов о существовании, широте и соответствии субъективных познавательных структур (которые могут быть поставлены психологией, физиологией, нейробиологией, лингвистикой и другими дисциплинами).

Лишь после этого эволюционная теория познания может отвечать на следующие (и другие) вопросы:

Откуда происходят субъективные познавательные структуры? (Они есть результат биологической эволюции.)

Почему они у всех людей (приблизительно) равны? (Потому что они частично генетически обусловлены и унаследованы, но как все генетические признаки имеют статистический разброс.)

Почему субъективные структуры познания соответствуют объективным структурам реального мира и частично даже совпадают с ними? (Потому что мы еще не завершили эволюцию.)

Почему человеческое познание не идеально? (Потому что биологическое приспособление никогда не идеально.)

Как широко распространяется человеческое познание? (Прежде всего оно адекватно задачам выживания; поскольку оно генетически обусловлено (восприятие и непосредственный опыт), оно соответствует миру средних размеров, мезокосмосу (см. раздел 4); но оно может выходить из этого окружающего мезокосмоса, и делается это прежде всего в научном познании (см. раздел 5).

Возможно ли объективное познание? (Да, вероятно, оно даже существует.)

Имеются ли границы у человеческого познания? (Да, даже если мы добыли объективное знание, мы не можем быть абсолютно уверены в его истинности и объективности. Все знание является гипотетическим.)

Имеется ли априорное знание о мире? (Если понятие «априорный» означает «независимый от всякого индивидуального опыта», то — да; если оно означает «не зависимый от любого опыта», то — нет; если оно сверх этого означает «абсолютно истинный», то — нет.)

Конечно, возможно и даже допустимо было бы включить эти тезисы собственно эволюционной теории познания в упомянутый широкий контекст и назвать эту систему «эволюционной теорией познания». Однако это приводило бы к ошибкам, так как эволюция релевантна не для всех частей данной широкой теории познания, поэтому мы предпочитаем называть ее «проективной теорией познания» (см. раздел 5).

б) Эта неполнота не означает, что эволюционная теория познания онтологически нейтральна. Она скорее предполагает умеренную форму онтологического реализма, которая Кэмпбеллом, Лоренцем и мною называется «гипотетическим реализмом». Гипотетический реализм родствен, но не идентичен критическому реализму. Оба имеют критическую позицию, отклоняют наивный реализм, различают действительность и явление. Но гипотетический реализм подчеркивает гипотетический характер всего познания, в то время как критический реализм по меньшей мере существование мира рассматривает как интуитивно гарантированную очевидность. Гипотетический реализм различает психологическую определенность и теоретико-познавательную неопределенность; он рассматривает само существование мира как (хорошо обоснованное) предположение и пытается найти аргументы для поддержки этой гипотезы.

в) При анализе познавательного процесса эволюционная теория познания различает субъект и объект. Но это не должно означать, что мир расколот надвое или плюралистичен. Разграничение между познаваемой реальностью и познающим субъектом является эвристическим средством: органы чувств, центральная нервная система и функции мозга так же реальны, как и «мир вовне». При поисках объективности субъект не «расчленяется», как это себе представляют Шредингер или Шерингтон. Эволюционная теория познания стоит скорее на стороне теории тождества (в противоположность дуализму души и тела) и более или менее ее предполагает. Этот вопрос обсуждается в разделе 10.

г) Эволюционная теория познания не утверждает, что все человеческое знание генетически (т. е. биологически) обусловлено. Она скорее говорит, что наше познание биологически обусловлено и частично также определено. Это не должно удивлять никого из тех, кто признает, что познание осуществляется посредством органов чувств и мозга. Как бы оно могло быть независимым от этого аппарата? Но даже это слабое и очень умеренное утверждение имеет важные последствия.

Прежде всего этот аппарат возникает как инструмент для выживания. Он приспособлен к специальному окружению, которое мы называем «мезокосмосом» (см. раздел 4). Не имеется априорных оснований считать, что он годится для большего.

Но фактически он годится для большего. Наш мозг в состоянии создавать гипотезы и теории, которые далеко выходят за рамки мезокосмоса, с которым он должен быть единым. Прежде всего это осуществляется в науке. Эта мысль приводит нас к важному разграничению.

д) Как упомянуто в разделе 2, эволюционная теория познания не идентифицирует опытное познание с научным познанием, а показывает, что здесь имеются различия.

То, что обусловлено нашей биологической конституцией (точнее, нашим генетическим комплексом, нашими врожденными познавательными способностями), — это структуры восприятия и непосредственного опыта. Третья и высшая ступень познания, научное познание, не обусловлена генетически. Было бы бессмысленно искать биологические корни теории относительности, квантовой хромодинамики или какой-либо иной теории современной науки. В создании гипотез и теорий мы свободны и должны лишь соблюдать логическое правило недопустимости противоречий.

В то же время современная теория науки показала, что любая теория, если она хочет называться эмпирической, должна быть эмпирически проверяемой, т. е. связанной с восприятием. Например, нейтронная звезда должна каким-либо образом оказывать каузальное воздействие на наши глаза (например, как темное пятно на фотографии) (см. раздел 5). Эволюционная теория познания защищает, таким образом, каузальную теорию восприятия.

После того как мы подчеркнули различие между опытным познанием, которое биологически детерминировано, и научным познанием, которое биологически не детерминировано, мы в состоянии устранить другие недоразумения.

е) Эволюционная теория познания объясняет и описывает не эволюции человеческого познания, а только эволюцию наших когнитивных способностей. То, как научные теории разрабатываются и проверяются, подтверждаются или опровергаются, исправляются или устраняются, — является не проблемой эволюционной теории познания, а проблемой теории науки.

Развитие научного познания осуществляется намного быстрее, чем какой-нибудь эволюционный процесс в биологии. Нужно двести и более поколений, чтобы позитивная мутация могла распространиться в популяции. Для человеческой популяции — это время в десятки тысяч лет. Наука же есть феномен последних столетий, или, если мы хотим быть великодушными, нескольких тысячелетий. Поэтому можно и нужно рост научного познания принимать в расчет даже тогда, когда человек биологически инвариантен. Если бы Аристотель родился на две тысячи лет позже, то он стал бы Лейбницем, Архимед — Гауссом, Эвклид — Гильбертом и т. д. Даже Гильгамеш, если бы он родился сегодня, не испытал бы трудностей в изучении квантовой механики или молекулярной биологии, или в том, чтобы стать космонавтом. Их чувства и мозг при рождении не очень отличались от наших сегодняшних. Различия, существующие между их познанием и нашим, обусловлены не биологически, а культурно.

ж) Эволюционная теория познания, следовательно, не утверждает, что культурная революция якобы не важна для человеческого познания; также она не утверждает, что эволюция подчиняется тем же самым законам, что и биологическая эволюция; также она не утверждает, что культурная эволюция лишь продолжение биологической эволюции. Напротив, культурная эволюция существует, она имеет решающее значение для сущности человека и присущие ей законы совершенно иные.

Вместе с тем имеются тесные и интересные связи.

Во-первых, факт, что наши когнитивные способности претерпевали эволюцию, означает также — и это почти тривиально, — что человеческое познание соответствующим образом эволюционировало. Во-вторых, биологическая эволюция не прерывается там, где начинается культурная эволюция. Напротив, культурная эволюция обратно воздействует на биологическую эволюцию, хотя при этом действуют иные селективные критерии, нежели чистое выживание. Вероятно даже, что культурная эволюция ускоряет темны биологической эволюции, оказывая сильное селекционное давление на такие культурные способности, как память, абстрагирование, символизироваиие и язык. В-третьих, культурная эволюция основывается также па биологических фактах и возможностях; она не может просто отклонить биологические предпосылки. Биологические детерминанты неизбежно включаются в культуру и культурную эволюцию. В-четвертых, имеются параллели и аналогии между биологической и культурной эволюциями. Эти аналогии подчеркнули Поппер, Тулмин, Кэмпбелл и др. В определенном отношении культурную эволюцию мы можем рассматривать как продолжение биологической, а эволюционную теорию познания — как обращение в прошлое и даже обоснование метода проб и устранения ошибок, который в биологии называется «мутация и селекция», в научной методологии — «предположения и опровержения». (Поппер, однако, не заметил того факта, что его теория трех миров и дуализм души и тела не объединимы с эволюционной теорией познания. См. раздел 10.)

з) Из замечаний (в разделе 2) и из биологических аргументов следует, что в эволюционной теории познания имеется сильный прагматический элемент. Это, однако, не означает, что эволюционная теория познания придерживается прагматического понятия истины или его предполагает. Биологическое выживание, дарвиновская приспособленность, эволюционный успех не могут ни определять, ни гарантировать истины врожденных гипотез. Эволюционный успех не поставляет ни дефиниции, ни критерия для истины.

Напротив, мы знаем, что наш разумоподобный (по Эгону Брунсвику, рациоморфный) аппарат, наше познавательное устройство допускает ошибки. Хорошим примером (или контрпримером) является упомянутый выше цветовой круг, который является высокоадаптивным, т. е. успешным, но не только субъективно, но и объективно полностью «ложным», свободно «изобретенным», чтобы сделать возможным цветовую константу и благодаря этому объективирование. Эволюционная теория познания критикует и даже опровергает прагматическое понятие истины. Она далека от того, чтобы заменять генезис и значение.

Согласно эволюционной теории познания, эволюционный успех не доказывает, что все наши врожденные гипотезы являются истинными, а только то, что они не могут быть полностью ложными.

и) Этот взгляд показывает, что хотя человеческое познание как факт является единственным в своем роде, в принципиальном плане оно не должно быть исключительным. Даже Кант отваживался допускать возможность нечеловеческого существа, познавательные формы которого отличались бы от наших. И сравнительное исследование показывает, что даже на Земле возможны и реализованы многие различные познавательные аппараты. Рыбы с органами чувств для электрических полей, птицы с ощущением магнетизма, пчелы, которые видят ультрафиолетовые лучи, змеи с инфракрасными глазами, летучие мыши с органами излучения и восприятия ультразвука, дельфины с разумной коммуникацией, — все это только примеры огромного разнообразия информационно-обрабатывающих систем в природе.

к) Хотя эволюционная теория познания пытается объяснить возможность когнитивного аппарата преимуществами выживания на эволюционном пути, она не утверждает, что человеческое познание, человеческий разум, человеческое мышление, человеческий язык, такие, как они есть, якобы необходимы. Земля могла бы хорошо (или даже лучше) обходиться без разумных существ. Нет естественнонаучного закона (а также закона эволюционной теории познания), который утверждает, что разум и познание должны возникнуть повсюду и всегда.

Но эволюционная теория познания утверждает, что в данных начальных условиях пра-Земли и Солнца человеческое познание возникло в соответствии с естественными законами. Не нужно было никакого чуда, никакого божественного вмешательства, никакого толчка вопреки естественным законам. И если на других планетах имеются подобные условия, возникнет не только жизнь, но и разум. Могло бы быть много экологических ниш для разумных существ. Однако на основе эволюционной теории познания мы можем полагать, что тамошние жизнь, и разум, хотя и сопоставимы с нашими, но не идентичны им.

