Обида

Валентин СОРОКИН

Обида и боль

книга первая

В двухтомник выдающегося русского поэта Валентина Сорокина вошли его статьи и очерки последних лет. Размышления о литературе, о русском пути, о друзьях и недругах России сочетаются с уникальными документами и свидетельствами. В книгу так же вошли никогда прежде не публиковавшиеся стихотворения, баллады и басни поэта.

 

Содержание

Об авторе

Потерянный свет

ПУТЬ НА ГОЛГОФУ

Воины Христа

Красота мудрости

Поэт, вождь и педофилы

Путь на Голгофу

Сказание о Лохнессе

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

ОТСТАНЬТЕ ОТ НАС!

На кресте памяти и таланта

Мой атаман

Отстаньте от нас!

До последнего дня

ОБ АВТОРЕ

Валентин Сорокин пишет - как плачет. Пишет - как на смерть идет. Невозможно его читать без волнений и переживаний. Судьбы русских писателей он рисует через боль, через все то, что мешает нам жить, дышать, радоваться: честен перед собратьями и перед кровным народом, за долю и правду которого Валентин Сорокин, не оглянувшись, бросил себя на костер борьбы и страданий.

Сказал же о нем Василий Федоров: "Валентин Сорокин такой поэт - ничто его не перешибет!"

А Юрий Васильевич Бондарев подтвердил: "Валентин Сорокин выдающийся поэт России!"

Но ведь и проза поэта Валентина Сорокина не менее красива и крылата, горька и беспощадна!..

Он бережет память о друзьях, восхищается их дарованием, громко превозносит их среди отчей Земли: пусть их слышат в деревне и в городе, в краю и в России!

Защищая справедливость и красоту, русское национальное достоинство и русскую стать, он, без суеты и сомнения, прямо всходит по лестницам полемик, споров и конфликтов. Не юлит. Не прячется от клевет и насмешек над русскими, нет, Валентин Сорокин принимает на себя чужое зло и мастерски опрокидывает на тех, кому неуютно среди русского благородства и доверчивости.

Вместе с тем нас поражает нежность и уважение Валентина Сорокина к песне и к танцу, к истории и к славе народов - соседей. Действительно - поэт, присягнувший родному народу, никогда не оскорбит другой народ.

Разве я не пил страданий чащу,

Завтра снова ей не пустовать:

Кто-то должен за Россию нашу

Под прицелом недруга вставать!..

И сегодня еще резвятся длинноносые ищейки: ах, вот он, шовинист русский!.. А русский шовинист - гонимый из Казахстана и Чечни, из Грузии и Прибалтики труженик, солдат и ученый, художник и поэт.

Русская уступчивость - причина трагедии русских. Сколько жулья и окололитературных прощелыг надувается и фуфырится на телеэкранах, изгаляясь и огыгыкигая нас?!

Но Валентина Сорокина на экран не пустят. Надо помогать поэту. И давно, давно пора - удивляться его мужеству и отваге!

Москва

Иван Яров

ПОТЕРЯННЫЙ СВЕТ

(Очерк из 10 глав)

Все затянуло жидом.

Туманный октябрь литературы.

Скорее бы декабрь, скорее! скорее!! Морознее, еще бездушнее.

И - Новый год.

О, как хочу его...

Василий Розанов

Не будь слепым, брат мой! И сурово различай, где друг твой, где враг. Иначе - и нищий огородик твой приватизируют, запасясь фабриками и заводами, реками и долинами, архитекторы нового мирового порядка, интеллектуальные кузнецы кандалов. Им в мраморных особняках скучно, а тебе и в кособокой избенке уютно, разве они, хозяева жизни, не позавидуют твоему счастью?..

Много на тропе твоей зверья. Себя и детей береги.

Глава 1.

Думай, русский народ, думай!.. Думай, Россия, думай!.. Скоро новогодняя ночь постучится в калитку. Хрустнет морозным сверкающим снежком. Крылья заиндевелые раскинет над притихшими просторами. Аукнешь - и полетит голос твой над реками и холмами, над брошенными полями и простуженными сутулыми избами. Русский народ устал. И дарит раздолья свои скифские плачу совы и стону вьюги.

А в городах русских - коловорот людей чужих. Черных и желтых, скуластых и раскосых. Торгующих, строящих, разрушающих, обманывающих, взрывающих, убивающих, грабящих и страдающих в жутких сдвигах законов и неурядиц, провалов областей и республик. Ложь и злоба течет с экранов и газет. Ненависть к русскому народу подняла целые тучи картавых воронов и обрушила их на синеглазых детишек русских, на взрослых и на стариков наших. Нищета, болезнь, зараза, угон в гаремы красавиц русских, а русских парней в рабство, войны, контролируемые жидовскими банкирами, высушили синие очи русских: только тоска и ярость в них!..

Народы, соседи верные, теряют веру в нас. Алтайцы и тувинцы, буряты и хакасы прислоняются крепче друг к другу. И Монголия рядом. А Шеварднадзе с Алиевым и Кучмой горло сжимают у России. Прибалты меркнут перед их лакейским угодничеством США и Западу: предатели, забывшие русский братский порог. Справится ли русский народ с пожарами на Кавказе? Белоруссию и Россию не допускают - поздороваться!.. Жиды оседлали коня пропаганды. Скачут, вонзая сионистские шпоры, конь в мыле и в пене. А правительство России немо. Держава отдана рынку.

Скоро новогодняя ночь развернется - от края до края Вселенной. И звездные серебристые толпы зашепчут молитву терпения и покорности над миром. Свет, свет, потерянный во тьмах бесконечных, разбудит и обяжет нас. Русский воин встряхнет автомат холодный, а поэт протянет ладонь через тьму и пожмет, светом осиянный, руку братскому поэту, соседу:

Бог

братством

бессмертен!..

Как нас рассредоточили, мы даже не горюем друг о друге, мы даже, теряя окраины, города теряя и области, не возмущаемся, привыкли к смирению: дали нам по физиономии, утремся и снова ее подставляем жиду для пощечины. Потому и не спесивый, а самобытный и порядочный еврей Тополь, писатель, устыжает Березовского, призывает еврейских жидов, олигархов, смягчиться к народу русскому. Подобный призыв и нашим жидам, русским жидам, полезно прочитать:

"Россия-таки ухнула в финансовую пропасть и стоит сейчас в одном шаге от кошмара и сериального безумия. А вы - я имею в виду и лично Вас, и всех остальных евреев-олигархов - так и не осознали это как ЕВРЕЙСКУЮ трагедию. Да, так случилось, что при распаде СССР и развале советского режима вы смогли оказаться ближе всех к пирогу. Талант, еврейская сметливость и сила воли помогли вам не упустить эту удачу и приумножить ее".

И далее:

"И потому я знаю и помню, как это легко начинается: только дай нищему и злому гарантию ненаказуемости, он пойдет жечь, насиловать, и грабить везде - и в Полтаве, и в Москве, и в Лос-Анджелесе".

И еще:

"Так скиньтесь же, черт возьми, по миллиарду или даже по два, не жидитесь и помогите этой нации на ее кровавом переходе от коммунизма к цивилизации".

И еще:

"Люди, которых вы спасете, оградят нас и вас от погромов, а матери ваши, ваши еврейские матери, скажут вам тихое "мазул тоф."

Писатель Тополь, еврей, видит и понимает, как я, русский поэт, вижу и понимаю - куда ведут русский народ и народы России наши еврейские и наши русские жиды: в кровавое море!..

Но не "антисемиты", не русские "фашисты", а народ и народы начнут, взорвавшись от негодования, громить интернациональных олигархов. Воровство интернационально, но и ненависть к нему интернациональна.

Сидела Светлана Сорокина на телеэкране, дикторша, моя однофамилица, строгая женщина, и любопытствовала у шалавы, журналистки-заложницы, вволю погостившей в горном коттедже Шамиля Басаева:

- Лена, ну а как мужчина он, мужчина он как, Лена?..

- У-у-у! - благодарно и наполненно икнула та...

И дикторша Сорокина, завистливо потягиваясь в кресле, сладко задергала левою, не совсем прямою, ногою - под синтетическим столом в Останкине... СМИ в России с августа 1991 года непримиримо борьбу против русского народа ведут, впутывая его в конфликты с арабами и мусульманами, с украинцами и грузинами, с казахами и молдаванами, с народами взорванного СССР.

Пятая колонна в России - СМИ. Осмеивая и подхалимничая, клевеща и прославляя, СМИ помыкают президентом, премьером и министрами. Россией правят СМИ. Мэры и губернаторы дрожат и заискивают перед СМИ. А СМИ их величают - архитекторами перестройки, демократами, сенаторами, даже, извините за выражение, патрициями!.. Патриции, консулы, властители Римской империи, спасибо вам, что вы не арестовываете нас, поэтов, за верность России, за традиции дружбы с писателями республик России, а ведь могли бы и засадить в клетку пугачевскую?.. Цивилизация.

Кто спутает на экране Татьяну Миткову с Татьяной Рессиной? Миткова оповещает: "Я, Татьяна Миткова, и мои коллеги?.. А Рессина расселась в редакции "Московского комсомольца" и, как четки, поглаживала, подсчитывая, презервативы, дабы возбудить читателей газеты к приобретению гондонов, давала им технические характеристики, презервативам, отечественного и зарубежного производства. СМИ - офонарели. Ни ума. Ни совести.

Сионистский каганат подчинил себе российские СМИ. Ожидовил их и запретил появление на экранах русских деятелей культуры: только - евреи, но евреи сиониствующие, жидовствующие. А русские - только ожидовленные, шабес-гои, подражающие Доренко и Киселеву, штатным жидам каганата, а кто они по национальности, значения не имеет: отпетые жиды!.. Сохраним ли мы гуманное влияние слова? Сохраним ли мы свет призвания? Тополь - еврей настоящий, я - нормальный русский, и наша тревога - едина.

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Настоящий литератор никогда не теряет свой душевный свет, даже в самые страшные моменты в судьбе, и не только потому не теряет, что этот свет помогает ему избежать крушения, а прежде всего потому, что свет этот - материнский свет в нем, данный ему с рождения: мать одарила его, поэта или прозаика, критика или драматурга, одарила возможностью соединять людей в окружающем нас мире, роднить их светоподобными чувствами: свет сердца, свет разума, свет слова, Боже мой, чем заменить такое действующее чудо? Там, где преградили путь свету - ссоры и разбирательства, упреки и обвинения, конфликты и войны...

Мы любим, многозначительно смежив толстые веки, изрекать: "Всюду было слово"?.. "Всё началось со слова!”... Любим изрекать, да не всегда сурово придерживаемся того, что философски веско изрекаем.

Вновь над знаменем поникшим

Веет ветром ножевым.

Слава! - воинам погибшим,

Слава! - воинам живым.

..........................................

Изо всех времен крылатых,

Изо всех великих дат

Будет самой светлой датой

Та, что миру дал солдат.

Великолепно. Знакомо, да ново и щемяще. Понятно, да забыто и вновь воскрешено, до слез!.. Нельзя нам оставлять сиротами кресты и обелиски, нельзя не помнить, что с нами рядом еще идут в эту крутящуюся житейскую мглу те, кто полвека назад защищал собою, молодостью, силой, храбростью, верностью своей, защищал землю отцов и дедов, нельзя же нам не уважать и не беречь свет материнский?!.

Ни одной полоски светлой

В раме черного окна,

На земле порою этой

Беспросветно ночь темна.

Смотрите, как дорожит покоем, ища света и уюта, душа Александра Филиппова, замечательного поэта русского, рожденного прямо перед войною, но взявшего ее трагедию и беду родного народа в слово и в судьбу свою: это и есть - свет душевный, раздумий и вдохновенья свет!.. А сколько света и дружбы отдано Александром Филипповым поэтам Башкирии? Он – прекрасный переводчик, выросший и ставший знаменитым поэтом республики среди башкир, татар, мордвы, чувашей, русских и украинцев, белорусов и немцев, - на Урале все нации пока еще тепло здороваются друг с другом, осенены вечным благородным светом человечности и ответственности, вечным светом доброты.

А вот - из поэмы "Женщина и река" Ивана Калинкина, народного поэта Мордовии, мудрого, надежного, сказительного, как седой Боян:

Держат к морю путь

Утки серые.

Ты со мной побудь

Моя верная.

Высоко летят,

Еле зримые.

Разлучить хотят

Нас, любимая.

.......................

Высоко летят,

Видят все вокруг,

Как упал солдат

На зеленый луг.

Хватит нам бренчать слюнявыми струно-визгами: разговор о жизни и смерти не может быть ироничным, циничным, неприличным, грубым или наглым, дурным или перепелочно-веселым!.. Мы, лишась древнего, текущего через наши родники и наши просторы, текущего через наши глаза и души света, лишась - не лишились, но пресекают этот свет в нас, в народах наших, в родниках и в просторах наших пресекают его, свет истины, свет взаимного соседства, свет ощущения единого народа, единой земли, единой и единственной Родины: пресекают свет жизни мерзавцы, кровью народов торгующие, а нам дают томагавки и бомбовозы на крыши домов и школ, больниц и библиотек, войны нам дают - то в Ираке, то в Югославии, то в Чечне...

Сохрани мы свет материнский в сердцах своих - не вырвали бы из наших рук великую державу, СССР! Только что вышла пьеса Вахида Итаева о кровавой кухне в Чечне. Читая пьесу я еще, в сотый раз, убедился: мы позволили негодяям, обобравшим нас, народы наши, позволили безнаказанно стравливать нас, швырять нас в братоубийства. Свет единения и красоты, свет верности и достоинства, свет Отечества, свет материнский святой в их преступных руках оказался.

Слово поэта и прозаика, слово критика и драматурга сегодня под жестким контролем доллара, клана, движений разных, интересов, корыстных и частных, под контролем проходимцев!.. Путь книге закрыт. Путь переводу закрыт. Даже газете, пытающейся выйти со словом света и государственности к народу, путь закрыт? Ничем не ограниченные пошлости - на прилавок, разврат и унижение - на прилавок, измену и хамство - на прилавок, да еще с рекламой, с кричащими афишами и картинами! Мы - толпа, оккупированная голыми разъяренными певичками и импотенствующими политологами, о чем и вещает нам пресс-телеэкран, пораженный грязной интернациональной голубизною: вперед, бездари!..

Книгу "Зимний сон", стихи, поэмы и переводы написал Александр Филиппов, живущий в Уфе, книгу "Женщина и река" написал, поэму, Иван Калинкин, а перевел саранского поэта Виктор Кочетков, москвич, солдат Великой Отечественной Войны… Пьесу "Ночь перед смертью" написал чеченец Вахид Итаев, оплакивая могилы чеченцев и могилы русских ребят, брошенных в огонь вражды и хапужества магнатов, отобравших у нас пашни и заводы, растоптавших нашу верность и гордость державную, магнатов, толкающих в распрю и конфликты русских и мусульман, магнатов, пробирающихся к границам Китая, дрожа перед Китаем, но твердо рассчитывающих закрыться от Восточного Дракона русскими и мусульманами, грызущимися между собою, - таковой, частью уже реализованный план, до конца удастся реализовать.

Нам, имеющим дело со словом и с его светом неодолимым, нам, литераторам, сынам своих истерзанных олигархами народов, давно пора снять на пути все недоумения, все недомолвки, все разногласия, искусно посеянные, снять все препятствия, мешающие нам двигаться вместе, страдать и бороться вместе, ведь свет у нас есть, материнский свет в сердце нашем: Мы - слово!.. Мы – свет!.. Мы - единая Россия!..

Жаль, но мы в СП России так и не рассмотрели заново задачу по отобранным у нас издательствам: кто есть кто, и почему так затруднен и укорочен путь книги? Кто ныне хозяин книги? Наши писательские дома творчества - где распроданы, а где превращены в руины. Поликлиника же писательская, по слухам, принадлежит директору-иностранцу, по слухам, обитающему в Израиле… При таких ситуациях, конечно, книга, русская да и переведенная, - добыча дельца и проходимца!..

Глянешь в телеэкран, там Клинтон и бомбовозы, глянешь еще, там волосатая физиономия Мадлен Олбрайт, схожая со шваброй седою, которой не выскрести и не вымести детскую безвинную кровь с крылец и тротуаров городов Ирака и Югославии. Да, их фанатичные лица не светом осиянены материнским, а нашей кровью, кровью мусульман и славян, измазаны, испачканы, облиты: народы своей праведной памятью и проклятьем не обойдут их! Билл Клинтон - продолжение Гитлера, но наши "прогрессивные демократы" никак ресницы не разлепят, никак не увидят и не поймут нового фашиста, палача, опустившего всю мощь и всю громаду армий НАТО на маленькую Югославию, не успев отмыть кровь иракцев на галстуке и на рукавах!.. Победоносный Чикатило.

Соратник развратник

Друг Ельцина, американец Билл,

Всё лето Югославию бомбил:

Славянский край разрушен и сожжен -

Что натворил улыбчивый пижон!

Не зря покойный фюрер с того света

Погладил палача по челочке за это:

"Ты молодец, мой продолжатель Билл,

Ты так долбил, как я их не долбил!.."

В Белграде - кровь и дым, в Багдаде - кровь и дым,

Билл возомнил себя героем молодым

И в губы Монике, а ей не повредит,

Свой президентский транш сует, бандит,

И шепчет, спрятавшись в овальной комнате от свиты:

"Арабы, Моня, сплошь антисемиты,

А русские - бродяги, не народ!"

И Монька слушает, раскрыв с галошу рот...

А за дверьми - кремлевские премьеры, олигархи, из шпаны,

Ждут очередь к нему, заране сняв штаны.

У нас, в России-то, они речисты и рукасты,

А в США - обычные, средь прочих, педерасты,

И даже их шунтированный шеф -

Паскуда старая на шее МВФ.

Итог:

Шут с ними, лишь бы там у Чикатило

На наших гомиков силеночек хватило.

Красавец Билл уж любил так любил. Схватил за уши Монику, как пензенский Ванек саратовскую гармонику, че, мол, ее, шалаву, уговаривать и давай наяривать. Ни он, ни она не каются, аж Хиллари на кухне икается. Не нужен Биллу на секс патент. Вот и завидует наш импотент!..

Глава 2.

Разве есть плохой народ? Нету. И страны плохой нет. Есть в каждом народе дармоеды или разбойники, бытовые и политические, сосущие святую кровь родного народа и родной страны... Они, а не народы и не страны затевают обманы, перетрясы и войны. А народ - народ: он посылает своих сыновей и дочерей на гибель, лишь бы защитить солнышко, улыбающееся в окошко отчего дома, лишь бы сберечь борозду и дорогу, дающие нам хлеб и далекую надежду на покой и счастье.

Солнышко действительно сияло, горело, пылало, щедро плескало свет золотой на Абакан, веселый и зеленый город, столицу Хакасии, и на ее древние холмистые просторы, густо отмеченные седыми грозными могильниками, каменными и гранитными знаками былых сражений - за честь и волю, за судьбу внуков и правнуков. Хакасия - биография Сибири и Востока, с вершины синекрылых Саян Россия, Россия окликнула Азию!..

Нам, литераторам, было дружески уютно вести разговор о собственных заботах, делиться радостями и неудачами на секретариате Союза писателей России, который энергично и четко прошел в Абакане. Нас внимательно слушали руководители республики. Нас угощали песнями и танцами знаменитые мастера искусства. Нас хорошо, по-братски, встречали журналисты.

Председатель СП Республики Горный Алтай привез нам даже министра культуры: давай - размышляй, двигай молодые таланты, призвал так нас Аржан Одаров. Горная Шория, Якутия, Красноярский край, Тува, Бурятия, поэты и прозаики из национальных округов, городов заполярных, много нас, людей, не желающих сдать материнский язык невежеству и забвению, слетелось в Абакан. И сколько обиды и боли вырвалось из уст наших собратьев по перу и по вдохновению?!..

Кому ныне труднее издать книгу, хакасскому писателю или тувинскому, бурятскому или русскому? Мы, писатели народов России, мы, строители "мостов взаимопонимания и соседства", мы, толкователи тревог и чаяний национального разума, задвинуты за виллы и за коттеджи "новых" русских, "новых" удмуртов, "новых" нанайцев, а их крутая новизна - заграничные джипы и выезды на долларовые курорты. Валютчики.

Творцы книг и музыки, картин и сцены живут тяжко в Хакасии, даже, пожалуй, тяжелее, чем, скажем, в Удмуртии или, допустим, в Челябинской области, где "перестроечные авторитеты" еще не успели подчинить себе полностью станок и гвоздь, пахоту и зерно. Хакасия же - полигон для разномастных стервятников. Золото и железо - кради и спекулируй, алюминий и серебро - толкай на Запад и не воронь, можно и свет электрический, свет побежденного СССР, воровать и продавать!.. Свет очей народов России, свет сердец народов России, а чего нельзя "новым" русским или "новым" якутам хапнуть, - только не утомись и не спасуй.

Московский критик Михаил Числов заметил: "Нельзя нормально переводить лучшие произведения национальных писателей с одного языка на другой, нельзя издавать их, чтобы народы России знали и понимали - тропа у них общая и цель у них общая, и Россия у них одна, разноязыкая, разноликая, но благородная, но прекрасная и вечная!.."

Секты, из христианства, националисты, из ислама, язычники, из православия, и турки, турки пробираются к душам юных граждан Хакасии, стремясь овладеть и направить их "за черту" России. Нет сегодня ни в одной области, ни в одной республике России государственного единительного слова. Как пошутил горестно публицист Виктор Чалмаев, скоро, в самом деле, писателю легче вообще замолчать или выпускать книгу в двух экземплярах - себе и для жены: так изувечен, прерван и затоптан путь книги, попросту заткнули рот и запечатали глаза нам. Нас отчуждают, нас растаскивают намеренно и слаженно. А на писателях Россия держится.

Глава Правительства Хакасии Алексей Иванович Лебедь отлично понимает ситуацию. А разве президент Якутии или Глава Республики Горный Алтай не понимают? Но каково им, каково нам, когда Россия обложена по рубежам бандитами и грабителями, а внутри - скупщиками наших фабрик и заводов, наших ГЭС и шахт наших! Солнышко вышибают мародеры из рук России.

Хакасия - красавица. Хакасия - хлебосольна. Пусть - бедна, - да зато светла и приветлива. На семинаре поэзии шумели витии, острили и торжествовали, держали удары и кручинились, а на семинаре прозы – тоже не позевывали, тоже спорили, соглашались, доискивались до великого смысла слова!.. Жаль - тратимые средства Правительством России на издание литературы в основном расхватываются дельцами и кланами, обиралами юбилейных и прочих постановлений, а централизуй, обопрись на советы и на опыт местных писательских организаций - достаточно, при умении, ну хоть "подремонтировать" тот державный и легендарный путь книги в России, путь, соединяющий народы ее. Докумекают ли госпопечители?

Союз писателей России поддерживают губернаторы и президенты, усилия наши подбадривают, нацеленные на врачевание ран и потерь, нанесенных разрушителями и авантюристами народам нашим, измученным навязанной им нищетою и конфликтами. Сегодня Союз писателей России - встречи в Кабардино-Балкарии, Мордовии, Чувашии, Татарстане, Коми, Башкортостане, Адыгее, да разве лишь в республиках встречи, а города и села России, а секретариаты и пленумы в Орле или Краснодаре, Астрахани или Тамбове?

Мы, писатели России, мы, русские и мордва, чуваши и кабардинцы, башкиры и эвенки, мы, отдавшие свет сердца своего, кровь и вдохновение свое России, ее истории и славе, мы ведь тянемся друг к другу, мы народом к народу, соседом к соседу приросли, не толкайте нас цинизмом на цинизм, жестокостью на жестокость: мало вам Адольфа Гитлера? Патриции.

Взрывы и бои перестанут греметь. Слезы высохнут. Могилы успокоятся, Молодая учительница в класс войдет и скажет:

Там, где вечно дремлет тайна,

Есть нездешние поля.

Только гость я, гость случайный

На горах твоих, земля.

.......................................................

Но за мир твой с выси звездной,

В тот покой, где спит гроза,

В две луны зажгу над бездной

Незакатные глаза.

Спасибо тебе, Сергей Есенин, за русский свет твой неугасимый, спасибо вам, собратья по вдохновению и братья по великой России нашей!..

Поэтом можешь ты не быть...

Свет доброты и заботы уберег писателей Брянской, Волгоградской Оренбургской, Рязанской областей от безнадежного уныния: книги их издаются, пусть - малыми, короткомаршрутными тиражами, но выходят к народу. На Тамбовщине, на Кубани слышится литературное оживление, даже - в Красноярском крае, где, благодаря усилиям Главы Администрации края, состоялось совещание молодых писателей Сибири. Наверное, Александр Иванович Лебедь - самый недавний руководитель среди областных и краевых руководителей, но писатели-сибиряки приняли его хорошо, без холуйского припляса и желчи. Мини-диктаторы забавляются нами. Руководители Белгородской, Смоленской администраций в курсе, как говорится, творческой погоды у писателей-земляков. Но книги, опять скажу, - задерживаются в пути: движение книги пресечено малым тиражом и взломанной и растащенной системой торговли. Восстановить путь света в народах нашей России можно, взяв за основу издательства, нами прошляпленные, но не утратившие вкуса к литературе, не исхалтурившиеся на героях-бандитах, на героинях-проститутках.

Тяжело в суровом Красноярском крае мечтать о соловьях, когда вокруг железные морозы и заводы, полувзорванные безголовыми реформаторами демократического разлива, тяжело, но если Красноярский край не поднять - Россия рухнет!.. А поднять Красноярский край, Челябинскую область или Дальний Восток - сколько же потребуется душевного света, молодых сил и, не будем стесняться, - настоящих гражданских порывов, чувств патриотических, воли солдатской, терпения материнского: эх, Россия, Россия, азиатская сторона!.. Пропадем.

Решением губернатора в Красноярске журнал "Енисей" заново собран, начал выходить к народу, упорному, стойкому, как мои родные уральцы-челябинцы, где губернатор Петр Иванович Сумин ищет хоть малую, но поддержку писателям: возрождена и повышена авторитетом литературная премия им. Б.А.Ручьева, появились новые лауреаты. Свет русского слова - подкормками сохраним его? Вряд ли.

И пусть Президенту Башкортостана Муртазе Губайдулловичу Рахимову, “опирающемуся” на людей призвания, людей, тружеников, помогает и способствует воля России - крепить и преумножать путь единения и успеха!.. Однажды он сказал мне: "Я знаю ваших родственников, братьев Каплиных, они отлично строят дорогу!”... Инженеры.

Лети, звени и пой, дорога, в четыре дружеские стороны в Башкирии и в России!.. Село мое, Зилаир, в августе этого года, отпразднует 250 лет се дня рождения. Мало ли?.. В селе Зилаир - памятник поэту Шайхазаде Бабичу, классику, башкирскому Лермонтову, трагически погибшему в Революции. В селе Зилаир - стела, а по ее граниту сверкает одиннадцать фамилий - Герои Советского Союза. Один из них - Егор Каплин, дядя братьев Каплиных и мой родственник, очень близкий друг отца моего. Оба они - на костылях вернулись с фронта. Каплин подбил шесть атакующих немецких танков. Нашли его и подобрали его, а он "без памяти" и с оторванною ногою... В крови и в пыли пороховой.

Без памяти! Но во имя - верности! Израненный, но во имя - Родины! Нельзя нам, живым, не помнить подвиг. Нельзя мне забыть дядю Егора Каплина, сующего нам, послевоенным ребятишкам, по кусочку, по кусочку, белого хлеба от "казенной" буханки, нельзя!.. О, если государство - сад, то и деревья в саду - исполины, то и тальники за ними, за исполинами шелестом тебя врачуют, к древнему прозрачному омуту тебя зовут - в себя вникнуть и разглядеть... Одуматься впредь.

Там, в Башкирии, в ее горном краю Денис Буляков, Саша Филиппов, сестра моя Мария и я - крест бабушки Акулины из травы подняли и вновь поставили на холме... Упал. Одинокий. Подняли и поставили... Отца моего, русского и башкирского гармониста и песенника, башкиры звали Васурой, Васюрой, значит, нежнее, чем, скажем, Василием, отец отвечал им на нежность нежностью, на заботливость - заботливостью.

Мне легко говорить о моем крае: много света он дает мне! И тяжело говорить мне о крае моем: сколько пережито вместе с ним, вместе с моими друзьями и радостей, и огорчений, бед и побед вещих!..

Этот Салана, тоскующий по крови туберкулезный урючник, эта Мадлен Олбрайт, ветхозаветная кровососунья, раскидавшая по кирзовому лбу прокислые пряди погибших волос, этот Билл, сексуально не удовлетворенный Адольф, эти премьеры и президенты, разинувшие рты на русские дали, эти наши домушники - посредники и главы правительств и государств, маниакально выпучивающие бычьи зрачки на сограждан, демонстративно размахивающих плакатами и лозунгами:

"Билл Клинтон - фашист, убийца, Гитлер!"

"Борис Ельцин - предатель русского народа, предатель России?"

"Вы, олигархи, ворье и предатели, вы будете нами судимы!"

Мы, поэты, мы, писатели, непременно должны "воспеть" подлецов, разрушивших СССР и Россию, разрушивших нашу судьбу и надежду. Мы прекратим недоверие и трусость, прекратим равнодушие и увертливость в творческой среде, да, да, мы должны, мы обязаны, мы непременно утвердим словом своим, светом сердца своего, утвердим в народах кровавые и проклятые имена:

Судить - Клинтона, Ельцина, Салану, Олбрайт!..

Судить их - словом Христа, светом материнским судить их!..

Кто нас разрознил, разорил, обесправил, кто?!..

Не отведут огонь и непогоду

Летящие сквозь время журавли...

Сегодня снова русскому народу

Пророчат смерть грабители земли.

В родной Москве или в ордынском стане

Не спит палач, усердьем знаменит,

И наша кровь звенит в Таджикистане,

В Чечне звенит и на Днестре звенит.

"Бей русских!.."

Бей, стреляй невиноватых,

Глуми детей, пинай седую мать!..

И заживете - в каменных палатах

Купцов заморских целясь принимать.

Но почему опять вы неспокойны

И нету утешенья на пирах?

Откуда мы ушли, там войны, войны,

Стучит в окно возмездие и страх.

А мы в гремучей мгле кровавых оргий

Спасали вас и холили в стране,

Нас поднимал на ратный труд Георгий,

Святой Победоносец на коне.

Теперь и в шатрах политбюровских баев

Улусный раб не разевает рот:

За тенью Шеварднадзе - Назарбаев,

За Снегуром - Басаев у ворот.

Нам вырастать из божьего закона

Дано

и зла не сеять никому,

Мы поломали свастику Дракона

И отрезвили голову ему.

Мы, русские, наследуем Икара

И устремляем крылья на зарю,

Кто предал нас, того настигнет кара,

Настигнет кара, -

я вам говорю!..

Мы еще разберемся: как в Чечне глумились над русскими ребятишками и девчонками, как в Таджикистане осквернили восьмидесятилетнюю старуху, бывшую комсомолку-доброволку, строительницу оросительных каналов, разберемся, кто распял русских солдат на крестах по трассе на Грозный, разберемся, кто раздел и опоганил каждую вторую женщину, кто вспарывал животы беременным русским домохозяйкам, разберемся, Бог нам поможет.

Без Бога –

Не до порога...

Чья же душа благодарно не откликнется, когда уважаемые люди, соседи и друзья твои, говорят о твоем народе нежно, мудро и надежно, чья душа промолчит?.. Крылатый Денис Буляков, башкирский прозаик, рано ушедший из жизни, любил поднять чарку и пригласить веселое застолье: "За Россию в сердце!.." Не сенаторов же благодарить за тост?

У каждого человека есть отчий дом, деревня или город, край, не сравнимый ни с какими иными краями, - единственный, означенный родовыми могилами, легендами и заповедями, страна есть, Родина есть, которая - судьба твоя, слава твоя, звезда твоя негасимая!..

Мой край, детства и юности свет мой, память и тоска седая моя - Башкирия: ее летящие степи и облака, ее тысячелетние леса и горы, ее вьюги и метели, гикающие над миром, огненные всадники её, гордо осадившие коней у стен знаменитого Парижа... Неустрашимые.

Не злобою, не войнами, не враждою живем, а достоинством и добротою, взаимными заботами и совместными преодолениями вечного пути во Вселенной. И я волнуюсь, тихо соглашаясь: "Да, прав Равиль Бикбаев, прав Роберт Нигматуллин, да и все башкирские собратья наши, желающие великому русскому языку чистоты, а великому русскому народу здоровья: я то ведь хорошо знаю - невеликого народа не бывает, а возле великого - тем более... Рассорь нас - рассыплемся и пропадем в синих певучих просторах, завещанных нам Богами и предками, большей беды тогда уже не случится... Сплошная Чечня закоптит над нами. Мужественный Мустай Карим утверждает:

Ночами разговаривают реки,

Когда на скалах тучи отдыхают,

И сердце с сердцем говорит ночами,

Когда шаги людские затихают.

Чего же нам не хватает, а чего же нам - лишнего? Тишины нам не хватает, а тишина - раздумье, тишина - виноватость, тишина - прощение, тишина - очи родительского дома, голос матери, свет отчего края!..

В Индии другие реют птицы,

В Риме - серебрятся родники,

А у ваших речек, зилаирцы,

Завздыхали те же тальники.

Село Зилаир - центр моего района. Русское село, но, как через башкирское или чувашское, татарское или мордовское, через мой Зилаир история Башкирии течет, судьба народов ее движется. Если государство - сад, а его народы - деревья, то человек, русский или башкир, татарин или мордвин, - талинка, подпирающая собою могучие леса и грозные скалы, крепящая собою дух державности и бортничества.

Так чего же нам - лишнего?.. Безмятежности - лишнего. Равнодушия - лишнего. Безответственности перед чужим и перед собственным словом - лишнего. Такие просторы - а нашим народам освоить их, как положено, не дают: войны и войны!.. Такие умы и сердца у наших народов - а нам предъявляют претензии, перетрясы, программы, подчинения и покорность!.. И богатства нашего нам не дают.

Несколько лет назад Денис Буляков, Александр Филиппов и я прошли более тысячи километров -Уфа, Зилаир и обратно, - заезжая на машине в хутора и села Башкортостана: все мы, все мы - распахнутый, щедрый и хозяйственный народ - башкир тебе бешбармак в тарелке несет, а татарин стопки водою родниковой ополаскивает, заметив, как русский с мордвою и чувашами скатерть цветастую на столе раскатывают...

Под моим Зилаиром речка - Чувашлёнок!.. Только идиот, взятый бессмысленным раздражением, не поклонится подобной ласковости и братству: Чувашлёнок, удивительная нежность, привязанность народа к народу! Башкирия - Республика обоюдного устремления народов к верности отчему дому, отчему краю и России, чье осиянное имя - на устах поэтов, на устах ученых и полководцев, да сохранит нас Бог, нас - в трудах, покое и авторитете!..

Глава 3.

Наш рабочий секретариат СП России за последние четыре года ни разу не завел разговора об издательствах, отобранных у писателей, ни разу, да и кому заводить подобный разговор? Кому? Кто приватизировал их?.. Мы радуемся: в Орле, Астрахани, Волгограде, Брянске книги выходят, правильно радуемся. Но - тиражи книг?.. Пятьсот, тысяча штук...

Гои мы, русские, гои. Из великой книжной реки нас высунули обстоятельства на островные "пятачки", нет сегодня единого литературного потока, нет сегодня единого русского творческого сознания в нас и в народе: российский духовный образ, талант державной верности и красоты Отечества, рассечен сепаратистскими и кагальными мечами... А более солидные участники разных дележей - сегодня добрались до родимой земли русской - ее планируют рассечь и приватизировать. Гои мы, русские, гои и нехристи: дать пощечину хаму робеем!.. А хам и ерахорится.

Сегодня Правительство России, по моим квелым подсчетам, тратит средств на отобранные у нас и у него книжные писательские издательства не меньше, чем тратила средств Россия Советская. И немало владельцев хитрят с правительством: от имени Союза писателей России просят помочь им, а перекачивают сию помощь в собственный цех или кошелек… Оскотение известных "ленинцев" - наглядное пособие гражданам России.

Растаскивают писателей - на неполитических, центристских, морских, православных, экологических!.. Русский писатель - один: идущий на смерть за свой народ, за свою Россию, один, а чирикающих воробьистых "жидов" вокруг действительно русских писателей – стаи. Саранча пуховая.

Нам приходилось обсуждать "путь книги" с руководителями Тамбовской, Волгоградской, Астраханской, Псковской, Новгородской областей, нам приходилось обсуждать "путь книги" в Республике Коми, в Башкортостане, а недавно на секретариате в Москве - с писателями Удмуртии: нас понимают и способствуют нам, сопереживая. Попу молись, а дело верши.

Ах, как необходимо Кремлю и Москве отвечать на беззаветные старания писателей - внести в кровный народ и кровные народы идею, слышимую и ожидаемую!.. Вот мы и ездили по Беларуси, по нежной, дорогой, несравненной, беседовали благоговейно с ее президентом в Минске, а подытожить с ним наши размышления в Москве нас не пригласили, без нас лучше: Хазановы и Кобзоны нужнее. Одиноко выглядел на данной почетной встрече и наш литвожак, даже заправские микрофонные комары не попали на свидание с Александром Григорьевичем, - шутка случилась?.. Сдуло их.

Трудился бы в поте лица Председатель контрольно-ревизионной комиссии Союза писателей России, порядок должный охраняя, товарищ и друг мой закадычный, пошевеливался бы чуток - "согласие и революционная бдительность" овеивала бы наши мечтательные головы литературных карапузов!..

А то ведь: месяцы, годы обворовывал нас банк "Изумрудный", обманывая, насмехаясь над нами, угрожая и клевеща на нас, да и сегодня - взбредают и выбредают в зал и из зала, ни с того ни с сего появляются "жильцы", "квартиранты", тесня нас, оскорбляя наглой независимостью поведения и таинственностью взаимозависимостей - кто только не поганил, не грабил и не позорил Писательский Дом? Литфонд - и тот у нас отняли.

Пригласили "румяного ленинца" иностранную работу кохать - он сел на тощую шею Писательского Дома и раскатывается по заграницам, хотя воспитанный: сначала помашет ладошкой, а потом - укатит. Зрелый гусь. И прозаик известный, баталист - дипломат… Почти Громыко.

Перестанет над мертвыми, убитыми и украденными, проданными и расстрелянными, причитать милая Россия наша - народы ее успокоятся, в Кремль разумные правители войдут. Вчера ведь поликлинику писательскую, нашу, заповедную, гражданка, слышал я, Израиля, выкупила и ладошкою нам даже не помахала - улетела... Краснобай – смышленее… Доступный.

Кто же кого объегоривает? Кто же кому выплачивает? Кто колесо вертит и вертит? Мне кажется, мы, секретари СП России, оставим о себе память в горьких очах Писательского Дома такую:

Выкусанные, выщербленные

И обглоданные беломраморные ступени

Парадной лестницы, по которым громыхали

И скрежетали валютным пузом

Преступные железные сейфы!..

Вопрос приема в члены СП не такой легкий, но и не такой уж сложный вопрос: если совещание молодых писателей ведут серьезные и авторитетные люди - чего же им не доверять? Случайные литераторы не появятся в списках рекомендованных... А если совещание молодых ведут "гении", претендующие на "первые роли", а у самих за душою - кошки скребут: кроме амбиций - протест и злоба, то ожидать от них пользы нельзя.

Вот и часто к спискам рекомендованных вдруг "приклеивают" десять, пятнадцать "окольных москвичей", известных своими "произведениями" лишь тем, кто их имена и "приклеивает" попутно проталкивая их, бесталанных, но способных пробуравливать "дыры", бетонные стены таранить.

Да и работа секретариатов СП России не гарантирует "чистоту рядов", как обожали говорить партвожди, не гарантирует: много, правда - иногда присутствует в заботах секретариатов, заседаниях их, творческих полемиках их, даже голосованиях их - индивидуальной отсебятины, обещательного компромисса и неизбежной логики - "а не мы, то другие!.."