л) Эволюционная теория познания — не этология, которая исследует эволюционные истоки, признаки и следствия этических (или даже эстетических) норм или ценностей. Мы знаем, что нормы и ценности не являются фактами, они не истинны и не ложны, они — вопреки Платону и естественному праву — не найдены в природе, и этика не является когнитивной дисциплиной.

Поэтому эволюционная теория познания не имеет прямых этических последствий. То, что нам позволено или не позволено делать, что хорошо или плохо, правильно или. неправильно, не следует ни из какой теории познания. Нет также моральных обязательств относительно сохранения или продолжения эволюции, выводимых из эволюционного учения. Прагматистское понимание этики не может быть оправдано посредством биологических или теоретико-познавательных фактов.

В то же время в науке и особенно в философии все проблемы каким-то образом взаимосвязаны друг с другом. Мы готовы допустить этическую релевантность эволюционной теории познания. Она могла бы распространяться вплоть до опровержения некоторых моральных норм или этических систем, чтобы быть объединенной с другими системами. Надо быть идиотом, чтобы требовать от людей сконструировать вечный двигатель, устранить Луну из поля зрения или обратить время вспять. Точно так же бессмысленно выдвигать нормы, которые в силу теоретико-познавательных фактов не могли бы быть выполнены.

Никто не должен требовать от нас развивать четырехмерное восприятие, воспринимать радиоволны или магнитные поля, общаться телепатически, сконструировать идеальный познавательный аппарат, доказать объективность познания, вывести какой-нибудь закон, найти нормы в эволюции, получать познание, не используя при этом органы чувств, и память. Бессмысленность этих требований раскрывается эволюционной теорией познания.

4. Мезокосмос и наглядность

Мир, к которому приспособился наш познавательный аппарат в ходе эволюции, есть лишь один срез, одна часть действительного мира. В соответствии с биологическим понятием «экологическая ниша», мы могли бы дать этой части называние «когнитивная ниша». Якоб фон Икскюль использовал для этих целей выражение «окружающий мир» и в своей книге «Путешествия через окружающие миры животных и людей» (1934) дал характеристику захватывающих окружающих миров инфузории туфелька, клеща, мухи и собаки. Каждый организм, включая также и человека, имеет свою собственную когнитивную нишу или окружающий мир. Когнитивную нишу человека мы называем «мезокосмос». Наш мезокосмос есть, таким образом, часть реального мира, которым мы овладеваем, воспринимая и действуя, сенсорно и моторно. Таблица 2 дает представление о мезокосмических величинах и их границах.

Мезокосмос — грубо говоря — мир средних размеров. Эта характеристика требует, однако, некоторых дополнений.

Во-первых, мезокосмос не есть просто метровый мир. Он распространяется не только на пространственную протяженность, но, как показывает таблица, и на другие физические величины, такие, как время и масса. Поэтому было бы неверным идентифицировать мезокосмос с миром средних пространственных размеров.

Во-вторых, «мезокосмос», согласно его определению, антропоцентристское понятие, так как оно эксплицитно относится к человеку и к области его органов чувств. Человеческий мезокосмос не есть, следовательно, просто обычный «макрокосмос». Имеются структуры, такие, как земное магнитное поле, которые полностью макроскопичны, но не являются частью нашего мезокосмоса, потому что мы их не чувствуем (хотя некоторые птицы и насекомые могут это делать). То же самое распространяется на примеры с радиоволнами и большими объемами углерода. Кроме того, имеются микроскопические структуры, такие, как фотоны или молекулы, которые можно «видеть» или «чувствовать» и которые, следовательно, мезокосмичны.

Величины	Нижняя граница	Примеры	Верхняя граница	Примеры
Время t	секунда	удар сердца	десятилетия	продолжительность жизни
Расстояние S	Миллиметр, мм	пыль— 0,05 мм, волос—0,1 мм	километры	горизонт — 20 км дневной переход —30 км область слышимости (гром)
Скорость V=ds/dt	покой v=0		V =10 т/s 36 км/S	спринтер, стрела, животные
Ускорение а = dv/dt	равномерное движение		д= 10 м/5^3 земное ускорение	спринтер, свободное падение
Масса Вес	грамм		тонны	скалы, деревья, животные
Температура	градус	точка замерзания	100°С	точка кипения воды

В-третьих, границы мезокосмоса определены не жестко, а лишь внутри порядка величин. Они могут индивидуально варьироваться и изменяться благодаря опыту, тренировке и внимательности.

В-четвертых и в-последних, становится ясно (это уже вытекает из определения), что чувственные органы, способность восприятия, опытные структуры, повседневный язык и элементарные заключения скроены в соответствии с этим мезокосмосом; они соразмерны мезо-космическим потребностям. То же самое действует по отношению к формам наглядности. Наши возможности наглядного восприятия приспособлены к повседневным потребностям. Мезокосмические структуры наглядны. Это объясняется эволюционной теорией познания.

Но мы не должны ожидать, что мир повсюду выражается в таких структурах. В других измерениях структуры могли бы значительно отличаться от мезокосмических. Поэтому наши возможности наглядного восприятия могут там отказывать; наши формы наглядности могут быть только приблизительными или полностью несоразмерными. Именно это со все возрастающей ясностью демонстрировала нам современная наука. Еще Декарт эксплицитно предполагал, что невидимый микромир имеет те же структуры, что и макрокосмос, и как предварительная гипотеза данное предположение было полностью оправданным. Вместе с тем, оно было опровергнуто; оно не может быть более оправданным. И эта осечка также объясняется эволюционной теорией познания.

Легко заметить, что все мезокосмические структуры наглядны, однако отсюда еще не следует с необходимостью, что только такие структуры могут наглядно восприниматься; другие объекты могут быть также наглядными. Фактически ведется долгая и постоянно возобновляемая дискуссия относительно масштабов и границ наших возможностей наглядного восприятия.

Имеется много различных путей, посредством которых мы пытаемся сделать что-либо наглядным: мы даем примеры и контрпримеры, выдумываем мысленные эксперименты, ищем аналогии, конструируем модели, реконструируем объект (если он мезокосмический), трансформируем соответствующие структуры в мезокосмическом измерении или выводим эмпирические следствия («проекции»). Все эти методы важны для дидактических целей, даже неизбежны, но только три из них (последние) могут рассматриваться как серьезные кандидаты для соответствующей экспликации наглядности. Таким образом, мы могли бы попытаться определить альтернативы:

Структура наглядна именно тогда, когда она мезокосмична (1);

она может быть трансформирована в мезокосмические структуры (2);

мы можем представить себе такой опыт, с помощью которого можно было бы иметь такие структуры (3).

Первое определение слишком узкое. Оно исключало бы вращение и движение Земли, потому что никто не может их видеть и чувствовать. Оно исключало бы даже (кроме как для космонавтов) ее шарообразность как наглядный признак. Ни планетная система, ни атомная модель Бора, ни двухсотлетний человек, ни трехметровая женщина, ни даже единорог были бы не представимы. Однако все эти объекты обычно рассматриваются как полностью наглядные. Представляется, что «ненаглядность заменяется здесь «неправдоподобно, потому что ранее не встречалось».

Третье определение давалось и использовалось среди прочих Гельмгольцем, Пуанкаре, Рейхенбахом. Они пытались показать, что даже неэвклидово пространство может быть представлено. Но какие структуры эмпирической науки были бы тогда ненаглядными, согласно этому определению? Если теория имеет эмпирические следствия (а она должна их иметь, если хочет считаться фактической наукой), тогда мы всегда могли бы изобразить чувственные ощущения как ее наглядные следствия (возможно, только черные точки на экране или потрескивание в наушниках). Тогда любая эмпирическая теория была бы наглядной. Такое понимание наглядности было бы слишком широким, почти пустым, бессодержательным,

Естественно, к этому не стремились защитники «проективной» дефиниции. Также и у них некоторые структуры считались ненаглядными, хотя — ив этом состоит следующее возражение — они расходились по поводу этих исключений. В то время как Гельмгольц и Рейхенбах считали четырехмерное пространство ненаглядным, Пуанкаре утверждал, что оно якобы наглядно (что, правда, не относилось к Гильбертову пространству). Наконец, последнее возражение: если нечто должно проецироваться, чтобы мы его узнали, тогда, очевидно, имеется различие между вещью и ее проекцией. И это различие могло бы быть решающим для наглядности. Почему мы должны называть структуру наглядной, если наглядной может быть сделана лишь ее проекция?

Тем самым у нас остается лишь вторая экспликация. Структура является наглядной только в том случав, если она может быть трансформирована (регулярно) в мезокосмическую структуру. Это условие выполняется прежде всего мезокосмическими структурами (с фактором трансформации — 1). Но также может быть представлена и планетная система, потому что, уменьшив фактор до 10^-8, мы можем изготовить мезокосмический объект, планетарий, диаметром около одного метра. Подобным же образом мы можем сделать наглядной пространственную структуру молекул, увеличив фактор до 10⁸. Даже атомные модели Резерфорда или Бора являются наглядными, потому что все их свойства могут быть представлены мезокосмически. Атомы квантовой механики, правда, не могут быть так представлены (а также нейтронная звезда и черная дыра), потому что они имеют свойства, которые совершенно отличны от любой мезокосмической структуры.

Регулярной трансформации объекта соответствует, таким образом, мультипликация одного (или нескольких) из его характерных параметров (например, его пространственные размеры) с положительным, конечным, реальным числом. Фактор трансформации не должен быть нулевым или не-конечным, он не должен касаться свойств, которые представляются целыми числами, таких, как размерность или квантовое число, потому что наглядность или ненаглядность могут зависеть именно от конечности их параметров. Отсюда ограничение на нерегулярные («регулярные») трансформации.

Проблема регулярности становится отчетливой на примере планковской константы h наименьшего действия, которое имеется в природе, или скорости света и наибольшей скорости передачи сигналов. Не малость или величина этих констант делают их роль в физике такой не-наглядной (посредством соответствующих факторов они могли бы быть легко трансформированы), а скорее их граничный характер, который в мире средних размеров не имеет соответствия, потому что тут любую скорость можно удвоить, а любое действие уполовинить.

В качестве примера не-наглядных следствий этого граничного характера рассмотрим релятивистское сложение скоростей: пусть источник сигнала (например, пушка или светосигнальное устройство движется по отношению к покоящемуся наблюдателю со скоростью 01, а сигнал (ядро или вспышка света) по отношению к источнику со скоростью 02. Какую скорость зафиксирует тогда покоящийся наблюдатель? Согласно классической физике и повседневному мезокосмическому опыту, у=01+02. Специальная теория относительности и точные измерения учат:

V = V(1) +V(2)

Можно ли это представить? Нет. Именно вследствие трансформации соответствующих величин {vi, из, с) в средних размерах (темп бега, езды, фактор 10^-8) возникают следствия, которые мы не можем сделать наглядными: если прогуливающийся человек (v==1 м/с) ударяет вперед по мячу (v=3 м/с), то покоящийся наблюдатель должен зафиксировать не ту скорость, которую мы ожидаем v=4 м/с, а лишь v=3 м/с. Этот результат невозможно наглядно представить. Но теория относительности права, а повседневные представления неверны. Но именно это обстоятельство объясняется эволюционной теорией познания.