Каждый из нас, согласно "общему и личному вкладу" в благое дело, каждый из нас - право на грядущую осторожность имеет... Я не считаю, что сегодня нужны шумные громоздкие совещания молодых, не считаю, что сегодня нужны шумнее громоздкие секретариаты, призванные в те политбюровские "решения" обслуживать "державную прозорливость ленинцев", да и вырывать у кремлевских лис из челюстей их цековский сыр нам - не очень похвально. Экономная работа СП России в областях - выгоднее.

Воровать и растаскивать собственность и недвижимость писательских Союзов доходнее, чем - утешать аппетиты мелочью.

Чей теперь "Худлит"?

Чей "Современник"?

Чья "Роман-газета"?

Чья "Столица"?

Чья "Советская Россия"?

А журнал - "Москва"?

А журнал - "Волга"?

А журнал - "Сибирь"?

А журнал - "Урал"?

А журнал - "Дон"?

А "Малыш" и "Новый мир", а "Советский писатель" и "Юность", а “Наш современник” все, до костей, до праха обглодано. Никто не процветает.

Курилы для Дурилы

Гарант в похмельной мгле Премьеров презирает: Глотает их в Кремле,

А в Думу высирает.

Он ими не любим,

Однако же - без риску

Прощаясь, дарит им Квартиру и прописку.

Непредсказуем, лих,

Такой большой Дурило,

Он мог бы высрать их

В Чечню иль на Курилы.

Тогда, в тоске борьбы,

С апломбом-то столичным,

Заерзали б клопы

По землям приграничным.

Вот был бы в мире

Но, баловень удачи,

Сие говно сберег

Для удобренья дачи.

Светло в их голове,

Отставка - не ошибка,

Но жаль,

с тех пор в Москве

Воняют думцы шибко.

Ну, а чиво бы вы еще хотели? Манны небесной ожидаете, а?.. Нет у нас лидера, грамотного и русского, вот и распоясался дикарь.

Дума. Совет Федерации. Депутаты. Сенаторы. Господи, как же ныне заарканили и позагладили, удушили в славе и объятьях холуйские журналисты российских начальников: "Сенатор!”... "Думцы!”... “Губернатор!” и т. д. и пр. Стыдно и больно, да пожаловаться некому: все утонули в грязной жиже грызни, компромата, зависти к золотым и алмазным кражам, к мерзавцам, сорящим доллары по Европе и по Азии, стервятникам, клюющим Россию нашу в сердце и кровь не вытирающим с кривого клюва!..

Губернаторы? Кто они? Страдальцы за свободу и благополучие народа? Борцы за правду? Защитники преданной и разоренной страны, кто, я спрашиваю, кто они, эти лжекоммунисты, эти лжеполитбюровцы, эти лжепатриоты, эти ленинцы, райкомовские, обкомовские, цековские и реформаторско-сиониствующие беглецы из построенного социализма и почти по строенного коммунизма в капитализм, кто они?!.. Они - патриции.

Пишут: "Лебедь - масон". Говорят: "Селезнев - мальтийский рыцарь". Кричат: "Ельцин - враг русского народа". Орут: "Горбачев - агент ЦРУ". Заслужили. И те, о ком кричат, заслужили, и те, кто кричит, заслужили данной паскудной атмосферы вокруг себя. А народ не обмануть: народ - ждет своего часа, ждет вождя своего, и он, вождь, непременно будет, обязательно явится трясти предателей России и врачевать родной народ русский огненным вихрем обновления и очищения. Суд неизбежен.

О, невыносимо глядеть на Аяцкова, Жириновского, Титова, Строева, Чубайса, Явлинского, Арбатова, тошнит от вонючего Гайдара, жутко - когда в кремлевской помойной яме заворочается облеванное чудовище, носящее псевдоним, фамилию Ельцина Бориса Николаевича, страх берет. Воры, блатяги, партийные изменники, двух, трех, четырех, пятиликие продажные твари над нами гнезда свили. Дышат на нас изменой и заразным политическим СПИДом. Травят Россию. На могилах русских пляшут скоты, обожравшиеся травою алмазно-золотою, взращенной на слезах наших.

Стыдно слушать Зюганова. Великую державу рассекли и проторговали чеченским боевикам кооператоры и олигархи, а ленинцы и сейчас не могут выбраться из-под холеной бороды Карла Маркса. Вшивят и вшивят...

Талантливые писатели - неистовы. Они обязаны прорываться в Москву. Не существует региональной русской литературы: русская литература - единый исторический процесс, единый легендарный голос народа, прошедшего через голод и холод, войны и тюрьмы, обманы и посулы, трагедии и победы, и разве не время возвращать украденное, воссоздавать в Москве "Центры слова", возобновлять и прокладывать "путь книги" не по региону, а по России, по России: в народ, в народ, единый и разобщенный, в народ, издревле почитающий своих пророков и своих певцов?!

Мы, русские поэты, хороним ныне седых учителей своих, взявших гордость и свободу слова у поэтов начала текущего века. Мы, русские поэты, являемся ныне ровесниками тем поэтам, кто пытается поднять и бросить собственное слово в огненный ветер лжи, гудящий по России.

И я не случайно напоминаю вам, собратья мои дорогие, давние, но больно обжигающие совесть нашу, строки Бориса Ручьева, узника Колымы:

И мы - почти что веку одногодки –

про юность

песни вечные споем,

за юность нашу

выпьем доброй водки

в последний раз… И чарки разобьем.

Не все писатели, кто имеет в руках приватизированные производства, счастливы: когда стране плохо, честному литератору еще хуже – ночная бессонница изматывает его, а дневная колгота лишает его покоя. Боль.

Кого виноватить? Каждый из нас по-своему пленник клановой непогоди, бушующей годы и годы не только над Москвой, но и над Россией, скорби, вползающей в разоренные села и города, сеющей черный дым безверья над священными крестами и обелисками. Но надоест, надоест нам скорбеть!..

Мы - пленники чужих стратегий, катастроф, направленных на русскую землю и русский народ беспощадными "цивилизованными" фюрерами, жадно озирающими пространство России, ее необъятные богатства: им нужна вода, нужно золото, нефть, воздух нужен. Они - баловни эпохи. Вундеркинды.

О, Русь моя, огонь и дым!..

Душа наша - подсолнух в бабкином огороде. Душа наша - луна в ночном омуте. А воля наша - горы утесные, повитые плачем вьюги уральской, осыпанные серебристыми вздохами озер и метелей.

На Куюк-Горе, по русскому сказу, Пугачев и Салават встретились. Мой хутор Ивашла /Ива шла/ - растворился под горою... Ну кто, кто, кроме нас, людей и народов, работящих и беззаветных, сохранит подсолнух на огороде, а луну - в омуте?.. А кто бабкин крест поднимет, кто?

Когда я с кладбищем простился

И вздрогнул путь в чаду моторном,

По склону всадник прокатился

На аргамаке жарко-черном.

Чего хотел, куда скакал он,

Зачем неслись во мглу собаки?

Крыло орлиное по скалам

Бросало тень - примету драки.

Медведь ли встретит удалого,

Сорвется ль рысь на незнакомца, -

Спеши к нему на помощь, слово,

Храни его, звезда и солнце!

Не так ли я тропой призванья

Умчался на коне в просторы,

Перемахнув чины и званья,

И бронзолапые заборы?

Судьба смеялась и страшила,

Но я, надеждами томимый,

Не проглядел тебя, вершина,

И предков крест неодолимый!..

От груза горя и волнений

Я на мгновение пасую.

Я опускаюсь на колени,

Я землю родины целую.

Лети вперед, рысак горячий,

И к холке, всадник, прижимайся,

В мятежных поисках удачи

На злость жакана не поймайся!..

Русский человек легко и свободно уживается, соседится и роднится, возводит державные крепи на единство и судьбу с другими народами, даже впереди себя их пропускает за водою и хлебом, пропускает их впереди себя учиться, праздновать и награды получать. Но не всякий представитель иного народа мудро воспринимает уступчивость русскую. Некоторые губу надувают, зазнаются, зазнайство перевоплощают в ненависть, и начинается их мелочность: нас утеснили, нас ассимилировали, нас зажали!..

При СССР национальные меньшинства пользовались привилегиями такими, которые русским и не снились. Но - шушукались, жидовствовали, а развалили СССР, остались без русских, избавились от них, - сами между собою затеяли неразбериху и поножовщину. Бог видит истину и тех, кто затаптывает ее, - наказывает сурово. Конечно, и среди русских достаточно небритых морд, достаточно воротил и конокрадов, но винить в целом русский народ и вешать на него ярлыки "шовиниста", "фашиста" опасно: канет русский народ в небытие - ни татарам, ни башкирам, ни чеченцам, ни калмыкам роскошь не замаячит, и не следует суетиться вокруг русской души и поплевывать в нее, настигнет жажда - пить захочется, а ее, душу, оскорбили и унизили!.. Бог видит правоту и неправоту.

Разве сложно разглядеть сутенера? И разве сложно разглядеть жида, распознать его, сующего псиный нос в наше братское жилье, в огород наш общий, в могилы братские наши, разве сложно?! Несложно, да мы ведь ослеплены гордыней национальною, хреновиною индивидуальной, а о враге, пожирающем пространства наши, мы забываем.

Глава 4.

В стране происходит захват: захватили банки, захватили заводы, электростанции, театры, редакции, поликлиники, все захапали, а народ видит, молчит, расстрелянный Ельциным, Гайдаром, Явлинским, Черномырдиным, Чубайсом, Немцовым, Лужковым, этим редкостным правителем древней Москвы. А террористы, чеченские и кремлевские, дома взрывают, сотни людей гибнут, а Лужков маленькие свои глазки щурит и виноватых ищет. Но кто наполнил Москву бандитами, разве не Лужков собрал "исламский букет" в столицу России? Предатель на предателе!.. Спонсоры.

А коротконогий Явлинский с перепугу опять русских фашистов ищет, еврейских погромов боится, а русских фашистов нет и нет, есть он, коротенький и бездарный грызун, озлобленный на русский народ, который никак ему не удается опустить на колени. За что нам благодарить губернаторов, за писательские брошюрки, выпускаемые на местах, за уничтожение наших издательств? Благодарить лидеров за уничтожение сносной жизни? Благодарить за отобранные у нас зарплаты?! Подлецы.

А Шаймиев? Веки иудины натягивает, морщась и страдая, на яблоки очей, на зрачки, натягивает и сифилитичным тенором шепчет: "Татарстан не желает посылать призывников на войну в Дагестане!”... Хитер и щедр. А русским парням, значит, умирать на Кавказе Шаймиев разрешает? Как же понимать: существует государство, единозаконие для всех его граждан или нет? Или Шаймиев ждет удобного часа - объявить независимость Татарстана и взмахнуть над русским народом автоматом? Идеалист.

Вай, ленинец активный, интернационалист воспитанный, за натянутыми веками не замечает, как поднимаются в Набережных Челнах свежие террористы, отшлифованные в исламских классах, и надо нам, русским, совершенно оглупеть - поверить в случайность данного "исламского синдрома", сколько их, крушителей России, сбережет в Татарстане господин Шаймиев, ленинец, вчерашний первый секретарь Обкома?

Измена торжествует. Торжествует кремлевская пропадь, жидовская кагальная свора Россию разрывает на куски, кровью давятся гады. У жидов долларовый азарт мозги замутил: офуели… Шакалы.

Плутархи и олигархи

Есть русский, а похож на иудея,

И что не осенит его идея

В Израиль улететь и шансы наверстать,

Стать композитором или премьером стать

И врать под улюлюканья и свисты:

"Евреев затравили шовинисты!”...

Хоть сами-то жиды на нас ни капли не похожи,

А кодлою в Кремле сидят, собачьи рожи.

В Сократы выбились Явлинские, в Плутархи,

А Березовские и Кохи - в олигархи.

А наш Ванек, дурак, за них с арабами дерется,

Убьют, в гробу в свою деревню прется,

Дабы хозяйскую немилость не навлечь,

Не может гой на кладбище их лечь...

В Москве ж кричат жиды: "Нас коммунисты травят!"

А те, державу им продав, еще сильней их славят,

Мол, и в окопе вместе нам держаться надо,

Тесня Гайдара, ельцинского гада,

С которого, смывая славу и почет,

Тюлений жир на форумах течет.

Итог:

Исправить нелегко в реформах неполадки,

А каково - ему на морду сшить прокладки?!

Эта брызгающая слюною баба, распаренная под мужским пиджаком, огромная репа, долго варившаяся в котле для свиного корыта, пищит кипятковым голоском на трибунах реформаторов, крохоборов и магнатов, уродливых садистов, пищит и нежности к себе добивается, корытная погань. Он строит "небольшую уютную страну", ему разрешили из великой державы крохотную сотворить. Сюсюкающий дебил.

Сиониствующие журналисты - исторические шизофреники: до Гитлера они не знали меры, оболванивая народы, при Гитлере они довели дело до мировой войны, и сейчас они без устали и роздыха подготавливают третью мировую бойню. Они рассорили нас, людей русских, с арабами и с мусульманами, приняв беспощадное участье, на уровне бейтаровцев, они словом, а бейтаровцы пулей, - разгромили СССР.

Они замутили голову народам страны. А Горбачева и Ельцина взяли под программный контроль. Горбачев - вылеплен из лжи, наглости и глупости. Россия ненавидит его. Но сионисты, захватившие прессу в России, опять пытались, целый месяц подряд, старались вызвать у народа слезу над Раисой Максимовной, этой аккуратно одетой куклой, этой постаревшей социалистической дурочкой, предавшей свой марксизм-ленинизм за газетную похвалу. Наркоманка славы. Жестокая и шалавая, она лезла командовать и предлагать, лезла, вползала в кремлевские дыры, как склизкая мокрица в щели. Но сионистам надо ее реабилитировать.

Зачем реабилитировать ее? А затем, что вместе с нею, воспевая ее, сионистская машина задымилась от презрения народного. Народ увидел - нет заботы, нет боли у них о России, если выгода и карманная прибыль им перепадает за холуйство, хитрость, вредительство, перепадает, и они крутятся около премьеров, президентов, их семей, их рабов. Горбачеву никогда народ не простит. Никогда народ его и не забудет.

Держат на экране Иуду над гробом. Треплются языками дикторы и дикторши: "Она любила его. Он любил ее. Она умница. Он страдающий. Она детишек чернобыльских поднимала. Она читала в институте философию!”... О чем она могла читать, безграмотная и бездарная леди? Но он - Гамлет, он очищен сионистами от грязи изменника, предателя, цээрушника и подонка. Над гробом черным пятном склонился, меченый жид. Сообщает: "Я усе, усе ей, увесь паритет отдал, увесь паритет!”... Эх, и он - бездарь!

Но русские люди - жалостливые существа. Толпятся у кладбища. А некоторые всплакивают. Кто они: крестьяне, рабочие, интеллектуалы, кто? Они - кооператоры. Торгаши. Народу о Раисе Максимовне горевать грешно.

Горбачев и Ельцин кинули народ в бесконечные войны, в нищету и кровь кинули, циники, фашиствующие мерзавцы, завербованные твари. Ева Браун поприличнее Райки. Ева за Германию, за народ собственный погибла, очарованная сказками фюрера. А Райка? Райка США, Германии, капитализму подарила, горя согласием с меченым, наши аэродромы и коммуникации, казармы и танки, самолеты и корабли. Запад устами Коля объявил у гроба: "Она столько много помогла нам!"… Да, помогла им, а народы родной страны обобраны и оккупированы, потерявшие все надежды и теперь - теряющие территории. СССР побежден. Россия на коленях.

Фашиствующий Явлинский обвиняет русских "фашистов", находит их где-то, везет фашисту, обвиняет в терактах, погромах, выпучив перепуганно глаза лидера "Яблоко". А сам хрипел и звал расстреливать Дом Советов, сам обрызган кровью министра МВД СССР Пуго. Но погромы ему сильно чудятся - наблудил, и 500 днями, жидовской погромной программой, убил СССР. Фашист. Фашист, ошарашенный гулом исторической сионистской шизофрении. Он, хорек, вонючее Гайдара! Погромная мания истерзала его.

Россия - полигон для испытаний на бесправие, разорение, грабеж и разврат. Из номера в номер сионистская пресса издевается над нами "Презервативы с шипами. Презервативы "Лайф-Стайл. Американские "Сейфетекс". Простынь-презерватив. Трусы-презерватив. Польские, с запахом мяты. Цветные "Билли-бой". Фигурные презервативы. Светящиеся "Супер-глоб". Отечественные презервативы. Презерватив "Уралметторг" и т.д.", - вопит истерично "Московский комсомолец". Агония жидовского соития.

А ведущая Татьяна Рессина под фоторекламою гондонов делится опытом: как на головку члена натягивать гондон, как разноцветными гондонами кусты украшать или в дому интерьер. Делится ощущениями, например, японский гондон пахнет шоколадом, наверное, принюхивалась, прикусывая, экая плутовка!.. И на кусты ей везло. Явлинскому везет на разоблачение русских фашистов, а Татьяне Рессиной - на гондоны. Ну, скажите мне, гитлеровцы вытворяли подобное на оккупированных просторах?!.. И мы, русские люди, прощаем? Но суд не за горами.

Сиониствующие телечерти не знают и не хотят знать русских или башкирских обычаев, даже рекламы, шутки, движения их на экранах - антинациональны: ну, какой народ будет плясать перед сваренной или зажаренной курицей? А жиды, слыша чеснок и куриный бульон ноздрею, притопывают: "Ваги! Ваги!”... Значит - ноги, ноги!.. Какой татарин или мордвин пустится в пляс от счастья пожрать курятину, а? Жидам ничего не в закон и не в сохранность, ни традиция, ни уважение к себе. Жиды развратят, разрушат, распродадут, разворуют и пропадут за Иорданом.

Жид в русском искусстве - Владимир Ильич Ленин с балалайкой на сцене или Владимир Вольфович Жириновский в кольчуге Евпатия Коловрата: таракан и в позолоченной обертке - таракан!.. Десятилетия ожидовленные русские вожди обирали русский народ, оставляя ему войны, лозунги и саманные домишки - в степных зонах, а в лесных - ветхие избы да покосившиеся плетни. А новые русские - продолжение вождей.

Кто разрешал и обязывал снабжать деньгами себя и революции, кто? Совет Министров СССР? Ленинский ЦК КПСС? Таблица жуткая:

Н. Слюнъков /с 1987 г./ 22 150 000 долл.

Г. Романов /1976 - 1985 гг./ 33 000 000 долл.

В. Чебриков /1985 - 1989 гг./ 38 503 765 долл.

Л. Зайков /с 1986 г./ 43 053 765 долл.

М. Соломенцев /1983 - 1988 гг./ 53 153 765 долл.

Е. Лигачев /с 1985 г./ 60 658 765 долл.

Н. Рыжков /с 1985 г./ 61 153 765 долл.

В. Воротников / с 1983 г./ 77 153 765 долл.

В. Крючков /с 1989 г./ 22 000 000 долл.

В. Медведев /с 1988 г./ 22 000 000 долл.

В. Никонов /с 1987 - 1989 гг./ 1 150 000 долл.

М. Горбачев /с октября 1980 г./ 117 383 765 долл.

Г. Воронов /1961 - 1973 г./ 117 100 000 долл.

А. Шелепин /1964 - 1975 гг./ 97 025 000 долл.

Это же диверсия против СССР. Жулье. И болваны. Жиды и карманники.

Семья и свинья

Шаймиев, из татар, Лужков, полуеврей,

Спасти решили Русь и поскорей.

И вот они, по общему уж мненью,

Как в ЗАГС, идут средь масс к объединенью.

Никто из них не лгун, никто из них не франт,

Не спился и не оглупел, как наш Гарант.

Завидя их, кремлевская семья,

Ну, прямо как перед ножом свинья,

Захрюкала!..

Здесь Танька не спасет,

Хоть даже у Чубайса пососет

Приятный ваучер или прилипнет к уху,

А папа не минует оплеуху.

Тогда вступает в схватку половина –

Сама ветхозаветная Наина:

"Я мужу, президенту, не злодейка,

Они забыли, я ведь иудейка,

Без примеси, я знаю смысл борьбы,

Эй, Бородин1, заказывай гробы!”...

Но Бородин молчит и про себя лишь вторит:

"Татарина и жид не объегорит,

Мы ссоримся, а доллар-то - един,

Над нами Бог и Царь, и господин!"

Итог:

Эй, русский мой народ, ты все добрей, добрей,

А кто Москву спасет, татарин иль еврей?!

Пусть на душе и гадко, зато - замысловатая загадка: отгадаешь ее - спасешь государстве свое, а не покумекаешь русским лбом - останешься гоем и рабом. Не пьянствуй, Иван, не ворчи, не лежи на теплой печи, а точи топор, дабы улепетывал, поддергивая штаны, вор.

А допустимо ли первой леди уже не СССР, а России, Наине Иосифовне, жаловаться на сионистскую прессу, дескать, журналисты напрасно обижают их президентскую семью, допустимо? Семья вместе с фашиствующими Горбачевыми, Гайдарами, Явлинскими, Немцовыми, Коржаковыми, Станкевичами, Собчаками, Попцовыми, Киселевыми, Доренками, Гусинскими и Березовскими расстреляла безвинных. Я спрашиваю Наину Иосифовну: совесть у Вас есть, сострадание у Вас есть?!.. Раису Максимовну защищает Наина Иосифовна - змея змею тенью запеленывает и шипит. Но будет суд, не их, мерзавцев, так детей их, внуков их настигнет кара!

Где Василий, сын Сталина, где дочь Светлана? Где Сережа Хрущев, сыночек Никиты? Где Галина, чадо Брежнева? Бог швыряет их по опохмельным притонам, чужим странам, тюрьмам и газетным сионистским помойкам: жиды живым правителям по-собачьи обувь лижут, а на гробовых крышках царей свой хромопятый танец "семь-сорок" визгливо исполняют.

Сионистская гондонная печать отравила добрые отношения между нами и мусульманами: какой нормальный народ вынесет, стерпит спидовую гоп-компанию иуд? Народы бегут из России, подпавшей под сионистское иго Содома, бегут, а мы, русские, молчим перед насильниками, перед хамами, воспитанными заиорданским Сатаною. Присмотришься - живой жид на вздрагивающий презерватив смахивает: блестит, а противный!.. Ортодокс.

Нерождаемость, беспризорность, алкоголизм, вражда народа к народу, утрата границ, беспомощность армии, социальные распри, извращенность нравов, проституция школьников, вытеснения русских из центров русских городов и земель - биография и заслуга фашиствующих сионистских держателей прессы, фашиствующих политологов и реформаторов, мастерски перекладывающих личный фашистский азарт на безвинных русских нищих.

"К стенке!”... "Пустить в расход!”... "Революционный трибунал!”... ''Жмурики!”... "Экспроприация!”... "Дети Шарикова!”... "Красно-коричневые!"… - вот жаргон и сионистский алфавит заиорданских гондонных подонков, не "брезгующих" в постелях ни женою, ни сестрою, ни матерью... Блуд и оскотение - удел новоордынцев!..

Глава 5.

Не стыдно Горбачеву горе свое рекламировать с экрана? Генерал де Голль завещал схоронить себя лишь кругом семьи своей. А меченый тип смерть жены рекламирует среди народа, который люто ненавидит его!.. Из Раисы даже Диану не собрать, хоть реви на экране. Та потаскалась под охранниками и под арабскими богачами, а эта с меченым вместе у КПСС оттяпала и приватизировала учебный квартал, центр марксизма и ленинизма: меховая и алмазная бессребреница. Мать Тереза.

В день смерти Горбачевой умерла моя мама. Прожила она почти девяносто пять лет, подарила народу одиннадцать внуков, восемнадцать правнуков и пять праправнуков. Трудилась, хлеб растила, детей берегла, И отца, инвалида, вынянчивала из ран и обмороков. А Наина Иосифовна и не заикнулась: муж-то ее, Борис Николаич, ощипал русских тружениц, как ощипывают кур, вытянул у них и последнюю копейку, Россию раздал по Украинам и Казахстанам, Грузиям и Молдавиям, гурман куриный.

Мама лежала в гробике - маленькая, серебристая, легкая, божья святая душа. Могилку оформили, крест деревянный над мамой вознесли, сели помянуть. А на подоконник сверкающая бабочка опустилась. На Урале в сентябре такое - редкость. Христос воскресил ее, маму мою, в образе сверкающей бабочки багровой, на крыльях слезами отороченной... А Наина Иосифовна пытается через восточные прорези глаз мир заметить, а мир гудит, гневный и обманутый, раскулаченный еще раз новыми подлецами: те, первые, прятались за революционную солидарность, а эти - за общечеловеческие ценности, убийцы России, державы русской.

А Танька Дьяченко, если верить вздохам Наины Иосифовны, отцу, президенту России, пособляет и раздражается на работе, до бессонницы заботою о государстве себя доводит. Наина и не догадалась усомниться: а мы избирали руководить Россией Таньку ихнюю, мы рады ее шашням и махинациям в Кремле? И Рая и Ная - воспитанницы ленинской партии: нет ни призвания, ни совести. И жидам не затушевать их физиономии. Я молил Бога сделать их долгожительницами, авось покаялись бы. Аферистки.

Идейки и копейки

Басаев погрозил Гаранту из Чечни,

Но не штыком, а грязным пальцем, вяло,

Тот в ЦКБ и - нырь под одеяло,

А морду высунул:

"Ты шта-а,

попробуй-ка, начни!”...

Чечня отделена, пылает Дагестан,

Калмыкия с французами объединиться хочет,

А наш Гарант, едва с подушки встал,

Зовет премьера в койку и щекочет.

Уже сбежало, хохоча, штук шесть,

Поворовали, в гости полетали

И вдруг народными защитниками стали,

А твари тварями, каких в Госдуме и не счесть.

Дай Бог, но я боюсь лишь одного:

Скажите, кто из нас не рвался в пионеры,

И ежели мы сообща попрем толпой в премьеры -

В ГАИ и то не будет никого!..

Тогда Басаев, зарядивши пулемет,

Аж Всенародного в заложники возьмет.

Итог:

Здесь не помогут братские идейки,

Народ не ссудит за Гаранта и копейки.

То смеюсь я, то плачу, то киплю гневом, а толку? Где напечатать, по какому экрану передать это? В СССР цензура давила нас и руки нам выламывала, а в реформаторской России жидовские магнаты скупили свободу слова и права человека, скупили - и ты хоть волком вой, но ничего не добьешься: русскому в России некому пожаловаться да и защищать почти нечего, только - совесть, только - боль свою.

Немка Ева Браун за великую Германию вместе с Адольфом Гитлером боролась, да Иосиф Виссарионович Сталин разгромил их общечеловеческие планы. А Раиса Максимовна и Михаил Сергеевич Горбачевы предали компартии Венгрии и Болгарии, Польши и Чехословакии, Румынии и ГДР, они предали все международное совдвижение. Даже братские могилы наши, братские обелиски, горящие по трассе на Берлин, предали. Несметные сооружения и военные объекты бесплатно подарили НАТО. Гнусные натовцы.

Киселев и Доренко, эти два телемоджахеда, скорбят: "Ах, какая была прелестная пара, какую обаятельную и верную женщину потеряли народы России!”... А изменника, пятнистого Сергеича, увенчанного катехизисной ермолкой из Тель-Авива, Иуду, прочат опять в президенты России. СССР он расторговал, а теперь до России добираются его преступными руками.

Горбачев - рэкет, политический киллер, Горбачев - уникальный, наивысший бандюга двадцатого века: в биографии человечества такая коварная и такая кровавая личность еще не мелькала. Воскресить бы Адольфа Гитлера да избрать бы его президентом России: он ведь меньше принес нам страданий и разрушений, чем пятнистолобый планетарный негодяй, Михаил Сергеевич Горбачев, опираясь на родниковую любовь своей супруги, безграмотной, лживой, бездарной, но невероятно властной педагогини.

Нет у нас лидера. Нет у нас будущего президента пока. А есть у нас стадо волков, грызущихся на виду, в селах и городах России, ворующих нефть и золото, серебро и алмазы, торгующих даже детьми и женщинами, взрослыми и стариками, рабовладельцы, дорвавшиеся до безнаказанных вожделений: доллары, банки, виллы, жиганы, обихаживающие за морем купленные гектары!.. Как же переродились и переквалифицировались эти стервецы? Эти делегаты съездов КПСС и секретари ЦК КПСС, непостижимо!..

Мать моя, Анна Ефимовна Сорокина, лежала в гробике. Святая и серебряная. Красавица-бабушка. Сказка русская и скорбь. Совесть России. Лежала - руки большие. Спокойная. Все отдала земле русской, все: и молодость, и верность, и силу, и красоту. Лежит - тихая и святая.

По трассе на Берлин есть обелиск с именами на граните:

В.С. Медведев

Ю.П. Мамедов

Р.Н. Опарин

А.В. Пудякин

Ш.Ш. Раисов

Л.Д. Саидов

Ф.З. Хананов

Ну, отделит Шаймиев Татарстан от России, а с обелиском, с могилою братской как быть? Может - выкопать защитников Родины и развести по аулам и хуторам? Жидовская пресса, из кожи вон, реабилитирует Горбачевых и Ельциных, но лежащие под обелиском воины, русские и татары, узбеки и евреи, не согласятся с авантюрою жидов, еврейские это жиды или жиды русские. На цинизм - цинизм, на жестокость - жестокость!..

Скучно, наверное, Раисе Максимовне в приватизированных зданиях и залах партакадемии было? И лечить увезли ее на Запад, к тем, кому она и он, Горбачевы, продали СССР, там надежнее. И коттедж имеется, приобретенный на наши партвзносы в Испании. Загодя позаботились.

А мама моя уронила на пол конец веревки, привязанной к койке, не ухватить - подняться на матраце не может. Кот, пегий и старый, Василий, тезка моего отца, Василия Александровича Сорокина, думал, думал, взял конец веревки в зубы и прыг на койку, подал маме, она и поймала. Вот бы по экрану широко осветить редкостный случай: животное, кот пегий, нежнее и справедливее властей, не оставил бабушку сиротою, пособил.

Год назад я погостил у матери денек. Прощаясь, почувствовал - не увижу ее живою. Мысль о прощании меня беспокоила и томила, и я в самолете нашептал без бумаги посвященное ей стихотворение.

Судьба есть. Бог есть. Ад и рай существуют. Те, осмеявшие мою мать неуважением, оскорбившие её нищетою, бросившие её Россию на мытарства и прозябание, попрошайничество и беззащитность, подвергнутся наказанию Христову: русская святость забвению не подлежит. Запомните.

Встреча с матерью

На могильной плите моего отца выбиты три журавленка - три погибших сына...

Это смерть или в кончину дверь, -

Лунный свет через окно струится.

Мать моя, серебряная птица,

Маленькая, легкая теперь.

Говорит: "Зовет и дни мои

Наш отец тревожит сыновьями,

Сгибшими твоими братовьями,

Спрашивая про пути твои:

Мол, такие ветры по земле

Пронеслись - кресты перекосили,

Где же затерялся он, в России

Аль в чужой и непонятной мгле?.."

Зелены отцовские поля,

Но плита могильная не греет.

И по ней кружат три журавля,

А четвертый в грозных далях реет.

Я один остался - род продлить

И, не отдан вечному кургану,

Я один прошел по урагану,

Но страданьем бед не утолить.

Мгла и мгла клубится без границ,

Волны от провала до провала.

Сколько стай серебряных упало.

Столько птиц пропало,

столько птиц!..

Я, как ты, истерзанная мать,

Вижу всех недремными очами:

Даже там, за звездными свечами,

Я готовлюсь горе принимать.

Лунный диск звенит с уральских гор.

Лунный свет через окно струится.

Мать моя, серебряная птица,

Никому, а только мне в укор!..

На московских рынках - мелкие блатяги, обшарпанные спекулянты, неуловимые менялы, большие наркобоссы, увиливающие от налогов предприниматели, приглаженные парикмахершами бизнесмены, а в московских ресторанах и бардаках услаждают похоть и прихоть напуганные СПИДом убийцы, князья новообъявленные, бароны картавые, дворяне заикаистые, расхитители территориальной целостности России, министры, депутаты, губернаторы, президенты, ну, скурвившиеся спонсоры, благодетели и вожаки перестроечных толп... Стервецы, тоскующие по осине.

Но на этом бардаке, на фоне надувательств, надругательств, заказных укокошиваний магнатов, выселений, переселений, заселений разношерстных сук, драк, доносов, облаиваний, да, да, да, и на этом нервно-оглушительном фоне жидовское телевидение России выглядит куда отвратительнее, преступнее, кровавее и грязнее. Как по Николаю Васильевичу Гоголю: псарня рехнулась, каждый кобель ведет самостоятельное расследование ворьих следов соседа, собачья карусель. Жидовня.

Ни одно нашествие жидов на Москву и на Россию ничего путевого не дало: только - обрехивание, только - клевета, только - грабительство, только - суды и убийства, только - ненасытная возня вокруг чужого золота и серебра, вокруг алмазов и взрывных веществ, вокруг виз, лжепаспортов и театральных сцен. Ой, как фанатичным прохвостам порядочными и культурными быть охота!.. Русские жиды и еврейские жиды, еврейские жиды и русские жиды застряли в кровавой лжи, подлости и воровстве, и лишь огонь очистит их, слепых и заразных.

Татьяна Рессина - молодец: она, может быть, испытала на себе, практически, как, допустим, летчик испытывает новый бомбовоз, она испытала каждый гондон в отдельности, на себе испытала, но она не шумит, не хвастает, а дельно дает советы гоям, взрослым, а дети ее советами воспользуются и без родительского нажима. В стране, взятой жидами, и не библейский Лот, не библейский Хам познает родную дочь или отца, ухмыляясь; жидовский Содом в разгаре торжества... Чокнутые.

И Татьяна Рессина - не проститутка. У нее - работа такая. А вот наши партийные гондоны чего выдрючиваются? В речах на пленумах КПРФ они - святые, они - за правду и за рабочего, за труженика села и города, а сами вместе с преступными олигархами расхватали государственную собственность, отняли ее у народа и продолжают сытеть и сиять ленинскими физиономиями среди нас. ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПСС предали СССР, а ЦК КПРФ и ее лидеры предали Россию. Круг завершается: ветхозаветные мерзавцы заодно с реформаторскими подлецами предают нас и Россию. Иуды не оглядываются на содеянное!.. Они - на марше.

Страдалец Николай Иванович Рыжков закатил в гостинице "Россия", в ее золотом зале, банкет на тысячу мест, банкет - в честь своего семидесятилетия. Банкет - с привозом на автомобилях сытых гостей, соратников и друзей, словом, истовых ленинцев, патриотов русских, не менее щепетильных, чем Александр Николаевич Яковлев, который обоюдно с ними делит прибыль от приватизаций и учредительств во владениях Березовских и Гусинских. Ангелы...

На банкете, ликующем за счет нищих пенсионеров и бомжистых безработных, упивались и уедались творческие свиньи, знаменитые литераторы, рыгающие еще теми, цековскими, привилегиями и банкетами, но произносящие героические речи, национально-патриотические афоризмы, свиньи, на всю страну чавкающие изжеванным дарованием?.. Замавзолейные шуты.

Да, кто как живет - тот так и пишет. Измученная Родина наша пока не может подняться, сил у нее нет, но поднимется, поднимется и надает пощечин этим животным, нагло прущим в пророки полоненного народа.

Глава 6.

Русские жиды, капээрэфники, - проститутки: прикрываясь грязной бородищею Карла Маркса, как грязным подолом нестиранного платья, они отдаются грязному бражному Ельцину, отдаются грабителям - Черномырдину и Чубайсу, Лужкову и Гайдару, терпят траншевого жулика, Кириенко, а на "славянофила" Примакова сексуально с тротуара валятся.

Даже единственного среди них молодцеватого генерала Макашова они, ленинские потаскухи, семенящие марксистские вши, разменяли на ангинного певца, Иосифа Кобзона, надоевшего русскому народу. Да, эти бляди, эти заядлые ленинцы, ни разу не восстали против сионистской прессы в России, не восстали ни разу против угнетения жидами русской литературы и русской культуры, ни разу не возмутились развратным пойлом, льющимся с телеэкранов на головы русских и мусульман. Изнасилованные трусы.

Еще не сказана горькая и страшная правда о Горбачеве, о Лигачеве, о Крючкове, о Яковлеве, этом хромом Тамерлане, не сказана правда и о ГКЧП: ГКЧП унизил, обманул, подставил народ и страну, раздавил и удушил надежду, подтвердил уныние и беспомощность в дни, когда требовалась храбрость и наступательность державная. Татьяна Рессина по заслугам нас потчует использованными презервативами. Шалунья прижимистая..

Израильский премьер и генерал

На обитателей Кремля едва не наорал:

Мол, гости тут у вас, банкеты, свиты,

А по стране шумят антисемиты.

И, кувыркаясь на ветру, летит еврейский пух,

А вы сидите, мол, и не вспугнете мух!..

Но пригляделся, перед ним - одни евреи,

Смутился, сделавшись чуток добрее.

Пошел в Останкино - и там одни евреи,

Еще смутился, став еще добрее.

В газеты завернул - рассыльные и те евреи,

Разинул рот, куда уж быть добрее?!

Заехал в банк - в нем даже и клиентов русских нет,

Одни жиды!..

И дал он сам банкет.

За чаркой пошутил, в решеньях быстр:

"Товарищи, я ваш премьер-министр!”...

Они в ответ: "Нам это и не в диво,

Кремль управляется всегда из Тель-Авива,

Подумаешь, секрет раскрыли на Руси,

Не веришь, у Степашина спроси!”...

Итог:

Премьер летит домой, аж валидол сосет

И все хохочет и башкой трясет.

Выдвигаясь кандидатом в президенты, Николай Иванович Рыжков приехал к нам в Союз писателей России покалякать. Ему важно было получить соображения наши. Когда я заговорил, дескать, попросите с экрана прощения у невест и сестер, у жен и матерей русских за нищету и разор, извинитесь за Горбачева и Ельцина, за всех предателей и казнителей Дома Советов, Николай Иванович вытащил платочек и заплакал, благодаря меня за умный подсказ. Плакал искренне и долго. Хлюпал.

Вечером я пригласил жену к программе: "Николай Иванович сейчас удивительные слова произнесет, садись к экрану!.. Внимательно слушай!" Сели, а Николай Иванович покрякал и заюлил: "Я только из круга определенного сюда, из круга... Я интернационалист, и мне чужда обособленность, ограниченность, чванство национальное мне чуждо!”... Ну, хорошо татарам или якутам с ним? Ну, чем он порадует народ русский, этот роскошный гой, раб и крупный советский руководитель, чем?!

Кота Ваську, тезку отца моего, лучше избрать президентом, чем Николая Ивановича Рыжкова, богатого и опытного, искреннего и жалкого лакея. А ведь Николай Иванович Рыжков - яркая личность в сравнении с другими, ему симпатизирующими и с ним вместе возглавляющими патриотическое движение в России. Каково нашему народу? Кто его ободрит? Кто поднимет его? И на кого нам, русским людям, надеяться? Гондоны.

Дорогие соотечественники, братья и сестры!

Оккупационный режим, изматывающий нашу Родину голодом и холодом, перешел к беспощадному террору. Этому режиму, видимо, недостаточно дележей и конфликтов на трагически раскроенной территории бывшей великой страны: крови и крови требует его ненасытная натура!

22 июня в четыре часа ночи в Останкино совершено чудовищное преступление. По тайному приказу властей в мирный лагерь пикетчиков ворвалось войско омоновцев. Они бросали беззащитных людей, мужчин, женщин, детей, в специальные машины, избивая и уродуя.

На глазах у толпы, на глазах у матери втоптали в землю тринадцатилетнего сына и шестнадцатилетнюю дочь. А потом - принялись за кричащую в ужасе мать: втоптали в землю и ее!.. Кровь пролилась русской матери, русских детей. Братья и сестры, многотерпеливые россияне, поднимайтесь на защиту свою и за спасение Родины! Гитлеровцы напали на Советский Союз 22 июня 1941 года в четыре часа ночи. А новые международные бандиты повторили их звериную тропу.

Русские, над нами шумит черным крылом сионистская мафия! Никто не избежит ее злобы. Собирайтесь вместе, выходите на улицы и площади, гоните продажных каскоголовых лидеров прочь! 22 июня каскоголовое войско у Рижского вокзала преградило путь массовой демонстрации москвичей. Загремели щиты и каски, засверкали дубинки и плети. Опять безвинная кровь россиян пролилась. Оккупанты в панике. Они озверели. В панике и холуи из лживого и проклятого телецентра. Стоны живых и покой убитых лишают карателей равновесия и надежды.