Представление об ограниченных возможностях наглядного восприятия имеет важные следствия для нашей оценки науки.

а) Факт, что теория — математики, физики, других дисциплин— не наглядна, не должен означать, что теория ложна, и наоборот, наглядность не означает, что она необходимо истинна. Упрек в том, что теория относительности или квантовая теория якобы ложны, поскольку нельзя представить четырехмерное пространство, псевдоэвклидовы или даже неэвклидовы метрики, амплитуды вероятности, волновую материю или корпускулярное излучение, — упрек, который на ранних этапах развития этих теорий часто можно было слышать, — является, таким образом, неоправданным. Напротив, мы должны понять, что микроскопические структуры — молекулы, атомы, элементарные частицы, кварта — фактически очень отличны от мезо-космических структур. Поэтому теория об элементарных частицах, которая является наглядной, почти наверняка ложная!

Когда Нильс Бор узнал от Гейзенберга и Паули о нелинейной теории поля для элементарных частиц, он заметил: «Мы все едины в том, что ваша теория является безумной. Вопрос, который нас разделяет, состоит в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть истинной». При изложении боровского замечания Дайсон сказал: «Для спекуляции, которая па первый взгляд не выглядит безумной, нет никаких шансов».

б) Если наглядность как критерий истины не является ни необходимой, ни достаточной, если она не может служить эвристическим средством движения к истине, то тем более мы должны обратить внимание на не наглядные, абстрактные вспомогательные средства. Это объясняет огромную роль математики в современной науке. Будучи формальной наукой, сама математика не поставляет знаний о мире (см. раздел 7). Она поставляет в наше распоряжение различные структуры, применимость которых может быть установлена в описании природы. В этих целях абстрактные структуры интерпретируются по соответствующим правилам.

Рассмотрим пример. Имеется только одно физическое пространство. Но математики развили многочисленные геометрии, которые могут противоречить друг другу в определенных отношениях (например, в вопросах о существовании параллельных, о сумме углов треугольника, о топологических свойствах непрерывности, размерности, взаимосвязи). Так, возникает вопрос, какие из этих геометрических структур, которые математически возможны, т. е. логически непротиворечивы, реализуются в нашем мире? На этот вопрос нельзя дать гарантированного однозначного ответа. Может быть, ни одна из предложенных моделей пространства не годится для соответствующего описания нашего пространственного опыта; вместе с тем несколько геометрий или несколько интерпретаций одной геометрии могли бы дать желаемый результат. В этих условиях удивительно, что мы вообще находим нужную математическую модель (о проблеме применения см. в разделе 7), как и то, что в эмпирических науках в длительной перспективе одна и только одна теория доказывает свое преимущество над конкурентами (проблема конвергенции).

Значение математики для прогресса науки состоит не только в том, что она точно и даже количественно формулирует наши шаткие качественные идеи, но также в ее способности создавать структуры реальности, которые нам иначе не были бы доступны. Так как возможности наглядного восприятия ограничены мезок0смическими структурами, каждой науке, которая хочет не только описывать, но и объяснять, остается указывать на математические (не наглядные) структуры.

в) Тот-факт, что некоторые абстрактные теории не могут стать наглядными, не означает, что они не могут быть поняты. Благодаря повторяющемуся применению алгоритма, расчета, абстрактной теории мы можем добиться того, что все предпосылки и следствия будут легко обозримы. Мы понимаем теорию по меньшей мере качественно тогда, когда мы знаем, что она утверждает и что она не утверждает. Еще более четкую формулировку дает Поппер: «Мы понимаем теорию тогда, когда мы понимаем проблему, для решения которой она была создана, и понимаем, насколько эта проблема решается ею лучше или хуже, чем ее конкурентками».

Частое использование теории может породить чувство, что абстрактные структуры, которые описываются теорией, могут быть представлены наглядно. Некоторые математики утверждают, что гиперкуб и другие четырехмерные объекты можно представить наглядно. Фактически это допустимо (хотя эволюционная теория познания говорит обратное); во всяком случае, для понимания теории это не является необходимым. Овладение алгоритмом не предполагает наглядности и не влечет ее за собой. Напротив, самая живая наглядность не гарантирует понимания, если не поняты аргументы за или против теории. Таким образом, наглядность не является ни необходимой, ни достаточной для понимания.

Все это проясняет, тот факт, что разум шире, чем наглядность, мышление шире, чем представление, понятие шире, чем чувства, расчет шире, чем образ. Современная физика должна быть не наглядной, если она перешагивает мезокосмос; непонимание при этом ей не грозит.

г) Это нужно учитывать при обучении. Конечно, каждый учитель или автор должен стремиться представить свой материал так ясно и живо, так конкретно и наглядно, как это только возможно. Для этого имеются великолепные примеры (и, к сожалению, контрпримеры). Но для таких намерений имеются внутренние границы. Несмотря на книги, которые в своем введении обещают сделать теорию относительности или квантовую механику совершенно наглядными, скепсис относительно этого нарастает. Такие обещания в лучшем случае — знаки добрых намерений, но они не могут быть выполнены. Не все может быть объяснено на любом уровне; сложные вещи не могут упрощаться, как угодно.

Тем необходимее для познания необычных структур использовать абстрактные расчеты. При этом мы можем опираться на образы, графы, диаграммы, примеры, контрасты, мысленные эксперименты, аналогии, модели, проекции. Вместо того чтобы многое обещать, мы должны осознать свои внутренние границы и дидактически принимать их в расчет.

д) Вернемся назад к нашему различению чувственного и научного познания. Теперь мы можем видеть, почему оба вида познания не равны по объему. Повседневный опыт ограничен мезокосмосом; теоретическое познание включает опыт и перешагивает через него. Имеются два существенных различия. В то время как опыт мезокосмичен и поэтому нагляден, но не критичен, теоретическое познание абстрактно, но критично. Большая широта охвата теорий (которые перешагивают мезокосмос) и критическая позиция науки дают преимущество теоретическому познанию над элементарным опытом: оно объективнее.

Это превосходство может показаться некоторым читателям тривиальным, однако для многих философов оно не является таковым:

— для Канта и его сторонников по причинам, которые были названы в разделе 2;

— для аналитических философов, которые требуют оставаться внутри границ повседневного языка, а следовательно, внутри границ повседневного познания;

— для инструменталистов, которые рассматривают теории лишь как инструменты для экономного описания прошлого и предсказания будущего опыта и отрицают любое притязание на истину и объективность;

— для позитивистов и феноменалистов типа Маха, которым чувственный опыт доставляет единственно позитивное знание о реальности;

— для операционалистов, которые заявляют, что любое научное понятие должно быть определено в операциональных (следовательно, мезокосмических) терминах.

В том случае, если мы принимаем позицию гипотетического реализма и возможность того, что теоретическое познание перешагивает опыт, мы не можем избежать необходимости связывать каждый объект, каждую структуру эмпирической науки с человеческим (следовательно, мезокосмическим) опытом. Далее мы и рассмотрим проективную модель человеческого познания.*

Перевод А. В. Кезина

Продолжение статьи читайте в следующем номере журнала. — Ред.

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7, ФИЛОСОФИЯ. 1995. № 1

ПРОБЛЕМЫ ЭВОЛЮЦИОННОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

Герхард Фоллмер

МЕЗОКОСМОС И ОБЪЕКТИВНОЕ ПОЗНАНИЕ. (О ПРОБЛЕМАХ, КОТОРЫЕ РЕШЕНЫ ЭВОЛЮЦИОННОЙ ТЕОРИЕЙ ПОЗНАНИЯ)

5. Проекции и реконструкции

Соотношение между реальностью и познанием можно разъяснить с помощью модели графической проекции. Если объект оптически проецируется на экран, то структура изображения зависит от:

- структуры предмета (куб, шар); вида проекции (параллельная, центральная);

- структуры воспринимающего экрана (цветная, черно-белая пленка). Если мы знаем эти условия, мы может сконструировать картину, образ.

- При этом образ не должен во всех деталях согласовываться с оригиналом. В общем, информационное содержание в проекции уменьшается. Но всегда имеется определенная частичная изоморфия между объектом и образом.

Поэтому мы можем надеяться реконструировать подлинный объект посредством одной или нескольких проекций. Это осуществляется, например, нашим мозгом, когда мы видим объекты. Наш мозг должен реконструировать трехмерные внешние объекты из двухмерной проекции на нашей сетчатке. Это происходит также тогда, когда мы рассматриваем картину, фотографию, которые двухмерны, но интерпретируются как изображение трехмерных объектов. Интерпретация осуществляется автоматически и посредством систематической оценки по многим критериям, которые хорошо известны психологам и физиологам. Это рациоморфное достижение может осуществляться также рационально, сознательно. Интересная мыслительная задача и излюбленная задача на экзаменах ремесленников состоит в том, чтобы на основе проекции сделать предмет из дерева или стали. Даже компьютер можно запрограммировать так, чтобы он реконструировал простые трехмерные объекты из их двухмерной проекции.

При реконструкции (т. е. при «восприятии», «видении») трехмерных объектов мы — и, конечно, компьютер — должны добывать информацию, которая утрачена в проекции. Если проекция картины, образа дедуктивно необходима, если объект, вид проекции и экран даны, то обратный процесс реконструкции объектов может быть только гипотетическим даже тогда, когда образ, механизм проекции и экран полностью известны. Каждый акт восприятия есть попытка реконструкции внешних объектов из хаотических чувственных впечатлений. Эта реконструкция в большинстве случаев успешна, но иногда нет (оптические заблуждения, невозможные фигуры, знаки с большим числом, значений, галлюцинации и т. д.). Тот факт, что наш воспринимающий аппарат хотя и надежен, но не совершенен, объясняется эволюционной теорией познания. Возможность интерпретировать опыт как проекцию «высшей» реальности вдохновляла многих авторов. Хорошо известны «плоскостник» Аббатаи Гамова и «муравей» Бедьтрами, которые живут надвухмерной поверхности (например, на шаре) и пытаются метрику и топологию своего мира выяснить посредством локальных измерений, например измерений треугольников. Идея, что двухмерный образец, который они воспринимают, в действительности только проекция трехмерного объекта, была бы для них поистине коперниканским шагом.

Не является ли наша общая теоретико-познавательная ситуация подобной? Не пытаемся ли и мы реконструировать «истинный» мир из чувственных впечатлений? Соотношение между реальностью, чувственным восприятием ,и познанием мы можем уяснить, сравнив графическую проекцию объектов с визуальным восприятием (табл. 3).