За каждую каплю честной крови, за погибших, за распятых предательством и репрессиями, братья и сестры, поднимайтесь, вставайте, идите, идите вперед: враг будет разбит, победа будет за нами!

Союз писателей Российской Федерации

23 июня 1992г. Москва

Воззвание сочинено мною и по заданию Ю.В. Бондарева передано СМИ.

Сионистская пресса - маниакальная пресса: она и вообразить не сможет, что способна надоесть и оскомину набить в чужом народе своими копаниями в туалетах и ваннах сексуальных меньшинств, в распутных приемах половых извращенцев, в ликующих оргазмах и в унылых импотенциях, сионистская пресса, как среднеазиатский ишак потом, нашатырно пахнет заслюнявленными совокуплениями, мозг ее вытек в резиновые емкости...

Вещает же Алла Пугачева планете о Якобе Далине, барде, гее, значит, по-русски сказать, - педерасте: "Может самая сильная любовь у меня была именно к Якобу... мы с ним не трахались. Знаешь, любовь - это не только тыр-тыр-тыр и пыр-пыр-пыр... Я не могла без него. Он не мог без меня... Безумно интересный, галантный и нежный человек".

Якоб Далин умер от СПИДа. Умирая, просил Аллу Пугачеву исполнить три его желания:

1. Выступить на конкурсе "Евровидение".

2. Спеть с геем.

3. Выйти замуж за гея...

"Вот как хочешь, так и живи с этим. Не исполнить не могла - обещала..."

Исповедь Пугачевой я даю сокращенно. Но зачем знать нам: трахалась она или не трахалась с Якобом, а вдруг - трахалась, да запамятовала?.. Мало ли с кем она трахалась? И зачем знать нам, что все три желания, включая брак с геем, с педерастом, с пидарасом, как произносил незабвенный Никита Сергеевич Хрущев, она, пообещав, исполнила, зачем?!

Зачем знать нам, как Татьяна Рессина перебирает пальцами гондоны, зачем знать нам? Пусть перебирает. Может, надутые презервативы ей, чистюле, росистыми виноградинами кажутся: на вкус и на цвет товарищей нет, и помалкивала бы, поскрипывая аккуратно разнокалиберными гондонами, так нет - бьет себя в грудь. Бахвалится... Никогда не понять им:

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуда нет.

Зачем они нам? Зачем они мусульманам? И какую культуру они могут создать, какую? Они - грязь и распря. Да, ветхозаветные насекомые.

Наивный я человек: радуюсь братским отношениям башкир к русскому поэту Александру Филиппову и тому, что русский поэт Виктор Кочетков перевел с мордовского языка на русский поэму Ивана Калинкина, болею, видя бедственное положение хакасского народа, взятого в экономический полон олигархами. И моему русскому народу жидовские и русские олигархи устроили западню бесправия и нищеты. А естественное сочувствие мое или возмущение - кто услышит? Каждый - сам по себе: и олигарх и бомж...

Но вернемся к наркомании разврата, к уничтожению совестливости в подростках русских, к уничтожению в них чувства верности, красоты, счастья, к уничтожению в них благоговения перед невестой, сестрою, братом, матерью, отцом, к уничтожению ответственности в них перед семьею, перед соседями, согражданами и Родиной.

Газета "Аргументы и факты", например, №42, октябрь 1999г., посвятила сразу три материала половому уродству, интимной грязи и безоглядному блуду гомиков, жидовствующих педерастов:

"Папа взял меня на руки и унес в спальню. Мне было 18, но я ни с кем еще даже не целовалась. Но лишь только он положил меня на постель, я обхватила его шею и стала исступленно целовать, как опытная женщина. Во всем теле было чувство блаженства и ожидание чего-то, доселе незнаемого, волнующего". Красиво? Романтично? О, у них - Родя родился... Малыш. А жена папы, мама дочуры, бабушка Роди, умерла, узнав, об их горячей любви... Ну, разве не подлецы, а?

И еще публикация, еще взвар. "Она не успела дотянуться до висевшего полотенца, как в ванную вломился "гоготун": "Ну, скоро ты там?" И уставился на ее бедро". И опять - страхи и романтика проститутки. Есть вроде и осуждение газетой, позицией газеты, животных нравов, но осуждение более схоже с пропагандой разложения в глубине оккупированного русского народа, Содомом, спидовыми выблядками, жидами, насаждающими антисемитизм в России: бомжи-то всю прессу числят еврейской!..

И еще публикация: "Из спальни раздавались непонятные стоны. Не веря своим ушам, Светлана стремительно вошла в спальню и увидела в кровати... Егора и Костю..." Интересно? А как же. Жид без концерта в слепой кишке - не жид. Как еврей без золота - не еврей. Как русский без похмелья - не русский. Но, повторяю и повторяю: народов подлых нет, а есть свои подлецы у каждого народа. Жиды свои есть... Не прав? Прав я, прав. Жиды поработили нас и высмеяли, огыгыкали. Педики.

А "Московский комсомолец" берет круче: "Не держите взаперти здоровый половой инстинкт!" - картаво хрипит знаменитая газета 25 октября 1999г. Огромными буквами орет: "Он достает из широких штанин..." - юродствует над известной строкою Владимира Маяковского о красном паспорте, паспортине. Клювоносые глумливцы, а люди думают: они - русские, а русские думают: они - евреи. Жид на жиде сидит и жидом погоняет в СМИ России, как в клиниках, как в банках, как в театрах. Тараканы.

Газета "Московский комсомолец" - антисемитская бомба: ведь как надо презирать, ненавидеть, плевать в русский народ - так на русском крылатом языке пакостить русскому народу, вызывая негодование в близких нам, русским, народах кровосмешением, выкрутасами сексуальными, переплясами, присядковыми, около жареных кур и халвы, вызывая не укор евреям, а желание отомстить жирным импотенствующим негодяям, захлебывающимся в сифилитических выгребных ямах - кроватях жидовских...

"Марк Мэтьюз живет в прицепном вагончике в глубинке американского штата Миссури. Живет с пони по кличке Пиксо. В прямом супружеском смысле". Ну, читатель мой, ты удивился или вознегодовал?

А далее:

"Вообще-то я был самым обыкновенным парнем, как бы спохватывается Марк. Этакий стопроцентный Джо. Все делал, как положено. Приглашал правильных девушек в кино на правильные фильмы. Угощал их гамбургерами в "Макдоналдсе" и распивал с ними молочные и не очень молочные коктейли по барам. И вот теперь вдруг появилась эта кобылка".

А далее:

"Вот еще один портрет зоофила в социальном интерьере - на этот раз 36-летней женщины по имени Сара.

- Я познала зоофилию уже в зрелые годы, - рассказывает эта полная привлекательная американка /она служит сейчас кассиром в одном из продовольственных универсамов штата Небраска/. - Когда я и Майлс - мой золотистый Лабрадор - стали жить в одной комнате, наши отношения понемногу становились все более интимными. В первый раз, когда я разделась догола и прильнула к его шерсти, ощущение было, доложу я вам, поразительным. Сколько вообще людей на земле, подумалось мне, решились вот так снять с себя одежду, чтобы каждой клеточкой кожи ощутить прямой контакт с животным?

Я разделась, легла на кровать, и мы вдвоем с Майлсом просто вздремнули. Когда, я помню, проснулась, рука моя обнимала его за шею, его лапы покоились у меня на плечах, мы лежали нос к носу, и в этом не было ничего нехорошего, неправильного. Все это казалось мне совершенно естественным.

Но не мужу Сары. Он вскоре заподозрил, что старый добрый Майлс регулярно получает от жены нечто большее, чем просто миску мясного фарша. Тогда муж принял несколько радикальное, но, в общем-то, глубоко продуманное решение - кастрировать пса.

- Я так скажу: акт кастрации Майлса стал последним гвоздем в гроб нашего брака, - скорбно вспоминает Сара.

Чтобы утешиться после развода, она приобрела себе юного жеребца пони по имени Сэнди."

Да, Татьяна Рессина - дитя со своими гондонами, коли мы сравним ее интимные увлечения с лошадиными и собачьими страстями Сары...

Наглые, жестокие, грязные оккупанты. Кто же родит от их обезьяньей похоти человека? Фашизм, как возмездье угрястым извращенцам, скорее всего, возникнет не в русском терпеливом народе, а в соседних русскому народу прозорливых народах: они раньше поняли трагедию - оккупацию России шизофреничными зоопедерастами, раньше возненавидели шелудивую сионистскую прессу, истекающую интернациональными гноями сук и кобелей, банду распоясавшихся фанатиков, жидов, брызгающих в славянские кухни заразой из обрезанного Мойшиного опрыскивателя...

Не эта ли Сара, вылезши из-под кобеля, выкарабкавшись на четвереньках из-под жеребца, явилась в ельцинский Кремль и выкопала в соборе череп Ивана Грозного, положила на поганую ладонь и сидит, Чита, и показывает народу России, не эта ли? Не в газете ли "Аргументы и факты", а? Поправ гражданское и религиозное заповедальное бытие русских, осквернив их историческое прошлое, жиды сеют ветер возмездья, и он, ветер, будет: Юдифь не отрубит голову Олоферну... Вызреет Гитлер.

Измена, грабеж, скотоложство, СПИД, убийства, кровавая грязь, а из кровавой грязи маячит башка продажного Иуды, Лжереволюционера, сочинившего призывы и лозунги, политбюровского пошиба, для "Правды":

"От Великого Октября - к победе патриотов России!"

"За народовластие!"

"Победа патриотов: пенсия не ниже 1000 рублей!"

"Победа патриотов: да - отечественному предпринимательству!

"Победа патриотов: возрождение села!"

"Победа патриотов: Союзу России и Белоруссии быть!" И т.д. и т. п.

Невозможно придумать что-то глупее и подлее: теперь они, взорвавшие великую Родину нашу, СССР, теперь они, отпрыски Майлса и Сары, теперь они поучают нас, патриотов русских, как нам себя вести. Скоты. Нет разницы между марксистским чифиром и наркотиком, нет. Политбюровские ленинцы промотали СССР и Россию, чего же еще они хотят от русского народа и когда же они отстанут от него, гололобые садисты?!

Конечно, конечно, новое пришествие Иисуса Христа неминуемо: кто же совершит Страшный Суд над бесами, обожравшимися курятиной, накажет блудниц, обрызганных кобелиною белью, кто же упорядочит "двуполых дивов" кто же разоблачит двуликих чертей, насильников совести русской?!

Тополь прав: евреи завоевали Россию. Но и Тополю пусть не мерещится Звезда Давида над Россией. Политбюровские Горбачевы и Ельцины, Абалкины и Явлинские, Ерины и Коржаковы, Гайдары и Лужковы, Черномырдины и Немцовы, Примаковы и Киреенки сгинут, как сгинули Шахраи и Кохи.

И русский народ с Голгофы сойдет!

Глава 7.

У русского народа отобрана его материнская русская речь: газеты и экраны, сцены и трибуны разговаривают с нами на блатном жаргоне.

Мадам Шарапова, с которой шкура слезла,

Опять уселась нагло в телекресло.

Одета кое-как, то ль в платье, то ль в пижаме,

Сидит и взлаивает, дергая ушами:

Бросает не слова, а закорючки,

И под столом хвостом стучит забавней Жучки –

Аж пена с языка течет

и визг неистов, -

Плюется с Буничем в последних коммунистов,

Шалава, не способна догадаться,

Что им, беднягам, не в кого плеваться!..

Они бы харкнули в свое Политбюро,

оставшись без боев,

Но у Политбюро нутро уже налито до краев,

И далее так дело не пойдет, -

Когда любой, кому не лень, в него плюет,

Чем удивляет шумно мир московский.

А дуру трахает, болтают, Березовский.

Итог:

Одни радуются ее аппетиту,

Другие - олигархову гепатиту.

Из русской православной души жиды, еврейские и русские, соорудили поганую свалку: о, и нет нам от их грязи, от их СПИДа и сифилиса, нет нигде покоя. Террор и казнительная вакханалия боевиков - исламистов спровоцирована сионистскими развратниками, оккупантами, источающими в национальные очаги любви собачий секс. Не Майлса надо засупонивать, а жидов, провонявших Звездную Вселенную патологией, и хохмить:

"Ловите их,

валите и кастрируйте!.."

Повторяю: сионистская пресса в России типичнее и безжалостнее гитлеровских казнителей. Газетно-экранные бейтаровцы изгаляются над русской национальной скромностью и национальною русской статью. А интимную русскую душу нашу они запоганили и выставили ее на обозрение Азии и Европы. Сиониствующие выблядки не признают нравственной меры.

Читайте:

"Сексменьшинства в России испокон звали "меньшевиками", в последнее время их также называют "субъектами педерации". Или: "Вся эротика - возле ротика, переходящие в лозунг: "Перекуем мечи на орала!" Или: "Все мужчины - до первого мужчины". Или: "На спермный - второй рассчитайся!" Или: "Ты будешь меня сегодня мять-топтать?" Или: "Балетный скверик оброс названиями, как поросенок петрушкой: "Авеню Похабень", Гомодром, Голубятня, Плешь-центр, Плинтус-стрит, Рюс-Пидарас, Клуб свободных эмоций. Речь его обитателей полна голубой эротики: "Подруга, ты не знаешь две последние цифры его телефона?" - обращается одна "девка" к другой, показав на проходящего "сперматозавра".

Еще читайте:

"Отцвели уж давно хризантемы в заду". Или: "Целая субкультура сложилась вокруг певца голубой романтики Бориса Моисеева. Являясь национальным достоянием России, БМ заполнил собою свободную сексуальную нишу и воплотил в телодвижениях и припрыжках великие слова классика: "Печально я гляжу на наше по колено..." Свинья воспитаннее, да?

Александр Щуплов, автор сих "высверков", не прочь и сам попробовать данное "по колено...", но срок, в свое время намотанный ему справедливым судом "за разложение", чуток сдерживает его, автор что-то, какую-то гнусь, не договаривает в "Московском комсомольце", в № 209 за 1 ноября 1999 года. Или, наслаждаясь звучанием "терминов", млеет?

Как не стыдно ему смаковать: "Говнодавино", мальчиковыми девочками и девочковыми мальчиками", "чичирки", "чичирюська", "женский половой орган называется "манюркой", "кобел", "кабан", "баба с яйцами", "лесбочки" и т.д. и т.п... Свинья - только хрюкает и все!.. А тут?

Я не советую Тополю спешить восхищаться еврейской банковской сметливостью и еврейской стратегией и мастерством строить государства, предварительно завоевав их. Да, евреи завоевали Россию, я признаю утверждение Тополя, но завоеватели, Тополь должен понимать это, завоеватели никогда и нигде строителями не оказывались...

Евреи у себя, в Израиле-то, и то не построили местного и красивого народного государства: обсчет, надувательства, роскошество, нищета, попрошайничество у США, обдираловка арабов, езда на хребте соседа и заныривание, если ЧП, за спину соседа, Египта или Кувейта, Иордании или ФРГ, Англии или России, сосед - не сосед, объегорят и привет!...

Что хорошего для России сделали Троцкий и Свердлов? Ленин, имея в генах еврейскую кровь, но считая себя великороссом, ежечасно наскакивал на русских с реквизициями и расстрелами. Дрочащийся шабес-гой. А Дзержинский, Меньжинский, Ягода, Берман, Френкель, Каганович, его двоюродный брат, Лаврентий Берия, а лирики - Светлов, Сельвинский, Инбер, Багрицкий, Алигер, Маршак, Симонов, Рыбаков, эпики, а Полевой, Чаковский, Кирсанов, Долматовский, а Бурлюки, а Гроссман - кровь, ложь, государству - грабеж, народу - Колыма. Жидовское искусство.

Евтушенко, Высоцкий, Вознесенский, Окуджава, Рейн, Кушнер, Танич, Дементьев, Черниченко, Мориц, Миткова, Познер Володя, занявший помещичью усадьбу во Внукове, поэты, дикторы, политики - Явлинский, Кох, Немцов, Гайдар, помятою головою напоминающий сильно помятое яйцо, правда, не известно - чье, что да и чем они обогатили и украсили Россию и народ русский, чем? Разорители и похабники. Воинственный ислам не прощает нам, безвинным русским, рабского сгибания под жидовским ярмом. Тополь, в русских учебниках - Алигер и Миша Светлов!..

Столыпина евреи заменили нам киндером Кириенко, а Сергея Есенина заменили Джеком Алтаузеном. А ведь мы спасли евреев от газовой топки, мы - добрый и терпеливый, верный и красивый народ. В битвах - держимся, в строительствах - кайлим, в любви - нежнеем:

Шаганэ ты моя, Шаганэ!..

Кто он, десять лет назад вскочивший на танк под Домом Советов и произнесший патетическую речь в защиту России, в защиту ее свободы и независимости? Кто он, развевающий, тогда, густой русый чуб, кто он, стройный и спортивный, окруженный перекинувшимися к нему от Горбачева черниченками и евтушенками, станкевичами и шахраями, шумейками и кобецами, ериными и филатовыми, коржаковыми и барсуковыми?

Эти адамовичи, эти чубайсы, эти гайдары, эти кохи, эти шабдурасуловы, эти упитанные скоковы и черномырдины, эти степашины и примаковы, эти грачевы и родионовы, где они? Где он, подтянутый и нормальный человек, деятель и герой? Сегодня он - толстый, прокисший, бесформенный идиот, несвязно роняющий мокрые фразы. Где его лозунги? Где его соратники и холуи? Он ежеквартально меняет их, боясь их, боясь каждого, кто рядом с ним. Он - подменен сам. Лицо – землисто-тыквенное, какое-то омертвелое, раздутое и сумасшедшее, налитое ненавистью.

Пьяный - расстреливал русских крестьян и рабочих. Расстреливал - учителей, врачей. Расстреливал - солдат, пенсионеров. Расстреливал - детишек, прибежавших поглазеть на пожар, взметенный им, идиотом. Кровавый циник. Похмельный негодяй. Отяжелевший водочный бочонок. Громила, надтреснувший свое скотское сердце, величиною с поганое ведро, надтреснувший его стонами и воплями сограждан, бедами их и нищетою их, бесправием их и горем неутешным их. Мерзавец и бандюга.

Уральскую область отдал, Кокчетавскую отдал, Семипалатинскую отдал, Крым отдал, Даманский остров отдал, Сахалин заложил в кредит японцам, настаивает теперь на распродаже всей российской земли: от частного огородика до Кремля. Чудовище. Ихтиозавр. Пахнущий бражным навозом и свежей кровью погибших, сипящий заразным басом, глотающий доллары зверь, ворюга и дармоед, перекачивающий народную валюту в собственные сейфы и на иностранные сберкнижки. Его тупое и преступное уродство передалось дочерям и внукам. Он - проклятие России.

Он - проклятие Христа. Он - проклятие Богородицы. Он - позор и смерть наша. Отвергайте его. Разоблачайте его, Жида и развратника.

Жидовство - агония мозга: не управляя содержанием или результатом содеянного, оно, жидовство, уносится вперед и вперед, без анализа совершенного вчера, без предварительного прикида на час грядущий, да, хотя бы на час. Расстреляли попов - дальше застучали каблуками чекистские бронштейны. Расстреляли контрреволюционеров – далее замаршировали арензоны и гопштейны, к шовинистам, к националистам, к фашистам - ковыряться в русском народе, расшвыривать его, рассортировывать и потрошить, рекламируя свою палаческую удаль на чужой земле.

От жидов нигде нам в России нет закоулка свободного. Теперь - за интимные отношения русских взялись. Опоганили - от первоклассницы и до пенсионера, даже притащили на экран русскую жертву, изнасилованную околостолетнюю старуху в Таджикистане, заставили ее подробно поделиться пережитым, встряхнуться в оптимизме и запеть с экрана для нас, людей русских, куплетики солнечных стишочков про интернационализм и Клару Цеткин!.. Жиды - схваченные чумой тарантулы, место им в Гоби.

Почему они так шумно и так нагло истекают похотью? Не подгоняет ли их ощущение ранней досрочной хронической импотенции, а? Предки их - солнцем ошарашенные тараканы. Тарантулы, ну, словом, боевые насекомые, коллегиально и бодро нападающие на всех шевелящихся, у кого им, насекомым, выгодно что-то сожрать, рассовать по мешкам, приватизировать, усобственнить: дом, курицу, банк, фаршированную щуку, театр, харчевню, научное открытие, чесночный соус, синагогу, пистолет и лозунг.

Чем не пролетарцы банкиры, хозяева России: Смоленский, Ходорковский, Березовский, Гусинский и киндер-сюрприз Кириенко?! Распадающиеся в чужих народах ядовитые сионистские атомы. Зараза, парализующая русских олигархов, как парализует нильских крокодилов удар пальцами по зрачкам, гепатит, окрашивающий в гробовую желтизну русских невест, тех самых искусанных блохами сук, с ликованием прижимающихся в кроватях, гостиничных и богато-венерических, сук, обреченных служить мойшам любовницами, потаскухами, рабынями, кухарками и санитарками.

Пей со мною, паршивая сука!..

Горбачев и Ельцин... Грачев и Чубайс... Мало ли их?..

Чубайс, конечно, редкостный бандит,

Он СССР поразмотал в кредит.

За миллиарды ведь, а не за центы,

И огребает с нас еще проценты.

А нам, кого заботит отчая земля,

Показывает длинный ваучер с Кремля.

А был - никто: ромашки в туалетах продавал,

А вот сразил марксистов наповал!..

С тех пор наш аферист особо лют:

В его мотне - кандальный звон валют,

Не зря Господь ему и морду в судный час

Сваял, похожую на медный унитаз.

Но нас ли удивить,

вошедших в гойский раж,

-У Ельцина вобче не морда, а гараж,

Да и мотней не менее Верховный знаменит:

Наина щупает, а у дель Понте счетчик в голове звенит.

Якушкин, секретарь, глядит Гаранту в рот,

А Танька с Абрамовичем там сейфы тащат из ворот!..

Итог:

И вправду, не сидеть же ей на лекции

У Починка в налоговой инспекции.

Тяжело мне жить: я и во сне слышу погибельный ветер над Россией, слышу и вздыхаю, слышу и тоскую, слышу, и небесный гнев закипает в груди. Тяжело жить мне: словно не звездный свет горит в памяти моей, а вселенский крик народа русского вновь поднимает нас, и зов этот, зов Бога мятежного, настигает меня повсюду. Я, как трава цепкая или кедр могучий, бегу и бегу на бурю, наваливаюсь и наваливаюсь на ураган, заслоняя русские кресты и обелиски. Я, как русский народ мой, не раз христопродавцами распят, но и не раз воскрешен Богом на битву.

Тополь уверен: жиды - богоизбранный народ. А русские жиды разве менее богоизбранный народ? Христопродавцы - тараканы, тарантулы, клопы, высасывающие кровь из народов. Хоботковые завоевали Россию. Газета "Московский комсомолец" 13 ноября 1999 г. призывает: "И так, внимание. Вопросов несколько, но для победы не обязательно отвечать на все. Попробуйте максимально подробно отрапортовать хотя бы по одному пункту, и весь мир будет рукоплескать вам.

Первое. Назовите по одному величайшему преступнику на каждую сотню лет нынешнего тысячелетия /скажем, двадцатый век - Гитлер, девятнадцатый - Наполеон и т. д./.

Второе. Назовите по одному преступнику /желательно указать, в чем он, собственно, провинился/ на каждую букву русского алфавита /"Ч" - Чикатило, "С" - маркиз де Сад и т. д./. Такие буквы, как "Ы" или мягкий знак, можно пропускать.

Третье. Расскажите о самом бессмысленном и идиотском преступлении, про которое вы когда-либо слышали, видели или, может, даже участвовали в нем.

И так, флаг вам в руки! Еще раз обращаю ваше внимание: для победы достаточно ответить на один из трех вопросов. Ну а если уж удастся отличиться по всем пунктам - честь вам и хвала. Имя победителя прогремит на всю необъятную родину. Многочисленные подарки от "МК", праздничный предновогодний обед в нашем ресторане, почет и слава!

Торопитесь!!! Письма следует присылать на адрес редакции в рубрику "Хроника происшествий", с пометкой "Конкурс" до 2 декабря. Жду!" В своей они, жиды, стране? Нет. В завоеванной. Кто дебил: мы или они? Достойны ли мы, русские люди, называться народом, государством, Родиной? Если они - рабы психошизофрении и разврата, то мы - рабы равнодушия и трусости. Христопродавцы правят бал.

"Все одинаково отошли от истины,

никто

ни к чему не пригоден".

Глава 8.

Да, мы - рабы. Газета "Я - русский" в 31 номере за 1999 год сообщает: "Недавно в Екатеринбургскую областную клиническую больницу №1 приезжал представитель израильского медицинского центра".

Далее рассказывает:

"За последние три года несколько врачей из ОКБ ездили на стажировку в Израиль, а больные оттуда неоднократно направлялись на лечение в эту страну. Сейчас в больнице готовится операция по пересадке почки, которую будут проводить израильтяне. Сразу возникает вопрос - кто будет лечиться, и откуда возьмутся почки? Подобные операции весьма дороги и недоступны для подавляющего большинства русских граждан. С другой стороны, найдутся малообеспеченные русские люди, готовые поправить свое материальное положение продажей одной из своих почек.

Аналитический цент "ЯР" не исключает повторения на уральской земле знаменитого "почечного скандала", который потряс в прошлом году Эстонию. Напомним, что тогда в центральной больнице Таллинна израильские хирурги тайно удалили у шестерых незаконно ввезенных в страну румын по почке и пересадили их срочно прибывшим из Тель-Авива соотечественникам, нуждавшимся в подобной операции. Не будет ли и Екатеринбург одним из центров незаконной трансплантации органов? И какую таки роль во всей этой мутноватой истории играет мэр Екатеринбурга Чернецкий, известный как ставленник еврейского лобби?"

Еврейское лобби - революция 1917 года. Еврейское лобби - расстрел русских священников, ученых, поэтов, крестьян, рабочих. Еврейское лобби - сражение с Гитлером, защита евреев русскими воинами, осиротелые избы деревень русских, памятники погибшим русским в городах, где в каждую теплую щель внедрены хоботковые насекомые...

А на кого опирается еврейское лобби? На русских жидов, шабес-гоев русских, предавших отца и мать, сестру и брата, жену и детей. Предавших Иисуса Христа. Еврейское лобби опирается на русских мерзавцев: посмотрите, они распяли Христа, а теперь народ русский распинают! Они дрожат у Креста Трагедии, и возмездье грядет над ними.

Я вновь улетаю

к серебряным облакам из дому,

Из этой бездушной,

столичной, моторной крути...

Я тоскую по телу твоему,

красивому и молодому,

Я целую твои маленькие,

уютные груди.

Я слышу - распахиваются

окна и двери,

Я слышу попутные крики

радости необыкновенной:

"Летите, летите,

вы - последние нежные звери

Средь полей обожженных

отравленной нами Вселенной!”...

Вот они, губы твои,

ресницы твои и брови,

И покуда в Кремле

орудует неандерталец,

Я отдаю тебе много

надежной уральской крови,

Одинокий пророк

и межзвездный печальный скиталец.

Порою мне кажется,

смерть моя не за горою,

Но жизнь,

защищенная Господом,

длится и длится,

Будь для меня невестой,

женою, сестрою,

Если матерью ты

уже опоздала родиться.

Я слышу,

как пересыхают озера и реки,

Я вижу,

как падает с яблони

обгорелая соловьиха,

И за нами бредут

сквозь пустыню

юродивые и калеки,

И безлунная ночь

впереди опускается тихо.

Туманы и ветер,

и неба задымленный омут,

На травах не росы,

а капли остывшие ртути...

Я тоскую по телу твоему,

красивому и молодому,

Я целую твои маленькие,

уютные груди!

Мы - осиротелый народ. Мы должны остепениться и взвесить: за нами - бездна, а впереди - битва. Что страшнее и неумолимее? Мы перестали обихаживать могилы отцов и братьев. А могилы бесстрашных предков наших, завещавших нам беречь необъятные пространства наши в четыре стороны, зарастают бурьяном, закиданные пустыми бутылками из-под водки и пепси-колы. Мы перестаем рожать. Мы скоро превратимся в огромную страну стариков, опущенных в бесправие и нужду мерзавцами.

Бог нас жалел. Бог нас и накажет. Сила народа - в дисциплине и разуме. А слава народа - в уважении к предкам, в поступках, крепящих поколения и державу. Мы - себе нужны и никому больше. Мы - русские, мы терпеливее вдовы, но мы, русские, сверкучее меча каленого!..

Олигархи и толстосумы, депутаты Госдумы, границ СССР раскройщики, безмозглые перестройщики, горбачевцы и ельцинисты, кремлевские сионисты, бывшие капээсесники и банкиры, обо всех о них давно соскучились конвоиры, нестандартнейшие умы дождутся своей Колымы:

Шахрай, Филатов, Ястржембский, Дьяченко, Козленок, Юмашев, Волошин, Михась, Вяхирев, Гусинский, Абрамович, Шохин, Сатаров, Руссак, Аяцков, Заславская, Немцов, Новодворская, Бунич, Рыжков, Боровой, Ясин, Починок, Титов, Шумейко, Федоров, Хакамада, Юшенков, Абалкин, Чубайс, Гайдар.

Патриоты до рвоты, полемисты, артисты, микрофонные аферисты и некоторые голубые, хочешь - выбирай любые:

Киселев, Коротич, Сысуев, Евтушенко, Сорокина, Черниченко, Япончик, Дементьев, Адамович, Чикатило, Разгон, Старовойтова, Радзинский, Ковалев, Ростропович, Приставкин, Козырев, Солженицын, Сванидзе, Миткова, Доренко, Шарапова, Розовский, Попцов, Окуджава, Чубайс, Гайдар.

Политиканы, титаны, премьеры, светочи эры, президенты, резиденты, генералы, охмурялы, кредитодатели и предатели, поклонники революционной "Марсельезы" и банальные головорезы, генсеки, их леди, элитных манер, рыночники, расприватизировавшие СССР:

Горбачев, Шеварднадзе, Яковлев, Попов, Тетчер, Ельцин, Рейган, Лужков, Назарбаев, Силаев, Дудаев, Коржаков, Шаймиев, Кравчук, Барсуков, Яндарбиев, Березовский, Грачев, Бурбулис, Рыбкин, Масхадов, Кириенко, Солана, Шушкевич, Черномырдин, Аушев, Горбачева, Басаев, Коль, Ельцина, Алиев, Примаков, Клинтон, Степашин, Каримов, Олбрайт, Куликов, Понкратов, Явлинский, Якушкин, Буш, Руцкой, Кох, Быков, Ерин, Чубайс, Гайдар.

Я приглашаю читателей:

Продолжите

список

предателей!..

Не сожалеют они и не каются, а нашей кровью на банкетах заикаются и, воюя, беженцев переселяют, а завтра снова нас расстреляют. Ведет их через кровавый туман, налившийся кровью бешеный истукан.

Затерялась Русь в мордве и чуди...

Калинкин, мордвин, Филиппов, русский, - русские мы. И те, погибшие в пекле непрерывных сражений за Русь, за русскую долю, свободу русскую и русский многоязыкий народ, это - поэты, золотокрылые соколы, витязи, ратники, павшие на великом поле, Куликовом Поле России.

Ныне вся Россия - Куликово Поле. И мы благодарим Бога, что дал он поэтам нашим такую исполинскую верность, такую любовь к нам, к потомкам грядущим, к России, взятой в полон интернациональными мерзавцами века, такую ярость дал - траву кровью своей оросили, землю отчую собственным сердцем обогрели, под кресты и обелиски легли, но ни шагом, ни духом, ни словом не изменили мы, чудь и мордва, и не предали ее, маму седую нашу, слез ее святых из своих ладоней воинских не выпустили.

Сейчас они, поэты русские, рядом с нами: мы видим их, слышим их и громко говорим: нет, вы не убиты, вы даже не покачнулись, вы даже не запнулись под ударами, вы - стоите на холмах, солнечных чудских, как древние гордые скифы, овеянные ветрами времен и вздохами поколений!..

Чудь и мордва, народ - самый разоренный, самый рассеченный и теснимый народ теперь!.. Нас убирают с необъятной Родины нашей. Гонят. Мы, русские, даже в ЮАР бежим. Мы теряем Каспий и Зауралье, Кавказ и Север, у нас даже Волгу вытягивают из души, серебристую легенду наречий наматывают на распри, на травлю, а нам затыкают рот с экранов и газет, сцен и трибун чужеверцы. На кого же нам опереться?!.. На Евпатия Коловрата и Александра Пушкина. На Георгия Жукова и Сергея Есенина. Русская поэзия - патриотическая молитва. Ей нет равных среди поэзий мира. Она неостановима и неодолима, как вьюга волховитая: под родимым окном плачет, а на поле боя вражеские танки переворачивает. Мы обязаны, мы, чудь и мордва, подняться и ни метра не отдавать земли русской, дабы ни одна могила у нас не была потревожена заморским башмаком негодяя!.. Гондоном, лабораторно изучаемым Татьяной Рессиной. Он - генералиссимус казни у Дома Советов.

Наина Иосифовна и Юрий Михайлович Лужков однокопеечными глазками похожи: брат и сестра... Только Ельцина бессовестнее. А Юрий Михайлович, "мулат" сын Нюры Сыромятниковой*, русской мамы сын, заметался после расстрела безвинных русских под Домом Советов, кровью начал захлебываться. Пришлась ему соборы извлекать из пепла, замаливать грех синагогами и мечетями... Лукавство. Грех перед народом русским.

Но:

"Облака изливали воды,

тучи издавали гром,

и стрелы Твои летали.

Глас грома Твоего

в круге небесном;

молнии освещали вселенную;

земля содрогалась

и тряслась".

Вы, подвальные, вы, газетные и экранные боевики, вы, сиониствующие террористы, вы, еврейские и русские жиды, не клевещите на нас и не охульствуйте над нами, гнойниковые паразиты, вы замутили разум народам и сердце щедрое человека ожесточили! Мое слово не пощадит вас.

Так слушайте, слушайте пророчество мученика и поэта:

Последний год вы топчите душу русскую,

Последний год вы гогочите над Россией моей,

Последний год вы пьяны от изуверских побед ваших:

Мы поднимаемся, утираясь и плача,

Мы распрямляемся - мы очнулись,

И мы придем!..

Черствый не услышит нежности моей. Злобствующий обиду мою не поймет. А ненавидящий нас - горю моему обрадуется...

Вот я и отвечаю: на оскорбление - резкостью, а на осмеяние - удалью. Перед врагами я чист. Перед Родиною я виноват. А перед Богом я присягаю: молиться Ему и служить русскому народу православному!

Глава 9.

Еврейский "Московский комсомолец" - жалкая газетенка: за ней тянутся многие страсти человека. Один - голую бабу обглядеть и обзыркать "интимные тайны" ее жаждет, изматываясь бессонницей, другой - заползти на супругу нового русского, кутящую вечера в "бардачном доме" без мужнего надзора, мечтает, а третий - девочку малолетку попробовать решил, да, импотент, засумлевался: получится ли?

И "Московский комсомолец", на случай, на оплачиваемую, так сказать, потребу, содержит высокопрофессиональных журналисток сексологов, неких - Рессину, Одоевцеву, Журавлеву и прочих, успевших, наверное, побывать в таких позоперекрутах и на собственной шкуре испытать такие коридорно-матрацно-балаганные заверты и вышвыры, что шары вылезали на лоб!.. В каждой их фразе о собачьих омерзительных перетыках - ликует или воет, сладко поскуливает или зашорканно потявкивает их личный и весьма разнообразный опыт... Биография блуда рекламируется.

Иногда нервы у них сдают. Одоевцева, например, 22 августа не выдержала и на 7-й странице "Московского комсомольца" распоясалась:

"Ох, да соперница моя,

ты зачем приехала?

Ох, дать тебе по жопе палкой,

чтобы юбка съехала".

Далее:

"Все ребята как ребята -

женятся, плодятся,

Ну а мой меня разденет -

и давай смеяться".

Далее:

"Вот соперница идет,

сама не пляшет, не поет.

Она сидит ни бе, ни ме -одна е...я на уме".

Далее:

"Я купила себе кофту -

ленинградское шитье,

Что хотите, говорите, но без х... не житье."

Я не только сочувствую несчастной, но все еще, кажется, охочей Одоевцевой, а я даже завидую ее цепкости - вслушиваться в заокольный мат и принимать сию народную боль близко к своему женскому сердцу... В моей деревне есть сучка, сука Лиза: в конце кривой улицы кобели наседают, трясясь, на подругу ее, а она, Лиза, в центре улицы персональным оргазмом истекает. Чувственная натура. Слава Богу - не дама, не сексолог-журналистка: дрожит, а в "Московском комсомольце" рассказать не может... Да и в чужое соитие ей не влезть. И вообще - имеются на земле животные, которые как бы вежливо сторонятся того, чего сторонится нормальный человек. Но скотина скотине - рознь!..

Мутантки, водолазки сексуальных помойных озер, захлебываются, причмокивая брызжущими губищами, вонючею аурой, с детства потеряв национально-семейную нравственную опору, потому и ловят грязными продажными пальцами любой рыночный сучок... Спидовые насекомые. Лишенные исторических обычаев, религиозных заповедей, родовой принадлежности, лишенные изначальной уважительности, до романтической сказочности, до серьезного восхищения, - к роду-племени, краю отчему, и наоборот: презирая народ, кормящий их, замурзанных зелено-тинных жаб, они ничего доброго не поняли и не приняли в русских, ничего. Чужие они.

Под маской опеки совокупляющихся, вроде врачуя, Хилькевич, Бедная, Журавлева и Одоевцева нахально задирают одеяло над кроватями обнявшихся, выныривая из помойного озера, бардака, раздаривают направо и налево рецепты и рекомендации. Дети - им не помеха. Старики - им не пре града. Даже в невестино белье заползли. Заразные и чужие, они даже плеву девственницы "сажают на сучок", но тот сучок, рыночный. Девственницу подкладывают под зверя, под лешего, лишь бы не под жениха, не под судьбою суженого. Фашисты не вытворяли над нами подобного.

"В занятиях сексом даже самые близкие родственные связи перестают быть преградой: мать с дедом, отец с дочерью, племянник с тетей и так далее". Это - о фиджийцах. А Лахова и Бедная - сексофилки?

Далее: "А затем доступ к ней был открыт всей родне мужского пола: дедушкам, мужьям сестер, двоюродным братьям..." Это - об австралийских аборигенах. Рессина, Егорова, Одоевцева, Журавлева - спермонаяды?

Далее: "На Руси девичья непорочность ценилась достаточно высоко, чтобы скрывать, что ты потеряла девственность еще до замужества. Гулящих особ, которые не догадались обставить брачную ночь как "первую", при помощи пузырька с бычьей кровью, ждало суровое наказание".

Какое же? "... такой девушке, а заодно и ее родителям и свахе, вешали на шею хомут как символ женских гениталий."

Или: "Вспомним хотя бы ночь на Ивана Купалу, где под благовидным предлогом - поиски несуществующего цветка - по лесам толпами носилась разудалая молодежь. А через девять месяцев чуть ли не в каждой избе появлялось по младенцу". Да, "Московский комсомолец" 19 августа 2000 года продемонстрировал печатано на 3-й странице русскую целомудренность: исплевал ее, исхихикал и в массовое распутство превратил. Это - в древние-то времена, а в наши времена каково целомудрие у русских?!

Только - ухмылка Иуды. Только - жидовская хохма. Только - предательская доносная фраза. Только - чужой, вражий, ранящий, стравливающий и разлагающий русского человека яд. Растлить - ребенка. Унизить - мать, Наставить "рога" - отцу. Обслюнявить жидовской бактерией русскую молодость, русскую красоту, русскую верность! Нет, гитлеровцы не способны конкурировать в жестокости с потомками Ягоды и Свердлова, Голды Меир и Мадлен Олбрайт. Неооккупанты празднуют победу в России.