Таблица 3

Графическая проекция	Визуальное восприятие	Фактическое знание
Проецируемый объект	==куб	== реальный мир (реальность, вещъ-в-себе)
Вид проекции	= световые волны, фотоны	== сигналы (электромагнитные волны, звуковые волны, молекулы - передача энергии)
Экран	== сетчатка	= познавательный аппарат (чувственные органы и центральная нервная система)
Изображение	= образ на сетчатке	== чувственное впечатление
Реконструируемый объект	= воспринимаемый, видимый куб	= содержание восприятия, опыта, теоретическое познание.

Визуальное восприятие раскрывается здесь как особый случай общего познания. Наши чувственные впечатления только проекции реальных структур па «поверхность» наших чувственных органов. Наше стремление к познанию есть, следовательно, попытка реконструировать эти реальные структуры в нашем мозге, т. е. сформировать изоморфные внутренние модели.

Проекционные модели, в том числе и для восприятий, не ограничиваются только графическими изображениями. Реконструкция объектов, и прежде всего их локализация, осуществляется, например, в акустическом восприятии посредством обсчета временных последовательностей раздражений, временных интервалов, реальной интенсивности различных раздражений и различной частоты.

Таким образом, понятие «проекция» может толковаться не только в непосредственно образном смысле. Это применимо для высших форм познания. Уже опыт превосходит обычные реконструирующие механизмы, когда дополнительно используются память, элементарные заключения, обобщения, простые, аналогии, обычный язык. Научное, или теоретическое в свою очередь превосходит обыденный опыт, опираясь на систематическое наблюдение, измерения, законы, формальную логику, теоретические модели. Научные инструменты могут толковаться как экспериментальные «случаи», посредством которых мы пытаемся проецировать реальные объекты на нашем уровне наблюдения.

Объекты астрономии могут служить здесь как отчетливые примеры, так сказать, «чистых» случаев проекции. Наше астрономическое знание должно добываться из скудных сигналов, идущих к нам из космоса. С космическими объектами мы не можем экспериментировать, не сможем их изготовлять, устранять, оказывать на них влияния. Мы должны более или менее терпеливо ожидать того, чтобы космические сигналы достигли наших органов чувств или наших телескопов, и затем попытаться истолковать такие сигналы как проекции астрономических объектов, До 50-х годов единственными сигналами из космоса, которые мы могли регистрировать, были сигналы видимого света, т. е. электромагнитных волн части электромагнитного спектра, который проникает через оптическое «окно» атмосферы. Все, что мы знали о планетах, о движении и строении звезд, о числе и видах галактик, о существовании и частоте элементов межзвездной и межгалактической, пыли, о структуре и истории универсума, мы получали от незначительных световых пятнышек, которые украшают ночной небосвод.

Между тем широта нашего астрономического опыта существенно возросла. Кроме видимого света мы регистрируем сегодня радиоволны, инфракрасный и ультрафиолетовый свет, рентгеновское и гамма-излучение. Мы находим и исследуем космические частички, которые попадают к нам из космоса, а в будущем надеемся открыть гравитационные волны или излучение нейтрино. Мы активно исследуем планетную систему, посылая космические корабля, зонды, экспедиции на Луну, лазерные импульсы и сигналы радаров. Но для внепланетной астрономии принципиальная познавательная ситуация не изменилась: мы ждем, регистрируем и интерпретируем.

..

тиках и универсуме благодаря тому, что сигналы, которые нас достигают, интерпретируются как проекции этих объектов. И только эта проектно-реалистическая интерпретация дает нам основание объективировать космические сигналы, говорить как о реальных: о нейтронных звездах, черных дырах, магнитных. полях, разбегании галактик, о квазарах и реакциях внутри звезд, о расширяющейся вселенной и ее происхождении из большого взрыва. Путь проекции в астрономии очень длинен не только в пространственном, но также и в каузальном н логическом смыслах. Системы, которые мы постулируем в астрофизике и космологии, имеют, мало общего со слабым мерцанием на ночном небе или с темными точками на фотопластинах, однако имеется все же длинная причинная цепь проекций, которая связывает нейтронную звезду с нашими чувственными данными и которая представлена в наших, теориях длинной логической цепью выводов-

Элементарными составными частями взаимодействующей материи являются (см. схему).

космическая эволюция

формирование космической материи

эволюция звезд

сгорание звезд

коллапс звезды у образование нейтронной звезды

высокое давление

сильное магнитное поле

сильное ускорение элементарных частиц

синхронное излучение

———————————

пульсирующий сигнал («пульсар») быстрое вращение . ________

. -> радиоантенны

—> обработка данных ->• чувственные впечатления

(схема необратимо нарушена при сканировании - прим. Косиловой)

С каждой стрелкой в этой цепи проекций связана целая теория! Цепь гипотетической реконструкции должна работать в обратном направлении. Так, мы приходим к- многослойной модели человеческого познания.

Нижнюю ступень образуют ощущения. Они еще не представляют собой познания. Познание мы должны характеризовать как трехстороннее отношение между познающим субъектом S, познаваемым объектом О и некоторым А, идентифицирующимся с объектом. Таким образом, можно сказать «S чувствует О», «S ощущает О», но неточно будет сказать «S познает О», так как «S познает О как А». Это условие выполняется на высших ступенях познания: в восприятии, опыте и теоретическом познании.

Познавательный процесс осуществляется, таким образом, посредством многоступенчатой реконструкции гипотетически постулируемой реальности и постепенного освобождения от ограниченности наших чувственных органов («экрана», т. е. нашей периферии). Этот процесс реконструкции работает в направлении, противоположном проекционной цепи. В то время как каждая проекция осуществляет информационную редукцию, в познавательном процессе эту информацию мы пытаемся восстановить хотя бы частично. Естественно, эта реконструкция остается гипотетической. Это действует для всех видов реконструкции: восприятия, опыта и теоретического познания. Так проективная модель отражает важнейший результат современной теории, науки: все фактуальное знание, является гипотетическим.

Эта модель позволяет осуществить разумное различение теории познания и теории науки. Классическая теория познания до Канта и его. сторонников не делала различий между опытным и теоретическим познаниями. Развитие точных наук, особенно физических, теорий электродинамики, атомной и квантовой физики, теории относительности и космологии сделали такое различение неизбежным. Теория науки исследует структуру научных теорий и их отношение к восприятию и опыту. Естественно, теория науки опирается на результаты теории познания, но выходит за ее пределы.

Теоретико-познавательная позиция, как она здесь изложена и частично предвосхищена в платоновском образе пещеры и в кубическом мире Рейхенбаха, может быть обозначена как «проективная теория познания». Какое отношение она имеет к эволюционной теории познания? Ответ прост: в проективной модели эволюционная теория познания разъясняет роль и структуру проекционного экрана, т. е. функцию и эволюцию нашего познавательного аппарата. Проективная теория познания есть, таким образом, дальнейший обобщающий шаг. Она может быть даже расширена до проективной теории науки, так как научное познание представляет собой только, высший уровень многоступенчатого познания.

Теоретическое познание в свою очередь имеет различные уровни. Удаляясь все дальше от естественного восприятия, мы сохраняем различные уровни теоретичности. При этом мы постоянно повышаем уровень охвата гипотез и теорий. Прогресс науки состоит, следовательно, не только в расширении нашего познания, в сборе различной и все более точной информации, но также и в углублении объяснений, в формулировке все более общих и единых теорий. Этот метод ведет нас прежде всего к формулировке специальных естественных законов (например, галилеевский закон падения), затем к введению универсальных констант (например, ньютоновская гравитационная константа), к формулировке общих законов сохранения (массы, энергии, импульса...) и к открытию в нашем столетии фундаментальных принципов симметрии (гомогенности и изотропности пространства, гомогенности времени...). Познавательный прогресс, ведет, таким образом, к открытию инвариантных черт природы. К этой проблеме мы обратимся в следующем разделе.

6. Объективность и инвариантность

Принципиальнейший постулат науки есть постулат объективности: научное познание должно быть как можно более объективным. Это значит, что научные высказывания, кроме относящихся к психологии и нейрофизиологии, должны быть связаны не с состоянием сознания наблюдателя, а только с независимой от субъекта недействительностью. Следовательно, «объективный» означает «относящийся исключительно к реальному миру и истинный». Хотя мы знаем, что мы можем получать дознание только о вещах, которые каким-либо образом взаимодействуют с нашими органами чувств и которые, следовательно, мы можем проецировать на нашу периферию, постулат объективности требует формулировать гипотезы и теории о системах, как они есть, даже тогда, когда мы их не наблюдаем, реконструировать вещи-в-себе.

Исходным пунктом для постулата объективности было опровержение наивного реализма. То, что мир не таков, каким он нам является, было замечено уже Демокритом и показано многими мыслителями, например Дж. Локком, который ввел терминологическое различение «первичных» и «вторичных» качеств. Но даже локковские первичные качества (масса, непроницаемость, протяженность) были поставлены под вопрос современной физикой. Более того, даже евклидовское пространство и ньютоновское время лишились своей абсолютности. Значит ли это, что мир растворился в субъективности?

Было бы, конечно, здорово иметь критерии объективности. Как обстоит дело с интерсубъективностью? Интерсубъективность, конечно, необходима, но не достаточна. Вспомним об общих заблуждениях, коллективных галлюцинациях, массовых психозах, ошибках органов чувств, согласованных ошибочных решениях, основанных на ложных теориях. К счастью, имеются другие критерии:

интерсубъективная понимаемость: наука не частное предприятие. Научные высказывания должны быть передаваемыми, следовательно, формулироваться на общем языке.

Независимость от системы наблюдения: не только наблюдатель как личность должен исключаться, но также его местоположение, состояние его сознания, его «перспектива».

Интерсубъективная проводимость: каждый должен быть в состоянии проверить высказывание, т. е. убедиться в его истинности, не прибегая к авторитету.

Независимость от соглашений: истинность высказывания не должна зависеть от волевых актов (решений или конвенций).

Независимость от метода: истинность высказывания не должна зависеть от волевых актов (решений или конвенций).

Содержат ли критерии общий признак? Как мы видели, интерсубъективности не достаточно. Но имеется, фактически общий признак — независимость изучаемых структур от определенных изменений, их инвариантность при определенных трансформациях. Так, можем мы сказать: высказывание объективно только тогда, когда оно, т. е. его истинность, инвариантно по отношению к изменению в условиях, среди которых оно формулировалось, когда оно, следовательно, независимо от наблюдателя, от системы отсчета, от метода, с помощью которого оно проверяется, и от конвенций. Этот критерий инвариантности есть обязательное условие необходимости, которое позволяет исключить как необъективные определенные свойства (табл.4).

Таблица 4

Истинность высказывания	Зависит от
Пикассо рисует прекрасные картины.	Вкус
Он стал очень старым.	Масштаб измерения
Трава зеленая.	Организация восприятия
Земля движется со скоростью 30 км/с	Система отсчета

Было бы прекрасно, если бы наши критерии инвариантности были бы не только необходимы, но и достаточны. Но это не так, даже по отношению к их конъюнкции. Это печально, но отражает гипотетический характер всего познания, принципиальную невозможность окончательно гарантировать истинность нашего познания. Объективность наряду с другими критериями никогда нельзя доказать окончательно. Она является регулятивной идеей, мы можем даже достичь ее, но никогда не сможем узнать, что мы ее достигли.