И мы, работящие и честные русские люди, допустили до постелей и кухонь, до свадеб и могил этих вонючих спидовохоботковых тварей, мы, русские люди, разрешили им хозяйничать на наших фабриках и заводах, разрешили им топтаться и пыхтеть в наших прямых весенних бороздах, картавить и похрамывать на сценах и экранах, наставлять нас жидовскому изуверству: как уничтожить русских и Россию?!

"Все мы, бабы, стервы,

Милый, бог с тобой,

Каждый, кто - не первый,

Тот у нас второй!.. "

Строфу я беру из официальной передачи по радио. Полностью данную песню я слушал 3 октября, в день рождения величайшего поэта мира - Сергея Александровича Есенина. Чьи слова? Чья идея - опошлить, оскорбить молодость и красоту, любовь и верность? Цинизм и грязь - ныне официальное старание жидовских радио и телеканалов, журналов и газет.

Таксист, слышавший вместе со мною этот шедевр, пояснил: "Сочинил Высоцкий!”.... Какой, какой Высоцкий? Егорова "моя" не сочинит - сил у нее не осталось на поэзию: и разврат требует телесной свежести, а они, помойные водолазки, давно уже промокли и осклизли сексуальными чешуями, куда и зачем их тащить на радио? Выгоднее - Бондаренко и Зюганова...

Человек волен упиваться развратом, волен заражать им чужой народ, но за эту подлую волю - плата грядет ему, заразному насекомому. Мы от народа русского скрываем оптимизмы исламистов и ваххабитов, террористов и боевиков, наркоторговцев и олигархов к изменничеству и рабству, а их ненависть рождена их уверенностью: русский народ - на коленях перед жидами, Россия - помойное озеро, где изрыгают заразное кваканье очумелые жабы, жидовствующие нахалки "Московского комсомольца".

За что пощадит нас террорист? За разрушение СССР и России?

За какие религиозные стойкости удивиться нам ваххабит?

Перед какою духовною силою замрет боевик? Перед приватизацией?

Удержится наркоторгаш перед огромным одурманенным рынком?

Но нужен ли разврат татарину и алтайцу? Буряту нужен?

Но тоскуют ли по жидовству башкиры и удмурты? А коми тоскуют?

Но согласны ли, как согласны мы, русские, горбить спину перед

Гусинскими и Абрамовичами, Мамутами и Березовскими, согласны ли чуваши и осетины, мордва и якуты, чукчи и калмыки?

Не каждый народ впустит спидовую вошь на священный порог отчего Дома.

Водка, наркотик, разврат, боевики и киллеры - единая война против русского народа. Перед первым конфликтом с Чечнею русских в Чечне истреблено 31 тысяча и 300 тысяч изгнано из Чечни. Занято квартир -100 тысяч. Занято домов - 45 тысяч. Каждая вторая девушка, женщина подверглась нападению, насилию, позору и горю, каждая русская семья в Чечне овеяна страданием и слезами. Предатели и хапуги языками политиканов и журналистов взорвали судьбу русских и чеченцев.

А в бывших республиках СССР спокойнее ли русским? Правительства СССР и РСФСР и России ничем не помогли русскому народу, ничем: трусы и негодяи, а нынешние властители продолжают замшелое предательство, уничтожают русских ребят, русских воинов на кровавых бойнях за нерусские интересы и выгоды. Ждать от Кремля справедливой поддержки наивно. По некоторым данным - 500 тысяч вытеснено русских из региона Чечни, но кто у нас занимается русскою катастрофой?! Телетрибун Радзинский.

И разве только "Московский комсомолец" из номера в номер ведет расстрел русского достоинства, русской надежды, русской любви, русской семьи? Вся жидовская пресса - кровавый самогон разврата, вся жидовская спидовая культура - выкапывание огромного оврага для поганого озера, куда табунами и отарами направляют русских жиды и шабес-гои, эти вечные холуи и казнители, эти власовцы Горбачева и Ельцина.

Жид - не еврей. Жид - не русский. Жид - неистовый ворюга, бандит, нахал и развращенец, гнида. Мы, русские, повторяем евреев по дорогам рассеяния, повторяем евреев неурядицами и осложнениями среди соседних народов. Русский народ и еврейский народ должны вместе осмыслить ситуацию и освободить нашу общую обитель от пархатых микробов, жидов: у них, у жидов, еврейских жидов и русских жидов, долларовый знак во лбу.

Мусульмане России, Европы и Мира никогда не покорятся жидовской помойной похоти, свиному голопузию и корытному чавканью над женскими сосцами, никогда. Скоты, заливающие сексуальными помоями сцены, экраны, залы библиотек и вузов, должны исчезнуть из нашего бытия. Слово "Секс" и слово "Бог" они хотят уравновесить в людях, бесы.

В раздольно-грустном поле русском - скелеты, обветренные и проржавелые, храмов православных, когда-то светом Христовым озаряющих всю Русь, а теперь - надгробные камни на холмах богатырских... Так запечатлелась битва белых и красных, а разграбили храмы Губельманы.

Ленинцы сооружали возле разоренных церквей и погостов коровники и свинарники, а теперь - скелеты скотозагонников, безмушные и безнавозные, чертополохом покрылись. Перерекордили Америку... Потому, наверное, Председатель КПРФ Зюганов, беседуя с Владимиром Бондаренко, на двух полосах газеты "Завтра", с хроническим цековским плюрализмом расфасовывает имена Солженицына и Бондарева, Синявского и Проханова: одни предавали СССР, другие сражались за СССР, как же их не уровнять?

Бондаренко между диссидентами и патриотами - широкоюбочная теща между норовистыми зятьями, но Россия не понимает посредников, даже если посредник иной заслуживает красот и таинств знаменитого Вермонта... По дорогам и трактам серединной России, центрального русского простора - закусочные и столовые, кафе и рестораны, бани и суперотели, взятые финансовой программой и дисциплиной двоюродных и троюродных братенников боевиков и киллеров, мило улыбающихся нам. Чем не марксизм?

Ни один генерал, ни один губернатор, ни один депутат не сказал правды о трагедии России, правды о погибельной судьбе русского народа, да и от кого ту правду ждать: от вчерашних членов обкомов и членов ЦК КПСС? Бондарев - пророк. Кассовое предательство партийно-административного чиновничества - успех переворотчиков и шпионов.

Владимир Бондаренко не вложит в уста генсека имена Проскурина и Можаева, Акулова и Шевцова, Федорова и Семанова, Палиевского и Чивилихина, Петелина и Ларионова, Иванова и Ланщикова... Бондаренко - хлопотливая ласточка: замазывает трещины между Есениным и Высоцким, но их не замазать, они, пожалуй, шире расклювленного агрессивного рта дикторши Арины Шараповой. Тещина дипломатическая юбка и та их не прикроет. Трещины - провал между русской болью и бесьей атакующей настырностью. Интересная мысль. Внушить бы ее Зюганову.

14 октября 2000 года "Московский комсомолец, помешанный на сексе, сообщает:

1. У среднестатистической москвички за всю жизнь бывает примерно 4 партнера.

2. Зато мужчины-москвичи намного легче идут на "левые" контакты, как правило, на одного мужчину приходится 9 любовниц.

Или:

Ура, ура! Вот результаты исследования московских сексопатологов: 43 % женщин жалуются на проблемы с оргазмом, из них 11% не переживали его ни разу, 14 % - очень редко, а 20 % - периодически. Из 57% остальных женщин, у которых не выявлено нарушения оргазма, 25% переживали оргазм при каждом половом акте, 15% - очень часто, 10% - часто. Оргазм бывает разный, и то, что уважаемые дамы воспринимают за его отсутствие, часто является этим самым несчастным оргазменышем. Увы, у одних он сравним с изящными линиями Нади Рушевой, у других - с яркими мазками Малевича... И т.д. И т. п.

Какая же ненависть к русской семье, к русской матери и отцу, к русской невесте, к русскому жениху, к жене и мужу русским! Газетные сексоглотки осопливели и обкакали каждую русскую душу юную, каждого русского человека: Россия - помойка, а русские не бегут из нее, а русские надеются восстановить нормальную жизнь в ней?!

Да, "Московский комсомолец" особенно обожают спившиеся и бомжи, существа, раздавленные олигархами-грабителями, их, изуродованных богачами, пруд пруди, и они - грамотные. Читают, обсуждают, спорят, топчась у торговых очагов:

- Женился бы ты на Егоровой или на Хилькевич? - бомж пытает бомжа.

- Я ни на одной ихней сексоглотателънице не женился бы, лучше уж онанизмом заниматься, но упаси меня от этих шелушащихся сук!

А мы - о литературе, культуре, доброте народа к народу? Кто нас всерьез воспримет, разрешивших поганить русскую красоту сексоглоткам, ненавидящим не только нас, но и слово наше?..

Глава 10.

Марина Хилькевич - Чикатило в юбке. Насиловать она не может - нечем, убивать - не убивает ритуально, но Хилькевич не менее гнусно насилует и не менее гнусно убивает молодые души и молодые судьбы. Она влезла, вползла в наш русский обычай любви и семьи, в наш русский уклад таинственности, застенчивости, сказочности, она, учредительница и проповедница измены, разврата, сексуальной погани и оскотения, достойна русского национального суда над ней.

Приглашает юных:

1. Не стремиться к любви и свадьбе, а пробоваться и пробоваться, пять, шесть, семь, восемь ли заменить партнеров, ну а семья - сложится, с кем-нибудь, пробуйся!..

2. Анальный секс - безвредный секс, где попало, как попало, когда попало: ни возраста, ни стыда, ни чувства Хилькевич не берет в счет. Она, вероятно, выросла в широких штанах у Чикатило, сексуально возбужденная и часто за уши трепанная, не понимает ни нежности любви, ни вдохновения любви, ни красоты любви. Сирота половая.

3. Оральный секс Хилькевич рекомендует - со смаком, радостным сопереживанием - воспитана на подобной сладости. Наглая, дерзкая и кусачая: вползает и хоботком впивается, специалист по сексу, нежность и женственность, ласка и красота невесты ей не интересны, она их не испытала ни разу. Били ее, вероятно, за уши дергали при определенных позах разные широкоштанные Чикатилы...

А еще есть среди русского народа – Лахова. Мадам, обделенная половыми удачами. Сохнет по презервативам, настаивает на учебнике для школьников - как эти презервативы надевать. Дескать, выточить деревянные членики и девочки будут напяливать на них маленькие презервативчики, а подрастут - натянут на настоящие...

Вера Засулич, Голда Меир, Герцель, Даллес, Бжезинский, Клинтон и Ельцин, Гитлер и Горбачев, Березовский и Абрамович, Гусинский и Гайдар, Дзержинский и Ягода, Шеварднадзе и Козырев - предательство и геноцид над русским народом и над народами России. Так не ждите, мерзавцы, уважения к себе и покоя в народах!

Еврейки, русские ли журналистки, сексологи "Московского комсомольца", "Комсомольской ли правды", "Независимой ли газеты", - мне все равно: сортирный запах этих лирических повествовательниц слышен даже на Аляске... Кокотки помойные. Русалки презервативного омута...

Я не считаю еврея гномом, утонувшем в пышной бабе, я не считаю русского вампиром, ввинченным в девичий пупок, мы, русские, мы, евреи, дети Адама и Евы, а не побочные выблядки Моники и Клинтона: долой с наших троп, дорог и трасс помойных проституток и спидовых русалок!.. У нас нет тоски по Адольфу Гитлеру. Нет у нас тоски по газовым печам и лагерям колымским, и мы помним: два дурака дерутся, а третий, умник, над ними хохочет и в карман сметку, ими утерянную, кладет.

Галина Бениславская - тень Сергея Есенина, биография Сергея Есенина, судьба Сергея Есенина, тоскуя, плачет:

"26 августа 1924 г. Вот, как верная собака, когда хозяин ушел - положила голову и лежала бы, ждала возвращения.

Крым, Гурзуф. 1924 г."

Нежность какая! Верность какая! Поэтичность какая! Красота какая! Бессмертье какое!.. Разве ощутит подобную молитвенную осиянность и занебесную высоту Лиза, сука моя деревенская, похотливо скулящая в центре улицы? А уж спидовые русалки и помойные проститутки подавно не разгадают солнечно-золотой звон ясности и любви у Есенина:

Хорошо лежать в траве зеленой

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

Коростели свищут... коростели...

Прекратите нас губить водкой, развратом и войнами, у нас ведь земля родная есть, Россия есть: нам ведь детей рожать надо!..

Княгиня Ольга у нас есть. И Евпатий Коловрат у нас есть. Дмитрий Донской у нас есть, и его жена Евдокия у нас есть. У нас даже Александр Матросов и маршал Жуков есть. Даже Зоя Космодемьянская у нас есть!"

Сколько миллионов погублено русских, ты знаешь, брат мой русский, а, знаешь? И никогда не узнаешь: казнители русского народа тебя уберут...

Ее вели по снегу белому, морозному... Босая и раздетая, измученная допросами и побоями, ликованиями и насилиями палачей, она твердо, не ежась и не покачиваясь, встала под виселицей. О, эти завьюженные дали русские, эти холмики и взгорья, припорошенные звенящими слезами невест и жен русских, матерей седых наших, за спиною - Москва, а впереди - смерть! Зоя. Вчерашняя ученица. Большеглазая. Добрая. Чуть нервная и остро предчувствующая скорую войну. Подруги, одноклассницы, слышали ее волю и перешептывались, уважая: "Зоя Космодемьянская!”....

Не надо перелистывать страницы ее трагической и гордой биографии: я раз перелистал и до конца дней моих не забуду - хрипливоодутловатые и самодовольные кабаны сладко потягивались над нею... сменяли друг друга на ложе... Я не знаю - как билось и кричало ее сердце!.. А они, победители юной сестренки нашей, мамы будущей, рожденной ласкать детей и встречать на пороге мужа, они, рыжие и плохо пробритые, они, наглые и кровавые, распинали и распинали ее, и вот - на виселицу, на Голгофу повели!.. Не поцелованная любимым. Не родившая от любимого. Красивая, бессмертная и вечно любимая Зоя широкоглазая, Зоя Святоликая, Святая Зоя Космодемьянская! Русская и крещеная! Наша! Канонизируем ее.

Ярославна плакала, ожидая князя, на стене каменной древнего Путивля. Авдотья Рязаночка брата русского защищать от ордынцев кинулась. А Зоя за вещий свет русский во тьму шагнула кромешную! Но разве ей не хотелось жить? Разве немецкие плохо пробритые бульдоги не устрашали ее? За народ и Отечество, за достоинство и свободу во тьму, в погибель шагнула она, и теперь - Светом Иисуса Христа Осиянная, Зоя Святоликая, - молитва наша, надежда наша и песня горькая наша!..

Слава защитников Отечества неприкосновенна. Пусть онемеет язык у Хама, посягнувшего на великую печаль обелисков и небесную мудрость креста, - вознесенного в тысячелетиях над нами.

Зоя Космодемьянская. Русская Зоя. Бессмертная Зоя.

Святоликая Зоя

А ведь казнили Зою на снегу –

Палач всегда в усердиях торопится, -

И на далеком волжском берегу

Предупредила русских Богородица:

"Свинцом и кровью затыкают рот

Прямого сострадальца и воителя,

Ты, русский созидающий народ,

Твори судьбу народа-победителя!”...

Качалась Зоя мертвая в петле,

Не предана друзьями и подругами,

А по славянской взорванной земле

Беда катилась, причитая вьюгами.

И не могу я замолчать о том,

Иных стихий переживя безмерности,

Сегодня входит Зоя в каждый дом

Спасением неистребимой верности

И говорит: "Солдаты за Москвой

Лежат…

И Кремль спеленут оккупантами,

А те, о ком соскучился конвой,

Поигрывают в спальнях бриллиантами!"

И говорит: "Пора нам понимать -

Утрата подвигами восполняется

И потому аж до Берлина мать

К могилам братским в полночи склоняется."

И говорит: "Вот я иду, иду,

Ни разу не целована любимая,

А где меня казнили - не найду,

Кругом тоска и боль неутолимая!”...

Вам, хапающим реки и леса,

И серебро ворующим, и золото,

Не опровергнуть Зоины глаза,

Смотрящие презрительно и молодо.

Вас даже горный праздничный Давос

Не прополощет в бане древнегреческой,

Обыкновенный рыночный навоз,

Под именем элиты человеческой.

Мы, русские, герои многих драм,

Атак непредугаданных вершители,

Воздвигнем Зои Святоликой Храм,

И пусть ее страшатся разрушители.

И пусть взлетит с холма суровый крест

Над виллами банкирства и купечества,

Пусть встанет храм несбывшихся надежд

И нерожденных сыновей Отечества.

Пусть он звонит, в седых полях скорбя,

В колокола,

зовет весну зеленую,

Где каждый русский вспомнит про себя

И защитит - Россию оскорбленную!

1988 - 1999 – 2000

ПУТЬ НА ГОЛГОФУ

(Цикл очерков)

Быть обманутым, когда обманут народ твой не позор. Быть распятым, когда распят народ твой, - Божья милость, Иисуса Христа распяли, - а мир поклоняется ему, Живому!..

Зою Космодемьянскую фашисты распяли, а она по России, глазастая и красивая, идет.

Русые головы срезают ножами русским воинам чеченские бандиты, а дух русский крушит предателей.  

Люби Россию - и ты не обидишь ни один народ. Гордись, что ты - русский! Настанут времена - о нашей доброте и нашей доверчивости планета затоскует. Русские, мы - под крылам Богородицы!..

ВОИНЫ ХРИСТА

Откуда киллеры? Откуда грабители?

Из кремлевской обители. Из кремлёвской обители.

Нас не может не волновать ветер, не может нас не позвать холм тысячелетний - мы рождены в движениях природы и человека, мы выросли под лебяжьими стаями облаков и умными взорами вселенских звезд... Русский - тоскует о России, пока не умрет, а умрет - в Россию возвращается: если не стоном журавля, то плачем кукушки, если не гроздью рябины, то солнышком огородного подсолнуха, нежно склоненного над бабушкиным плетнем.

Недаром Виктор Кочетков признается:

Нас именем России

В атаки поднимали.

Но если бы спросили:

Что про нее мы знали!

Две-три ее деревни,

Да городок поглуше,

Да сказку о царевне,

Да песню о Катюше.

Но это - присказка. А сказка - все про нее мы знали: от древнего Синегора до юного уфимца, Александра Матросова... Мы знали - как вели босую истерзанную Зою радостные шакалы по снегу Подмосковья. Мы знали о раскулачиваниях и расстрелах безвинных работящих русских людей, но нам с детства затыкали рты. Мы - великая держава, а не шалун для розг Сахарова...

Знали мы и об изувеченных отцах - участниках войны, нищих инвалидах России, но мы не были побежденными, как сегодня: богач-ворюга и приватизатор личную собаку откармливает на экране копченой колбасою, а дикторши и дикторы телецентра подскакивают перед купцом и похвально языком прищелкивают: есть хотят студийные певчие... Мало им платят?

Все больше

говоришь о человечестве,

все меньше говоришь

о человеке.

Назовите мне настоящего русского поэта, судьба которого была бы светла и легкокрыла - не назовете... Ну, вглядитесь в их лица, в их судьбы, не лица, не судьбы - седые скалы, иссеченные ветрами нужды и горя, овеянные дымом войны и жуткой бедою национального разорения.

Среди таких неуютных, сильных и справедливых поэтов - русский поэт Виктор Кочетков. От земли, из деревянного русского дома, от большесемейного куска хлеба, от беззащитных длинных вздохов матери, от широких громких берегов Волги - к школе, к труду, к армейской казарме, а там - окопы, атаки, бои, а там - ранения, плен, опять после побега из плена- окопы, опять бои и - русская тишина: слезы говорить мешают, а петь запрещенные слова опасно:

Все пришлось испытать на войне:

Счастье боя и тяготы плена.

Как по беглой мишени по мне

Конвоиры стреляли с колена.

Еще в 1965 году я слушал тяжелый голос поэта - о страшных лагерях новых распорядителей мира, о погибших друзьях Виктора Кочеткова, о ночных допросах, устраиваемых отечественными "чистюлями" над русскими "виноватыми", вырвавшимися из-за колючей проволоки рыцарей Гитлера. А "вина" их - верность Родине, осмысленная и неодолимая, как движение народной страды на Берлин...

Из нас ныне пытаются вытравить ту святую страду, вместо верности нашим детям и внукам внушается раздавленная картавая несуразица безродинности, озлобленной суетливой безликости и мокрой торгашеской бездуховности. Потому и в 1965 году в Саратове, в редакции журнала "Волга", мы садились иногда за столом, собравшись у стакана...

Синим стеклышком вспыхнул Донец.

Здравствуй, Родина!

Снова мы вместе.

Он вернулся, твой русый боец,

Твой солдат, пропадавший без вести.

Но и тогда уже "запрос" был смоделирован не на патриотов, а на тех, кто обивал порог перед западными хозяевами, улавливая большими лакейскими ушами грязное шуршание ваучеров по перестроечной голодной дороге, неврастенические визги диссидентов, полудиссидентов, предателей, полупредателей, спекулянтов забугорных свар и склок, да-да, на тех был направлен акцент внимания, кто, получив инструкции ЦРУ, лидирует борзо в несчастном и обманутом народе в России...

Россию предали. Предали солдат ее и поэтов ее. Конечно, бежавшему из фашистского застенка, израненному лейтенанту Виктору Кочеткову, никак не заставить, например, себя - постучаться в особняк или виллу Коротича или Евтушенко, "православную обитель их", и заодно с ними "зацепиться" с разрешения чужого дяди, демократа, на краешке чужой державы, отметившей подспудные заслуги наших прорабствующих героев...

Радикализма русского наследники,

духовной тяги левое крыло,

к кому теперь вы нанялись в посредники,

куда вас, многоумных, занесло.

Все на Руси исхаяли, излаяли

и подались к заморским очагам,

как в новом поживаете Израиле,

в непредставимом штате Мичиган.

Есть в русском лике поэта Виктора Кочеткова что-то от русского витязя, дерзкое и спокойное, вечное и благородное, как ратный звон меча над преступными захватчиками, кровавыми озорниками, наследниками опухших планетарных громил, резвыми разбегающимися хищниками по городам и весям России - хватать и утаскивать в заграницу...

Виктор Кочетков знает прицельное расстояние русского гнева, отлично понимает и чувствует меткость русского слова. Ведь язык родной для поэта - свинец и ливень, свет и память, здоровье и отвага:

Вновь заря над степью мечет

Красный рой каленых стрел.

Что ты, что ты, скифский кречет,

С высоты своей узрел?

Иль в щетине чернобыла

Почерк свежего следа?

Или древнюю могилу

Выбираешь для гнезда?

Вот - развернулся, распахнулся: синяя даль родная перед глазами, и вольная русская доля крыльями в небо сверканула!.. Поэт и есть - народ: в поэте вдруг замечется, завьюжит, заураганит и выплеснется в простор свобода, скованная до поры и времени в народе, кровавыми карликами зажатая в штабах и ведомствах, изменниками, казалось, задушенная, но в народе-то ее не убьешь, хотя и укоротишь не надолго, да заплатишь потом за исполнительность рабскую, покорство позорное...

Чубайс пустил налево наше электричество,

На Западе он – вор, у нас - Ваше Величество!

Выпив для благости натуры и для доброты с друзьями, Виктор Кочетков, как бы искал товарищеского надежного понимания - пел грустную думу собственной судьбы, но - поэт, национальный и яростный, не прощал унижения и ухмылок над своей могильной тропою солдата: стихи болели, кричали, равнялись на завтрашний день, и он, желанный, наступил:

Поначалу все молчало.

Но уже к исходу дня

Как-то странно зазвучала

Енисеева броня.

Мы ведь - народ, русские люди, по заслюнявленному утверждению радио и телевидения, "красно-коричневые", поскольку давно Кочетковы, Ивановы, Петровы, Сидоровы, Петуховы разгромили и угомонили исторических неподдельных красно-коричневых на полях сражений, грызунам демгазет и демэкранов опасность не грозит - почему теперь им не оскорблять русских, защитивших эту моль, ползающую по нашим трибунам, нашим залам?..

Увлеченные и вознесенные над бороздою и цехом человечностью, состраданием и правотою, мы, русские, да и другие, нормальные народы, у себя на кухне стесняемся чавкающего гостя, жрущего русский каравай, диссидента, поучающего Россию: как ей жить и кого ей выбрать в соседи... Мы прощаем грызуна, до крови кусающего нас прямо в сердце, мы даже стремимся молча вытереть ему иезуитские хищные губы...

Значит, вера есть в нас, прочно сидит в душе нашей неусомненная никакими невзгодами доблесть - мы отряхнемся от клеветы и разора, встанем и заявим правду, выношенную, оголубленную, проверенную в огне и порохе, укрепленную у креста и обелиска:

Тишина и покой.

- Кто тут есть? Отзовись! -

Только месяц мерцает

Подобьем осколка...

Богатырская даль.

Богатырская высь.

Старый дуб.

Старый ворон

И старая Волга.

Виктор Кочетков - один из самых образованных русских поэтов. Разве не тональность былины, разве не ритм сказа течет по равнине стиха, по богатырскому перевалу времени? Очень народен поэт - заповедью, характером творчества, и сам он - вырастает из пластов народных, глубин русских, неизмеримых. Молодость - на войне. Зрелость - в борениях за призвание и достоинство, а все - тертый, все - жилистый, все - мудрый и собранный, как ему и положено: за ним - люди, за ним - поколения поэтов.

Я тянулся к полям,

Как историк к архивным томам,

Над былинкой колдуя,

Как поэт над строкою заветной.

И война отползла,

Словно серый осенний туман,

И бессмертная жизнь

Приоткрылась, как луг

многоцветный.

Виктор Кочетков - суровая традиция: русские поэты, поднимаясь из горя и пепла пережитого, светлее и чище становятся, а седина их, как вещий зов, летит над нами и душу нам жжет вечным мужеством, завистью благородной, подвигом дружбы нетленным. Не зря же поэт сберег до сих пор уважение к вчерашним солдатам - Михаилу Алексееву, Юрию Бондареву, Ивану Акулову, Андрею Блинову, Ивану Стаднюку!.. И сам Виктор Кочетков среди нас, перед войною рожденных, среди нас - всегда почетный, всегда незабытый. Друг и брат по российскому оратайству...

Слава Богу - не прерывается звездная борозда русской поэзии. За чуть сумеречным Василием Федоровым - Виктор Кочетков мастерски песню выпускает: лети, одолевай, честная и верная!.. Мы устали от устрашений нас перестройками, инфляциями, коммунизациями и капитализациями. Лидеры, пытавшиеся погрузить всю необъятную Россию на некий западный челн, напарывались на русские скалы, русские седые судьбы, переворачиваясь и пропадая в русских гремящих штормах.

Кто только нt посягал на нашу песню и нашу поэзию? Павел Васильев растоптан в кровавых подвалах заезжими насильниками и мародерами, а Виктор Кочетков был загнан за немецкую заржавелую проволоку железными роботами фюрера, а всамделишная красно-коричневая саранча зудит и зудит над нами, оклеветанными патриотами: "Русский фашизм!", "Русский фашизм!".

И на телеэкране "игра" с детишками русскими, соросовец заезжий спрашивает:

- Танечка, зебра это или медведь?..

- Медведь!..

- Получи банан, травоядное животное!..

И маленькая Танечка ловит, хватает премиальный банан, на гайдаровском рынке-то банан не укупить...

А заезжий мордоворот "играет" дальше:

- Вася, кто это, енот или муха?..

- Муха!..

- Получи обглоданную кость, хищное животное!..

И Вася ловит, хватает обглоданную кость... Не из Америки ли куриная ножка? Не из Германии ли порция?.. А подлец, наставник русских детей, "играет", "играет", а русские родители, "подарив" кровных малышей, смотрят, смотрят, наивные, прощают заезжему растлителю и оскорбителю гнусные фрукты - антирусские фокусы и номера... Где еще найдете подобный терпеливый народ? Но - гром грянет. У "игрока" дрожат ворьи руки... Торопится приобрести билет - к Евтушенко или Коротичу?..

А нас, взрослых, не потчуют?.. Печатают же "Литературные новости" такое откровение, такое маниакальное олиричивание помойки:

Не забывала и в кровати

Ты политических симпатий,

И знают только демократы,

Где горяча и где мокра ты.

И - продолжением "красоты и вдохновения", на клинической обреченности:

Там твой пирожок бесподобный, там пончик,

Но там, к сожаленью, сегодня тампончик.

Поэт волен сочинить любое, но печатать - не каждый рискнет среди родного народа любую заразу, не каждый. А среди чужого народа легко ли сыпать отраву? Но жемчужней медузы скользит, переливаясь, по экрану Олег Попцов, писатель земли русской, и высовывает нам "игроков", и не дает слова блестящему национальному таланту Виктора Кочеткова!..

Кто Попцов? Попцов - Останкино, телецентр... Когда же прекратят распоряжаться русским даром и русским языком люди, плюющие в русскую душу? Когда же мы перестанем уступать наглым и ничтожным, уступать то, чему нет ни цены, ни забвения - русский свет разума, русскую красоту сердца? Где же наша отвага?

Виктор Кочетков - последний большой русский поэт из тех, кого решетили враги на поле боя, последний из фронтовиков, кому Попцовы не разрешают разговаривать со своим родным народом широко и охватно: не пропускают, не допускают к оккупированному экрану. Фашистов мы победили, а победить моль не можем. Богатыри ли мы? Но в борьбе с микробами - богатырство помеха...

Куда интереснее быть стариком.

Глядеть, как мерзавцы ползут на вершину.

Как женщина за нос проводит мужчину.

Как зло доброту попирает молчком.

Куда интереснее быть стариком.

* * *

К творчеству Виктора Кочеткова я не случайно, а наследственно, так сказать, приплюсовываю творчество Владимира Фомичева и Валерия Хатюшина, Ивана Савельева и Геннадия Космынина: кто-то кого-то, из них, помоложе, кто-то кого-то, из них, постарше, но они сегодня - продолжатели русской патриотической верности.

И было бы с моей стороны непорядочным делом - не вернуться и не вспомнить поэтов, прошедших чуть впереди Виктора Кочеткова, чуть впереди, воинов: Сергея Наровчатова Михаила Луконина, Михаила Львова, Сергея Орлова, а еще чуть впереди - Дмитрия Кедрина, Алексея Недогонова, Павла Шубина, а уж Александр Прокофьев и Михаил Исаковский, Владимир Луговской - куда мы без этих несравненных русских имен? А Дмитрий Ковалёв? А Людмила Татьяничева?

Виктор Боков, Герман Фролов, Александр Коваленков, Владимир Семакин, Виктор Федотов, Эдуард Асадов, Сергей Поделков, Василий Федоров, все, все они — фронтовики, защитники Москвы и России: один - у станка, другой - в танке, но все - за Россию, все - с народом, беззаветно сражающимся.

Жаль - многих, многих давно нет с нами!.. Время - скачущий конь: только звон копыт опадает в грозные русские просторы, повитые синей думкой печали, да по утрам залитые багровым заревом трагедий... Куда деться?

Русская поэзия - струна света, русская поэзия - родник, утоляющий житейскую и ратную жажду поколений. Творчество Станислава Куняева, Владимира Цыбина, Валентина Сидорова, Эдуарда Балашова, Олега Алексеева, Анатолия Парпары, Ивана Лысцова, Анатолия Передреева, Владимира Фирсова, Бориса Примерова, Анатолия Зайца, Льва Котюкова, Владимира Перкина, Феликса Чуева, Юрия Кузнецова, Николая Рубцова, Вячеслава Богданова, Владилена Машковцева, Геннадия Суздалева - от корней русских, от русского национального духа. И, слава Богу, Виктор Кочетков - не одинок.

Но, обращаясь к именам Савельева и Фомичева, Хатюшина и Дорошенко, публициста, прозаика, я хочу привлечь внимание твое, уважаемый читатель, к моей балладе: в ней я рисую вроде бы теперешнюю судьбу русского поэта, а баллада старинная посвящена Индии, где побывал я в 1976 году, и ощутил себя, спасибо ей, - русским, русским!..

Бедовый случай

1

И снилось мне: живу в чужом народе,

Резвлюсь беспечно на чужой свободе,

Ботинки,

Брюки,

Пестрые рубашки

Ношу,

И те же приобрел замашки

Открытости,

Душевности,

Прошу -

Перо, бумагу, и стихи пишу!

Пишу стихи, печатаю в газете,

Но почему же злость в чужом поэте

Я вызываю, он кричит сурово:

- Ты загубил мое родное слово,

Ты гость, и ты строку мою не трогай,

Ступай себе назначенной дорогой!.. -

Тогда беру я трепетный смычок,

Но музыкант,

Как в тамбуре толчок,

Внезапно бьет по нервам:

- Замолчите,

Мелодиям ужасным не учите!.. -

Вокруг, толкаясь, хмурится народ,

Чужой народ,

Я раскрываю рот:

- Я здание построю вам такое,

В долине райской, да по-над рекою,

Я научу вас красоте!

Но здесь

Толпа, взъярилась:

- Хватит!

- Кто он есть?..

2

- Долой чужого с вымыслом чужим!..

- Долой чужого с музыкой чужой!..

- Долой с архитектурою чужой!.. -

Я мудрым был, казалось мне, большим,

А тут притих, не мудрый, не большой,

Стою.

А голоса, а голоса

Трясут собою даже небеса:

- Долой его!

- Он к детям рвется!

-Ишь!

- Преподаватель!

- Ну, чего стоишь?

- Долой!

- Ты вправить очи нам хотел!

- Долой!

- Ты вправить душу нам хотел!

-Ты заменить скитальцем нас хотел!

- Ты не индиец, прочь от наших дел!.. -

А я освоился

И запыхтел,

Румян и смугл, и очень круглотел,

Я прямо, по-восточному, вспотел:

- Я самый просвященный на земле,

Я среди вас, как тот маяк во мгле,

Который освещает караванам

Пути, назло штормящим океанам!..

3

- Долой, ты разберись в своей судьбе!

- Пришелец!..

В нас копаться не тебе!

- Друзьями встретились,

Расстанемся врагами! -

Сказал поэт...

Проснулся я...

Рассвет...

И никого со мною рядом нет...

Нет никого.

И хорошо мне снова:

И русское летит, ликуя, слово,

Летит, и не мешает никому,

И так приветно сердцу моему,

Что, как тяжелый

Колокольный звон,

Стряхнул я сон,

И быстро вышел вон!

О, Индия,

Ты с четырех сторон

Нахлынула, распахнуто лаская,

С тобой сравнится лишь волна морская.

Ты - синева,

Ты - солнце,

Ты - трава,

Как Русь,

Ты самобытностью права!..

А мы - Попцов, Попцов, кто он?.. Космополиты - спидовые микробы... В самый разгар демократии свободоблюстительных реформаторов мне пришлось, защищая в суде Владимира Фомичева, послать такое вот письмо Сергею Александровичу Филатову, тогдашнему руководителю Администрации Президента России. Письмо я передал Филатову через его же мать, Марию Александровну, болезненно воспринимавшую несправедливые давления на нас, поэтов русских. Она - жена поэта Александра Филатова, есенинца. Ныне, к сожалению, оба они - покойные. Тем более - близкие для нас, патриотов Родины. Их нет, а соросовцы упражняются... Как в частушках:

Нам крутой пахан достался,

Все преграды нипочем,

В президенты он прорвался,

Ну а служит палачом.

Хорошо с вождем знакомым

На путях проверенных,

У него за "Белым Домом"

Кладбище - расстрелянных!..

Поэтам, идущим за нами, одаренным и совесть берегущим, - Олегу Кочеткову, тезке Виктора Кочеткова, Сергею Соколкину, Глебу Кузьмину, Валентину Суховскому, я желаю наступательного порыва. Смелее, свободнее, насмешливее над ними, циниками, чужими и сумасбродными, вставать надо, смелее, мы - у себя, мы - в собственном народе, мы - из колыбели русской матери. Не трусит же Евгений Юшин. А сейчас - к письму обернем глаза, к письму. В суде защищал Фомичева Эдуард Хлысталов, блестящий юрист, и я. Обвинителей мы растрясли удачно.

Уважаемый Сергей Александрович!

Владимира Фомичева преследует прокуратура Хорошевского района по Ст. 74, якобы - "Пульс Тушина", его газета, печатала тенденциозные выступления по национальным вопросам... Но трижды прокуратура Тушинского района отвергла обвинения и прекратила "дело". Газета давно не выходит.

Писатели возмущены склокой и несправедливостью. Мир литературный гудит. Кому такое противоречие на пользу: правительству, писателям? Да и преследовать такого человека - позор! Какой шовинизм? Мы - гои... Бондарев, Прокушев, десятки других писателей выступили в защиту Владимира Фомичева. Ведь его публикации можно оспаривать и опровергать в прессе, а не в камере? Мы не решаемся настоятельно просить Вас пособить прекратить это позорное "дело", но, кажется нам, - знать о творящихся беззакониях Вы должны. Возбуждены "дела" против многих русских патриотов теми, кто все еще не сыт русской кровью!..

С глубоким уважением - Валентин Сорокин

9 февраля 1993 года.

Из "Нового завета": “Ибо так же, как у каждого из нас есть тело со многими членами, и все же все члены составляют одно тело, так и Христос”.

Явлинский, якобы, свидетель жуткой смерти Пуго,*

Вот он и вздрагивает в Думе с перепуга...

Нервные, горькие, гневные стихи Ивана Савельева часто появлялись в центральных газетах и журналах, звучали с эстрады и на вечерах, посвященных искусству. Некоторым казалось, Иван Савельев преувеличивает надвигающуюся мглу: не случится то непоправимое землетрясение, именуемое сегодня перестройкой. Но поэт предчувствовал трагедию, народную катастрофу, крича и призывая услышать его:

Пурга и ночь. И не видать ни зги.

Лишь тени туч крадутся, словно воры.

Но почему нам слышатся шаги?

И за спиною клацают затворы.

Поэт, физически ощущая разгром великой державы, как бы показывал нам тех преступников, кто возбужденно и широко взрывал основы древнейшего государства, готовясь окутать огнем и дымом края и республики, пряча бандитское мурло за лозунгами о справедливом распределении благ и свобод. Мафии.

Порою я ожидал каких-то жестких воздействий на автора, способных притормозить в нем святые страсти и заглушить патриотический голос. У нас ведь умеют затыкать глотки.

Нас, как чернь, отдают при покорном молчанье

Властелины Кремля сатане на закланье.

Многие из нас до того оскудели смелостью - сторонятся, убегают боком, боком от людей, прямо осуждающих предательскую деятельность лидеров, попугайствующих и лакействующих перед Западом, перед США, унижая свой народ, свою обобранную Россию.

Вот и характер Валерия Хатюшина иным неприятен - слишком "риторичен и грубоват" Хатюшин в страданиях:

Опять изменой и злодейством

агент верховный осиян...

Опять покорное лакейство

явило стадо россиян.

Больно? А поэту не больно? Стыдно? А поэту не стыдно? Чиновная мокрица пожирает национальное золото и бриллианты. Кто они - прорабы поборов?

Беда наша большая, на много лет ее хватит. Сейчас проснулся бы Леонид Ильич Брежнев - закидали бы цветами, а ведь недовольничали: как меняются времена и жизнь!.. При застое круглая буханка хлеба из саратовской пшеницы за 50 копеек дороговатой нам казалась. Все мы числили себя в бедных, а ныне все - миллионеры: нищета вздыбилась, а богатеи над ней хохочут. Лапти не купить!

В самом деле: "Запорожец" каждый рабочий человек мог приобрести, а теперь - плати миллионы. Гайдар эпоху застоя превратил за год сверхскоростного правления в эпоху сплошных миллионеров: любая семья - миллионерская... Авантюрист от экономии, пузыристый блеф!

Доллар, трезвый и пьяный, кованым каблуком вышибает двери российского дома и загребает за центы не только наш быт и призвание, но и наше достоинство и судьбу. Доллар, покрытый скользью жирка и чесночной самоуверенности, похож на отставного вице-премьера Гайдара. Упитанный и плоскорожий.

Но защищают ли русские писатели человеческое право и русский смысл бытия? Конечно. За перестроечный период, роковой и оккупационный, выросли в России новые публицисты. Они не дают разбойным тайнам торжествовать в счастливой неизвестности. Они зовут к бдительности и строгости. Русская публицистика вновь - национальна!..