Но и в этой ситуации критерий инвариантности предлагает нечто существенное: хотя инвариантность не гарантирует объективности, она . оправдывает гипотетическое предположение, что высказывание является объективным. Мы получаем, таким образом, основание до определенного пункта рассматривать его как объективное, поэтому достаточно инвариантности, чтобы оправдать такое предположение, хотя и не доказать его.

Связь постулата объективности с требованием инвариантности может быть обоснована различным образом, для чего можно использовать такие дисциплины, как математика, психология восприятия, нейропсихология, физика. К этим аргументам мы теперь и обратимся.

а) Известно, что определенные математические объекты характеризуются инвариантными свойствами, которые независимы от применяемых координат (сечение конуса и прочие).

Математик Феликс Клайн в своей «Эрлангенской программе» в 1892 г. сделал притязательную попытку все известные геометрии охарактеризовать через их инварианты. Здесь плодотворным образом были связаны понятия инвариантности, группы и симметрии. Наконец, следует напомнить, что современная физика в существенной степени опирается на теоретико-групповые методы, свойства симметрии и принципы инвариантности.

б) Уже наше восприятие в потоке данных, бушующем перед нашими органами чувств, вычленяет инвариантные структуры, служащие составными элементами внутреннего отражения мира. Эта реконструкция осуществляется рафинированными механизмами константности, например:

цветовой константой (несмотря на меняющееся освещение, мы видим вещи постоянного цвета);

константой направления (сдвиги изображения на сетчатке вследствие движения глаз интерпретируются не как движение нашего окружения; окружение воспринимается как покоящееся);

константой размера (вопреки постоянно меняющимся расстояниям);

константой формы- (вопреки меняющимся аспектам (проекциям)). Наше окружение, которое мы воспринимает, следовательно, намного менее хаотично, чем чувственные данные, которые мы получаем. Как эти константы реализуются психологически—мы в общем виде еще не знаем. В некоторых случаях мы знаем формальный или функциональный принцип, согласно которому может достигаться наблюдаемая константа. Так, феномены константности направления объясняются принципом референции (Эрих фон Хольст, Хёрст Миттелыптаедт, 1950), константность цвета — принципом дополняемости цветов и структурой цветового круга. Другой пример (восприятие образа) мы будем обсуждать в пункте «в».

Механизмы константности делают возможным познание объектов. Их задача и их действительное достижение состоят в реконструкции объективного мира, в объективировании, что дает возможность образовывать понятия и абстракции. Те свойства окружения, которые существенно важны для выживания субъекта, отражаются в субъекте и складываются в замкнутую картину мира.

Именно эта реконструкция реального мира есть также цель науки. (Наука, правда, более притязательна, чем восприятие, она стремится не только к переживанию, но и к получению истинной, объективной и универсальной картины мира). Поэтому мы можем из теории восприятия особенно многому научиться для теории познания и теории науки? Ибо то, что отсутствует у нас в теоретическом познании,—если сравнивать с еще более высокой «объективной» ступенью познания,—имеется у нас в процессе восприятия: теоретическое познание может контролировать и корригировать процесс восприятия и делает это во многих случаях. Представление о механизмах и ограниченностях возможности восприятия мы можем по меньшей мере эвристически переносить на познавательный аппарат в целом. Поэтому для теоретика познания (и даже для теоретика науки) необходимо изучать и понимать восприятие.

в) Рассмотрим несколько уточняющих результатов нейрофизиологических исследований. Хубелю и Визелю удалось физиологически объяснить аналитическую деятельность центральной нервной системы по меньшей мере для некоторых интересных случаев. Они исследовали активность клеток мозга высших животных (прежде всего кошек), которым предлагались простейшие оптические образцы, например световые палочки на темном экране. Некоторые клетки отвечали длинной серией импульсов только тогда, когда палочки, проецировались в определенном месте поля видимости и, сверх этого, под особым углом. Таким образом, было открыто, что различные клетки головного мозга соответствуют различным оптическим раздражениям и что соответствующее раздражение меняется от клетки к клетке. Некоторые клетки возбуждаются от темных .палочек, другие — от светлых точек, образуемых гранью между светом и темнотой .или от палочек со специальным наклоном или скоростью.

Однако имеются не только такие («простые») клетки, которые подчинены специальным элементам сетчатки, но также клетки, которые соответствуют определенному виду раздражений, совершенно независимо от их позиции. Такие («сложные») клетки обрабатывают информацию, идущую не от клеток сетчатки, а от. больших областей простых клеток, которые все соответствуют одному виду раздражения и различным элементам сетчатки. Такие клетки активизируются при рассмотрении, например, границы темноты-света также в том случае, когда эта граница растет или движется. Кроме этого имеются «гиперкомплексные» клетки; они реагируют на движущееся раздражение, которое ограничено в длине или в широте, или на специальный угол обзора, или на одновременное раздражение обоих глаз, что делает возможным глубинное восприятие.

Эти открытия показывают, что мозг уже на клеточном уровне содержит анализаторы, соответствующие совершенно определенным свойствам объектов, благодаря чему становится возможным их опознание. Это позволяет надеяться, что проблема гештальт-восприятия будет однажды решена. Кроме того, мы можем представить те сложные психологические процессы, которые лежат в основе образования инвариантности в восприятии.

г) Многократно отмечалось, что теория относительности в физике равным образом могла бы называться теорией абсолютности. Она, правда, показывает, что некоторые физические величины, считающиеся в классической физике абсолютными, в действительности являются относительными (т. е. зависимыми от соответствующей системы отсчета), например пространственные и временные промежутки, одновременность, масса. Она показала также, какие величины действительно инвариантны: в специальной теории относительности, например, пространство-время, скорость света, четырехразмерный интервал, собственное время, масса покоя и форма фундаментального закона. Измеряемые величины (пространственные и временные промежутки, энергия, имлульс...) могут получаться через проекцию на пространственный и временной угол.

Мы можем следовательно, интерпретировать теорию относительности как успешную реконструкцию инвариантов, т. е. объективных величин из измерений, зависимых от координат, из проекций в пространстве и времени. Аналогично для общей теории относительности в шестидесятые годы было показано, что исследуемые величины (например, энергии, импульсы, силы...) получаются через проекцию инвариантной четвероякой величины (энергия-импульс-тензор, четвероякий имлульс...). При этом тензоры и векторы раскалываются на пространственные и временные части и становятся измеримыми посредством нормальных масштабов и нормальных часов.

Также и дуализм волны-частицы квантовой теории может быть понят в этой проективной модели. Электрон (или фотон, или какой-либо материальный объект) не является ни частицей, ни волной. Он — объект со специфической структурой, которая описывается уравнениями квантовой теории. Эта структура не может быть представлена наглядно. Но она может быть проецирована на макроскопическом уровне (например, электронный микроскоп) и проявить, в зависимости от аппаратных средств, корпускулярные или волновые свойства. Если мы хотим при этом приписать электрону мезокосмические свойства, то можем это сделать только в границах гейзенберговского принципа неопределенности,

Факт, что именно фундаментальные теории современной физики допускают проективную интерпретацию, осмыслялся такими философствующими физиками, как Вейль, Борн, Гамов, Маргенау, Бунге или Канитшайдер. Пожалуй, Макс Борн, использовавший идею инвариантности как критерий объективности, сформулировал наиболее четко: «Я считаю, что идея инвариантности есть ключ к разумному пониманию реальности, причем не только в физике, но и в исследовании всех аспектов мира... К числу главных инвариантов относят заряд, массу (лучше массу покоя), спин и т. д.; и во всех случаях, где мы в состоянии определять эти величины, решающим для нас является то, что мы имеем дело с определенными частичками. Я утверждаю, что мы вправе рассматривать эти частички как действительные, в смысле, который не существенно отличается от обычного понимания слова». Таким образом, мы видим, что объективирующая роль математики в «абстрактных» теориях современной физики не очень отличается от реконструкции инвариантов в повседневном восприятии. Это открытие может служить намеком на то, почему математика соответствует реальному миру. К этой проблеме мы сейчас и обратимся.

7. Математика и действительность

Почему математика применима к миру? На этот вопрос дано много ответов. Большинство из них не может быть принято современной теорией науки. Мы не можем присоединиться ни к идее предустановленной гармонии (потому что вопрос здесь только отодвигается), ни к интерпретации математических законов как общих законов природы (потому что упускается решающее различие между математической истиной и фактической истиной), ни к трактовке математических законов как специфических законов человеческого мышления ни дескриптивно (ибо математика—это не часть психологии или лингвистики), ни нормативно (ибо тогда невозможным было бы существование противоречащих друг другу теорий, таких как Евклидова и неевклидова геометрии). Кантовский трансценденталистский ответ является, как всегда, стимулирующим, настолько он подчеркивает активную и конструктивную роль субъекта; но он несовершенен (так как не объясняется применимость арифметики, теории множеств, анализа, топологии и других математических дисциплин) и ложен (потому что, согласно общей теории относительности, для описания реальности фактически применяется ненаглядная и неевклидова геометрия). Конвенциональный ответ («в выборе теории мы полностью свободны») указывает на то, что корректное описание мира не обязательно однозначно, но он частично ложен, (так как не любое математическое построение применимо к любому аспекту реальности—имеются ли, например, «н-крокодилы» в зоопарке?) и частично не эффективен (так как немедленно возникает новый вопрос: почему некоторые построения применимы, а другие нет?). Также логицистская позиция математики есть дедуктивная часть логики (является привлекательной, но ложной, что показано аксиоматической теорией множеств, друг другу противоречащими геометриями, а также и прежде всего геделевской теоремой о неполноте), но даже если бы она была истинной, она не могла бы помочь нам далее, (тогда мы должны знать, почему собственно логика применима к реальности,— это следующий интересный вопрос, который здесь, однако, не будет обсуждаться).

Для современной теории науки математика является структурной наукой, как логика, теория информации, теория систем, формальная лингвистика и многие другие. И как структурная наука, она онтологически нейтральна, она ничего не высказывает о мире, и для решения математических проблем наблюдения и эксперименты не являются ни необходимыми, ни возможными. Здесь проблема применимости проявляется в еще более острой форме; мы видим теперь, что она не может иметь тривиального решения.

В поисках нетривиального решения мы должны сначала разъяснить, что следует понимать под «применением». Для этого привлечем на помощь семантику и теорию моделей. Если мы применяем математическую теорию или математическое построение, то это значит, что понятиям теории мы даем интерпретацию (через правила соответствия) и требуем, чтобы возникающие при этом высказывания о реальности были истинными. Мы требуем, таким образом, чтобы математические и реальные структуры согласовывались, чтобы математическая объектная область и реальная объектная область были структурно-подобными, «изоморфными». «Мир» в этом случае понимается как модель математической теории. Это математическое понятие модели в определенном смысле противоположно общепринятому понятию модели. Обычно говорят о том, что физические теории должны образовывать модели реальности; но наша характеристика понимает реальность как модель математической теории. Это различие не ведет, однако, к противоречию, так как требование изоморфии гарантирует симметрию: если А изоморфно В, то также В изоморфно А.

В этом случае познавательный прогресс следует понимать следующим образом: мы не изменяем реальность (которая нам дана только однажды) до тех пор, пока она является моделью прочной теории, но мы изменяем теорию и правила соответствия до тех пор, пока прочная реальность не явится моделью теории, которую мы затем рассматриваем как правильную.

Как только математическое построение становится в этом смысле «применимым», оно теряет характер чисто логической, чисто математической, чисто структурной системы. Реалистически интерпретированное математическое построение становится дескриптивной теорией, которая может, быть истинной или ложной, проверяемой или опровергаемой. Построение, таким образом, либо неприменимо (абстрактно) и надежно или применимо (интерпретировано, следовательно, дескриптивно) и гипотетично. Наша попытка рассматривать мир как модель математического построения может потерпеть неудачу. Но это происходит не всегда. Поэтому проблему применения мы можем теперь по-новому и точнее сформулировать: почему нам вообще и так часто удается применять математику для описания мира? И почему удается это снова и снова? В этой форме вопрос лишь уточнен для его более успешного обсуждения.

Для того чтобы А и В можно было применить к С, нужно, чтобы А, В, С обладали определенными свойствами. Для того, чтобы человек мог применять математику к миру, человек, математика, и мир должны выполнять определенные условия.

Математику мы охарактеризовали как структурную науку. На онтологические условия математически описываемой реальности мы указали в разделе 6. Они сводятся к следующим постулатам:

а) Должна иметься возможность устанавливать сходства тождеств индивидов и свойств (с тем чтобы объекты могли познаваться и сравниваться, классы и понятия образовываться), отношений (с тем чтобы могли устанавливаться закономерности), отношений между отношениями (с тем, чтобы могли находиться общие законы) и т. д.

б) Части реальности должны (хотя бы в какой-то мере) друг от друга отделяться и отличаться. Должны иметься в приближении замкнутые или отделяемые системы. (В нашем мире это достигается различными константами и областями элементарного взаимодействия.)

в) Отношения между частями мира не должны быть сколь угодно сложными.

г) Наш «окружающий» мир должен обладать определенной стабильностью, иначе было бы недостаточно времени для эволюции звезд, планет, организмов, ощущающих и разумных существ.

д) Некоторые части мира должны взаимодействовать с нашей периферией; мир должен быть «проецируемым» на нашем уровне опыта. В противном случае не было бы эмпирической науки, а только априорные дисциплины и метафизика — в случае, если бы мы вообще были.

Теперь обратимся к условиям, которые должны выполняться человеком при использовании математики. Это область эволюционной теории познания. В разделе 2 мы говорили о том, что новорожденные привносят с собой в мир ожидания, конструктивные предсуждения, генетически обусловленную информацию о мире, например о трехмерности пространства, направлении времени, закономерностях, причинности и так далее. Эти ожидания сохраняются в филогенезе, а поэтому удерживаются и улучшаются далее. В разделе 6 мы отмечаем, что даже наш воспринимающий аппарат при реконструкции внешних объектов осуществляет элементарные математические операции. На этом основано, например, определение удаленности объекта из конвергенции углов зрения по тригонометрической формуле (рис. 1)

Рис.1

Как было показано в разделе 6, реконструкция покоящегося объекта из меняющихся проекций эквивалентна конструкции групповых инвариантов. В этом смысле мы можем сказать, что человек (и некоторые животные) практически имеет дело с групповыми структурами и, более широко, обладает рудиментарными математическими знаниями. Это объясняет, каким образом человек вообще может применять математику к миру и почему он нуждается в этой способности. Мы можем заниматься математикой потому, что наш врожденный познавательный аппарат успешно использует математические структуры, чтобы реконструировать реальные структуры.

Это объясняет начала математики, но не является полным ответом. Ибо математические построения, используемые, например, в теории относительности (псевдоевклидова и Риманова геометрии) или в -квантовой теории (Гильбертово пространство) не могут рассматриваться как биологически релевантные или генетически детерминированные. Они являются результатом культурной эволюции, которая далеко перешагивает биологические потребности. Но в этом нет противоречия. То, что человек развил в ходе эволюции, было не специфическое математическое мышление, а общая способность к абстрагированию, обобщениям, заключениям, которая имеет несомненно огромные эволюционные преимущества. То, что эта способность была направлена на создание математических теорий, более или менее случайно. Биологически высшая математика является удачным побочным продуктом эволюции, культурно — конечно, нет. Однако культурные условия, которые были необходимы или достаточны для возникновения современной математики, не есть предмет нашего исследования.

Наше решение проблемы применения может быть обобщено следующим образом: математика есть структурная наука. Реальность структурирована и разделяема. Поэтому математика применима к реальности в указанном смысле. То, что мы, люди, способны пользоваться математикой, частично объясняется эволюционной теорией познания, а то, что касается фундаментальных математических структур и операций, частично является культурным феноменом, который выходит за пределы .биологии и теории познания.

Дальнейший аспект постулированной структуры реальности есть каузальность, которая связывает в большую и сложную сеть все события. Некоторые аспекты каузальности мы рассмотрим в следующем разделе.

8. Каузальность и передача энергии

Схоластика подчеркнула различие между propter hoc (по причине этого) и post hoc (после этого). Когда мы говорим «солнце светит, и потому камни становятся теплыми», мы утверждаем большее, чем когда говорим «солнце светит, и затем камни становятся теплыми». Каузальное отношение должно включать специфическую категорию, определенную необходимость, онтологическое различие.

Затем пришел Давид Юм. Он показал, что мнимое онтологическое различие между проптер хок и закономерным пост хок эмпирически невозможно доказать. И, будучи хорошим эмпиристом, он объявил, что не имеет смысла говорить о каузальной необходимости; то, что мы полагаем в «А причина В», есть только «если А, тогда всегда В» и ничего более. Юмовская критика в дискуссии о каузальности представляет собой поворотный пункт. Кант почувствовал себя пробудившимся от «догматической дремоты» (и попытался противопоставить юмовским возражениям свое синтетическое априори). Физики согласились, чтобы такие понятия как «причина», «каузальность», «каузальная необходимость», «принцип каузальности», в физических теориях вообще не встречались. Позитивисты, такие как Конт и Мах, предложили отдать полностью эти понятия метафизике. Рассел рекомендовал «каузальность» заменить «функцией». Некоторые философы утверждали даже, что вопросы «почему?» в науке излишни. Другие эмпиристы, такие как Рейхенбах или Карнап, попытались понятие «причина» поселить не на онтологическом, а на методологическом уровне, определяя «причину» как совокупность посылок адекватного каузального объяснения (причем объяснение «каузально» только тогда, когда оно по меньшей мере содержит каузальный закон, т. е. детерминистский, количественный закон вывода). Так, Рейхенбах писал: «Так как повторение есть все, чем отличается закон причинности от случайности, то значение каузального отношения состоит в повторении, не имеющем исключений,— и не нужно полагать, что оно означает еще нечто сверх того. Идея, что следствие невидимой цепью связано с причиной, что причина, так сказать, порождает следствие,—эта идея является излишней и психологически должна рассматриваться как антропоморфизм; слова если-тогда-всегда исчерпывают значение каузального отношения»

С другой стороны, ни дилетант, ни ученый не может не чувствовать утверждение в этом «ничего, кроме». Должны ли мы действительно, когда говорим «потому», подразумевать не более чем «если-тогда-всегда»? Не следует ли ночь закономерно за днем, без воздействия дня? Фалес от вавилонских астрономов узнал о циклах солнечных затмений и потому смог корректно предсказать затмение для своего Милета, ничего не зная о движении Луны и Земли. Действительно ли нет различий между предсказанием солнечного затмения и знанием, почему оно происходит? И разве не впечатляет, с какой легкостью пост-хок-следствиям обычно мы даем интерпретацию проптер хок?

Сам Юм свел это убеждение к инстинкту, который мы разделяем вместе с животными. Кант, однако, не был удовлетворен этим объяснением. Инстинкты могут отказывать, но закон причинности, кажется, никогда не должен отказывать, кажется, совсем не может отказывать. Он пытался объяснить эту универсальность и необходимость принципа каузальности, поднимая его до синтетического суждения априори, приписывая ему трансцендентальный характер, так что этот принцип становился независимым от всякого опыта, но одновременно для всякого опыта конститутивным.

То, что имеются принципы, которые делают возможным фактическое знание, было эпохальным открытием, которым мы обязаны Канту. Правда, эволюционная теория познания дает биологическую интерпретацию кантовскому синтетическому априори. То, что описывает Кант, есть (в лучшем случае) когнитивный аппарат нормального взрослого культурного человека, генетически обусловленный рациоморфный инвентарь предпосылок, -гипотез, ожиданий, предсуждений, который, как открыл Кант, делает опыт возможным, но который — в противоположность Канту—не необходимо статичен, совершенен, неизменен или свободен от противоречий. В этой новой биологической интерпретации кантовские категории и принципы разума утрачивают свой непогрешимый характер: они только мезокосмичны, соразмерны для выживания в мире средних размеров.

Это действует также по отношению к каузальному мышлению: оно соответствует, очевидно, этому мезокосмосу; оно апробировано в течение миллиона лет и сохранилось для понимания этого мезокосмоса. С точки зрения эволюционной теории познания должны иметься эволюционные преимущества, чтобы развивать такое каузальное мышление.

Но если Юм со своей критикой был прав,—и в этом ведь Кант и его критики совершенно едины — разве тогда не достаточно познавать определенные последовательности событий? Разве наш рациоморфный аппарат не удовлетворял бы всем требованиям нашего мезокосмоса, если бы он обрабатывал пост-хок-события, не вникая в проптер-хок-отношения? Это могло бы достигаться, например, посредством условных рефлексов: они обрабатывают последовательности событий, не предполагая проникновения в каузальные связи. Почему «природа» не удовлетворилась обучением через условные рефлексы? Почему она достигла еще и «роскоши» каузального мышления? Почему позволяется и даже подчеркивается такая избыточная интерпретация чисто временных последовательностей? В чем состоит селективное преимущество ожидания и установления каузальных связей, в которых существуют только инвариантные временные последовательности? Если имеется врожденная склонность к каузальной интерпретации, не должны ли тогда иметься реальные структуры, которые соответствуют этой склонности? Имеется ли—в противоположность Юму и Канту, в противоположность юмовским и кантовским критикам—онтологическое различение между (регулярными) пост хок и (каузальными) проптер хок, которое было бы не только теоретико-познавательно, но также эмпирически релевантно, а именно в эволюции?