* * *

С первых дней горбачевского предательского кошмара Николай Дорошенко ведет летопись черных достижений героя. Если объединить, собрать статьи и очерки, получится книга. Книга благородных поступков Дорошенко, направленных на борьбу с межконтинентальным жульем, книга печали о разграбленной России, книга боли о великой поруганной стране.

Николай Дорошенко - пронзительный полемист. Его слово и за нагроможденную на пути преграду устремляется, не робеет. Он вел газету "Московский литератор", а сейчас издание патриотических дум - риск, бессонница и тяжба с "демократическими" властями, ошалевшими от блуда и зависти к порядочности, властями, поправшими русский образ и русский характер в Отечестве. Такие "демократы" запали в кражах и, как пираты, и нравы замутить и угробить рады.

Николай Дорошенко - терпеливый: песья свора трепала его на заседаниях партбюро и секретариатов, на сборищах различных инспекций и комиссий. Но ритуальное убийство Константина Осташвили "интернационалистам" не удалось обелить: "Московский литератор" первый широко поведал о злодействе... Да разве перечислить факты храбрости Николая Дорошенко?

А какое ядовитое шипение поднимают "искатели истины" вокруг Валерия Хатюшина? И - неграмотный он. И - нерусский он. И - бесталанный он. Копнул, зацепил "русских" глашатаев, диссиденствующих "прорицателей" века?.. Вина Валерия Хатюшина - преданность матери и отцу, забота его о собственном государстве. И - непокорность перед "инопланетянами": не хочет примириться с их уздечкой, закусивший удила гой...

Валерий Хатюшин, безусловно, один из острейших публицистов. Не юлит, не вертится: ведь сколько его сверстников молчит? Но мы замечаем их убогое молчание. Если молчание - невозможность, неумение, ладно, но если молчание - енотова хитрость, то подобное молчание не дороже презрения к молчанию. Хитрые нас хоронят... Как в частушках:

Президент у нас хороший,

Патриарх благословлял, -

Всю Россию облапошил,

Непокорных расстрелял.

Никто никому не обязан рапортовать о своем патриотическом шаге, но и умиляться тихонями сегодня вредно. Да и никто ничего одаренного не сотворит без капли национального подвига. Национальная суть - Родина. И Валерий Хатюшин - не исключение, а честная активность противоборства при опустошении родительского дома заезжими гангстерами, потерявшими равновесие и надежду.

Сидела жаба на кочке среди зеленого болота. Жаба зеленая и трава зеленая. И вода в болоте зеленая. Жаба толстая и неуклюжая. Разинула рот. И голову поворачивает, как экскаватор ковш, то налево, то направо. Летит комар слева, жаба его - хап. Летит комар справа, жаба и его - хап. А летит комар прямо, жаба не двигает челюстями, парализована. Лень у нее такая, параличу подобная.

Наглоталась - раздулась. Вперед ткнулась - и перевернулась. Еле-еле снова устроилась на живот, чуть не умерла вверх лапками. И кормчие у нас - жабья нелепость: нахапают, наглотаются, в "святые" ткнутся - перевернутся и лежат, вверх лапами, в зеленом болоте истории... Двигались бы прямо, пусть медленно, но прямо, со сдержанной скоростью и аппетитом. Лягушиные перевертыши.

А мы? Мы глядим на эти ороговелые памятники, бронзовые и гранитные бюсты, глядим на живые памятники ухарям-перестройщикам, командирам 500-дневной программы стабилизации и суверенизации, программы хамской капитализации и загона русского народа в политические и экономические резервации. Терпим. Когда же откажемся? Комары.

Стихи, стихи... В них - тоска и отчаяние. В них - боль. Меня спросят: "А дальше? Туман наполз на Россию. Да, Брежнев - уже не застой. Застой - во, под окнами, настоящий, грабежный, бандитский, изуверский: Россия - нищая, народы ее - нищие.

Как в частушках:

За стеной кремлевской арки

Вместо тени пращура

Появились олигархи

Под командой ящера.

Стихи... Помогли стихи?..

Помогли. Если есть один поэт, значит - есть, есть люди, понимающие задачу поэта. Настоящий поэт не убегает, а глубоко проникается несчастьем родного народа, русский и незаменимый, как любой обычный поэт, не скурвившийся при раздаче "прибылей от цента", не кинувшийся на посулы.

В публицистике Иван Савельев раскрыл нам верхнекоридорную возню засценных изменников, менял, иуд, заживо погребенных во грехах. Я присоединяю к нему Николая Дорошенко и Валерия Хатюшина. Присоединяю Владимира Фомичева. Как не присоединить? Мужественные.

И - ничего у них за плечами, кроме правды!.. Где отец Ивана Савельева? Где их, друзей моих, отцы? Не от ран умерли, так от голода и холода, от бед, пущенных по Руси дельцами-новаторами, фашиствующими демократами-организаторами.

Владимир Фомичев зиму и лето, зиму и лето отбивался от дерзкой просионистской мафии, опутавшей нас. На допросы Фомичева таскают, в тюрьму обещают запихнуть, торопятся ублюдки.

Вдруг Фомичев догадался: Россия отобрана у русских. Русскому народу учредили рабство и 500-дневный экспериментальный концерт - зрелище для жабообразных лидеров перестройки, толстых и неуклюжих, наглотавшихся нашей безвинной крови. Владимир Фомичев виноват: русских унизили и полуистребили, виноват, как все мы - виноваты?..

Редактор, поэт, публицист, друг мой седой. Владимир Фомичев не корректный, не дальнозоркий, не догадливый, а как отец его, не сдающийся на милость вражью. Родина моя, Россия моя великая, когда же эти заболтавшиеся упыри насытятся нами? Когда они перестанут мешать нам дышать, думать и говорить?

В гнилом болоте радио и телевидения не сосчитать кочек и жаб. Нет, Леонид Ильич Брежнев - гигант коммунистического рабочего движения: он СССР не развалил, буханку хлеба при нем, белого, за 100 рублей не продавали. И Виктора Кочеткова, фронтовика, не травили. Ленинцы...

А эти? Купленные Западом. Настырные попугаи, зазубрившие "правовое государство", "цивилизованное сообщество", сумасшедшие карлики. Ну, кто смолчит? И говорить о них как? Только - беспощадно.

Иван Савельев: "Мы хлебнули из ковша "демократии" мертвой воды, наивно приняв ее за живую. Мертвая вода заполнила капилляры народной души..."

Валерий Хатюшин: "Преступно навязанный нам "рынок" окончательно разорит не только страну и простое население, но и загубит целое поколение..."

Почему нас безнаказанно уничтожает консолидированная свора преступников? Их свобода - обман и грабеж: сегодня - грабеж государства, завтра - грабеж тебя. Их приватизация - заглатывание народных фабрик и заводов, народной земли и народной воли. Их свобода печати - изматывание мыслящей русской прессы налогами, бессовестностью цен на бумагу и на типографию. И запреты.

Еще в 1973 году я, "молодой" Главный редактор издательства "Современник", возмущался: цитируя свои стихи Виктору Кочеткову в ЦДЛ, после очередного "наезда" на меня чекистского деятеля, сиониста:

Клевета

Клевещешь ты, жестокий и чужой,

От вздорных писем до прямых угроз,

-Все применил,

а я, такой большой,

Давно твои наветы перерос.

Я здесь умру, тебе же предстоит

Еще покинуть Родину мою,

На верности и правде мир стоит,

И лишь иной закон в твоем краю.

Там циников библейская толпа,

Там славится жестокость, ложь и спесь.

И не народ, а жалкий дух раба

Хотел бы ты увековечить здесь.

Но я тебя прощаю, ты, дикарь,

Ты ничего не основал нигде.

И, как сегодня, торговал ты в старь

За тенью фараона в слободе.

По всем земным базарам ты прошел,

Во всех науках громко побывал,

Но для души услады не нашел,

А только предавал и продавал.

Я эту ложь испепелю огнём,

Я, русский настрадавшийся поэт.

Таким, как я,

ни ночью и ни днём

В родном дому от вас покоя нет!..

- Задергают они тебя за русскость твою! - заключил Кочетков.

- Не сразу, а настроение я им попорчу! - И попортил: экзекуцию на КПК они мне заварганили классическую. Долго кашлял... Владимир Фомичев не заблуждается:

Отец мой русский пал в бою,

Как дед и прадед. Я усвоил:

Есть враг, чтоб землю жечь мою!..

Даст маху воин - Россия погибнет. Землю нашу полонят долларом, нас затравят "красно-коричневыми" пилюлями, громя и закалывая с экрана, как нерпу закалывают браконьеры на берегу океана. Третий год Владимира Фомичева таскают по следователям, прокурорам, судьям: слишком верно слышит боль своего народа, слишком чутко рассказывает о ней. Но не таскают Горбачева. Но не таскают беловежскую "тройку"...

Многие молчат. Многие прозябают, не подчиняясь антирусскому курсу. А я называю друзей своих, кого я люблю за чистоту гнева, за горечь в глазах, за слово зовущее. Я убежден: их скорбь радостью возвратится, их упорство ясным колосом возмездья взойдет.

Русские люди, не опускайте рук. Нас монгольская конница копытами не перемолола, чугунные армии не раздавили, не опускайте. Мы встанем и отряхнем кровавую ложь и там, впереди, доверчиво окликнет брат брата!..

Выперлось похмельное чучело из Спасских ворот

И мы, как парализованные, уставились ему в рот!..

Зачем явился поэт и что он должен делать, когда Родине его тяжко, а народу его невыносимо?.. Ведь любая страна, исключая время, израсходованное ею на войну и катастрофу, живет и созидает трудовыми усилиями и гражданским покоем, обязывающим тебя, поэта, видеть, думать, творить... Творчество - воскрешение памяти...

Где длился мир, где нужно было мало –

Всего лишь хлеб и кружку молока –

Из века в век несла и поднимала

К началу жизни женщину река.

Интересно, красиво Геннадий Космынин говорит, чувствует и любит жизнь. Пусть жизнь не забрасывала поэта шелестящими ассигнациями, не одаривала сверкающими коттеджами, но зато - была она понятною, нежною, как мать или невеста, заботливою, как жена, и не стучалась необходимость в сердце твое, необходимость гневаться, дерзить, искать клокочущие справедливым возмущением и протестом слова...

Ненастье Родины, вы ищете героя,

Он растворен, он в тысячах - один,

Мы вышли все. Стоим на поле боя.

И ждут вождя и раб, и господин.

Каким огненным ликом судьба к нам, к нам повернулась - рабу невыносимо, а господину неуютно: с какой стороны уважение встречать, из какого простора гроза обиды выкатится и обрушит рокот возмездья на лживый базарный быт, на горькое существование, униженное ликующими торгашами, дудящими жирными загрансиренами усталому пешеходу?..

Друзья мои! Сольем по капле в чашу

Из жил своих... Возьмем от плоти плоть.

И сами сотворим надежду нашу.

И пусть ее благословит Господь!

Не надо политики в стихах!.. Не надо. А что нам надо?.. В лихую пору, в годину тоски по справедливости и тоски по нормальной обыденности, чего душа поэта просит?.. Просит - дабы не тянули худые ручонки дети, моля у тебя копейку на пропитание. Просит - дабы не давили, не притесняли тебя роскошными зарубежными каделлаками новоиспеченные на воровской жаркой плите магнаты, обшарившие карманы у врача и учителя, машиниста и конструктора. Им, ханам атомной эпохи, и светофор подмигивает улыбчиво, как взятку получивший гаишник, забывший о чести и долге инспектора державных дорог...

Ветер носит пыль и скверну,

По канавам мусор прячет...

Ходит женщина по скверу,

Побирается и плачет.

Это ведь та, та тишина, о которой я только что сказал выше: вчера она дышала и пела, а ныне - побирушка и беженка: где ей взять автомобиль и на какой скорости умчаться от голода и холода, от гнета и позора?.. Ну каким же человеком явится в нашем движении поэт русский? Интеллигентным. Да. Некрикливым. Да. Но - берегущим совесть. Но - не предающим святынь. Но - не умеющим отворачивать очи от сестры и брата, пойманных в стальные клетки свежих суровых границ и надзирательств... Боль беженцев - завтрашний суд над нами.

Геннадий Космынин - добрый справедливостью поэт. Вырос на Волге, на земле деревенской, где с малых лет - коса и лопата, телега и лошадь, борозда и трактор. Богатырской стати, щедрый, уважительный, ласковый с теми, кто чем-то помог ему в юности, верный тому, чему осияно присягнула его молодость: русскому, родному и вечному, как серебристая мудрость небес наших, как непобедимый свет ветра, поющего в далях отчих. Да, да, поэт сам себя лепит, но из вздохов и праздников народа лепит, а не напяливает на себя рыночный фрак...

В одном из своих стихотворений поэт повторяет и повторяет вроде даже и невзрачную строку:

В краю всего хорошего...

Всего хорошего - значит: в его краю, в родном краю поэта, и соловей упоительнее поет, и река величавее течет, и девушки симпатичнее смеются, еще бы - родимый край, а из таких несравненных краев Россия в державу собирается. Родина - свеча планеты.

* * *

Да, да, застенчивость, кроткая недоговоренность, а в подтексте - наша национальная цельность, наша традиция внутреннего неразболтанного мира, взгляда, сосредоточенного на собственной душе и судьбе общей. Мы привыкли ощущать простор за плечами.

Жаль, не дают русским поэтам ни сцены, ни экрана. Не дают зала и нашей песне. Слово русского поэта и голос певца русского заменили волосатые черти. Гляньте, как они, несуразные и горбатые, стукаются рогами в телекадрах, машут грязными хвостами нам, терпеливым и наивным хозяевам страны, выстрадавшей слезами и кровью, казалось бы, самую справедливую заботу о себе...

Мы забываем, предаем Пушкина и Некрасова, Лермонтова и Блока, Есенина и Твардовского, Прокофьева и Кедрина, Ручьева и Луговского, Корнилова и Васильева, а не предаем, так меняем на конкурсы бездарно-безголосых и сумасшедших топтунов у пыльных микрофонов. Словно и великой традиции культуры у нас, у русских, нет, а есть этот животный рев, бессмысленный и вненародный. Россия - многонародная страна, почему же культуры ее народов заперты, а вненародная развязная богатая рвань таскается по экранам и сценам, унижая исторические народы России?

У нас и сегодня, повторяю утверждение, есть замечательные поэты, нежные, верные, когда необходимо - яростные: Виктор Кочетков, Сергей Викулов, Николай Старшинов, Станислав Куняев, Юрий Кузнецов, Станислав Золотцев, они нигде не предали русского достоинства и русского поэтического авторитета, и Космынин, в данном случае, продолжает их славу, наследует их авторитет. Доброта и мудрость не умирают.

Вдохновение - не политика. Митинг - не метафора. Но грош цена поэту, если он увиливает от прямого сопротивления насилию, чем упорно занят его народ.

За лукавый шаг в сторону - плати, поэт. За умолчание о разорении России - плати, поэт. За робость защитить безвинных - плати, поэт. А за безвинно казненных - говори, говори, говори, русский поэт: сестра тебя поймет, и брат тебя поймет, а народ и Бог в беде тебя не оставят!.. Поэт - куст неопалимый...

Пусть будет всегда здоров и светел поэт-патриот! Не один он у России, и в этом - сила его и наша. Моложе Космынина, тоже - давно зрелый, очень мною ценимый поэт с Урала - Сергей Соколкин, со словом, русским и храбрым, проносит, оберегая, суть творчества - достоинство биографии отцов и дедов наших, отдавших себя надеждам дела, солдатской доле и целям красивым, взорванным предателями, но не погашенным на трассе крови и слез, подвига и славы. Созиданием защищены Владимир Силкин и Леонид Вьюник, Владимир Бояринов и Сергей Суша.

Нелегко ныне поэтам. Молчит известный на Урале поэт - Владилен Машковцев, на Кубани - Сергей Хохлов, на Орловщине - Виктор Дронников, а в Москве - знаменитый Егор Исаев. Но молчат ли? Не молчат. Просто, как на днях определил Егор Исаев, нас отменили. Руководители в национальных республиках России берегут родных поэтов. Берегут слово родное. Стараются помочь заботами народу своему. А в России русским поэтам - преграда за преградою, барьер за барьером, потому и на дуэль Александр Сергеевич Пушкин вышел свободно и неодолимо!.. Потому поэты - беззаветные безумцы.

Нас не убьют, мы не помеха

И не угроза... Мы - слова.

Нас повторяет только эхо

У стен Кремля и Покрова.

Книга Геннадия Космынина "Гнездо перепелки" идет к читателю, к людям идет, полная справедливой доброты и красоты человеческой: она разговаривает со мною не фразами, а словами, не лукавыми намеками, а порывистым сердцем, тихо замирающим перед красотою России, Родины молитвенной нашей, и громко стучащем, когда благородному народу нашему, труженику и хозяину, глоток врачевательной энергии, золотая капля его же неувядающей истины требуется...

Поэзия - нить серебристая, струна золотая, вздох заповедальный, она звенит и звенит в ушедших и в действующих поколениях, и звездный голос ее окликнет нас в самые непредсказуемые минуты...

Эй, Самара, эй, Саратов,

Эй, Казань да Кострома!

Можно жить, характер спрятав,

Но ведь это же - тюрьма.

Эй, вы, люди-бедолаги,

Братья, гении труда,

Нам ли думать про овраги?!

Есть на Волге города...

Есть земля русская. Села и города есть. Люди есть - неистребимые и окрыленные: не мешайте им!.. В "Новом завете" мы находим изречение: "И потому, братья, мы не должны подчиняться своей греховной природе и исполнять её желания, ибо, если вы живете, подчиняясь своей греховной природе, то вас настигнет духовная смерть". Но поэты - воины Христовы: вперёд!..

Встретил я давеча Ваньку-псковича,

В кармане наручники - ищет Абрамовича!..

Виктор Иванович Кочетков родился в октябре 1923 года, октябрь - пушкинский любимый, месяц рождения Сергея Есенина... Октябрь - когда серединная Россия еще горит красной рябиной, греет сердце человека остывающим золотом лип и берез, а в предзакатном мерцании солнца - багрянцем кленов и дубов. Россия милая, родина золотая, страна разрушенных деревень и ввергнутых в нищету городов.

Каким же должен быть русский поэт - если не прямым и бесстрашным?

Чему мы служили? На что мы сгодились?

Пусть время без гнева ответит на это.

Под треск пулемета на свет народились,

Под треск автомата уходим со света.

Меж двух мировых мы с трудом разместили

и детство, и юность, и зрелости годы.

Моим поколеньем дорогу мостили

из царства терпения в царство свободы.

Поколение Виктора Кочеткова почти истреблено - войны, суды, лагеря, то фашистские, то отечественные, возведенные в мерзлотах и пустынях Коганами и Френкелями... Я около тридцати лет берегу прекрасные праведные отношения с Виктором Кочетковым. Ценю в нем верность дружбе, а в минуты невыносимые прошу у него помощи, ему помогаю, коли она для него существенная. Сам переживший много незаслуженных обид и унижений, я не скоро назову человека, равного в товариществе и мужестве Виктору Кочеткову, а это - высшее качество поэта.

В двадцатых и сороковых годах знаменитый американский журналист отчетливо уже просматривал и наше время, опираясь на собственный ум и на трагедии и горе народов той эпохи.

Дональд Дэй сокрушался:

"Человек боролся и даже воевал за свободу слова, но допустил, чтобы наиболее важное средство словесной информации - радио - перешло под контроль либо правительства, либо в странах, претендующих ныне на монополию свободы, под контроль евреев. И после этой борьбы многих поколений, где же оказалось человечество сегодня?

Оно вовлечено в величайшую в истории войну - между националистами и интернационалистами, между неимущими и имущими, между христианской цивилизацией и еврейским фундаментализмом, между прогрессом и упадком. Многие страны пришли к печальному выводу, что невозможно обеспечивать свободу в обществе при наличии в нём инородцев, занимающихся оппозиционной деятельностью и разрушающих нравственные и духовные основы этого общества".

И Дональд Дэй подтверждает:

"Примером того, что может произойти с нацией, является Россия. Там чуждая русскому народу группа интернационалистов - контрреволюционеров уничтожает всех лучших представителей нации с целью установить свои собственные идеалы жизни".

Благородный Дональд Дэй не дожил до телеэкрана и интернета, где садиствующие бесы ликуют и визжат, сея по народам и странам ложь, разврат, предательство, насилие и ужас. И действительно: Россия - и сегодня вроде центрального полигона, в России над русским народом сиониствующие изобретатели зверств проделали все, все эксперименты, даже их кровавые бейтаровцы в октябре 1993 года расстреливали нас возле Дома Советов. Мало они уничтожали русских в Соловецких и Колымских лагерях? Конструкторы погибельной машины для русских. Фашисты меркнут перед картавыми палачами. Убийцы России.

Как Пастернак - так гений... Как Бродский - так бессмертный... Как Боннэр - так мать Тереза... Даже хохотать над взвинченным еврейским экстремизмом надоело. На пятой скорости мчатся - в талантливые, в незаменимые: вот какое себеневерие и какое жадное чувство неполноценности в них бунтует!..

Почему "Московский комсомолец", "Известия" или "Литературная газета" не расскажут о прозе Петра Проскурина или Арсения Ларионова, об исторических поэмах Анатолия Парпары или публицистике Николая Дорошенко? Что, состав крови у них не тот?..

Жидовствующие русофобы шкодят, гундосят над русскими: "Агрессивные!"... "Шовинисты!"… "Пьяницы!"… "Лодыри!"... А Израиль? Пашут и сеют - арабы. Строят - арабы. Кормят обжор - арабы. Да ещё - дармоеды враждуют со всем арабским миром? Атакующие коалы...

Кремль с чеченцами воюет. А в Ярославской области уже более 100 тысяч их, чеченцев. Через десять лет - Чеченская республика вырастет на Ярославщине, в краю Александра Невского!.. А куда подевались из Чечни русские - 500 тысяч, куда? И с кем воюет Кремль? С народом русским Кремль воюет, добивает его.

В Москве выходят настолько сионизированные газеты - лица русского или татарского, любого лица, кроме иудейского, не встретишь. И жалобы - русские их давят: совести нет, элементарной благодарности нет.

Но экстремизм - не народ. А народа-экстремиста в природе быть не может. Каждый народ - страдалец. И еврейский народ - не исключение среди трагедий. Каждый народ среди народов - народ.

Где русский Донбасс? На Украине. Где русские порты? В Прибалтике. В чьих лапах русский Крым? Почему уральское казачество под улусной пятою Назарбаева? Кто позволил назойливо и твердо мусолить мысль отпада Чукотки - в Америку, а Калининграда - к ФРГ, кто? И Кремль помалкивает. Готов одаривать расхитителей и поработителей?! Русских теснят с дальневосточных и северных рубежей. Нужно много наручников...

* * *

В защиту Владимира Фомичёва я давал телеграммы на имя прокурора г. Москвы - Пономарева, давал телеграммы на имя Генерального прокурора России - Степанкова, дал телеграмму даже на имя правозащитника Ковалёва. Прокуроры отреагировали, а шелушащийся пархатой перхотью правозащитник, лагерник Ковалёв, натравил на меня визгливую бабу из Верховного Совета РСФСР, и мне пришлось резко отсунуть её от себя.

Позже к брошюрке Фомичева я дал вступленьице:

"Эта книга - горькая боль. Владимир Фомичев, мальчишкой загнанный оккупантами в горящий дом, уцелел: фашисты сжалились... А вот "отечественные" фашисты сжигают его душу и судьбу доносами и преследованиями, требованиями - судить.

А за что судить? Судить - что русский. Судить - что защищает родной народ? Черные силы бомбят ракетами безвинных иракцев, устилая убитыми детьми и стариками тротуары Багдада. Черные силы не дают покоя России. Развалив СССР, рассекают единую Россию.

Надо помогать несгибаемому Владимиру Фомичеву, довольно созерцать и вздыхать, бездействуя над нашей национальной погибелью!.. Где Ю. Иванов, В. Бегун, Е. Евсеев, К. Осташвили? Хватит нам хоронить храбрых, хватит нам трусить и забывать тех, кто отдал жизнь за нас.

Владимир Фомичев, поэт, публицист, ученый, продолжает святое дело - борьбу с расиствующими сионистами, орудующими за спиною "демократических" оборотней и христопродавцев, стремящихся столкнуть "на крови" два народа, русский и еврейский. Лучшие люди страны ставят собственные имена под заявлениями, защищающими Владимира Фомичева, патриотизм которого понятен не только русскому человеку. Стыдно сегодня прятаться от высокого страдания брата и друга!"

Валентин Сорокин, лауреат Государственной премии России.

В просторах, овеянных славою трёх поколений,

Цветут обелиски - подсолнухи мёртвых селений...

Мы, русские не храним друг друга: быстро соглашаемся с хулою, с наветами на близкого, быстро отдаем на суд и на пересуд родного, душу нам родную, а позже - стыд нас заедает, совесть мешает нам уснуть. Кого же винить, кроме самих себя? Мы согласились: десятки тысяч рублей - билет до Байконура, поездом. А позвонить - обеднеть, все сотворено - дабы русские люди очутились в резервациях, в котлованах изоляции и немоты. Кто виноват? Мы.

Сказать - робеем. Опубликовать - боимся. Но поэт не имеет права робеть. Не имеет права бояться. И запаса времени у поэта нет. Есть у поэта только обязанность двигаться вперед и вперед, только - на свет русской боли, на огонь истины:

Горит закат, И даль дымится.

И ветер чуть горчит на вкус.

Ни от одной твоей страницы,

Прошедшее,

не отрекусь.

У Виктора Кочеткова, честного русского поэта, нет причин вокруг, чтобы отрекаться от чего-то: позади могилы отцов и дедов, а впереди - обелиски братьев и сестер. Курганы, курганы. И сам поэт - пылающий клен. Роняя красные листья памяти и скорби, он уходит в синюю скифскую даль, где все мы - вместе, где все мы - едины... Кроме Ростроповича и Боннэр...

Русское золото из земли колымской - в Америку, а русский народ - в колымскую землю. Солдат Кочетков - не сильнее миллионера Борового, а поэт Кочетков не известнее миллионера Тарасова. Лидеры, развалившие СССР, догадались: если бы не развалили, не разорвали автоматические и конвейерные линии, не разрезали телефонные провода и железнодорожные рельсы - не случилось бы паралича производства. Сращивать решили. Какие гениальные и прорицательные вожди!.. Авральные Столыпины. И - не отвечают...

В СССР Совет Министров цапнулся с ЦК КПСС, а Верховный Совет России пободался с бражным президентом - кому нужны поэты? Мы - расстрелянные!.. Пародисты, судя по ситуации, точнее соответствуют внутреннему состоянию свежих владык: хохотать над плюгавыми хохмами интереснее, чем кручиниться над гробами, выезжающими из междоусобного ада Средней Азии и Кавказа...

Русская лирика режет слух. А русская публицистика мешает стабилизации. Лишь лысолобому Горбачеву удалось безнаказанно, повезло, своими фантастическими речероманами изнасиловать до смерти великую державу и при каждом нынешнем громе над ней, обкарначенной, ему удается выскользнуть из России не через форточку, так через балкон, не через балкон, так через какое-то заказное полпредство... Выпустили джинна из бутылки. Выпустили - надоел, а загнать в бутылку - противно связываться с Иудой?

Как позабыв последние приличия,

с Отечеством ведете долгий торг

в американском городе Бердичеве,

что в переводе значит Нью-Йорк.

Накажи их, Господи, а поэту дай силы, дай здоровья ему! Кто, если не поэт, заговорит о горе народном? И кто, если не поэт, заживит раны народу? Но на Бога надейся, а сам не плошай.

Деревья наклоняются и скрипят. Листья шумят, листья. А небо - крутое, замутненное: живые звезды загораются над нами и гаснут к утру, словно не светили.

Войны не обескуражили злобу, а слово не образумило ее. И поэта ведет не политика, а страдание. Ветер воет. И птицы переполошено стонут. Ночь распласталась. Шагни, а впереди - бездна.

Гнутся деревья, гнутся, а над краем бездны, далеко-далеко, катится лунный багряный диск, похожий на раненую душу моего друга... Умер Николай Старшинов, умер Владлен Машковцев, досадно рано мы простились с волжским витязем, Геннадием Космыниным. Нет с нами Феликса Чуева, Вячеслава Богданова, Анатолия Передреева, Николая Рубцова, Владимира Гордейчева, Бориса Примерова, Геннадия Серебрякова, Олега Алексеева, Анатолия Зайца, Ивана Лысцова, Николая Благова, а ранее - нет с нами Василия Фёдорова, Дмитрия Ковалева, Сергея Наровчатова, Михаила Львова, Сергея Орлова: предчувствие перестроечной катастрофы поторопило их в могилу, рождённых до войны, перед войною и в годы войны.

Но русские сердца их бьются и стучат, а их русское слово тревожит и умудряет нас. Его не заменят продажные реформаторы холуйскими изысками местечкового пошиба и не вытеснят его маразматическим ликованием филологического мурла, картаво ковыряющегося в иностранных обозначениях:

"С тусовки из холдинга певица влезла в джип "Мерседес-бемц" к Отту Барровичу Кронштейну, олигарху, и, уплотняясь, озвучила кабину. Олигарх покраснел, а водила засунул ей в хит чубаевский ваучер, аж прокладки от скорости под капотом задымились. Крутой экспромт эксперта удался: Сюзанна Гоппер, певица, зажав ксиву, пожирала сникерс, измазав нос в баунти и милкиуэй”.

Мерзавцы!.. Вы отобрали у нас институты и академии, банки и производства, как ваши троцкистско-революционные деды отобрали у русских покой и свободу, станок и пашню. Вы окунули нас, ограбив богатства наши, в кабальные кредиты и долги. Вы уничтожаете армию - верность и стойкость народа. Прилаживаетесь - к спуску за доллары русской легендарной земли. Мы ненавидим вас, одутловатых и жестикулирующих на экранах и на трибунах, вас, пахнущих пыточной миссией и сексуальным пропадом!..

Не трогайте русскую сказку. Оставьте в покое русскую Родину. Не гогочите и не издевайтесь над русским соловьиным словом - нашей молитвой. Мы разгромим вас!

Сокол

Памяти командарма Ивана Сорокина

Я не верю, что предал ты Родину,

Флаг, в котором жар-птицы цвели,

Просто пал в клевету-непогодину

Сын казачьей страдальной земли.

Просто храброго, умного, броского,

В бой летящего, будто бы петь,

Волчья стая матёрого Троцкого

Не могла понимать и терпеть.

Тупо давит мне сердце бессонница,

Лишь задумаюсь, -

в ранней степи

Покатилась бунтарская конница

Под твоё ликованье: "Р-руби!"…

Вижу, падают в стороны, в стороны,

Раскрывая безумием рот,

Эти чёрные дьяволы-вороны,

Исклевавшие русский народ.

Вот они, разъяренные, в просини,

Объедаясь кровавой молвой,

Смертоносные крылья разбросили

Над безвинной моей головой.

К мужику ли, к запуганной бабе ли,

К господам ли врываясь в ночи,

Золотели,

румянились,

грабили

Всех народов и правд палачи.

Вижу, в роздымях края кубанского

Ты проносишься грозно в века,

Так похожий на брата славянского,

Перетрясшего Рим, Спартака...

Кто назначит возмездия сроки нам

За позор, за скопления бед?

Есть герои в роду у Сорокиных,

А героя-изменника нет.

Под какими лежишь ты деревьями,

Поднимись, -

это вновь, как огонь,

Шумнорыжий, дорогами древними

Скачет твой нерасседланный конь!

1982 - 1997 – 1999

КРАСОТА МУДРОСТИ

Загляни в холодную глубь истории: сколько в седом и грозном просторе вспыхнет спасательных войн, сколько взметнется там патриотических порывов народа, защитившего себя и свою страну от рабства, от голода, холода и нравственного разрушения?!. Мы непобедимы - когда среди нас есть пророки, есть полководцы, есть зовущие к свету, к самопожертвованию...

Вот и Юрий Васильевич Бондарев - зовущий, красивый и мудрый человек среди нас, заслуженно уважаемый нами, кто и сегодня сдерживает на рубежах России хищную продажную орду, расклёпывающую и разворовывающую наши фабрики и заводы, растаскивающую нашу святую землю, увенчанную бессмертными братскими могилами, ратными курганами - с них, с них, с крестов и обелисков их, сеется в русские дали свет, свет, летящий, молитвенный, клятвенный и неодолимый! Свет русский - над нами, свет, свет!

Новый роман Юрия Бондарева - свет его доблестной верности солдата и офицера, сталинградца, в атаки ходившего на Мамаевом Кургане в дни спасения Союза Советских Социалистических Республик от гитлеровских мерзавцев. Курганы, курганы!.. И воины России - курганы!.. Я очень люблю книги Юрия Васильевича Бондарева, повести его, романы его: по ним, по творчеству его, - иди, иди и, не плутая, из древней холодной глуби времён в сегодня выйдешь. Бондарев - неопровержимый и точный писатель...

Журнал "Наш современник", напечатал в 11-12 номерах за 1999 год новый роман Юрия Бондарева "Бермудский треугольник", сделал читателям на будущее подарок. Роман - мы. Мы - наблюдающие предательство "верхушки" КПСС. Мы - разинувшие рот на посулы пьяного самозванца. Мы - наивно разочарованные в том, чем владели, чем окрылялись, чем гордились и были красивыми людьми среди народов планеты. Мудрости нам не хватило?..

В романе "Бермудский треугольник" действуют скороногие тараканы - пожиратели совести, отравители искусства, растлители счастья. Таня, изящная и умная, юная и сострадающая, Андрей, внук художника, журналист, Автобусик - их затолкали омоновцы, вытеснив из рядов демонстрантов. Милиция.

Юрий Васильевич Бондарев – человек системных размышлений: ему – мало факта, события, даже – яви, нет, ему – подавай истину, с которой все началось… И он, русский писатель, страдающей вместе с Россией, докапывается до того "злого и пульсирующего атома", вырабатывающего энергию непокоя и непорядка, силу, разрушающую нашу обитель.

Убедившись, проверив, так сказать, на собственном нерве, Бондарев вступает в полемику, в ссору, в сопротивление. Я вздрагивал, когда Юрий Васильевич на секретариатах Союза писателей России обращался к нам: "Вам ещё не понятно, и ещё не ясно, что не кучка, не группа, а колоссальное количество изменников и предателей, сформировали эти лжеперестроечные годы, эта программа, расписанная и распланированная мафиозными лидерами, не понятно вам и не ясно?"

Физиономию массового предательства я вскоре увидел. Нашу огромную демонстрацию перегородили омоновцы напротив Рижского вокзала. Много их. Прочные. Розовощёкие. Наглые. Рвущиеся избивать, калечить, мертвить... Дышат. Ворочают щитами и челюстями. У ботинок их, кованых и чугунных, окровавленный поэт, Михаил Беляев, известный, добрый. И Бондарев, сталинградец, бросился на них, на рогатых и разогретых водкой: "Я бы вас, бериевцы, под Сталинградом!.. Я бы вас, пьяные урки, глумящиеся над русским народом, к стенке поставил!"...

Еле-еле удалось мне, схватившего его за руки за спиною, оттащить от зверей, пахнущих безвинною кровью. А после мы с ним трудно двигались через станции метро: болели у него перебитые под Сталинградом ноги... Бондарев не предал СССР. Бондарев на последней партконференции сравнил нашу Родину с трагическим самолётом, поднятым пиратами в небо, посадить - аэродрома не приготовившим. У, как Черниченко, Афанасьев, Евтушенко, Адамович и прочие изменники и предатели, включая обслюнявленного Коротича, гавкали, напрягая икряные животы:

Их, Черниченко: "Безграмотный!"… А сам - калькулятор обкома.

Й-х, Евтушенко: "Заласканный!"… А сам - кузен Фурцевой.

Ай, и Коротич: "Красно-коричневый!" А сам - кузен Яковлева.

А Ростропович и сынишка Солженицына сутками тилипиликали бесплатно на Манежной, толпу заманив, пилитикали на скрипках, боялись: вдруг от Дворца Советов на Кремль, на вредителей Кремля, на цээрушников Кремля грянет народ раскалённый, а тут ему - преграда. Защищали Ельцина и Гайдара, Козырева и Бурбулиса, Немцова и Шумейко, Лужкова и Станкевича, Черномырдина и Коха... Дирижировал Александр Исаевич, да, сам Солженицын, а кто же? Страдалец из Вермонта... Пилигрим.

Массовое предательство в среде лакеев, не народа, а лакеев. Даже романы Бондарева "Игра" и "Выбор", пытающиеся указать нам на ползучую измену, - не очертили обилия, расплескавшейся грязи, даже звёздные герои его "Горячего снега" и "Батальоны просят огня" не доконали планетарную подлость, мировою закулису: о, измена и предательство Иисуса Христа распяли. На совести и на счету измены и предательства гибель поэтов и философов, художников и артистов, полководцев и вождей, на совести и на счету измены и предательства гибель сёл и городов, стран и держав, великие империи стёрты в пыль ими!.. Новаторы.

Второго октября 1995 года в Москве на Тверском бульваре мы, Ю. Прокушев, В.Боков, Г.Зюганов, Ю.Яров, В.Сидоров, министр культуры, А. Бичуков, скульптор, автор памятника Есенину, и я, собрались на трибуне, впереди - Ю.Лужков. Звякнули трубы, и барабаны ударили: падает полотно и бронзовый Есенин, встает, - сверкая!.. И в сей миг - длинная козловатистая борода изогнулась и зареяла над любопытными: Исаич речь двинул о Рязани и Есенине!.. Землячок, владелец полей на Ставропольщине, узник виллы в Вермонте, двинул и по-воровски нырнул, исчез, собака не унюхает, в обожаемом им русском народе, борец за свободу и счастье России. Интересно? Обхохочешься. Мотанул.

Мы-то ладно, но лужковы и сидоровы, филатовы и яровы, авангардисты перестроечной эпохи, потрясенно зашушукались: их выкормыш, а выкинул загогулину и удрал?!. Спрашивается: чего ты, старый и легендарный козёл, тыкаешься около гения, мало тебе Вермонта, мало тебе Ельцина и Буша? Или - совесть в тебе ресницы размежила.

Замечательно: Бондарев - на омоновцев налетает, в драку с негодяями рвется, а Исаич, крадучись, журналистов приволок и возле Есенина пошумел для телеэкрана. Актриса бородатая!.. За столом я, урвав момент, протиснулся к уху Лужкова и чётко сказал: "Разве не видите Вы, как травят русских, как на них клевещут? Уймите мерзавцев. Без русского народа Вам ничего не сделать доброго!"... Юрий Михайлович глянул на меня, но рюмку не сжал в пальцах. Трезвенник и мэр... А мой Прокушев покачал ободряюще головою. Покачал, а Лужков - Кац? Анекдот.

Бондарев прав: сколько литературных и житейских козлов появилось да и выросло за ужасное время перестроечного предательства? Вот - писатель, вот - лебезит перед Горбачёвым, вот - соцгерой, вот - лауреат Госпремий СССР, вот - член Президентского Совета, вот - и уже он член ГКЧП, вот - члены ГКЧП в камерах, а он - на свободе, и вот, и вот - ему антибукеровская премия, патриоту, русскому титану, партийцу, почти, кремнёвому ленинцу, почти, и вот - премия ему имени Исаича, не гнусно ли, не Евтушенко получил, а он, патриот, коммунар-подпольщик, не мог подождать: пусть Женя Гангнус получит премию имени Исаича, а?!

Иуде тридцать, тебе двадцать пять

Серебреников, патриоту.

Я думаю, эдак взбодрившись опять,

Ты и его переплюнешь квоту...

Звезда соцгероя тебе на грудь

Бросает лучи, мерцая.

Ты трудный прошёл, но славный путь:

От Горбача до Исая.

Спортсмен, с хитрецой алеутских глаз,

Охотник,

таёжного

вида,

Клянусь я, ты скоро станешь у нас

Героем "Звезды Давида"!..

У Юрия Васильевича Бондарева - имя солдата, защитника, имя офицера жесткого советского времени, имя русского человека, приникшего сердцем к земле отцов, имя философа, стремящегося разобраться в ужасной катастрофе народов СССР, имя писателя, несгибаемого и беспощадного, и - слава ему и Богу!.. А не политбюро.

Я вовсе не претендую на заключительные оценки судьбы писателя и судеб тех писателей, о ком я говорю в своих очерках, нет. Я сам - сплошные недостатки, ошибки, багровые бессонницы, да и они, кого я люблю и воспеваю, - не без промахов, не без возможностей действовать и смотреться точнее, прямее, авторитетнее. Но куда денешься - жизнь и природа лепит и гранит нас. Спасибо Господу и за таких, какие мы есть в России, в дому и рядом с друзьями. Не в Израиле и не в США.

Не дай Бог оказаться в положении "Ванька семёновского", деревяшки резной, сопровождающей государыню КПСС:

Он классик наш, ну, а чего ещё вам

О нём неординарное сказать, -

Его возила Райка Горбачёва

В лукошке - финским детям показать!..

Один большой, теперь уже по-настоящему провинциальный гордый писатель, издавший многотомное собрание собственных сочинений, навключав туда объемные хуторские и районные переписки, характеристики завмагов и местных головастиков, возмущается: "А чего это москвичи творят и творят о заводе и народе, президента Ельцина критикуют, коммунистов причёсывают и охорашивают, чего это они, графоманы?"...

А я, придворный поэт русский, ублажаю глашатая отваги:

Опять ты разинул насмешливо рот:

Зачем ты, мол, пишешь стихи про народ,

Когда бы имел я таланты твои,

И я бы воспел РАБНАДЗОР и ГАИ.

Бондарев не сюсюкал перед Ельциным, перед Горбачёвым, перед Бушем и Клинтоном. Помолчи, гениальный хуторянин, заткнись!.. Браконьер.

В деревне под Лаврою я пишу это, а Сергиев Посад готовится к похоронам отряда омоновцев, расстрелянных в Чечне. Может, кому-то из них Юрий Васильевич Бондарев напомнил о долге и порядочности, о верности Родине и народу, может быть. Завтра их опустят в землю - вырастет аллея скорбная на кладбище. За что они, молодые и сильные, погибли? За Ельцина? За Горбачёва? За Чубайса? Одень Ельцина и Гайдара, Черномырдина и Чубайса в нацистскую форму - цены им нет: стопроцентные убийцы!.. А Явлинский, по Проханову, - "высоколобый интеллектуал".

Бондарев и Проскурин, да и не одни они, не докопаются, не достучатся до отклика - почему рухнула держава, СССР!.. Почему предатель Горбачёв сел у руля? Почему Яковлев, Медведев, Шеварднадзе, Алиев, Назарбаев, Кравчук, Бразаускас, Каримов, Шушкевич и прочие изменники у руля очутились? Почему Лигачев молчал? Что ими, негодяями, руководило, ощущение свободы грабить и богатеть, предчувствие упиться ханской властью и безнаказанностью? А кто нам ответит? Хазанов.

Лигачев в канун разрушения СССР печатал главы "Феномен Горбачёва" в газетах, а трудящиеся пролетарии, любимцы КПСС и родного ЦК КПСС, вслух информировали, сосед соседа, о крушении страны, о рухнувшей рабоче-крестьянской власти. Предав КПСС, генсек Горбачев, захватив территорию и постройки партшколы, сколачивает социал-демократическую партию, а Лигачев - депутат Госдумы, антисоветской и антирусской, если судить по Немцову и Гайдару, Хакамаде и Явлинскому.

С кем же мы имели дело в СССР? Почему хромой и убогомозгий старец Яковлев - теоретик? Чем он удивил и объял мир? Чего он открыл у нас и за рубежами России? Шайка политических бандитов, лагерная кодла, не кодло, а кодла ворюг и шпаны потопила народы в распрях. Невесту и жену, сестру и мать швырнули на поругание и полон. Людьми торгуют на просторах СССР!.. Генералы прут в депутаты и в губернаторы, губернаторы - в президенты. Партийная власть проспала себя и нас. Завтра похоронят ребят, омоновцев, а у них - невесты, у них - жёны, у них - дети, матери у них, эх, ну разве перестройщики не фашисты?!.

Я никогда не смотрел и не смотрю на войну как на что-то трагично-красивое, победно-торжественное, никогда. Мой отец ушёл на фронт в декабре 1941 года, оставив девятерых в дому, голодных, незащищённых. Вернулся из-под Череповца - на костылях. Вот - моё детство.

Но читая "Берег" Юрия Бондарева, я всё больше и больше вторгаюсь в этот прекрасный роман, в широкотекущую грозную, но благородную музыку его. И понимаю: да, война - жизнь, пусть она - солдатская жизнь, пусть она оттёрта пушками и танками на кровавую обочину времени или на великую "Курскую дугу", но - жизнь. Ползучая отрава циничней войны.

Потому удивительны герои его книг: молодые, чуть романтичные лейтенанты, а вместе с ними - надёжные серьезностью русские солдаты. В доверительных разговорах, в нахлынувших размышлениях, в ратных поступках их, и вообще - в поколениях, принявших на свои плечи "ордынскую цивилизацию Европы", есть то, что можно сравнить с неодолимой мечтою, можно сравнить с манящим красным кустом горькой рябины, сравнить можно с белокурым облаком - впереди, когда звенит и плачет седая даль, наследственная вечность воскресшего духа и мятежного непокоя:

Душа молчит. В холодном небе

Всё те же звёзды ей горят.

Кругом о злате иль о хлебе

Народы шумные кричат...

Холод и голод - война и война! Как же луне спокойно глядеть в зеркало нашей судьбы?.. Всё - движется, и всё - в тебе, и всё - имеет подтекстовый смысл. Не так ли? И не развернулся ли ныне огромный мир "Берега" в новых славянских бедах, боснийские сербы или русские чеченцы - какая разница: Роман "Берег" - могучая оратория, музыкальное древнее дерево, нежно шумящее над горем... Во дни шумов и смут народных красота не дремлет. Думаю, ещё явятся они, настоящие умельцы красоты, и спокойно дорисуют нам справедливое значение романа.

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Мне кажется, Юрий Бондарев болезненно реагирует на случающуюся в беседах устную недооценку "Берега", и - правильно делает. Опыт писателя выше наития непогрешимых литературоведов... Мне же нравится порывистая мелодия романа, ритм - стих поэта. Бондарев не отрекается от себя самого, а наоборот: возвращается, при необычных обстоятельствах, в огненные годы. К русским ратникам красивым возвращается.

Юрий Бондарев - Юрий Бондарев! В августовские события 1991 нас во главе с Юрием Бондаревым, участников знаменитого пленума СП России, намерились вытеснить из нашего здания на Комсомольском проспекте, 13 и арестовать. От префекта прибыл рыженький, смахивающий чахоточной воинственностью на юного Якова Свердлова представитель: внизу - остались собаки, а на второй этаж, в зал, - пожаловали с ним исполнители затеянной акции... Русские перебежчики от них к нам - приготовились перебежать к ним, но застыли, изучая неожиданную ситуацию.

Кое-кто засуетился и вынырнул из зала. Кое-кто нахмурился. Большинство не дрогнуло. А Юрий Васильевич Бондарев продолжал строго вести повестку пленума. Страсти-то предназначались для Бондарева: ну разве удержится - махина власти навалилась на него?!. Удержался. Усталый, несколько побледневший, резкий, сталинградец - держится и собою, достоинством собственным, нам помогает. А мы, хоть и прискорбно, держимся.

А нет ли из его поколения сдавшихся? Есть. Прыгнув на перестроечный корабль, они трубили славу "рулевому", грозили неряшливыми кулаками мелькающим за кормою окрестностям, а сегодня?.. Стыдно. Правда, не им стыдно, а нам за них стыдно, за их лакейство, хапужество, за их национальное предательство стыдно. Каркают быково-гранины над русскими могилами. И пора опять мне процитировать Блока, презиравшего хитрецов, шелестящих пушистыми хвостами:

Но в эти времена глухие

Не всем, конечно, снились сны...

Ветер горя и слез плещется за холмами. Сколько их, антирусских роботов, соскользнувших с брани на железный лай в спину Бондарева?

* * *

Времена, времена... Кажется - вчера своим косоротством и квелоумием дразнили нас Гайдар и Явлинский, Чубайс и Бурбулис, Немцов и Шахрай, Старовойтова и Хакамада, Новодворская и Памфилова... Даже у нас, в Союзе писателей России, "группа сорокалетних" гениев теснила "старых" классиков и прорывалась к власти. Вела "группу боевиков" на штурм Юрия Васильевича Бондарева относительно молодая и хамовитая литературная баба, полуматюгом выкрикивая: "А молодые?!" - шевелила усами...

"Что, молодые?!" - реагировал зал.

"Молодых, молодых, молодых, молодых!" - топоча сандалиями, акцентировала на русскости призвания, искусства и патриотизма. Но "русскость" её - русскость наигранная, старовойтовская, хакамадно-новодворская... Как русскость Ельцина - палаческая русскость, как русскость Немцова - бейтаровская русскость, как русскость Собчака - сиониствующая запрограммированная русскость. С двух сторон "русские" катили грязные ветры на Бондарева, прикрывая свиные рыла рыночной экономикой. Негодяи!

'''Политическая пи-пилять жевала пуговицы у Грачёва и Березовского, Юмашева и Руцкого, без ориентира, а притулясь к Зюганову, преподносит салат из "магнолии" Виктору Степановичу Черномырдину и старательно у олигарха жуёт пуговицы. А кто он? Расстрельщик Дворца Советов. Убийца безвинных людей. А Пал Палычу Бородину мадам трёт нос вяленою сиськой: фонареет, огрузла и облезла. Износилась. Формы её провисли более, чем провисли сеновальные формы у Валерии Новодворской...

Я говорю о "светских" дамах, но и к "светским" господам сей разговор применим. Есть "политические рыцари", не уступающие "политическим лидершам" в непорядочности и проституции, есть. Они в "перестроечную дрязговую пору" из жестяных вёдер и тазов выливали помои на авторитет Юрия Васильевича Бондарева, а ныне зависть ущипает их и раздражает: Бондарев - Бондарев, а они где?.. У них - совесть в помоях, у них - и хвосты размочаленно-мокрые.

Пей со мною, паршивая сука!..

В крещенский день мы праздновали 100-летие Михаила Исаковского, самого знаменитого поэта-песенника недавнего времени. Теперь - барды в моде. А песни, стихи Исаковского, положенные на музыку разными талантливыми композиторами, летели по нашей стране, СССР, да и по миру с тридцатых годов. Песни - на тему обновления деревни, песни - о воинах-пограничниках, песни - о России, песни - о любви, верности, грусти по сражающемуся герою и т. д.

А его "Катюша", "Одинокая гармонь", "Провожание", "Летят перелетные птицы" обошли всю планету, а в Японии - чуть ли не обрядовые... Вот мы и собрались в зале Ленинской библиотеки. Пришли почитатели Исаковского. Сказали добрые чувства о нем Егор Исаев и Михаил Алексеев: они знали Михаила Васильевича, дружили с ним. Выступили А. Бобров, А. Парпара, В. Фомичёв, Г. Рылеева, Н. Беседин, А. Белова, Н. Переяслов, студенты литинститута. Прозвучали, и зал подхватил их, "Расцвела сирень - черемуха в саду", "И кто его знает" и др. Хорошо было. Светло. Без сексуальной Лаховой, ядерной Хакамады и бухой Новодворской.

Но, оказывается, не понравился праздник нормальных и добрых людей не очень нормальной критикессе-поэтессе, публицистке-артистке, философичке-неврастеничке, давно поучающей нашу творческую молодежь своими бездарными и бесцеремонными указаниями-приказаниями: как вдохновляться... Ораторствующая чаровница. Цезарь.

Эта политическая дама, с мумийным лицом старухи Изергиль, но с норовом сержанта-сверхсрочника, нахально причислившая себя к столичному "клану" интеллектуалов, с какой-то похмельной агрессивностью ударила склокой по минувшему празднику, напала с мужланским напором на выступивших, особенно - на Егора Исаева, знаменитого поэта, автора народной поэмы "Суд памяти", которую старушенция Изергиль, вижу я, до сих пор не прочитала. Счастливая бабушка. А настоящая-то старуха Изергиль была мудрой, не в пример нашей разнузданной заботнице, драчливой Яге, натренировавшейся ещё на визгливых свержениях Бондарева.

"Шалава везде обязана помешать!" - заметил Фомичёв... Но шалав я в зале не видел. А потасканная копия старухи Изергиль с нами. Мы и далее намерены привлекать её праздновать вместе светлые дни рождения талантливых сынов России. Красота и доброта ярче сверкают при обличении их достоинства бездарными трибунниками, в мужских брюках они или в бабьих платьях, разница едва, едва ощутима!..

А великий русский прозаик, романист, Иван Иванович Акулов, вообще утверждал: "Свинья должна хрюкать!" Но я возражал ему: "Пусть она хрюкает в сарае, а не на фоне президиумного стола!"... И он, Иван Иванович Акулов, соглашался, добавляя: "Бондареву-то она, бутербродница охломонистая, и шляпу в гардеробе подавать не годится, глуповата!"...

Я благодарю старших славных собратьев по перу за верность таланту, за поддержку имени Михаила Исаковского в наше печальное время. Спасибо вам, дорогие, прекрасные и мудрые учителя наши! Пусть Новый Год одарит ваш дом покоем, вдохновением и счастьем. Благодарю всех. И её... Клару Цеткин, застрявшую несуразно в поколениях, - за партийную критику и жертвенность: детей не родит, а с Бондаревым и нами беспощадно сражается на каждой версте нашей необъятной Родины. Боевик.

Наши - наши. Не наши - не наши. Вот - Оксана Трошева - Оксана да ещё - Трошева, ну куда ли не русская, куда ли не славянская, куда ли не наша?! А - снайпер. Да, снайпер - в Чечне. Снайпер - в зверьей стае боевиков. Ранние и похотливые. Спешащие и потливые. Напористые и нестыдливые. Пьющие и курящие, ложеделящие, не пассивные, нет, а сексуально-агрессивные. Старательницы... Предательницы.

И старатели - предатели: изменник, затаился и не канителится - в русского солдата спокойно целится, прямо в юное русское сердце пулей клюёт, а после надерётся до одури - и блюёт, а ведь - с хутора, с резного, поди, крыльца, волосат, как Бабицкий и чёрен с лица, кому покаяться, с кем ему погоревать, страшно русским ничтожествам русскую кровушку врагам нашим продавать!

Роман Юрия Бондарева "Бермудский треугольник" довольно тесно населяют ворующие и предающие, чарующие и атакующие, палачи, на троне, и паханы, в законе, в московском Кремле, в басаевском ли отряде, они неподражаемые пи-ля-ди!..

Когда в поту, в огне, в золе

Я сталь варил Отчизне круто,

Тебя кефали на столе

Проректоры литинститута,

Кефали, а чего пенять

И в галстук плакаться кому-то,

Теперь ты - старая пи-ля-ть,

А я - проректор института.

Я игнорирую твой рёф,

Шалава, отданная блуду,

Я в СССР тебя не кёф

И в СНГ кефать не буду.

Пусть ты в КПРФ одна,

Но ты, Яга, не зазнавайся:

Лети в ущелье Аргуна

И у Хаттаба раздевайся.

Он подло с нами воевал,

Он рвался поминутно в драку,

Хотя он тоже не кефал

Подобную тебе макаку.

Обидно, мы, русские, не лучше других народов: пьяницы среди нас есть, ворюги среди нас есть, палачи среди нас есть, проститутки среди нас обильно расплодились. Не до смеха. Не до иронии. Родную материнскую землю из-под наших ног вытаскивают и на базар везут. А кто её купит? Вор и олигарх. Чубайс и Басаев. Черномырдин и Хаттаб. А над ними - отшелудивившиеся, почти светлые господа Абрамовичи. Увы.

Я люблю роман Юрия Бондарева "Берег". Молодость и твёрдость родного "Берега" помогает Бондареву пропускать мимо себя разномастные "команды", то премьерские, то президентские коварные "укрощения" вниманием и наградами:

Россия-матъ!

Прости меня,

Прости!

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своём недлительном пути

Не приголублю

И не поцелую.

Бондарев отказался от "ельцинского ордена". Бондарев имеет неоспоримое право на отказ: кремлёвский пахан понял это. Но хохотала Россия над отказом от "ельцинского ордена" зековатого Солженицына. Американский попугай. И ещё смешнее - Ельцин отказался от латышского ордена. Рехнулись. Они, Солженицын и Ельцин, оба, заслужили награду. Первый - лакейничанием перед Западом, второй - расстрелом безвинных русских людей. Кровавые пародисты. Христопродавцы.

Бондарев есенински поэтичен и опирается на Есенина: на красоту и верность таланта. Иван Акулов без зависти восхищался "Горячим снегом", зачитывал мне целую главу из "Игры", где гудит ветер забвения над могилой протопопа Аввакума. И в Юрии Бондареве стучит беззаветный пульс аввакумовской логики. Неужели не выстоим? Полководцы и философы неистребимы. А молитва бессмертием правит.

Господи, сохрани Союз писателей России! Сохрани, Господи, нас, полезных, и верни к чистому листу бумаги заблудших критиков, аллилуйничающих перед иудами:

Сей критик многих зорче и добрей,

Но похвалил героя и не рад:

Он думал, то - бердичевский еврей,

А это - сам Евпатий Коловрат!..

Не помню, но кто-то коряка п-подназвал мне, прозаика, из братских национальных меньшинств, получившего премию имени Александра Исаевича Солженицына, и - отлично. Слышал я - и Семён Липкин получил премию Исаича, получила её и супруга Семёна Липкина, переводчика произведений Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Давида Кугультинова, Инна Лиснянская, супруга переводчика, сама - переводчица и поэтесса, патриотка: другая бы, получив 25 000 тысяч долларов, на самолет - и в Израиль, а она не предаёт Россию, и Семён - рядом: ветхозаветный носорог...

И Евгению Евтушенко пора присудить премию Исаича: обожаемый лично Брежневым, Андроповым, Горбачёвым, Ельциным, посылавший, в детстве, стихи о Сталине в газеты СССР, а в юности обращавшийся к Никите Хрущёву в стихах, - немедленно пора одарить его лауреатством премии Исаича. Премия - громадная сумма: один доллар на тридцать наших перестроечных рубликов тянет, вот и подсчитывай!.. Пора.

Среди восставших крики, плач,

А вы, друзья до гроба,

Один - стукач, другой - палач,

Стреляли с танка оба.

Но присудили честную премию имени Александра Исаевича Солженицына светлейшему человеку, нежному рассказчику и повествователю русской кособокой жизни, неподкупному воину за Россию, аж - националисту, Распутину Валентину Григорьевичу. Женя Гангнус не имеет права на ревность: Женя - постарше и москвич, правда, сейчас - оклохомец...

Не нам указывать Валентину Григорьевичу, классику, вескому русскому писателю, - брать деньги ему или не брать. Брать - и не щелкать пальцами, а слюнить их, и купюры возле исаичевой кассы пересчитывать. Не брать? Это - Бондарев награду Ельцину завернул. А премия - премия. Дефолт... Да и Бондареву никто не присудит международную-то - имени Исаича. Бондарев с Горбачевым, генсеком и президентом, не поладил, Бондарев на омоновцев накричал, а Евтушенко с танка, за спиною Ельцина, звал мочить красно-коричневых, но Распутин, сибиряк, на финишной дорожке опередил Гангнуса, и не нам, пигмеям, постичь файл каюра:

Он выбрал дело по уму,

И популярно давеча

Поставил другу своему

Пистон - через Исаича.

Юрий Бондарев, Фёдор Абрамов, Константин Воробьёв, Иван Акулов, Борис Можаев, какие писатели родные, какие имена русские! Бондарева не обошла слава, не минули награды, звания, должности, почести, но Юрий Бондарев ни разу ни перед Хрущевым, ни перед Брежневым, ни перед Андроповым, ни перед Горбачёвым, ни перед Ельциным не уронил чести русского писателя, не опозорил СССР, не изменил России: что-то есть в нём навсегда - от солдатского братства, от окопной верности, от русской красивой мудрости и русской неистребимой удали!..

За Петром Проскуриным следом вошли в литературу с талантливыми произведениями Анатолий Жуков и Владилен Машковцев, Арсений Ларионов и Эрнст Сафонов. Но критика, замкнувшая себя на шумных именах, ничего не сказала о замечательном русском прозаике - Анатолии Жукове, ничего она не произнесла внятного об одарённейших прозаиках - Арсении Ларионове и Эрнсте Сафонове, а магнитогорца, Машковцева, критика и не знает вовсе... Да и критика-то русская - убери из списка М.Лобанова, Н.Федя, А Ланщикова, С. Семанова, В. Петелина, В. Чалмаева, - покупай тем, "русским, многоголосым мэтрам" нас поучающим, - авиабилет на Тель-Авив.

При Юрии Васильевиче Бондареве Союз писателей России не унижался бы перед Черномырдиным и Кириенко, не отращивал бы "пейсовские лохмы" под "раввина", не торговал бы авторитетом русского слова, не юлил бы и не шарил по карманам у "лидеров", разнополярных и давно опротивевших народу. Зоя Космодемьянская на виселицу взошла - за Россию, за свободу, Александр Матросов на амбразуру бросился - за СССР, а эти, попцовско-комсомолистые шакалы, и Бондарева - заложили, вымазали склокой и завистью, но ворьё - ворьё, а талант - талант: Бондарев среди нас - уважаемый, сильный и красотою мудрости увенчанный.

Сколько их, антирусских роботов, их, крутящихся в свете честного имени, известного не только в Москве, не только в России?

Вытерпеть злобу и клевету. Вытерпеть кощунство приспособленцев. А витиеватые приспособленцы подлее прямых врагов. В Индии однажды я заметил бревно на откосе знойной речушки. Приблизился. На золотом песке, поперек течения, лежал крокодил. Вытянулся и смежил очи. Сладко подрёмывал, расслабив челюсти. Подрёмывал, рептилия, а по его острым зубам сновал зверёк - не зверёк и птичка - не птичка. Сновал или сновала да шустро склёвывала, счищала пищу, а крокодил томно постанывал, про себя, значит, благодарил чистильщика...

Но чистильщик быстро, быстро нахватался, наелся и, одутловатый, исчез в заросли. Крокодил очнулся. Обиделся?.. А птица-зверёк начала в чащобе пищать и жаловаться: затосковала по великану, набивши на его щедрости зоб? Ну, как не пожалеть мне Толю Алексина, классика детской литературы СССР, десятилетия питающегося возле гениальных "китов", как? Он ведь слышал их постанывания и блаженство, но уехал в Израиль.

Все мы, начиная с Михалкова и Бондарева, - "редкие" рептилии. Нас почёсывают - замечательно, а охмурят - возмущаемся. Неприятно было бы наблюдать коридорного хомяка, вращающего на указательном пальце дюжину ключей от кладовых, шкафов и сейфов СП России, хомяка, уподобившегося заведующему колхозными "яствами" в бесхлебье и нищету... Деловые люди, но оторви их от высокого имени - ничтожества. Тугощёкие ваучеры. А учат нас поведению, облизываясь плутовато.

Почаще надо открывать двери в СП России, свежего голоса не только хомяки, а и черти робеют!.. Мы, русские, с жестокой беспечностью набрасываемся на русских. Охотно враждуем. Валим - русские русских. А у нас за кухней жируют хомяки. Если не с русскими, то с кем враждовать? Но Иван Грозный - единственный, а влажновекий Толя Алексин князя Курбского не заменит. Спешите брататься. Спешите прощения просить - в нём спасение. Женя Гангнус - не Державин, а Сахаров - не Серафим Саровский: молитесь и Христос отпустит грехи вам!..

Бондарев был Бондаревым - Бондаревым и остаётся. Не построил себе в Испании виллу, не вымостил красным гранитом трассу к даче, не торчит позади премьерских и президентских затылков на совещаниях и заседаниях, не толчёт ковёр перед иерархами всея Руси. Но Бондарев не меньше цековских, павлово-комсомольских деляг читал историю религий, раздумывал над смыслом присутствия Бога в человеке. А эти - идеологические космополиты, эти помощники и "резервисты" партии, всё, всё, всё предали: Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачёва, Ельцина, но успели, разглядев шустро измену Горбачёва и Ельцина, побежать впереди них, ой же и мерзавцы!.. Черти в храмах.

Алексей Меньков, известный рассказчик и поэт, ни гонорара, ни премий не имеет, а эти - виллы, эти - усадьбы. Николай Селиванов, скульптор, талантливейший автор десятков работ, защищающих русскую культуру, официального кивка не получил, а эти, трибунники ВЛКСМ, подстилки под штиблетами генсеков и олигархов, эти - купаются в домашних солоновато-водорослевых бассейнах. Медузы, прилипшие к яростному сердцу Саши Матросова, сорокащупальцевые насекомые, пожирающие золотую кровь строителей ГРЭС и целинных пахарей. Молятся - лбами ризы попов задевают. Воруют - лагерная шпана им позавидует. Ни молитвы - в душе, ни Иисуса Христа - в любви к другу и брату, к России.

Завтра взреет над предателями кремлевскими, на башне Кремля, взлетит и зазвенит крылом знамя красное - они, мерзавцы, да, да, они, они, мерзавцы, первыми прибегут, отдуваясь и пыхтя шашлычными взварами, присягать ему - красному знамени, преданному ими, сорванному с древка ими, растоптанному ими на собственных виллах. Мерзавцы!..

Кто проголосовал – отдать Крым? Кто проголосовал - отдать Зауралье? Кто вытирает и чистит обувь убийцам России, тот и голосует за погибель народа русского: вожди ВЛКСМ, предавшие ВЛКСМ. Какую бы им пощёчину дала Зоя Космодемьянская, Святая Руси Православной?! Кто, кто вырастил предателей в партии и в комсомоле? Бондарев прав - измена. Но политические суки - не маяки эпохи. Разберёмся: не слепые.

СССР строился - на безымянных могилах расстрелянных, сгинувших в голодных коллективизациях, индустриализациях, в неостывающих и бесконечных войнах: битвах за свободу… Но свободою щедро пользовались, в моём поколении, деточки хрущёвых и брежневых, зимяниных и косыгиных: выкормышами секретарей ЦК КПСС и министров были забиты все культцентры, торгпредства, посольства - за рубежами СССР, а в СССР - вузы, академии, театры, редакции. Свобода жирно обросла бородой Карла.

Накопившееся в сейфах богатство нашло героев-предателей и ринулось на просторы СССР. Если ещё и землю, как фабрики и заводы, распродадут - русский народ очутится в ковше экскаватора: в какую сторону и куда вышвырнет машинист хламовый материал?.. Критическая черта на исходе: лишь закачается половина русского народа в России, а половина закачается за рубежом, а нас подталкивают лидеры и олигархи, закачаются на количественных весах две половины, и Россия рухнет ещё трагичнее, чем рухнул СССР. Соседние народы отринут русскую безответственность, примутся за спасение самих себя, и великая кровавая Чечня - нам обеспечена. Горбачёвцы и ельцинисты опаснее Запада и Китая...

Кто нас подготовил к частной деятельности и коварству капитала? Кто, отняв у нас нормальный труд и заработок, дал нам денег платить за учёбу детей, лечить пенсионеров, хоронить умерших? Нас, особенно - русских, позорнее кроликов повыгоняли из тёплых закутов и, хохоча платиновыми, вставленными криво зубами, высыпали на мороз картавые и гундосые олигархи. Мы на евреев жалуемся. Мы Ельцина проклинаем. Мы прокляли Горбачёва. Но не евреи, не чеченцы, не татары, не манси, не алеуты, а интернациональные жиды, интернациональные иуды, фашиствующие новохозяева "Газпрома" и "Промзолота", "Добнефти" и "Добалмаза"

всунули нам винтовки в Таджикистане и Грузии, Молдавии и Чечне, всунули и приказали открыть смертельный огонь друг по другу.

Я становлюсь на колени перед дедами и отцами, перед старшими братьями, оберегшими нас. Тринадцать лет назад я посвятил Юрию Васильевичу Бондареву стихотворение "На Волховском фронте":

Рытвины, траншеи, ветер, ветер

Пролетает из конца в конец.

Не отсюда ль, молча, на рассвете,

В рукопашную шагнул отец?

Грело солнце мартовское вяло,

Черный лес придерживал пургу

И лежал он долго,

кровь стекала

И следы твердели на снегу.

И уже почти под небесами

Мать моя почудилась ему,

Молодая, с карими глазами,

Восьмерых прильнула к одному:

- Ты куда собрался и попутно

Всех бедой надумал угостить,

Воевать и умирать не трудно,

Тяжелей детей твоих растить! -

Древний Волхов не плескал волною,

Не качали плёсы лебедей.

Это было с ним, а не со мною,

Я сегодня старше и седей.

Но, как прежде, на моем Урале,

Будоража огнеликий чад,

Голосом высокородной стали

Поезда на станциях кричат.

И полны неодолимой неги,

Рассекая крыльями простор,

Лебедята

рвутся от Онеги

К тайнам златоустовских озёр.

Где шумели кедры - там чащобы,

Синева спадает с горных плеч...

Сберегли Европу мы, ещё бы

Нам свою Россию уберечь!

Это - 1987 год, когда две лысые марксистские дыни, голова Горбачёва и голова Яковлева, брито покусывались, не дыни, а зловещие, туго надутые микробы. Но помалкивали члены политбюро - Рыжков, Зимянин, Бакланов, Купцов, Медведев, Строев, Лигачев, Назарбаев, а подобные Шеварднадзе и Ельцину, преступники, как Шушкевич и Кравчук, тайно присматривали: в Беловежской пуще разбойную сторожку…

Юрий Бондарев - не мстительный человек, но не прощающий измены и предательства писатель. Сейчас он - один у нас, воюющий за себя и за витязей героического поколения. Но и героев у нас отпихивают в неть лжегерои. Роман Юрия Бондарева "Бермудский треугольник" и показывает нашему народу обезьяньи физиономии "новых русских".

Строев - хоть орловским литераторам помогает. А влёпалась на экран мадам Лахова с пачками детских пенисов и заверещала, вертя сурною: "Не сексанонизм внедрять, а половую культуру в школах культивировать пора: пусть играют в соитие!" Ничего - пионеристая Берегиня, а? Ну и кто, Борис Ельцин внедрял сексанонизм ради восточной Наины?.. А Бурбулис внедрял сексанонизм, врачуя себя?.. И Явлинский - внедрял, щекоча себя самого, глубокоуважаемого, да? Кто она, старуха Изергиль?

И Лахову, и Хакамаду,

И Новодворокую сложно

Клонировать-то ...

А надо...

И продавать осторожно.

Все мы - пародия, как в "Бермудском треугольнике", все - пилигримы.

* * *

И все - как чужие друг другу. Хамство. Жестокость. Полная дезорганизация жизни и её уклада. С одной стороны - возмущённый народ, рабочие и интеллигенты, с другой - омоновцы, политораторы, маленькие борисы николаевичи, и опять - обманутые рабочие и интеллигенты. Закипел народ в котле психологического срыва, слепого негодования, страха надвигающейся нищеты и беззакония. Засвистели пули и загулял доллар…

Таню, скромную и симпатичную, разумеется, раздели модными нарядами чуть не до пояса и куда же привели? Конечно же - в ресторан. Да ещё с богатым иностранцем Луиджи Петини. Суета продажных музыкантов и спецов по культуре, грабежи музеев и университетов, ограбление того, что учило и укрепляло молодёжь, а кто ограбил? Ограбили "чикагские прорабики перестройки", мастера воровать, обжуливать, перекачивать русскую святую кровь в доллары и наедине с собою "осязать" её в "семейных" банках США...

Старший Демидов, дед Андрея, великий художник и скульптор, не выносит гигантской измены партийных, государственных, армейских "вожаков", не выносит он и глупости народа, тыкающего кулаками в небритые хари "стражей порядка", закупленных мафией приватизаторов и организаторов развала СССР, не выносит -"добровольно" покончил с собою.

Да, да, не в холодной глубине истории России, а тут, рядом с мастерской великого художника, - расстреливают танками, пушками, автоматами, винтовками, расстреливают кумулятивными снарядами каждый этаж, каждое окно Дома Советов, Дворца беломраморного избранников России, Верховного Совета России!.. Дым. Крики. Кровь. И проституированные подонки кричат: "Бейте, убивайте их в Белом Доме!"... Их - депутатов, а Белый Дом - Дворец Советов... О, как торжествующему на нашей трудовой крови мурлу необходим Белый Дом США, дабы торговать, предавать, травить и уничтожать нас, отцов и дедов наших, не раз заслонявших Родину собственным сердцем!

Юрий Бондарев - беспощадный писатель, но не злой, а нежный, не упрямый, а горько сомневающийся, бессонно мучающийся пророк: он кричал, он звал нас пособить сбитому с толку народу уберечь Отечество, он, на глазах моих, бросился в пекло перезвона омоновских щитов и жестяных нагаек, когда перед Рижским вокзалом "ельцинские хмыри" кровавили женщин и стариков, детей и нас, не покорившихся их угрозам… Бондарев - Бондарев: и этот его новый роман - плач, трагедия, итог и результат прокатившегося насилия и надругательства над народами СССР, над народами России, результат - картина порабощения нашего быта, нашего образования, нашего национального мира. Роман - беспощадный подвиг таланта и тяжелейший вздох мудреца... Истина - луч во мраке, но светить опасно...

Исидор Львович, один из героев романа "Бермудский треугольник", по смерти старшего Демидова, художника, Егора Александровича, явился, лысый и шустрый, толстый и по западному практичный, может быть, даже "новый русский" коллекционер шедевров, явился к младшему Демидову, Андрею:

"Ах, горе, горе, - заговорил Песков тонким голосом, не соответствующим его бычьей шее, плотно вросшей в плечи, его внушительной голове, всей его полнокровной комплекции низкорослого тяжеловеса. - Как не быть любознательным, когда ушёл из жизни такой художник, такой матёрый человечище…

- Насколько я помню, это слова Ленина о Льве Толстом, - сказал Андрей и взял сигареты со стола, сел в кресло".

Исидоры-скупшики, исидоры-изменники как бы слились и сцепились, в Горбачёве сосредоточились и в Ельцине воплотились - и грянули, глобально перевернули половину Земного шара... Бондареву и теперь мстят за его искромётное дарование "корабельные крысы", прогрызшие дно судна и освоившие роскошные виллы и особняки в России и в США, мстят - за красоту и мудрость, мстят за неподкупную судьбу его писательскую: завидуют и не подражать трусят, наши, родные, патриотически настроенные, а "перестроечные", "хельксинские" и "оклохомовские", арестовали бы Юрия Бондарева, как пытались они арестовать его при расстреле Дворца Советов, и доконать Союз писателей России. Литолигархи резвей крыс и сократистей Явлинского.

Мы виноваты перед Юрием Васильевичем, что позволили "куриному хорю" испортить в СП России атмосферу. Мы разрешили Юрию Васильевичу сойти с корабля - и корабль накренился: усохла высота поэтическая, канула в делячество и в жадность независимость творца, распахнулись двери перед беззубыми и бездарными "бардиками", дробление на "творческие" союзы достигло опасной черты, пропада, где не найдётся минуты для вдохновения и радости: читать, восхищаться, наслаждаться прекрасным. Бондарев прав - культура рождается призванием и державой, а не базарами...

Александр Проханов говорит о романе: "Это роман о возмездии. Бондарев пишет ад. Милицейский участок, где казнят и мучают участников восстания 93-го года. Мучают, как должны мучить в аду. Как мучили нас на стадионе "Асмарал", в подвалах Дома Советов, в парадных и дворах окрестных домов. Выламывают зубы и выкалывают глаза. Отрезают груди. Отбивают печень. Делают из прекрасных мужчин и женщин горбунов и уродов, чтобы они шли по городам и весям и пугали своим видом людей".

И мы терпим. И сами порою черно грешим. Недавно Халява, с тоскующими очами старухи Изергиль, набросилась "заспинно" на Егора Исаева: "А чего в нём? А кто он? А вы слушали его? И как вам, а?"… Шалавистая и наглая натура посягнула на поэму Егора Исаева "Суд памяти"... И не стыдно? И данный Халявщик или Халява будут ехать на потном горбу русских классиков, кормя и поя собственную шуструю натуру предательством. Хамьё. И ведь ещё лезут воспитывать и "обогащать" литературную молодёжь. Да, делают, сволочи, из нас горбатых и на нашем горбу в рай собрались ускакать!..

А Пётр Проскурин утверждает: "Считаю блестящим прорывом всей нашей русской прозы в наступающее тысячелетие новый, только что опубликованный в журнале "Наш современник" роман "Бермудский треугольник" Юрия Бондарева, вновь доказавшего глубину и психологичность своего письма, непревзойдённость стиля".

Арсений Ларионов радуется: "Юрий Васильевич - молодец. Не изгибается перед временщиками - стоит, как меч, и придёт час: народ спасибо ему скажет!"... Да, народ - народ. Эх, народ - народ... Ой, народ ты, народ, ты ведь не один, в тебе ведь целые народы заключены, и когда ты, когда ты поднимешься и стряхнёшь тараканов-разорителей, когда?

Я очень люблю Ивана Акулова и Бориса Можаева. Очень люблю Василия Фёдорова и Егора Исаева. Мне хорошо с ними: ушедшие - со мною. А живые - около меня. В моём Челябинске, где, кроме огня и железа, руды и ядерной смерти, ничего другого, имею в виду полезное для здоровья и радостное для сердца, - нет. Но и сталеплавильные, но и доменные, но и прокатные цехи приватизированы, значит, отобраны у обманутого народа, у рабочего класса и у крестьянства, проданы в Швейцарию и в США, в Израиль и в Канаду... А русский народ, народы, соседи его, перемалывали расстрельные пули Троцкого и Свердлова, Ягоды и Кагановича...

Народ стремился облагородить "революционные трибуналы", смягчить палаческие навыки пришельцев и через войны и тюрьмы, через холод и голод, через кукурузные авантюры и через вредительские повороты рек строил и строил, превозмогая усталость и безверие, государство, державу - для себя и детей своих. Народ облагораживал время и лидеров.

А лидеры? Бондарев неопровержим: изменники - в Кремле!..

Лигачёв:

"Выдвижение М.С. Горбачёва вызовет чувство гордости в нашем народе, поднимет авторитет Политбюро ЦК КПСС".

Громыко:

"Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче".

Чебриков:

"Чекисты поручили мне назвать кандидатуру т. Горбачёва М.С. на пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива - это и голос народа".

Ну? Хватит? Или ещё цитировать неколебимых ленинцев? Цитировать? А?

В Челябинске моём схватили в ночном подъезде молодого парня, Семена Хрюкина. Задушили. Добили. Истерзали. Надругались. В шестнадцать лет Семён рванулся в Москву - помочь расстреливаемым у Дома Советов. А в двадцать три - уничтожен за красные знамёна, вознесённые над крышами фабрик и заводов, сёл и городов: семьдесят заревых знамён из рук его взреяли над грозным Уралом!.. Братишка Александра Матросова и Зои Космодемьянской. Живые, помните о нём!..

Получая лауреатский диплом от Исаича и его местечковой жены, русской патриотки, Распутин в притчу ударился. Мол, на ковчежке честные русские творцы плыли через цековские пороги, на ковчежке добирались к сему осиянному дню. А с кем Валентин добирался? Никого не назвал.

Эгоист. Ной, например, каждой твари взял по паре, а сибирячок - удирал один. Даже Володю Крупина, стоящего с закатанными штанинами, не взял на борт. А на суше - израненные воины, солдаты беззаветные, офицеры, старшие собратья по перу, проложившие путь к свету и нам, и Валентину, и его "библейскому" ковчежку: Юрий Бондарев, Иван Акулов, Фёдор Абрамов, Константин Воробьёв, Валентин Пикуль, Борис Можаев, но не взял их, усталых, на борт оппозиционный Ной... Забронзовел.

Подгребая к островкам, оппозиционный Ной принимал ордена и звания то от Брежнева, то от Андропова, то от Черненко, то от Горбачёва, и сверкал веслами далее по русскому равнинному морю, наполненному слезами и кровью... А старый благородный Ной качал головою, вздыхая:

- Член Президентского Совета, Соцгерой, Гэкачепист, а куда спешит, куда торопится?.. Гэкачеписты арестованы, чего зря махать веслами-то, или же коллега успел помахать арестованным из распахнутого окна правительственной квартиры в Москве?.. - Файл каюра.