Эволюционная теория познания склоняется к утвердительному ответу, не умея назвать этого различия. Если это различие имеется, то в чем оно состоит? Как ,мы можем его найти? Почему его не видели и не видят? Если каузальность есть онтологическая категория, которая улучшает закономерное поведение и даже релевантна эмпирически, почему тогда в научных теориях, .прежде всего в физике, не ссылаются на эту объективную черту природы?

На все эти вопросы мы можем ответить12. Опираясь на специальную теорию относительности, мы сформулируем следующий тезис: онтологическое различие между (закономерным) пост хок и каузальным проптер хок есть передача энергии. Это означает, что причина предает следствию энергию, в некоторых случаях осуществляется также обратный переход. Эта идея имеется—как и многие хорошие идеи—у Конрада Лоренца. Однако он ее не обработал; философы его не читали или не поняли. Он сказал совершенно ясно: «Мы не можем понятия, причины и следствия определить иначе как через констатацию, что следствие в каких-либо формах получает энергию от причины».

Значение нашего тезиса мы можем разъяснить на нескольких типичных примерах, фигурирующих в дискуссиях о каузальности: день и ночь, молния и гром, камень и окно.

Хотя день и ночь регулярно следуют друг за другом, мы не называем, естественно, день причиной ночи. Почему? Сторонники Юма не имеют убедительных аргументов против предложения дикого (или слишком ручного) мышления сделать именно это. Если, однако, характеризовать каузальные связи через перенос энергии, тогда решение тривиально: если нет переноса энергии от дня к ночи, то нет (прямой) каузальной связи.

Нужно обратить внимание на то, что перенос энергии только необходимая, но не достаточная характеристика каузальной связи. Имеются энергетические процессы, которые мы не называем «каузальными». Условие переноса энергии не может служить дефиницией каузальности, оно указывает только на важнейший, даже необходимый аспект каузальности, а именно на различие между проптер хок и пост хок.

Долгое время полагали что молния является причиной грома. Мы всегда видим молнию до того, как грянет гром. Но Б. Франклин смог подтвердить предположение (высказанное задолго до него), что молния и гром есть эффекты электрического напряжения, которое им предшествует. Поэтому оптическое явление (молния) не есть причина акустического (гром) явления. (Так как скорость света выше, чем скорость звука, молния интерпретируется как причина, а гром — как следствие. Если бы было наоборот, то гром воспринимался бы раньше молнии и интерпретировался как причина, а молния — как следствие.)

И опять онтологическая характеристика каузальности дает желательный аргумент. Фактически нет передачи энергии от молнии к грому, а есть таковая от напряжения к молнии и от напряжения к грому. Регулярное следование молнии и грома можно объяснить как непрямую каузальную связь (общая причина как общий поставщик энергии).

Когда мы, говорим осмысленно о каузальности, причине, следствии; каузальном отношении, тогда мы должны быть в состоянии указать соответствующую передачу энергии. Этот тезис может звучать излишне притязательно. Однако он подтвержден таким множеством примеров; что, поскольку стала ясной связь каузальности и энергии, то можно аргументировать противоположным образом: не нужно ждать все больше и больше примеров для подтверждения нашего тезиса, а следует потребовать от тех, кто утверждает каузальную связь, доказать соответствующую передачу энергии.

Камень разбил окно. Согласно Юму и современным эмпиристам, эту констатацию нельзя понимать иначе, нежели так, что камень ударился в оконное стекло, и во всех подобных случаях оно окажется разбитым.

Но фактически мы хотели сказать большее, чем регулярное пост хок. Согласно нашей энергетической интерпретации каузальности, мы утверждаем, что камень передал (кинетическую) энергию оконному стеклу, и это оправдывает наше проптер хок. Конечно, мы можем заблуждаться; «истинной» причиной мог быть выстрел, эхо взрыва, перенапряжение стекла; но в каждом случае в качестве «причины» выступает то событие или объект, от которого фактически исходила энергия разрушения стекла.

Частота такого следования событий при этом, очевидно, не является решающей. Даже однократное событие могло бы получить каузальное объяснение. Каким образом мы вообще могли бы объяснить расширение Вселенной (оно по определению однократно) в результате большого взрыва, образование нашей планетной системы в результате гравитационных процессов, происхождение жизни на Земле под воздействием солнечного излучения, однократные эволюционные шаги посредством мутаций?

Согласно эмпиристскому учению, такие дисциплины, как космология, физика солнца, биогенетика или теория эволюции, которые относятся к однократным событиям или системам, были бы не способны образовывать и проверять каузальные утверждения, если любое каузальное утверждение должно имплицитно опираться на общий закон. К счастью, этим дисциплинам не нужно печалиться об эмпиристских ограничениях. Наличие каузальной связи проверяется не через бесконечные повторения, а через открытие единственного переноса энергии.

Наша онтологическая характеристика каузальности имеет много важных последствий. Мы должны довольствоваться лишь некоторыми, охватываемыми заголовком «проблема энергии». Из физики мы знаем, что общая энергия замкнутой системы остается константной. Теперь мы узнали, что энергия играет существенную роль в каузальной сети нашего мира. Сохранение энергии тем самым релевантно для нашей онтологической интерпретации каузальности; оно существенно для возможности эффективной передачи энергии. Правда, в принципе могли бы иметься также каузальные процессы, при которых половина передаваемой энергии усваивалась, в то время как другая половина, нарушая закон сохранения энергии, исчезала. Сохранение энергии, таким образом, конститутивно, не необходимо. Фактически при макроскопических процессах часть энергии «утрачивается» на вторичные эффекты (трение, рассеивание, нагревание и т, д.). Решающим является то, что энергия вообще переносится,—ослабленная форма закона сохранения энергии.

И наоборот, «причина» не обязательно должна, поставлять всю энергию для следствия. Она может также освобождать излишек энергии, который много больше, чем переданная энергия. Муха может сорвать Дамоклов меч; выстрел может разрушить поврежденную плотину; шаг или возглас могут сорвать лавину; взгляд может привести в бешенство; фотон может взорвать водородную бомбу. Малые причины—большие последствия? Да, но без энергии нет причины и нет следствия!

Энергетическая интерпретация релевантна также для парапсихологии и для интеракционистского «решения» проблемы душа-тело. Там выдвигаются утверждения следующего типа: «Петр принудил Марию телепатическим путем записать его телефонный номер». «Дух побудил мозг реализовать потенциал готовности.» От сторонников этого учения теперь нужно потребовать либо доказать соответствующую передачу энергии, либо признать нарушение закона сохранения энергии, т. е. постулировать передачу информации без информационного носителя и тем самым отчетливо встать в оппозицию эмпирической науке.

Проблема каузальности и психофизическая проблема сложны и многоаспектны. Характеристика каузальности через передачу энергии дает возможность пролить на них новый свет. Мы не можем обсуждать эти проблемы в деталях, так как это увело бы нас далеко от эволюционной теории познания. Но эволюционная теория познания релевантна психофизической проблеме еще и другим образом. И это наша следующая тема.

9. Дух и эволюция

Относительно связи между духом и телом (или лучше между духом и мозгом) имеются два различных класса мнений: дуалистский и монистический. Единственной серьезно воспринимаемой сегодня дуалистской позицией является интеракционизм (защищаемый ранее Декартом, а сегодня среди прочих Экклсом, Поппером, фон Дитфуртом). Для интеракционизма дух и мозг—различные субстанции, находящиеся в активном взаимодействии, влияющие друг на друга в обоих направлениях.

Авторитетнейшей монистической позицией является теория тождества (защищаемая среди прочих Фейглом, Армстронгом, Смартом, Плейсом, Бунге). Согласно теории тождества, дух есть функция центральной нервной системы, которая возникает лишь на определенном уровне эволюции. Психические, ментальные сознательные состояния и процессы есть состояния и процессы нейронов, комплексов нейронов, мозга. Система может проявлять такие свойства, которые не имеет ни одна составная часть. Дух есть, следовательно, эмерджентная функция, для которой не нужны никакие предварительные стадии. Поэтому нет повода для панпсихических или протопсихических фикций.

Эволюционная теория познания защищает недвусмысленным образом системно-теоретически ориентированную эволюционную теорию тождества. Как могли бы мы иначе объяснять эволюцию наших познавательных способностей, если мы знаем, как сильно они зависят от наших органов чувств, нашей центральной нервной системы, и прежде всего от нашего мозга? Познание есть духовный процесс, следовательно, одна из функций среди прочих. Эта функция исчезает (как и все другие) с исчезновением ее носителя. Может иметься мозг без этой функции, не может быть этой функции без функционирующего мозга.

Мозг и его функции развивались в течение миллионов и даже миллиардов лет. Теория эволюции может теперь объяснить существование организмических структур или функций, если только структура или функция означают селективное преимущество. Поэтому теория тождества, как она здесь представлена, должна сделать очевидной адаптивную роль сознания, внутреннего аспекта, духа, психического феномена. Это не сложно, хотя не все авторы едины в том, каковы эти функции. Здесь, однако, достаточно назвать некоторые из них.

а) Существенным предварительным условием для познания является память. Она необходима потому, что без памяти ничего нельзя познавать. Напомним, что мы (в разделе 5) эксплицировали познание как трехместный предикат, «познает О как А», что возможно, если О в памяти может быть сопоставлено с А.

б) Мы имеем изображающую (или фигуративную) функцию нашей центральной нервной системы. Это способность образовывать внутреннюю модель видимого окружения. Мы уже подчеркнули тот факт, что внешний мир реконструируется в восприятии. Эта реконструкция есть интерпретация чувственных данных. Это есть активное достижение нашего мозга.

в) Мы имеем функцию симуляция, как ее с полным основанием отметили Лоренц, Моно и многие другие: с внутренними моделями мы можем предпринимать изменения, гипотетические манипуляции, мысленные эксперименты и т. д. Этим фиктивным миром мы можем симулировать и манипулировать в снах и галлюцинациях, но можем также делать это сознательно с закрытыми глазами. Согласно Лоренцу, мышление на элементарном уровне есть не более чем деятельность в пространстве представления. Эта способность экономит время, энергию, риск. Ее биологическое преимущество очевидно.

Правда, селективное преимущество еще не показывает, что соответствующий признак является необходимым для выживания. Когда биолог анализирует функцию организмических структур, он не утверждает при этом, что другие решения были невозможны. Ссылка на эволюционное преимущество еще не означает необходимости существования; она только показывает, почему такая структура или функция возникла, сохранилась и в процессе эволюции была развита далее. Нет принудительной силы, естественного закона, согласно которому должно было бы возникнуть сознание только потому, что оно несет преимущества.

Монисты и дуалисты совершенно едины: селективное преимущество внутреннего аспекта можно видеть в различных местах, но нельзя его совершенно отрицать. Решающим является, однако, другое возражение, которое лишь в этом месте может быть поднято: теория тождества якобы не объединима с эволюционной теорией, вопреки названным и признанным преимуществам. Аргумент имеет следующее ядро.

Для теории тождества ментальные процессы идентичны со специальными физико-химически-нейронными процессами. Селективное преимущество ментальных процессов, с которыми они едины, должно, следовательно, одновременно быть преимуществом лежащих в их основе физических процессов. Только тогда оно может быть действенным в каузально замкнутом материальном мире.