Старый Ной опять покачал головою, цитируя знаменитый афоризм Валентина Распутина, свежего лауреата премии имени Исаича:

"Если соберем волю каждого в одну волю - выстоим!

Если соберём совесть каждого в одну совесть - выстоим!

"Если соберём любовь к России каждого в одну Любовь - выстоим!

Да, воля, совесть, любовь даётся каждому от рождения и от Бога, а не каждый слышит их голоса в себе, и не каждый сберегает их в себе, но талант покидает изменника, а истина целует праведный меч ратника...

Защитники Отечества не сели бы в распутинский ковчежек. В него с удовольствием натолкаются зайцеподобные хитрецы, мокровекие и ушастые: к Исаичу, к Исаичу - к Мазаю планетарному легко ли попасть?!

Навалились мы на Распутина, а сами?.. Пейсы вороша, комсомольские вожаки лезут в храмы и бегут в Израиль. Вторые секретари ЦК КПСС голосуют за антинародные законы в Думе. А лжеиерархи торгуют водкой и нарко-махрой. Антиправославные секты удушают молитву русскую. А на Патриарха давят политики и олигархи. Да и Солженицын - олигарх. Доллары, им пожалованные Распутину, - русский пот и русская кровь... И не взять?

А народные писатели нередко защищают грабителей от правосудия - неразбериха и чума. Ельцин расстреливает Дворец Советов, а Гавриил Попов стучит американскому послу на коммунистический прорыв... Буш, глава ЦРУ и президент США, расписывает Ельцину программу мероприятий в СССР и в России, а Горбачёв сушит пятки на морском пляже.

Доллары Исаича - грабительское поощрение Исаичу за антисоветчину и за страдание русского народа. Доллары Исаича - русская нефть, русское золото, русский разорённый космический план, русская обнищенная и споенная армия. Лебедь, Николаев, Громов, Шаманов, молодые боевые генералы, а где они? Вот и воюет Россия с Чечнёю, а российские окраины да и центр России - в плену заезжих, как сам Кремль, как башня останкинская, где в облаках - лишь воробьи да голуби без псевдонимов...

А мы навалились на Распутина! Юрий Васильевич Бондарев чувствовал и слышал всеобщее предательство "кремлёвской элиты" за несколько лет до переворотов, пытался пробудить загодя в нас и в народе осмысленное сопротивление измене, янусовщине, но горбачёвы и яковлевы, гайдары и бурбулисы, ельцины и черномырдины, грачёвы и березовские, шапошниковы и гусинские, евтушенки и коротичи, вознесенские и лыковы, драчи и черниченки ложились под доллар на любом столе, на любой скамейке...

Шалавистая стихия проститутки овладела минутой, но околдовала и развратила время. Пьяная - повернулась, хохоча, а с четырех сторон на неё автоматные стволы наведены: отступай на Север, на Север, в холода, в холода, прощайся, дурёха, с туманно-заревым раздольем русским и забывай соловьев былинных, звоны их, летящие с Куликова Поля.

Предупреждающее пророчество Юрия Васильевича Бондарева о накатывающейся катастрофе на СССР сбылось: величайшей державы мира сегодня нет, а гробы с убиенными летят в глубину России из разных земель, объятых межнациональной ненавистью и погибельным огнем распрей, земель, именовавшихся ранее Союзом Советских Социалистических Республик…

Невредимыми возвращаются диссиденты. Их лай на СССР, их лакейская злоба перестала интересовать ЦРУ и прочие разведывательные заведения, изменники возвращаются быстро, покудова их не турнули западные хозяева, а мать-Россия - всё вытерпит. Но кто они, как они скудно и зябло выглядят сейчас перед воинской и писательской судьбою Бондарева?!

Ищут - чем бы заинтриговать западного обывателя: вояжерствующий Ростропович удостоился чести и доверия секретных служб разных стран: представлять в Лондоне справки, характеристики, простыни, кляузы, касающиеся императрицы Александры Фёдоровны и Гришки Распутина, её, как напыживается доказать знаменитый виолончелист, - любовника. Да, "Революция с лицом Ростроповича!"... Так Женя Гангнус нарёк переворот в августе 1991 года, а лицо Ростроповича - хе, хе, хе! Встретишься в сумеречном зале - в окошко выпрыгнешь со страху: лицо Шквореня, босячье.

Но утончённый интеллигент, виртуозный виолончелист, борец за свободу народов СССР, клопино семеня, в царские постели втёк, кровавый музыкальный колобочек, насекомое, вынюхивающее прелесть парфюмерии императрицы и вонючий дёготь с нечищенных голенищ преуспевающего Гришки Распутина, которому Симанович, главный бриллиантщик Двора Его Величества, на ботинки целковых пожалел. Шпана заиорданская.

Роман Юрия Бондарева "Бермудский треугольник" не их ли, холуев и торгашей, не их ли, изменников и предателей, разоблачает и, нагих и нахальных, подкидывает в ладонях, аж ёжатся, мухоеды театральные! Спасибо "Комсомольской правде" за 24 марта 2000 года: уникален факт сообщений о насекомых, семенящих по царским перинам, о пронырах, клопиной шпане, из грязного тряпья вползающей в Государевы Хоромы, а позже - пробуждающей в нас чуткость слуха и зоркость ока...

Конечно, я очень люблю Юрия Васильевича Бондарева. Светло с ним разговаривать. Светло с ним рассуждать. Надежно с ним верить и действовать. Поэтично с ним чарку вскинуть... Красота и мудрость его - мой завтрашний шаг к слову, ответственному и русскому... Я не ходил в атаку с ним под Сталинградом, но много лет назад мы вместе с ним стояли у блиндажа Михаила Алексеева на Мамаевом Кургане.

Серебрилась и величавилась Волга... А бронзовая матъ-защитница реяла над рекою, спасительница легендарная наша, и слезы смахивал со щеки Михаил Алексеев над обмелевшим и полузаросшим травою-муравою окопчиком, блиндажиком кровным. Молчал Бондарев, солдат и офицер Красной Армии, Армии справедливой Победы.

Они, защитники СССР, воины России, давно седые и давно грустные, а мы - уже седые и уже грустные, ну, скажите, скажите, разве мы сможем предать их путь, путь света и верности, нет и нет: только - верность и свет впереди нас, только - Россия и Победа!..

Только - правда, только - мудрость и красота, только - доблесть:

Я кланяюсь СССР

Посвящаю Юрию Бондареву

Покоя нет да и защиты нет,

И утешеньем скоро не согреться.

Ты простужало столько - тяжких лет

И всё стучишь, не отдыхая, сердце.

Мы пережили не одну войну

И не одну беду искоренили,

А не спасли великую страну –

Её во мгле Кремля похоронили...

Мать умерла, седей самой пурги,

Мать умерла - и жутко на планете:

Её травили умные враги,

Мать умерла, и мы в раздоре, дети.

Я слышу этот вековечный яд,

Я вижу, вижу, в храмах со свечами

Одутловато палачи стоят

И водят цэрэушными плечами

Мать умерла!..

Тоскую

И скорблю,

Сыновней виноватостью томимый,

Её черты иконные ловлю

В простых движеньях женщины любимой.

Мы, бывшие герои стратосфер,

Свой путь не можем объявить напрасным

Я кланяюсь тебе, СССР,

Я присягал твоим знамёнам красным!

Наш суд над погребением не снят,

Изменники не знают укорота,

И если не они себя казнят -

Христос казнит - предателей народа.

Когда мерцают грустно и горят

Немые звёзды в колоколе ночи,

Мне кажется, со мною говорят

Моей страны доверчивые очи.

Пусть укрепит сердца нам вещий риск

И ратное незыблемое поле,

Где каждый крест

и каждый обелиск

Звенит во имя Родины и воли!

Март 2000 года

ПОЭТ, ВОЖДЬ И ПЕДОФИЛЫ

Хороший наш народ. Хорошие у него поэты. Вот подумаешь, оглянешься - на трагичном литературном поле вроде никто не пропал, не затерялся из тех, кто достойно и терпеливо нес свое дарование людям: ни Александр Полежаев, ни Дмитрий Кедрин, ни Павел Васильев, ни Борис Корнилов, ни Иван Приблудный, ни Сергей Чекмарев... А ведь о них вблизи, как говорится, не вспоминают, но знают их далеко и основательно. Их стихи, их известность - святое упорство их таланта. Даже тюрьмы, даже расстрелы не отобрали их у нас!

Когда я читаю Владимира Семакина, я почему-то привычно, да, привычно, отношу его имя к тем именам, о которых мало заботятся возле трибун, и творчество их, этих поэтов, само себя ведет по жизни, через годы, усваиваясь посреди трудовых и ратных дел сограждан:

Не впервые стою у истока,

где рождается Кама-река,

и рукою подать - невысоко -

над лесами плывут облака.

Владимира Семакина, слава богу, - не преследовали, не судили, не угнетали. Живет спокойно. Если поэт не кривит, не изворачивается, не ловчит со средой и временем, а принимает, дышит его бедами и его отвагами, восторженно или наоборот - трагически осмысливает, как собственное осознанное и горько болевое "Я", то слово поэта наполняется гражданственным чувством, государственной значительностью и, безусловно, достоверностью страсти и художественной красоты, пластичности и музыкальности.

В приведенной мною строфе звуки "ст" - стою и "ст" - у истока, и звуки "р" - рождается и "р" - Кама-река, звуки "с" - у истока и "с" - высоко, и такая коренная недвижимость, почти кондовость тяжеловесная - "стою у истока, где рождается Кама-река", а тут же, наперекор предшествующему состоянию, - "и рукою подать - невысоко - над лесами плывут облака". Два разных состояния слились в одно: устойчивость и корневитость и вечное мятущееся движение природы, как основа обновления и непокоя.

В себе самом действует поэт, в себе самом, но идет он с результатами размышлений и мучений:

Легко шагается в леса,

Зато обратно, охоньки;

в леса - пустые туеса,

а из лесу - полнехоньки.

Чего здесь "доказывать", что лес - наше богатство, что лес - наше здоровье и философия? Так видно. Так слышно каждой кровинкой сердца!

Добрый человек - Владимир Семакин, опытный и честный поэт. Родился он в 1923 году в Удмуртии. Мать поэта - учительница. Отец - рано взявший на себя тяготы "переустройства" деревни, - активист. Семья - подвижная, мобильная, готовая пойти, поехать, сказать, сделать во имя веры в лучшее, во имя обоюдной нормальной доли и судьбы земляков. Удмурты - народ застенчивый, очень много в них тех же изумительных качеств, что и в их соседях, русских: отзывчивости, уважительности, патриотической прочности, работности.

С малых лет - рядом русская и удмуртская песня, русская и удмуртская речь, одинаковая радость, одинаковое горе... Многодетные избы. Нужда. Голод. Холод. И - родная мудрая природа, оберегающая людей, как малых детей:

Да кто? Ну, конечно опенки -

семья неунывных грибов!..

В дупле, как детишек в избенке,

их чертова дюжина лбов.

Опенки...

Их ноженьки тонки...

И разве семьей не такой

братеники,

братья,

сестренки

росли мы над нашей рекой?

О большом и многосемейном горе Владимир Семакин поведает так природно, так исторически, что мы как бы во всем этом громадном неуюте берем, черпаем силы для одоления, для выхода из черной бездны к свету, к твердому спасительному порогу. И "неунывные грибы" и "братеники, братья, сестренки" тут, с тобою, живые, осязаемые, у плеча твоего. Поэт вообще избегает прямой внезапности и, как "обустроившийся" около тебя приятный собеседник, обращает твое внимание на факт, на тот или иной случай.

Вступая в разговор о неприходящем значении природы и о бесконечности открытий человеком, поэт остро подмечает связь между пытливостью разума и "традиционностью" земли. Электричество - разум. Но электричество - и природа. Заложенная полезность в технике издревле существовала в природе. Нередко природа нам и подсказывает:

А земных созвездий целый ворох!

Лишь село откроется с горы,

Тут и там подсолнухи с задворок

светятся, как звездные миры.

Ни на чем не сделано насечек –

и никто не знает: сколько лет

пострекун - восторженный кузнечик -

был в лугах предтечею ракет.

Мы горды их скоростью,

послушной

физикам, но это не предлог,

чтобы кто-то,

вряд ли простодушный,

так бесцеремонно пренебрег

Воронком, и Сивкой, и Савраской,

скинув их со всех счетов долой

заодно с былиною и сказкой,

с песнею о тройке удалой.

Природа - наука, постоянно работающая душа поэта существует в осознанных соизмерениях лет и веков, деталей и событий. Казалось бы, из небытия памяти, из древностей легенд, из хаотических предположений и разгадок берут начало обычные реальности, нравственный и культурный прогресс, но в этом "казалось бы" - неостановима энергия роста человека, его пророческого самовыражения и его созидательных начал.

* * *

Владимир Семакин любит слова "исток", "чудо", "сказка", "сестренка", "брат", "созвездья", "родина", "родник", слова заглавной истины, конкретности, цельности, высоты. Есть у него даже стихотворение, названное родниково - "Край родниковый", стихотворение-родник, давшее позже имена многим чужим стихотворным циклам, поэмам, книгам, альбомам и т.д… Определение "Край родниковый" шустро приняли журналисты, писатели, художники, и оно понеслось, поехало, покатилось по разноязыкой стране. Естественно, что такое красивое определение родилось в устах и в сердце народа, но поэт есть поэт, он берет слово и дает ему крылья, а иному слову поэт дает и новую жизнь, новый простор. Доля и призвание поэта - выходить из народа, как витязь выходит из моря, из беспокойных, бессмертных вод.

Родина - родник. Истина - родник. Песня - родник:

Звезды,

почти что касаясь плеча,

падают

в самую кипень ключа,

звезды, влюбленные

в твой непокой.

Край родниковый,

вот ты какой!

Да, главный космос - под нами. Имя ему - Земля. А космос звездный - отражение в роднике... Звездный космос - грядущая свобода и чистота земли. Космическая "ностальгия" Владимира Семакина - в земной ясности, в земной благородной истине. В человеколюбии души и слова поэта звенит улыбка, работает молодость духа:

Нежный-нежный, не жжется, не колется, -

из конца окоема в конец

голубым-голубо колоколится

за околицей лен-долгунец.

Что-то есть безмятежно-безбрежное

в этой нежности летнего льна.

Ничего тут волна перемежная

Ни взмутить, ни смутить не вольна!

Так покойно и голубо-зелено

это поле в залесной глуши –

словно роздых никем не измеренной

и отходчивой русской души.

Небольшое стихотворение, а сколько тут "колокольцевого", окающего добродушного лукавства, уважительности, здоровья! Тут нет даже и опаски перед силой "перемежною", перед ее коварной скрытностью, перед ее настырной поточностью - засорять; мять, калечить стройность и красоту природы, ее свет, ее очарование...

Владимир Семакин любит слово, знает слово и отлично владеет им. По любви к слову, по терпеливости и бескорыстию работы со словом ему близок ныне один поэт из живущих, из его поколения - Николай Тряпкин. Николай Тряпкин так же, как Владимир Семакин, честен и верен перед родным словом. Его стихи невозможно спутать с какими-либо другими, чьими-то, стихами. Они удивительно независимы "корнем" слова, остротой страдания, совестливостью:

Листья дубовые! Листья дубовые!

Стук желудей!

Пусть расползутся ненастья суровые

С наших полей.

Ничто не может стать во главу песен, кроме Родины, кроме отчего края. Эта истина старая, но в ней горит вечно юный огонь призвания, огонь заботы человека, дух личности во времени и пространстве.

Могучие крылья Урала, их мужественный ветер слышат удмуртские поля и луга, холмы и перелески. Сыновняя благодарность, любовь к Уралу, восторг и гордость перед его гвардейской храбростью, радость, надежда на его трудовую доблесть - все эти чувства находят место, широкое и раздольное, в творчестве Владимира Семакина. Давно живя в Москве, поэт часто возвращается к "родникам родословной", прикасается памятью к вечному - к прошлому, зовет к обережению:

Тут всю страну увидишь разом,

В Москве, в лице моих друзей,

Урал встречается с Кавказом,

С Невой - Амур и Енисей.

...Волнуясь, еду к землякам я,

и если скомкается речь,

и по глазам моим Прикамье

поймет всю радость этих встреч.

Не будем повторяться-утверждать безоглядно, что ныне планета - человечеству. А ручеек, изба, в которой вырос, - ограниченность, узость взгляда и разума?.. Сейчас, как нам известно, страшная опасность - атомная катастрофа, катастрофа отравления, ведь она способна сгубить природу, землю, уничтожить ландыш, сжечь черемуху, опустошить лебединые озера разбойной жестокостью. А человек? Почему же, если мы так стремимся упасти природу, не упасем самого человека в ней? Не сбережем его разновидность, его наследственное лицо?

Заменяя человека роботом на заводе, на пашне, в звездолете, мы, тем более, "подчеркиваем" его неповторимую неоднозначность, его богатейшую и необходимую в природе и в людях самобытность, индивидуальность. Не собрать же букета из одного цветка. Не собрать. А роботом не заменить человека.

Владимир Семакин - поэт русский. Слово его содержательно. Стих его мелодичен, легко западает в душу. Легко запоминается. Как говорил Есенин, - национальный орнамент слова необходимая часть произведения, и русскому поэту без русского характера призвания в народе долго не удержаться... Интернациональное чувство и общечеловеческое чувство выполняют свою миссию лишь тогда, когда под ними заложен прочный национальный фундамент личности, нрава народа, его гуманность и его исторический интеллект. А не челночное диссидентство.

Нужно прочитать стихотворение Владимира Семакина полностью, чтобы понять в нем насущную мысль, понять и помножить свою боль на боль поэта, стихотворение - гнев, обида: “То клеймо назойливой латыни, то иная мертвая печать, только вас, купавки - золотые, любо мне по-русски величать. Может, невелика, да разлика... Слава богу, Русь не безъязыка! Только кто там, что это за клика заступом орудует спеша? Воздух содрогается от крика, дескать, грубо слово черемша, что-то долго княжит княженика, чересчур ежиста ежевика, слишком разметелилась метлика, что-то щум большой от камыша!.. Вот и глушат бешено и дико, непонятной яростью дыша: зарывают заживо - и ша! Может, невелика, да улика: кровью обливается душа”.

У каждого дерева, у каждой травины свое место в природе, своя в них необходимость у человека, свое у них название, чутко и мудро соответствующее не только их внешнему облику, облику дерева или травины, но и внутреннему их смыслу, организованному землею и солнцем.

* * *

Высокий патриотизм, высокие гражданские страсти и мысли поэт передает читателю на высоком тоне, на высоком разговоре "о бытовом, о давно знакомом" - траве, цветах, лугах и прочих известных "дополнениях" к нам, к нашему окружению. В данном случае этот "высокий тон" никаким другим, пафосным или эстрадным, разумеется, не заменить, поскольку все - точно, прицельно, откровенно. Все - из сердца, из души. Все - горькая правда. А чем правду заменишь?

Богатая звукопись слова, дополнительная строка, повторяющая размер и ритмику строфы в процитированном выше стихотворении, повторяющая еще и еще окончание, рифму, усиливает воздействие стихотворения на душу, помогает вникнуть в обилие "имен", представить яркий мир трав, мир нашей колыбели. Национальная "битня" в грудь, разрывание рубахи, ячество смешны для нормального человека. Но и национальное равнодушие, национальная рахитичность - не находка для государства, для движения его к прогрессу. Безликость, внутренняя аморфность, презрение к совершенству - завтрашний Чернобыль, авария судьбы…

Я, например, не раз встречал "туристов", наших, не чужих, напичкивающих чемоданы дешевой заморской серятиной - от брюк, джинсовых, до халатов, домашних. Совестно и обидно глядеть на такое, как, прямо скажем, совестно и обидно пить подозрительно мутную жижу, "кока-колу", рядом с холодным русским квасом.

Качество на качество не приходится и вкус на вкус тоже. Думать о родном и беречь в себе родное, ведущее тебя через жизнь, не затея, не прихоть, а великая дисциплина и достоинство. Да и уметь нам пора - не хуже заграницы шить и строить. Несуразица, разгильдяйство, неряшливость - банальнее "кока-колы", и поэт грустно иронизирует:

Но я люблю ядреный этот квас,

пусть у кого-то от него гримаса.

Хочу остаться - рыцарь не на час –

а что стыдиться! - патриотам кваса.

Уж лучше быть евоным, чем ничьим, -

ничьих и так по самую завязку.

Да не забудем,

да не умолчим

про русский квас и русскую закваску!

Закваска - дело серьезное!.. Поэты, рожденные среди других братских народов нашей страны, русские поэты, несут ту самую интернациональную закваску общей нашей дороги и энергии, ту братскую связь, которую мечтают разрушить наши недруги-гости, от "врачевателя" польского народа, "американца" Бзежинского, до матерого сиониста Кхане, а между ними - рядовые бандиты, министры, генералы, премьеры и президенты. Не хочу повторить: закваска - дело серьезное!

Какому расисту понравятся вот такие прекрасные стихи русского поэта Александра Филиппова, живущего в Башкирии, воспевающего ее изумительные просторы, там рожденного и вскормленного той орлиной синевой Салавата Юлаева:

У причала чайка прокричала

И упала за седую ель,

Где же ты берешь свое начало,

Белая, как чайка, Агидель?

Кама, Волга, Ока, Енисей, Яик, Агидель, Иртыш!.. По берегам этих знаменитых богатырских рек, ныне полуотравленных грязнокожей промышленностью, живут разные народы, разные поэты, но все они вместе едины - по устремленности к доброте, к человеческому уюту, к порядочности и справедливости, едины - по беспокойству о природе, о ее болезненном состоянии.

В свое время Владимир Семакин помог выйти на твердую литературную дорогу Олегу Поскребышеву, русскому поэту, не миновал Владимира Семакина и удмурт Фрол Васильев, лиричный, пронзительный, так рано, к сожалению, ушедший из жизни. Русский быт и удмуртский быт, русский характер и удмуртский характер народов духовно обогатили Владимира Семакина, дали более динамичную и более широкую гражданскую нагрузку его творчеству.

Скромный, сдержанный в суждениях и деловитый, Владимир Семакин, известный поэт, не менее известен и как литературный наставник, воспитатель молодежи. Сам я обязан ему своей первой книгой в Москве - "Ручное солнце", первые книги в столице выпустили с поддержкой Владимира Семакина Николай Рубцов, Борис Примеров, Вячеслав Богданов, Борис Куликов, Николай Благов, Владимир Гордейчев…

Людмила Татьяничева, Борис Ручьев с теплотою говорили о таланте Владимира Семакина, о его человеческой щедрости, его жесткой и умной редакторской руке. Можно смело присоединить к ним Владимира Цыбина, Федора Сухова, Геннадия Серебрякова, Станислава Куняева. Речь идет о географии забот Владимира Семакина, а не только о его земляках, Олеге Поскребышеве и Фроле Васильеве.

Удмурты - небольшой народ. Они издревле живут бок о бок с нами, русскими. По дорогам революций, по дорогам битв с чужеземными захватчиками мерцают обелиски горя и славы, под которыми лежат братья-солдаты, русские и удмурты. Наши обязанности друг перед другом нерасторжимы. Эти обязанности прекрасно понимал Фрол Васильев. Встречался я с ним довольно часто. И всякий раз отмечал в нем ту самую чуткость поведения, присущую неординарным людям. В свое время я сдружил его с Анатолием Жигулиным, чем-то, может, исповедальностью, похожим на Фрола Васильева. Хорошо почувствовал "пульс" Фрола Васильева и Эдуард Балашов. Эти русские поэты очень удачно поработали над переводами произведений Фрола Васильева.

Удмуртская литература дала Владимиру Семакину навык общения с братьями по перу, познакомила с интеллигенцией. Мать поэта окончила гимназию. К несчастью, погибла, когда ей было двадцать с небольшим лет. Володя остался у отца... В юности отец Володи, Кузьма Петрович Семакин, служил под началом прапорщика Сергея Лазо. Да, Сергея Лазо, легендарного героя гражданской войны, полководца, храбрейшего человека.

Кузьма Петрович Семакин нередко делился воспоминаниями о своем командире, рассказывал Володе о той грозной поре и пролитой братоубийственной крови... Сам Кузьма Петрович занимал ответственные посты в разных районах Урала. Был председателем волисполкома г.Уча. Избирался депутатом Верховного Совета Удмуртской Автономной республики. Потому, наверное, тема преодоления нашествия гитлеровской тьмы, тема страдальной России не перестает волновать поэта.

Владимир Семакин выпустил немного книг, но книги его - весомые, твердые духом, надежные. Можно назвать "Стихи", Ижевск, 1949 г., "Третья смена", Ижевск, 1951 г., "Край родниковый", Ижевск, 1956 г. И далее - "Перекаты", Москва, 1959 г., "Лирика", Москва, 1965 г., "Лен колоколится", Москва, 1971 г., "Краснолесье", Москва, 1972 г. и др. Теперь выходят однотомники его "Избранных стихотворений и поэм"...

Нас, поэтов русских, как только мы всполошимся о России, ядовитые "интернационалисты" тут же обвиняют в "шовинизме", "черносотенстве", "монархизме", "фашизме", не вникая в нашу национальную трагедию.

Но турков-месхетинцев Россия приняла, мы. Да куда, на какую землю, на землю истерзанной Смоленщины - землю клятвы Михаила Илларионовича Кутузова!.. А почему же академик Сахаров молчит? Выступил бы по западному радио, похвалил бы русский народ. Молчит, Знает, западные кореша его за это по головке не погладят. Олесь Адамович молчит. Борис Васильев молчит. Рост молчит. Евтушенко молчит. Нельман молчит. Во, "прорабы" перестройки, - даже их Наталья Ивановна молчит!

А надо ли было переселять турок-месхетинцев в глубь России? Кто так поспешно задумал и поспешно выполнил такое переселение, не сами же турки-месхетинцы?.. И Станислав Куняев правильно тревожится в "Московском литераторе", рассуждая о нерядовом, чреватом внезапностями "верхнем" решении:

"Такой сложнейший вопрос, на мой взгляд, должен решать не Нишанов, а всенародный референдум, или съезд, или в крайнем случае заседание обеих палат Верховного Совета, ибо последствия подобного шага трудно предсказуемы. Мы уже переселяли малочисленные народы в другую среду и с горечью вспоминаем, к чему оно приводит".

* * *

Дожили мы до черной доли, до бездонного провала. Страна, от Беловежъя и до Колымы, через смоленские, ярославские, уральские, сибирские леса, - вынуждена экономить на спичках: их нет в достаточном количестве. На базаре спекулянты заламывают бешеную цену за мыло, за папиросы, за булку, сдобренную сахаром и маслом.

Немцы докатились до Волги - ноги вытянули: попал в плен генерал - фельдмаршал Паулюс, тяжело ступая, высунулся из бетонного подвала, бессонно-сутулый и небритый. Гитлер ему не помог. Рейх ему не помог. Последующие годы мрачно думал, итожил, искал предел ошибок Германии, а их - не подсчитать, не зафиксировать в мозгу: цифра астрономическая.

А мы - вперед! А мы - в развитой социализм окопом, табунами, ничего не опровергая, ничему не удивляясь, а - по программе, а - по уставу, принятому на очередном съезде КПСС. И сегодня еще дремлем: не спросим - почему крышу залатать нечем, почему заграничные тапочки мордой симпатичнее наших, почему нет покоя нам от "скачек" цен, законов, указов? Почему урожаи в России гибнут, а немцы посылки ей шлют? Спасибо им. Спасибо комлидерам СССР... Развал.

Вот зачитывается по радио и по экрану, печатается в газетах постановление - поощрять семьи, желающие построить себе дом, оградить и вспахать участок, заняться хозяйством, а где найдешь кирпич, тес, железо? Гвозди и те у нас из-под полы достают. Деревообделочные комбинаты, мебельные фабрики в Москве и под Москвою оккупированы лицами, прибывшими в Россию издалека. Южный акцент мешает им, лицам, расслышать русскую речь, русскую нужду, русскую печаль: материалы уплывают в теплую сторону... А кто сидит на колымском золоте?

Терпение россиян - каменное терпение! Когда начинаешь сравнивать халупы россиян с гранитными "дачами" ловких "гостей", когда начинаешь сравнивать их барские дубленки с российскими ватниками, когда начинаешь сравнивать их жемчуга и наши пластиковые "ожерелья", - все становится ясно. Ясно становится - почему у них прирост населения в пять, в десять раз выше, почему у нас - траурные бабушки на пустых завалинках, в деревнях, ослепших от нищеты и государственного грабительства.

Конечно, и у них имеются бедные и богатые, как имеются они и у нас, бедные и богатые, но подобное "равенство" не лечит мятежных раздумий. Поезжайте в Подмосковье, наткнетесь на виллы, особняки, дворцы, возведенные торгашами, инспекторами, директорами. Дворцы, посаженные глубоко в землю и приподнятые над нею, толстые, расфуфыренные, наглые. Где для уникальных сооружений находят щебень, асфальт, камень, где берут мастеров, из каких производств? Но ведь - берут!

Спекулянты ныне - в господ превращаются. Воры ныне - законными владельцами именуются. Хапуги и блатяги ныне - почетные граждане. Мафия захолонула и опрокинула наше отношение к действительности, к труду, к обязанностям. Владимир Семакин чувствовал надвигающийся разлад, развал, ежился, содрогался, горевал, жалея судьбу многих поколений России.

Он вздыхал: "Какую страну, какую Родину загубили! Лишь доюлит, доползет, долезет до руля комлидер - перетряхивает уклад, перемалывает речами, создает нежданные хлопоты, неожиданные трудности, нехватки, озлобления и массовые недовольства. Мчатся комлидеры в Кремль, а так они отстали, так они отделились от народа - суть его потеряли, смысл его им чужд!"...

Добрый и мягкий по натуре Владимир Семакин не имел много ярко выраженных литературных врагов. Не имел он много и ярко выраженных друзей. Мера к тем и к этим в нем была корневая. Но среди самых близких его - считался Егор Исаев. Вместе работали, вместе помогали молодым. Исаев, общительный, шумный, парящий над нами и над Отечеством, скрашивал молчаливого и делового Семакина.

Сосредоточенность, точность, основательность, начитанность и убежденность Владимира Семакина дополняли Егора Исаева, и оба они являлись для нас опорой, нашей отдушиной в те нелегкие литературные времена. Владимир Семакин мечтал: "Ничего, не падай духом, скоро полегчает, проще, веселее жизнь пойдет !"... Егор Исаев громко читал главы из поэмы "Суд памяти", а Семакин затаенно думал” Мне казалось, что думать - бесконечная работа Владимира Семакина.

Улыбался, смеялся он, думая, печалясь. Может, это - трагедия, смерть матери, пережитая им с детства, с младенчества? Годы проплывают. Муки исчезают. Беды забываются. Раны залечиваются. Остается - честность, доброта остается. Доброта человека. Доброта друга. И улыбка остается. Помню, Семакин посветлел, слушая:

Уважаемые соцгерои,

Лбы литературного квартала,

Ваша крепость, вроде сытой Трои,

Под напором диссидентским пала.

Хохотал - веселился. Хохотал, смешно представляя диссидентскую орду, ломящуюся в наши литконторы. Егора же Исаева мы уважали и любили за открытость, радушие и постоянное его шебутение там, в "верхах"... А "верха" - ад.

Мы понимали: наступает лихая пора диссидентства. На ряду с отвергнутыми талантами к нам ринутся бездари, орущие на рынках и на толкучках Запада. Я продолжал:

Диссиденты - высмертки народа,

Но во имя общего горенья

Въехали в чугунные ворота

На лихой тачанке ускоренья.

Спрыгнули - и вам по морде дали,

А потом, бандюги, честь по чести,

Ваши кресла, званья и медали

Поделить договорились вместе.

На Кубани или на Урале

Плавят сталь и трудно землю пашут.

Диссиденты Запад обобрали,

Ну а вы - Россию, матерь нашу.

Стало жутко вам, борцы-пророки,

И о нас припомнили вы дружно:

"Помогите,

черти на пороге!"...

Только помогать-то и не нужно.

Я сижу, историю листаю.

Да, бывало на земле такое:

Ворья стая шмонит ворью стаю,

Воры ворам не дают покоя.

Владимир Семакин озорно радовался. Он ценил в поэзии смелость, соединенную с житейской достоверностью. Ценил удачную "обработку" темы, когда все - на месте, все - имеет смысл, значение.

* * *

Диссидентов "верха" исцеловывают, "верха" сами – диссиденты. Чем сейчас отличается от них Шеварднадзе? Чем отличается от них А.Н. Яковлев? Ничем.

Стерлась грань между талантливым и приспособленцем. Честному поэту ныне труднее, чем вчера. Идет борьба за звучание имен, а не за достоинство творчества. Иной готов за лишнее упоминание его фамилии, за очередной "значок" продать мать родную.

Не знаю, кто как, а я, например, утомляюсь от бесконечно густого звона медалей и орденов на одних и тех же литературных пиджаках. В дни, когда наша страна пытается отбросить рутину, высветлить человека, уточнить его волю к движению вперед, всем нам полезно вырваться из замедленности, из надоевшей бессовестной корысти. Густые звоны медалей и орденов не каждому "добывают" честь, не на каждой груди выглядят достоверно, не каждое имя осиянивают.

Так хочется прочитать подборку стихов в центральном журнале или газете волгаря Николая Благова, мощного поэта, - его знают, любят в глубине России, но нет о нем заботы у критиков, столпов, создающих "авторитеты", лики для преклонений... Эти "групповые богомазы" давно погрязли в унылой родственности, династийности, бесхребетности и услужливой, рецензионной суете. Ближневосточный базар.

Человек, прошагавший через войну, лирик, написавший десятки зорких, непокорных книг о нашей расстрелянной русской доле, Федор Сухов многие годы не слышит о себе ни одной хозяйской, заинтересованной фразы. А посмотрите, какая в нем горячая стонь, какая преданность отчей земле, не разменянная нигде, ни в холоде, ни в голоде, ни в каких иных испытаниях.

Федор Сухов живет в Горьком, а Виктор Коротаев, намного моложе Сухова, живет в Вологде, но судьба поэта схожа, по замалчиванию, по нежеланию пресы говорить о нем, - с Николаем Благовым и Федором Суховым, с их судьбами схожа.

У нас более трех десятков лет - одни и те же имена на банальных устах, распухших от заказной непогрешимости "корифеев-иконописцев", более трех десятков лет! Не слишком ли обветшалая картина?

В нашей родной России знаменитое однообразие "русскоязычных" имен - дело привычное и, так сказать, погребальное, но ведь и в некоторых братских республиках царствует подобное препирательское уныние: пять, шесть фамилий и - конец белому свету!.. С нас пример берут.

Да, еще находятся "лидеры" из опостылевшей проржавелой "обоймы", упоенно хрипящие по радио, с телеэкранов, со сцен, со страниц журналов и газет в СССР, и особенно, за рубежом, мол, кроме нас, никого в русской поэзии нет, и вообще, кроме нас, в России - беспоэтье… Слово "беспоэтье" - вроде смущающегося интеллигентного плевка в лицо русским поэтам, в лицо русскому народу, в лицо России.

Александр Пушкин искал и объединял вокруг себя все красивое, одаренное, благородно возвеличивал друзей, давая им полет, а эти, "русскоязычные собратья", облезло обвеянные тощим ветром сомнительного бессмертья, отвергают сам русский народ, поскольку "беспоэтье" есть трагическое выражение бездуховности любого народа, его окончательного безверья в идею, в силы и нравственность собственного государства. Но куда деть таких, как Владимир Семакин?..

Если организаторы, конструкторы дежурной славы, у нас и за 'границей, признают первое общее "беспоэтье", его наличие в стране, то нечистоплотно с их стороны не признавать второе - разложение народов страны. Что же, потому и на место изъяснения и пафоса неудержимо явилась растрепанная пародия? Она заменила нам Пушкина, Блока, Есенина, Маяковского, Твардовского, Луговского, она, только она - царица радио, экрана, журнала, газеты, сцены, трибуны, народного праздника. Неужели там, где молчит пророк, кривляется шут? Неужели эта жалкая цыганистая пародия дороже даже тех, кто густо и нарастающе звенит наградами?

Тяжелая стезя у нас! Как одиноко, как неистово беззащитно прорастал и погибал Сергей Есенин, умирал потрясенный Александр Блок, стрелялся Владимир Маяковский, поднимался, истерзанный, Павел Васильев, сутулился и превозмогал себя Дмитрий Кедрин, как сгас и захлебнулся жирнослоговой демагогией Николай Рубцов! Но ведь они не выбалтывали лягушиного скользкого слова - "беспоэтье", но ведь они искренне преклоняли голову перед товарищем по перу, перед матерью, перед Родиной. Не лизаблюдствовали за границей...

Их выдвигал народ наперекор халтуре и трескотне, наперекор социальной нищете, с одной стороны, и социальному обжорству - с другой. Пока народ жив - живет его вера в труд, вера в песню, эта вера, как продолжение физической присутственности тебя в твоих детях и внуках.

Грешно было бы не вспомнить фронтовиков Сергея Викулова, Виктора Федотова, Алексея Маркова, Дмитрия Ковалева, Виктора Кочеткова, Михаила Львова. Не надо стыдиться смотреть в глаза соседу, - смотри - и ты найдешь в них ту же, твою, тоску о справедливости в себе и в мире, найдешь в них ту же, твою, скорбь о погибшем отце и родниковой речушке, родниковом крае, уничтоженном железом и мазутом. Прочитайте стихи Станислава Куняева - в них бьется та искра, без коей не существует личности, натуры. Живет народ. Действует его поэзия. А пресловутое "беспоэтье" - импотенция "гениев"…

От речей дети не родятся. А если речи повторяются без результата, делового и конкретного, наступает пустозвонство. Государство дает телеэкран, радио, сцену, трибуну, газеты, журналы, а на этом фоне - "знакомые лица", "групповые богомазы"... Даже газета ЦК КПСС "Правда", взять ее литературный отдел - несправедливо скучный, зауженный. Даже, уже почти классик, Василий Федоров, не нашел приюта, при жизни, под крышей отдела. Некоторые сотрудники отдела - зазнавшиеся клерки, они сыто пичкают сытого, униженно отвергают униженного...

Я не собираюсь перекладывать вину за наши просчеты на кого-то, виноваты мы сами. Мы давно должны были учесть, что только при полностью раскрепощенном духе рождается настоящее слово, ускоренно летит поезд, плавится металл! Замалчивание истины и судьбы, уход от противоборств и сложностей в обществе - трусливая тень жизни, пародия, царица пошлости и базара, "русскоязычное" кривляние.

На колкость А. Иванова, несколько лет назад, я ответил:

О том, что ты не Иванов,

Прекрасно знали мы заране:

Средь псевдонимных крикунов

Торчишь, как ворон, на экране.

Привыкший хохмами блистать,

Клюешь ты нас неутомимо,

А чтобы Ивановым стать, -

Не хватит, братец, псевдонима!..

На досуге я прочитал эпиграмму Семакину. Владимир Кузьмич хохотал до слез. А Иванов, мне показалось, надулся: не пускает больше "стрелы" в меня...

* * *

Александр Трифонович Твардовский первый, первый оценил, и напечатал стихи Владимира Семакина в "Новом мире"... А другой выдающийся поэт, Василий Дмитриевич Федоров, позже, писал:

"Дорогой Владимир Кузьмич!

Я бы имел право начать просто с Володи, но ты стремительно движешься к своему 50-летию, а, может быть, пока я отсутствовал, ты уже его достиг. Спасибо тебе за твой "Лен колоколится". Очень радостно, что он и в пятьдесят твоих лет это делает, сознавая, что и при синтетике очень нужен людям". Это - отрывок из небольшого письма. Земное - земному. Синтетика - синтетике... Язык наш оседлала воронья мафия.

Не мог не заметить Владимира Семакина и Евгений Иванович Осетров:

"Милый и дорогой Владимир Кузьмич!