Но если физические структуры проявляют это преимущество, то оно ведь имеется и тогда, когда физические структуры могли бы не иметь внутреннего аспекта, если бы они, следовательно, были только физическими структурами, без того, чтобы быть ментальными состояниями и процессами. Их биологическое значение для выживания было бы также установлено без побочных психических продуктов. Поскольку внутренний аспект не нужен, излишен, следовательно, он необъясним. Почему же он тогда вообще возник?

Этот аргумент в полной, мере относится к эпифеноменализму. Если бы ментальные феномены были только эпифеноменами, явлениями, только сопровождающими физические процессы, тогда они были бы излишни для эволюции. Естественная история без этих эпифеноменов ни в малейшей степени не изменилась бы. Люди и животные на основе физико-химических реакций действовали бы точно так же, как они действуют, не испытывая боли, без психических процессов, без сознания.

Этот аргумент, однако, не затрагивает теории Тождества. Здесь процессы сознания—не эпифеномены физических процессов. Физические процессы с внутренним аспектом отличаются скорее физически от процессов без внутреннего аспекта. Вышеприведенный аргумент показывает только, что эволюция могла бы протекать иначе, что организмы, не обладающие сознанием, в природе безусловно возможны, что ментальные процессы для выживания не необходимы (к этому результату, впрочем, мы пришли еще ранее). Но этот аргумент не говорит о том, что сознание, как мы его знаем, является излишним.

Напротив, было преимуществом образовывать такие нейронные структуры, которые были бы одновременно способны осуществлять ментальные процессы. Ментальный характер этих структур не есть случайный побочный продукт или эпифеномен, а существенное своеобразие этих структур. Если бы физико-нейронные структуры не обладали этим свойством, тогда они были бы другими нейронами, следовательно, другими физическими структурами, возможно, правда, в меньшей степени обеспечивающими преимущество.

Мы можем даже разъяснить это отношение посредством сравнения часов в теории тождества: один часовой механизм—два циферблата (рис.2), которое ввел Гейлинкс и использовал Лейбниц, хотя и для иллюстрации дуалистического ответа на картезианскую психофизиологическую проблему. Для теории тождества имеются, вопреки внешней видимости, не двое часов, одинаковый ход которых нуждается в объяснении, а только одни часы с двумя циферблатами. Оба циферблата показывают одно время, что неудивительно, так как контролируются одним механизмом. Такие часы с двумя циферблатами (внутренний и внешний аспект) имеют фактически только один часовой механизм (теория тождества); по структуре они отличаются, однако, от часов только с одним циферблатом. Часы только с одним циферблатом полезны (организмы без сознания также выживают), но это не отменяет того, что для особых случаев часы с двумя циферблатами имеют преимущество, превосходят другие (организмы с сознанием имеют дополнительные преимущества).

Рис. 2

Таким образом, названный аргумент, причиняющий столько хлопот эпифеноменализму, не составляет никаких сложностей для теории тождества.

Все это, конечно, еще не решение психофизической проблемы. Но эта проблема уже не предстает теперь как неразрешимая. Мозг является сложнейшей системой, которую смогла произвести эволюция. Поэтому нас не должно изумлять, что мы сталкиваемся с трудностями при его познании.

Кроме того, мы не должны недооценивать нашу собственную позицию в этом вопросе. Мозг, несмотря на его сложность, есть единственная система, к которой мы — помимо обычного объективного подхода — имеем другой подход, субъективный (изнутри). При сложности мозга мы должны радоваться этой дополнительной возможности. Правда, без этого второго подхода психофизическая проблема вообще бы отсутствовала, но имели бы мы тогда шансы понять эту изумительную систему?

10. Нерешенные проблемы

Приведенные аргументы должны убедить в том, что эволюционная теория познания является плодотворным подходом к решению теоретико-познавательных проблем. Но они могут также показать, как много проблем остаются еще открытыми. Мы хотим здесь обобщить некоторые из них, чтобы продемонстрировать интердисциплинарные связи эволюционной теории познания и стимулировать дальнейшие исследования.

а) Эволюционная теория познания в том виде, как она существует сегодня, является не полностью разработанной теорией, а прежде всего исследовательской программой. Фактически о любом организменном признаке мы могли бы спросить: как он возник? И дарвиновская теория всегда готова к ответу: посредством великих архитекторов эволюции — мутации и селекции. Но этого знания недостаточно. Чтобы дать удовлетворительный ответ, эволюционист должен:

— указать полную эволюционную цепь для исследуемой структуры (ибо именно об этом его спрашивают);

— показать, что эта цепь может возникнуть посредством микромутаций (потому что макромутации столь редки, что ими можно пренебречь); ** этой цепи был преимуществом (потому что иначе различные ступени не сохранились бы),

и, наконец,

— должен проверить эту гипотетическую цепь (и ее конкурентов) посредством эмпирических находок из палеонтологии, сравнительной биологии, таксономии, эмбриологии и т. д.

Эти эволюционные цепи должны быть указаны для наибольшего числа организменных признаков, прежде всего для тех, которые приводятся в качестве контрпримеров антиэволюционистами, например для первых примитивных организмов («Не являются ли они слишком сложными для спонтанного возникновения?»), для крыла археоптерикса («Для чего было бы хорошо полкрыла?»), для человеческого глаза («Не является ли это просто чудом?»), и, наконец, для человеческого мозга («Какой вид конкуренции должен был поднять мозг или меня на столь несравненную высоту?»).

б) Аналогичным образом эволюционная теория познания также несовершенна и имеет характер исследовательской программы. Она ссылается на высказывание, которое гипотетично не только по своему характеру (как это имеет место для всех высказываний эмпирической .науки), но и по форме: если когнитивный признак обусловлен генетически, то он является продуктом биологической эволюции. Это простейшее—и для биологии даже тривиальное—утверждение имеет важнейшие следствия для теории познания, которые исследуются эволюционной теорией познания. Однако какие когнитивные структуры являются действительно врожденными — это в существенной мере эмпирический вопрос, на который должен даваться ответ с помощью биологии, физиологии, психологии, лингвистики.

Для того чтобы эволюционная теория познания была осмысленной, достаточно, чтобы некоторые когнитивные структуры были квалифицированы как генетически обусловленные. Это имеет место по отношению, ко многим структурам восприятия, например .восприятию света и трехмерного пространства. Эти способности могут быть легко установлены уже у новорожденных. Менее ясно, насколько глубоко врождены каузальная интерпретация мира, элементарный логический вывод, индуктивное заключение, образование групп сходства и понятий, математические структуры (например, групповые свойства) или даже сложные «идеи». Поскольку, однако, раскрыта теоретико-познавательная релевантность таких биологических фактов, эволюционная теория познания может внести вклад в решение и этих вопросов.

Достаточно полная система категорий человеческого опыта, которая опиралась бы на биологию и психологию, пока отсутствует. Имеются попытки перенять кантовские категории и переинтерпретировать их биологически. Хотя это может иметь значительную эвристическую ценность, желаемого здесь не достичь: мы знаем, что они неудовлетворительны. Другое предложение было сделано Ридлем, в нем он насчитал четыре «рациоморфные гипотезы» или «филогенетических ожидания». Поскольку это предложение еще несовершенно и слишком общо, то и эта система еще не является решением. Почему бы читателю не попробовать сформулировать такую систему?

в) Найти ожидания, входящие в нашу внутреннюю модель мира,. составляет задачу не только для философии, но также для психологии, прежде всего для психологии, развития, обучения, восприятия. Здесь за последние два десятилетия достигнут определенный прогресс, который еще не освоен философами. Если философы не печалятся о таких открытиях, тогда может случиться, что их задача будет выполнена учеными, которые станут философами. Разве философия недостаточно обеднела в результате эмансипации столь многих дисциплин? И разве этот процесс не принес с собой сегодня новых проблем, которые ввиду их метафизического характера являются в подлинном смысле философскими проблемами? Теория познания есть метадисциплина, которая исследует человеческое познание, будь то восприятие, опыт или научное познание. Но именно в свете этого междисциплинарного характера теоретик познания также должен идти в ногу с соответствующими открытиями науки, не объявляя их «чисто эмпирическими» или вторичными по отношению к теории познания. Только тогда он будет в состоянии поставить новые проблемы, правильно интерпретировать новые открытия, предлагать новые эксперименты.

г) Это рассуждение есть только пример для нашего утверждения, что познание и теория познания тесно связаны. Эта связь имеет также историческое измерение. Расширение нашего знания изменяет наши теории познания и наоборот. Платон, Бэкон, Декарт, Юм, Кант, Рассел, Витгенштейн, Рейхенбах, Поппер являются примерами этого. Как подчеркивалось в разделе 2, соотношение между наукой и теорией познания может быть описано как вид круга. Но систематическое исследование этого взаимодействия еще отсутствует.

д) В проективной теории познания (раздел 5) чувственные впечатления интерпретировались как проекции на нашу периферию, а познание—как успешная реконструкция внешнего мира из этой проекции. Решающее требование для всякого познания есть, следовательно, условие проецируемое™: каким бы ни был объект эмпирической науки, будь это радиоволны, электроны, атомы, бактерии, нейтронные звезды, черные дыры или большой взрыв, они должны каким-либо образом проецироваться на наши органы чувств; то, что не проецируется, не может быть предметом эмпирической науки.

Согласно эволюционной теории познания, наша периферия и наши органы чувств являются результатом эволюции. Восприятие и непосредственный (естественный) опыт определенно являются таковыми. В науке, напротив, мы относительно свободны формулировать гипотезы, постулировать структуры, изобретать объекты. Вопреки кантовскому пониманию, наши теории, согласно проективной теории познания, не должны соответствовать каким-либо врожденным категориям опыта. Но и они также должны удовлетворять требованиям проецируемости. Это условие могло неизвестным образом ограничить область нашего теоретического знания. Насколько сильно наука ограничивается постулатом проецируемости и нашими врожденными когнитивными структурами? Это открытая проблема. Если такие ограничения существуют, то как их можно преодолеть? Через воспитание, совместную деятельность, использование компьютеров, искусственный разум, будущую эволюцию?

е) Как упоминалось в разделе 2, коперниканская тенденция эволюционной теории познания имеет значительные антропологические последствия. Ситуация и роль, которая приписывается человеку в этом универсуме, конечно же, не независима от его теоретико-познавательных взглядов. Факт, что наши когнитивные способности несовершенны, что они могут даже улучшаться, что имеются другие когнитивные структуры на Земле и, возможно, на других планетах, что наш познающий мозг—результат длительнейшей эволюции, что мы отягощены филогенетическими предсуждениями о мире и о других людях, что такие убеждения рациоморфны, но не рациональны,—все это заставляет нас учиться скромности. Было бы полезно ощущать эту важную связь. Непреходящая заслуга эволюционной теории познания состоит в том, что она дает нам эти «уроки скромности».

НА ГЛАВНУЮ

Warum Wahrheit?