Благодарю Вас за "Лен колоколится". Книга талантлива во всем, начиная с заголовка. Стихи хочется не только читать, но и перечитывать. Много душевности, музыкальности, настоящего искусства. Читая Ваши стихи, думал о том, что Вы - поэт божьей милостью, а ведь это такая редкость в наши дни"...

Бескомпромиссный Дмитрий Ковалев отметил в стихах Владимира Семакина те же благородные черты: "Ты пишешь все лучше и лучше, чисто, просто, душевно, чем ты мне особенно близок, тем более что без расчета понравиться".

Владимир Семакин и Василий Федоров - участники первого Всесоюзного совещания молодых писателей. Они из семинара Николая Асеева. Совещание состоялось в Москве в 1947 году.

Не порывает узы Владимир Семакин с детством - родниковым краем. Много поработал он над переводами на русский язык стихов народного поэта Удмуртии Михаила Петрова, Степана Широбокова и других. Край родниковый - край родниковых душ, родниковых слов. Еще парнишкой Владимир Семакин пытается рассмотреть и разобраться в огромных заботах края, страны.

Помнит, как встречали Чкалова и его отважных соколов, перелетевших через Северный полюс. Помнит, как зазвучала слава индустриальной Магнитки. Помнит замечательную окрыленность молодежи тридцатых годов. Помнит предвоенные тучи у порога Отчизны:

Я в морях не плавал капитаном,

любя Отчизну словно мать,

не пришлось у озера Хасана

мне ее, родную, защищать.

Но овсом кормлю я жеребенка,

чтоб он вырос в доброго коня.

На конюшне ласково спросонку

мордою он тычется в меня.

Трогательно, не правда ли? В этой юношеской пылкости - такая святая возвышенность искренности, распахнутости, преданности и любви! Человек, посягнувший на святыни, обязательно плохо кончит, обязательно. Легенды, памятники, могилы героев - неприкосновенны для зла, для непочтения. На цинизме не взойдет золотой колос храбрости и гуманности.

Стихотворение о жеребенке, будущем боевом коне, написано Владимиром Семакиным в 1938 году. Кстати, у поэта много ранних, но очень зрелых по содержанию и по форме стихов, что доказывает нам его раннюю начитанность и его раннее профессиональное умение. Раннее осознание неотторжимости от родникового края, от людей, от всего того, что вскормило, вспоило, - удачный признак:

...Есть на земле другой реки верховье –

днестровский плес, карпатский перевал.

Их тоже кто-то любит по-сыновьи,

как я люблю и Каму и Урал.

Юношеские стихи Владимира Семакина повиты "чувством" Камы, уральскими луговыми туманами, ночными крепкими грозами, подняты звездными небесами, Чувство Урала - чувство крутоплечей России, развернувшейся железом и огнем в древних просторах, двинувшей пароходы, поезда, пославшей танки и самолеты беречь и защищать нас. Неужели отнимут у нас это чувство?

У Владимира Семакина нет "темных мест", нет и "белых пятен" в творчестве и в биографии: все - на глазах, все открыто, честно, достойно. Вот не получилось у подростка удачи с армией, не взяла она его к себе, не признала за собою такого права - права не замечать нездоровье, и поэт, посланный в тяжелые дни войны на завод ковать победу, скажет о том, вздыхая, сожалея:

Мой товарищ в солдатской каске,

оказались мы вдруг поврозь.

Где тебе, на каком участке

фронта,

насмерть стоять пришлось?

Поэт вспоминает детство, забавные игры, вспоминает друга, теперь воюющего далеко. Говорит ему, далекому, что и он бы ушел туда, где грохочет война, но далее цеха ему не суждено уйти. А цех - труд. Цех - черный хлеб нехваток. Цех - беспощадное желание и национальная неодолимая вера сломать озверелое самодовольство фашистов, бесов земли:

А ведь наше с тобою детство,

не страшась никаких чертей,

забывало про их соседство

средь ребячьих своих затей.

Без промашки с любой мишенью

расправлялся твой меткий глаз.

А меня подводило зренье, -

подвело и на этот раз…

Заводская тыловая атмосфера - не рай, а выдержка и доблесть:

Пайка хлеба.

Щепоть махорки.

Чушка будущего ствола.

Пишу и думаю: кого из этого поколения поэтов ни возьми, - холод, голод, война, ожидание победы, кого ни возьми! Как же нам надо хранить веру в несгибаемость нации, в бессмертье Родины, в благородную судьбу?! Надо. Мы не должны утрачивать испытанные качества коллективизма, будущности, державности, личной и общей почетной предначертанности, утрата их - тупик.

* * *

Огромный народ. Огромная страна. Огромные заботы. И неприятно иногда слышать по радио, читать на страницах журналов и газет, видеть на экране, на сцене, на трибуне одно и то же лицо, одно и то же имя, одно и то же позерство, одно и то же... Кто разрушает представление о нас, тот, кому нас понять некогда или нет охоты? Почему кто-то устраивает, один, то, чего не хотят или что отвергают многие? Наш народ издавна богат - песенниками, художниками. Не замечать многих, да, многих, талантливых, одаренных народным духом, народным словом, - вредное занятие.

Настоящий поэт не должен быть оттеснен от читательской аудитории, забыт там, где забывать его нельзя. В буквари и в учебники для школ надо включать лучшие произведения, национально, интернационально полезные, лишенные и дозы цинизма, даже намека на этот надоевший размытый "шлягер", на эту оскоминную "элитарную" себяподачу, на это спекулятивное "общечеловеческое" нажатие, за которым - ничтожество и торгашество, а не личная боль, не людская бессонница.

Я вовсе не за то, чтобы в каждом слове - салют, родина, край отчий, работа, идея. Нет, я за то, чтобы слово не имело двуличия, сального или долларового живота, бездарного потного кривостопия и безнравственной лощености. Слово обязано опираться на свою родословную, на историческую, художественную и гражданскую память. Ветхого слова нет, есть нежелание им пользоваться, есть безвкусица поэта. Есть нигилизм критика, бородатая непроницаемость псевдоновизны, псевдомоды: "Я ничего не признаю из того, что народно, патриотично, истинно!"...

Такая "позиция" - трафаретный трюк литобывателя. Время не портит возникающие порывы проникновения в красоту:

Все тоньше и прозрачные сосульки,

готовые пожертвовать собою.

Настойчивыми каплями с карниза

в снегу пробита лунка до земли.

Сугробы, ноздреватые, как соты,

наполнены лучами, словно медом,

и у снежинок, слипшихся в комок,

медовый запах. Да, медовый запах!

Необычайно сильная и проницательная вживчивость страстей Владимира Семакина в природу, в ее разносостояние придает его поэзии блеск и колорит, усложняет и обогащает рисунок предмета, образа, увеличивает воздействие на человека музыкой ритма, интонацией и огнем стиха.

Владимир Семакин народен, традиционен. Он идет от Некрасова, Блока, Есенина, осваивая достижения Прокофьева, Твардовского, Ручьева, не изменяя на пути к Парнасу ни тому родниковому истоку, от которого вышел, ни тому отчему окошку, что светит ему в долгом и одиноком стремлении. Детство. Изба. Голос матери, так рано и так трагически погибшей, красивой, молодой:

Не дознался я - дело прошлое, -

сколько было каких причин...

"Мама, встань! Улыбнись, хорошая!"

как сейчас лепечу, твой сын.

Грустные строки. Горькое детство перемежается здесь с горькой взрослой опытностью. Мальчик и седой человек - сынишка и сын. Два времени. Два человека - посреди одной далекой беды, не забытой, не потерянной за радостями и за печалями лет. Еще раз, возвращаясь к мысли, что именно надо беречь в себе человеку, хочу сказать заново: искусство совершенствует человека лишь тогда, когда оно не нарушает тех заповедей-заветов и тех солнечных пределов, где очищается его совесть, мудреет душа.

Бойко выступая в журналах и газетах на "литературную злобу дня", Наталья Иванова обвиняет Владимира Семакина в неразборчивости подхода к слову, архаичности, допотопности, заскорузлости и некулемости. Почему? А только потому, что сама она беспробудно глуха к чуткому русскому народному языку, к русскому народному ладу. Наталья Иванова - партаппаратный инспектор, своеобразный цензор, моралист. В стихах Владимира Семакина она не заметила "глобальной коммунистической энергии и устремленности, не увидела борьбы ни гражданской, ни классовой"... Но, ради справедливости, надо признать: Наталья Иванова не обнаружила в Семакине и антисоветчика. Спасибо ей!

А в моих, например, стихах и поэмах Наталье Ивановой почти похмельно мерещатся "несоциалистические" выверты. Она ежегодно, иногда в одни и те же числа недели и месяца напоминает в газетах и журналах обо мне, ненадежном, неидейном, несоцреалистическом. Напоминает грубо, с окриком, с маханием богатырскими ручищами в мою сторону.

Я твердо намереваюсь собрать все ее "обвинения", все ее "политические" подтексты в мой адрес и напечатать в одной статье: пусть люди зауважают ее неурочную бдительность, ее вокзальную сторожевую хмурость, внедренную в нее упорной верностью к нам, к нашей Отчизне, к нашей советской исключительной порядочности. Наталья Иванова - боевой охранник Родины!

А другая Иванова, Татьяна Иванова, еще суровее. Она беспощадно роется в рифмах, в "запчастях и в запахах" стиха. Роется громко, унырливо, основательно. Беда ее - не слышит музыкальных звуков. И не понимает их. Но ведет она себя, хоть не слышит и не понимает, отлично: не падает духом, не теряет натискового самопожертвования. Билась, билась и доказала - нет "внутренней рифмы", нет определенности звуковой в окончаниях строфы:

Моль, микробы засады,

Недоумки, пираты,

Полосаты, усаты,

Кривозубы, горбаты.

Им, Наталье и Татьяне, надеюсь, Ивановым, медведь на ухо не только наступил, но и похлопал по уху, оглушил их души и неиспорченные чувства. И тонкие любовные стихи Владимира Семакина им совсем не усечь, им они даже противны:

Только лугу да ветру известно,

как тропинка пропала в траве,

Как сползла и намокла косынка

там, где ветер упал в купыри...

И всего на рассвете, осинка,

сколько хочешь о нас говори.

Нежность души, нежность чувства не родится сама по себе. Она прорастает в честном и отзывчивом сердце. Она прорастает, лелеемая трепетностью и удивлением. Грубость, окрики, махание богатырскими ручищами - удел ортодоксальности, хамовитого кухонного карьеризма. Или служение бесовщине?

Для меня очерк о друге - долгая работа. Иногда такая работа затягивается на года. Заканчиваешь ее, а друг уходит из жизни - и начинает в твое сердце вкрадываться обида: почему не успел показать ему, прочитать ему, подарить ему?!

Вот и Владимир Семакин - ушел. Застенчивый, умный, добрый, честный, как его родниковый край. Умер в Москве, а лежит в Удмуртии, где по каменистым кручам пробегают сосны, а по глубоким долинам шумят березы.

Проще бы надо встречать нам каждый новый день: жать руку близкому человеку, чаевничать за столом, обмениваться приятными новостями, не торопиться покидать компанию. Но мы, поэты, взяты трагичными дорогами призвания, и нет на них ни покоя, ни защиты. А в России поэт - священнослужитель, поднимающийся с перевала на перевал, шагающий от храма к храму.

Но поэтические русские храмы, как и те храмы, колокольные, сильно надорваны чертями, заезжими и наглыми. Купола разбиты. Кресты снесены. Ворота испакощены оккупационным жаргоном. Владимир Семакин понимал беду, мучился ею. Пусть он отдохнет среди сосен и берез. Пусть успокоится. Вечный, его покой пригодится молодому восторженному юноше - возмужать в слове, окрепнуть в убеждениях:

Ливень вымоет леса.

На поляне полудикой

Прорастут твои глаза

Одинокой медуникой.

Спи, друг. Отдохни, брат. Вокруг тебя - древний, нежный народ родникового края. И сам ты - родниковый, нежный, страдающий... Страдание поэта - пророчество поэта...

* * *

Где, находясь, поэт не страдает? В Тунисе, в храме Александра Невского, православном храме, нас, гостей из России, встретила дворянка Анастбсия Фёдоровна. Её увезли родители, убегая от расстрелов из Крыма, куда ворвались красные... Дитя морского офицера, она выросла в Тунисе, застряла там, мать и отца похоронила там...

Чем она виновата перед Россией? Чем отец ее, белый офицер, виноват? Русские - красивый народ: женщин расхватали арабы, французы, англичане, мужчины тоже, русские, тоже не задержались: так быстро исчезла русская колония. А она, Анастасия, она протосковала о Родине, заневестилась, оглянулась - опоздала, женихи в чужом тумане пропали. И пригорюнилась русокосая Василиса Прекрасная, свет-Анастасия, возле могил, брошенных и песками пустыни засыпанных!.. Жена - не жена и вдова - не вдова.

Русские кости по всему земному шару лежат!..

Дочь царского офицера*

1

Где море с пустыней сливается глухо,

Приходит на берег девчонка-старуха.

Ну, может, ей десять, ну, может, двенадцать,

Она не умеет ни петь, ни смеяться...

Угасшие годы...

А в памяти страшный

На палубе вздыбился бой рукопашный.

И красные белых, и белые красных

Толкали, топили в бурунах безгласных.

И малая дочка врага-капитана

Заныла в Тунисе, как первая рана.

Глаза голубые завяли, поблёкли,

Прощания день безнадежный далек ли?

Снесут и меж русских могилок опустят,

Куда проникает покой захолустья,

Никем не замечен, никем не услышан,

Последний и вечный, как шорохи мыши...

2

Поднимется ветер, закружатся тучи,

По миру покатятся волны могуче.

И гром за сверкающей молнией ахнет,

И так на мгновенье Россией запахнет:

Черемухой, Волгою и васильками...

Ребенок-девчонка, ты где?

За веками.

Отец одряхлел, ухайдакался, честный,

И мать ее рядом - в пустыне железной.

Девчонка-сиротка, барханы песками

Сдавили ей горло сильней, чем тисками.

Седая костлявая тень приведенья

Идет из селенья в другое селенье.

Идет, бормоча, на костыль оседая,

Девчонка-старуха, седая, седая.

- Куда ты? - ей чудится голос, - куда ты?

- В Россию, там драться устали солдаты!

3

Устали солдаты, от крови устали,

Клинки затупились из крупповской стали.

Беда нахлебалась, как в погребах винных,

Виновных судили, а больше - безвинных.

И чтобы не плакали русские взоры, -

Пощад не молили - взорвали соборы.

И скоро по весям в дожди и в метели

Прадедовы горницы поопустели.

Хоть было в России народу велико,

Теперь поредел он, от крика до крика

Уткнулись печально славянские версты

В горбатые избы, в немые погосты.

Герой-инвалиды да нероботь-франты, -

К тому ж за границею лгут эмигранты:

"Зато средь столицы не просто, для фарсу -

Свердлову, Дзержинскому

памятник, Марксу!"

Свобода их дела, свобода их слова

Заводам и пашням, и тюрьмам основа.

Не строить же памятник русскому в русской

Рязаньщине или мордве златоустской?

Мол, русских недаром то верхом, то низом

Проперли Китаем и прочим Тунисом!

Мол, предревсовета, казачий и флотский,

Свинцовым похмельем расщедрился...

Троцкий.

4

Кляну я войну и кляну я разруху.

О, город Бизерт, сбереги ты старуху.

К вождям я прощаю ее недоверье,

Надолго досталась ей бездна имперья.

И сами к вождям укоротим вопросы,

Хозяева жизни и молокососы.

Мы сами с усами, из голых и босых,

Споткнулись в расстрелах, завязли в доносах.

И сами на главной сибирской дороге

Себе понатыкали виллы-остроги.

И всклень настрадались, и всклень насладились,

Едва не повымерши,

вдруг спохватились...

Старуха, старуха, старуха, старуха

По Африке ползает, вроде как муха.

Сестренка, невеста, вдова безымянных

Детей нерадивых, солдат оловянных?

Довольно секрета, довольно запрета,

Спрошу я поэта: "А кто же вот это?"

Спрошу я вождей: "Почему же старуха

По Африке ползает, вроде как муха?"

5

А вы - на граните, орлиная стая...

Девчонка-старуха, седая, седая.

А вы при пампушках, пророки эпохи,

При звездах и славе, почти полубоги.

Конструкторы дерзких глобальных теорий,

Помятых орбит и кривых траекторий.

Трибунные речи, застольные тосты,

Россия,

крестами шевелят погосты

Варшавы, Парижа и Лос-Анджелоса,

Нет, я не осилю большого вопроса.

Приходит на берег девчонка-старуха,

Где море с пустыней сливается глухо.

И в лодку садится, в ночи осенится,

А веслами машет...

Аль крыльями птица?

Девчонка-старуха, седая, седая,

Плывет по тропе, на костыль оседая.

Ай, ай, ай, храм-то Александра Невского палестинцы нам сберегли, православные, воющие, как мы когда-то с хищными нарушителями покоев, религий и укладов народных... А воздвигли храм русские, гонимые русскими из отчих пределов, из гнёзд родимых...

А ведь Анастасия-то рожать, мужа беречь, семью увещевать богом была послана на землю, мать русская не состоялась: не дали ей права состояться, заневестилась, а женихи растаяли в дымке моря, чужой и неотзывчивой. Анастасия хоронила и хоронила. Старели, болели, плакали по России, умирая, а возврата к милому порогу нет, и России больше нигде такой нет. Настя - одна. И Россия - одна.

Ну, как не застрелиться молодой учительнице, маме поэта русского и талантливого, Владимира Семакина? А вдруг - то Анастасия была, вдруг - в Удмуртии она выстрелила себе в висок, а в Тунисе очнулась: выстрелила - молодой, молодой, а очнулась - ковыляющая старуха.

- Кто ты? - спрашивает у неё ветер...

- Я Настя, невеста русская, ничья, жена ничья и вдова ничья!..

- А куда девался женских твой, муж твой, дети твои?..

- А зацеловала его белая вьюга русская!..

* * *

Почему застрелилась молодая мать, учительница, жена энергичного принципиального коммуниста-большевика, мать поэта Владимира Семакина? Маленький Володя Семакин, конечно, ничего, кроме беды и горя, понять не смог, а зрелый Владимир Семакин - тем более ничего не постиг из трагического семейного случая: Сергей Лазо - друг отца Володи, а товарищ Ленин - друг трудящихся и угнетенных.

Гражданская война - правильная война, ну, кто, кто, покажите, среди нас иначе воспринимал её? Года и года, десятилетия и десятилетия проскрипят, прогремят, простонут, проплачут тюрьмы и лагеря, войны и войны прокатятся по стране, тайны и тайны явью обнажатся перед нами и страхом нас овеют, прежде чем догадаемся и ощутим, и разберемся мы, чуть и чуть, в смутах и ураганах.

Помню, мы выпили и ещё выпили с Владимиром Семакиным, а Москва в начале шестидесятых годов, как в марте грязью, была наполнена слухами, новостями, фактами, предположениями и печатными исповедями на тему культа личности Сталина, насилий Берия, на тему инквизиторских преступлений Кремля в русском несчастном народе и народах СССР. И нет семьи, нет человека в России, в Союзе Советских Социалистических Республик, нет такой семьи и такого человека, чтобы отмахнулся, чтобы не внял, чтобы не укололся думами внутренними о жуткие сообщения, взбудоражившие великую державу, созданную по гениальному чертежу Владимира Ильича Ленина...

И заехали мы, на такси, в Москве, к каким-то древним настоящим коммунистам, недавним зэкам, реабилитированным Никитой Хрущевым. Квартирка на двоих, супруг и супруга, тесная, но идейная, и уютная. Светлая, залитая электричеством. В шкафу - собрания сочинений Маркса и Энгельса, Ленина и Станина. Издания брошюр и томов с решениями съездов и постановлений ЦК КПСС, пленумов ЦК КПСС, указаний по мелиорациям, кукурузам, инвалидностям судебным, и далее, и по бессчетным житейским вопросам, кои без КПСС и ЦК КПСС, а уж без Политбюро подавно не сдвинуть с места, - шкаф и загружен гениальными мыслями соратников Ильича, продолжателей его безгрешного курса.

Старичок, интеллигент, зэк вчерашний, нас аккуратно осведомил, озираясь и крутясь за столом: - Ильич, единственной, кто Сталину не доверял, единственный!.. Ильич не успел Сталина вымахнуть из Политбюро!.. Ильич, скрывают его завещание, не советовал ВКП/б/ избирать генсеком Сталина, вносил на рассмотрение кандидатуру Бухарина, истового ленинца, истового, даже Троцкого вносил!..

Мы поднимали рюмки, стеклянные, пусть не в Гусе Хрустальном смастаченные, а, я не сомневаюсь, у нас в Челябинске, возле пропускной будки, в бытовом цехе зэками, неопасными, выдутые из пластикового волокна, из отходов, пригодных на утепления бань и уборных: зимы-то на Урале нешутейные. А может, и сам хозяин квартирки, вчерашний зэк, выдул рюмочки эти из пластиковых отходов и привез, амнистируясь, в дорогую и великую столицу, Москву, сердце революционной супердержавы мира?

Жена хозяина квартирки, старичка, имена и отчества их я запамятовал, старушка, романтично переповествовала чей-то рассказик о Румянцевой, живой, тоже старушке, по сию пору, ту пору, работавшей у главного редактора журнала "Октябрь", Всеволода Кочетова, секретарём - якобы последней лирической привязанности вождя Революции: Ильич обожал её, юную и беленькую, пушистую куничку экую, занятно балуясь, утомлённый двадцати четырёх часовыми заботами в сутки о человечестве, бесправном и усердном, теснимом ленивыми капиталистыми…

Ленин - вождь, атаман Разин, Ленин - непоколебимый Пугачёв, Ленин - Христос и Суворов, Ленин - Толстой и Пушкин, еще ближе и родней прирос к моей груди: оказывается, и влюбиться мог, бедный Ильич, вынужден скрываться и терпеть, человечище, ребенок, пророк, бессмертный гений русского народа-богатыря и строителя. И фамилия матери Ильича, девичья Бланк, звучала в те годы для меня наравне с фамилиями Ивановне или Сидоровых. О каких псевдонимах, о каких поддельных паспортах и поддельных родословных я мог озадачиться в те годы и о каких нашествиях инородцев на мой народ русский?

Отец Володи - большевик. Мать Володи - большевичка. Покончила с жизнью, но осталась верна эпохе. И Сергей Лазо - лелеемый мною герой гражданской войны, молодой, храбрый партизан и командир, большевик.

А старушка, хозяйка электрической квартирки, после зэчного библиотечного уюта, реабилитированная, как ее хозяин, Никитой Хрущевым, вела нас: - Был бы Ильич жив, СССР бы, Никита Сергеевич же указал, СССР бы, при Ильиче, туалеты высокопробным золотом окаймлял бы, стульчаки и ванны, раковины и умывальники, урыльники разные!..

А потом они, захмелев и прослезясь, рисовали нам Колыму, бараки, зоны, колючую проволоку, охранников и собак, сторожащих безвинных русских людей, загнанных в ледяные шахты безголосо погибать за лозунги Владимира Ильича Ленина, апостола всех мятежей и всех революций на земном шаре, вождя всех восставших борцов за святую правду трудящегося пролетариата против богачей, против эксплуататоров, пожирающих в реках - нашу рыбу, в полях - нашу пшеницу, а в сараях - наших кур, на грядках - наши огуречики, а в южных солнечных пространствах - наши лимоны и бананы, кокосовое молоко и чавычу, отбирая у наших же чернокожих, цветных братьев по классу!

Зэки... И мы – зэки… До сих пор мы - зэки... Разве у нас, а не у зэков расстреляли на глазах Дом Советов? Разве у нас, граждан свободных, а не у зэков конфисковали сберкнижки, нищие и сиротские сберкопейки? Разве у нас, а не у зэков распродали, раздарили жуликам, предателям, бандитам заводы и фабрики? Разве от нас, русских патриотов, а не от зэков отрезают республики и края? Мы - на коленях, а провокаторы и убийцы - в Кремле!

Владимир Семакин, внешне тихий, но в глубине - лесные удмуртские грозы в нем двигались и двигались, швыряя молнии, бросая бензинные факелы возмущения во мглу, в тревогу шестидесятых лет, охватившую нас, пионеров и школьников, комсомольцев и молодежь Ильича: - Валя, Валя, прочитай им про Кирова, про Сергея Мироныча Кирова прочитай им, замечательным большевикам, скорее прочитай!..

И я в электричеством залитой квартирке зэков, седых старичка и старушечки, реабилитированные честнейшим Правительством СССР и честнейшим Политбюро ЦК КПСС, загоношился:

Та печаль не забыта,

Что вползла к нам с войной,

Видел я инвалида

У гудящей пивной.

Он о Сталине песню,

Запрещённую, пел:

"Мне ведь Киров ровесник, -

Задыхаясь, хрипел, -

Я из пламени вынут

Под Москвой,

под Орлом,

Братцы, я до Берлина

Штык вострил напролом.

Рядовой, незаметный

Сын свободной земли,

Братцы, вы бы монетой

Мне чуток помогли!"...

Звонко сыпалась мелочь

В исхудалую горсть,

Сколь в карманах имелось-

Всё ему, словно злость:

Пусть он раны остудит

Крепкой чаркой вина,

Только сволочь осудит

Инвалида сполна.

Мы, светлейшие души

Новой жизни творцы,

Мы не так ещё глушим,

Ловко пряча концы.

А ему не хватает

Этих жалких рублей,

И вино он глотает

Обреченней и злей.

Нам, картинно кующим

На земле торжество,

Нам, вареники жрущим,

Стыдно видеть его.

Ты, министр или маршал

Ты, профессор, шахтер,

Вспомни воинов павших

И нацистский террор.

Надоевший калека

Был когда-то удал,

Он сберег человека,

Он тебя не отдал.

От нужды и обиды

Ты его огради.

Поклонись инвалиду,

Поклонись инвалиду,

А потом -

проходи!..

Стихи, сочиненные мною в 1959 или ранее, в 1962 году в Москве еще звучали запретно и отважно. Посему - за меня Володя Семакин поднял тост, стеклянно-волокнистую рюмку, а хозяева, вчерашние политзэки, под скатертью шепотом поаплодировали, потрясенно и сразу отрезвев, расцеловались, прощаясь и провожая нас энергично и коротко…

Милые Ильичевцы за ленинскую святую веру Колыму до дна продолбившие киркою, где вы теперь похоронены и есть ли кому ныне убрать вашу затерявшуюся могилку? Не в Мавзолее же зэкам лежать? Рабов с фараонами в гробницу не кладут рядом, а - поодаль, поодаль: на Колыме или на Сахалине, на Соловках или на Певеке...

* * *

Давно, давно нет Владимира Семакина с нами, и лишь стихи его редко, редко толкнутся в меня: когда читать-то, когда заниматься искусством? СССР проторгован и уничтожен, а Россия оценена и определена рыночниками, продолжающими полонить её и уничтожать. Мы пропадаем в межнациональных драках и межчиновничьих склоках, мы - жертвы спекулянтов и грабителей.

Владимир Семакин до конца своих дней не рискнул вторгнуться в подвалы, пахнущие кровью безвинно расстрелянных, как бы робея прикоснуться к стенам, каменным и мрачным, набухшим безымянными русскими смертями. К лирике, к природе, к любви и благородству тянулась его судьба, обереженная в среде от громких противоборств и на сцене:

Ты так прошла - пичуги не вспугнула,

птенца не потревожила - прошла,

примятый кем-то ландыш разогнула -

пускай сюда пожалует пчела.

Ты так прошла - с тропы не соступила,

прошла

почти на цыпочках

по ней,

босой ноги в росе не утопила,

чтоб не гасить причудливых огней,

Ты так прошла опушкой чернолесья,

как будто впрямь

шаги твои могли

нечаянно нарушить равновесье

и реки и луга,

неба и земли.

Нежная осторожность, вдохновенная влюблённость в красоту и верность, в радость и ликование - в счастье двух, кому повезло взлететь над бытом страдания и тоскою страха.

Образ Революции - тачанка гривастая. Красные кони, куда же, куда же вы проскакали? Зачем, зачем канули вы далеко за скалами Севера, за пургою Колымы, за песками Каракумов? И только - заревом полыхающее знамя, взлетит на закате в углу Вселенной, взволнует мир, нищий и Богом покинутый, и, свянув, растворится на ветрах, чужих и бестолковых. Кто и кому даст равенство? Кто и кому подарит братство? На земле рая не вымолили и у Христа, а сами рай возвести не сумели: люди - всегда рот разевают на чужой каравай. Вот и у меня Ленин - тот, сказовый, легендовый, багряный, как Степан Разин, беспощадный, как Емельян Пугачёв, летящий на тачанке, как Василий Чапаев, и - в зарево, в зарево, в огонь, в пожар, в красную бездну Революции, где люди, плача, братаются и, улыбаясь, на смерть идут за равенство.

Кто же скрывал иного Ленина за гремучими крыльями тачанок, за огненными гривами коней? Кто же скрывал и гробоносную Колыму за равенством и братством колониальных призывов? И сегодня кто-то же угощает нас биографическими тошнотами, выныривая из мглы бесправья и уродства, из мглы торгашества и лицедейства, выныривая и прячась за бронзовыми статуями кумиров, сброшенных с гранитных пьедесталов?

А газета "Русский порядок", №7 - 9 /38 - 40/ за 1996 год, назидает, за уши тормоша нас:

"В учебниках по истории СССР утверждается, что первыми декретами большевиков были декреты о мире и о земле. В действительности, первым указом большевиков после захвата власти был указ об отмене уголовного наказания за педерастию.

Почему же большевиков, во главе с Лениным, так беспокоила эта проблема, что они посвятили ей самый первый указ после захвата власти?

Предлагаем вашему вниманию статью кандидата исторических наук И. В. Соколова, опубликованную в газете "Русский взгляд", №3 за 1996 год.

Цитирую И. В. Соколова: "В особенности много времени я провел над архивами тех коммунистических деятелей, которые позже, уже после смерти Ленина, были подвергнуты репрессиям.

Мне довелось переворошить частные бумаги многих из них и опубликовать ранее неизвестные.

И только на одном материале произошла заминка. Его отказались не только публиковать, но даже и обсуждать. Так с тех пор мне и не удалось предать гласности открытые мною исторические факты. Вероятно, потому, что они так ошеломляющи и неожиданны."

Письмо Ленина к Григорию Зиновьеву /1 июля 1917 г./

"Григорий! Обстоятельства сложились так, что мне необходимо немедленно скрыться из Петрограда. Далеко уехать не могу, дела не позволяют. Товарищи предлагают одно место, про которое говорят, что оно вполне безопасное. Но так скучно быть одному, особенно в такое время... Присоединяйся ко мне, и мы проведем вдвоем чудные денёчки вдали от всего... Если можешь уединиться со мной, телефонируй быстрее - я дам указание, чтобы там всё приготовили для двух человек..."

И. В. Соколов поясняет: "Ленин собирался покинуть Петроград и поселиться с Зиновьевым в Разливе в ставшем потом знаменитым шалаше. Именно там взаимоотношения Ленина с Зиновьевым получили своё развитие. Они провели там наедине много времени, и, очевидно это окончательно вскружило голову Зиновьеву. Потому, что в сентябре он пишет из Петрограда Ленину в Финляндию.

"Дорогой Вова! Ты не поверишь, как скучаю тут без тебя, как мне не хватает тебя и наших с тобой ласк... Ты не поверишь, я не прикасался ни к кому с тех пор, как ты уехал. Ты можешь быть совершенно уверен в моем чувстве к тебе и в верности. Поверь, ни к мужчине, ни тем более к женщине не прикасался и не прикоснусь. Только ты, мой близкий человек... Приезжай, не бойся, я всё устрою наилучшим образом".

Вероятно, Ленин не откликнулся на это письмо, и тогда Зиновьев, спустя неделю, пишет следующее, вдогонку за первым:

"Милый Вова! Ты не отвечаешь мне, наверное, забыл своего Гершеле. А я приготовил для нас с тобой замечательный уголок. Мы сможем быть там в любое время, когда только захотим. Это - прекрасная квартирка, где нам будет хорошо, и никто не помешает нашей любви.

Будет так же хорошо, как и прежде. Я вспоминаю, какое счастье для меня было встретиться с тобой. Помнишь, еще в Женеве, когда нам приходилось скрываться от этой женщины... Никто не поймет нас, наше чувство, нашу взаимную привязанность... Приезжай скорее, я жду тебя, мой цветок. Твой Гершель".

Я намеренно "фасую" тексты И. В. Соколова: убираю, выгребаю изъятием, но не правлю, не соринки не привношу, а очищаю их, тексты, от уж невыносимо пикантных достопримечательностей: от ревности Надежды Константиновны Крупской, от ревности Зиновьева - Ильич лег в постель к Троцкому, и прочее, и прочее...

И. В. Соколов документально утверждает: "В конце тридцатых годов после ареста и казни Зиновьева, эти архивные материалы попали в руки НКВД и, несомненно, были доложены Сталину. Почему он не распорядился их уничтожить?

Вероятно, по двум причинам. Во-первых, для него все это, несомненно, не было тайной. И он и прежде прекрасно был осведомлен об отношениях Ленина с Зиновьевым и Троцким. Не случайно поэтому подчёркнуто пренебрежительное отношение Сталина к Крупской. Что ему было уважать, если он знал о том, что она - всего лишь ширма для утех своего мужа?

Второй же причиной, вероятно, была та, что Сталин решил придержать эти письма на тот случай, если бы пришла пора посмертно скомпрометировать Ленина. Если бы на каком-то этапе Сталин вдруг решил отказаться от "ленинского наследия" и остаться единственным незапятнанным борцом революции, ему бы как раз весьма “пригодились” эти письма

Мне тяжело!.. Неужели - правда? Неужели И. В. Соколов держал, шуршал в архиве подлинными письмами любовников: его - Григория Зиновьева и её - Владимира Ульянова, вождя пролетариата и всего прогрессивного человечества - Ленина?.. А второй вождь пролетариата и всего прогрессивного человечества - Сталин разбил, растрепал и растоптал "голубую ложу"? Второй вождь не стал ждать "вторую причину", а расшатал и обезвредил "хазарский каганат", мужеложство, кровосмешение и садизм, политический да и физический: торчать "на витрине" в прозрачных саркофагах, нависать "тёплою" тенью над странами и народами, но второй вождь - зело наказан... Выброшен из пирамиды к стене.

Разве у одного Семакина отец и мать поверили в Революцию и служил ей именем своим, именем дедов и прадедов своих, именем борьбы за равенство и братство? Кто же летел по русским просторам на красной крылатой тачанке? Кто же бежал от красных конников за границу? И как же нам не кручиниться ныне: кто же они - красные, кто же они - белые? Между репрессиями и расстрелами - царь провалился, вожди провалились, и русский народ провалился. Истреблён.

Тело Ленина из Мавзолея никак не перехоронят, а кости царя никак не соберут и земле предать не спешат: хазарский каганат, ритуальное издевательство над обычаями и укоренёнными заповедями народов, теснимых и опустошаемых полоном цинизма... Ни гениев, ни палачей защитить или помиловать некому.

Но я, я, поэт Валентин Сорокин, седой и жизнью израненный, как терпеливый ратник, возвращающийся с Поля Куликова, еще наивнее и милее Володи Семакина выгляжу:

Тут Ленин отдыхает,

Ленин!

Кепку

Я с головы

Почтительно - снимаю.

Да, он любил нас

Бережно и крепко –

Действительно

Сейчас я понимаю!

А зачем вождю Революции, Ленину, зачем Троцкому и Зиновьеву строки лирика - Владимира Семакина?..

* * *

Молодая учительница. Удмуртия - глухой лесистый край. Революция. Комиссары. Крестьяне. Враги. Кулаки. Саботажники. И всё - в родном нищем народе, веками отстаивавшем от нашествий и захвата Россию, добрую и огромную, равнодушную и заботливую, грозную и прощающую, Россию, где человеческая жизнь теперь - не дороже маленькой винтовочной пули, не дороже свинцовой капли подвального пистолета...

Помутилось ли юное сердце матери поэта от состраданий и ужасов того черного ветра, сгибающего русые молодые головы? Разум ли ее, горячий и проницательный, перечеркнул собственную судьбу? Но сын её, сын романтической учительницы, жены коммунара, их сын - Владимир Семакин, поэт русский, так и задержался у одинокой могилки матери:

Ни морщинки ещё

на лбу,

но уже - ни живинки в теле

Ты покачивалась в гробу,

словно девочка в колыбели.

Помню холмики и кресты,

Фотокарточку чью-то в нише.

А кладбищенские цветы

были ростом с меня

и выше.

Чей-то вздох:

"Больно сын-то мал…"

И никто не унял мальчонку.

Я по кладбищу побежал

за лимонницею вдогонку.

По-ребячески лопоух,

замер там,

где зияла яма...

Я тебя с той минуты вслух

окликать разучился,

мама.

А легко ли пришлось малъцу,

как он выжил -

не на авось ли?

Я остался лицом к лицу

перед всем, что изведал после.

Да, отвадили нас, отвадили окликать мать, окликать Родину, а когда мы, не добиваясь разрешения, окликали ее, нам подавала голос не мама, не Россия, а подавали бас цековские мародёры, повелители, над нами закрепленные каганатной системой подчинения - членством в партии, уставом партии, билетом партии, тебе выданном, гою, занесенному в бесчисленные списки укрощения, хранящиеся в титановых тайниках, в замурованных сейфах…

Мне возразят: были в ЦК КПСС и честные люди, порядочные и желающие добра тебе, явившемуся к ним за советом и за опорою!.. Были. И сейчас они есть - даже среди демократов, разворовавших Россию, разделивших и распродавших СССР, есть - среди жуликов и барыг, среди грабителей и убийц, есть. И там были. Там были, в ленинской антирусской мафии. Потому - к суду народному обязаны мы подвести их, политбюровских кабанов, хрюкающих нам сегодня с экранов и трибун, с газет и площадей, их, изменников, их, лидеров, чьи дети и внуки преуспевают в коммерциях у нас и за рубежами страны!..

С первого шага надо нам начинать жизнь. С первого слова нам надо начинать правду. Ведь - два Маркса и два Энгельса: одни - на портретах и в теории, другие - на практике... Два Ленина и два Сталина: одни - на портретах и в легендах, корифеи, другие - в яви. И соратники их - двойные личности: одни - в Кремле, другие - на даче...

Потому и горбачёвы, ельцины, гайдары, бурбулисы, чубайсы, черномырдины, явлинские, жириновские, шахраи, шумейки, рыжковы, старовойтовы, собчаки, памфиловы, боровые, березовские, хакамады, паины, растроповичи, коротичи, окуджавы, вознесенские, адамовичи, межировы, эти целлофановые жуки, роющиеся в навозах стран Европы и Азии, но скрипучими клешнями вытаскивающие из крови и слез людских, русских, запекшиеся крупицы, а повезет - самородки золота, пригоршни алмазов, жуки эти никогда не пропадут, никогда:

На сыновья мою беду

ты уснула, да так уснула,

что просыпа уже не жду,

хоть земля извелась от гула...

И у меня - два Ленина: один - в стихах моих, другой - в документах, вскрытых демократическими жуками. Вскрывая Ленина, тайникового, сейфового, они, жуки, и себя вскрыли: и нет им веры, нет им прощения, варварам, ринувшимся крушить русскую совесть и русскую стать!..

Лениным помыкали ближневосточные хазары. И Хрущёвым помыкали ближневосточные хазары. Брежневым помыкали. Горбачёвым помыкали. А на развалинах СССР, ухватившись за Спасскую башню Кремля, Ельцин плотно оградил себя ближневосточной нерусью, люто ненавидящей русский народ. Да проклянёт его Россия, истерзанная мать наша!

Иль застроили тот погост?

Или русло спрямила Кама?

У кого разузнать?

У звёзд?

У людей уже поздно, мама.

Россия уменьшается границами и населением, а расширяется, внутри, погостами. Подталкивают её к яме вечности погибельной. А советские рубли и перестроечные тысячи в банках США, Израиля, ЮАР в "слитки" утрамбовали воры в законе, мерзавцы и насильники, марксиствовавшие хазары: не по ним ли оскоменно тоскуют давно не ремонтированные интернациональные виселицы на всех знаменитых площадях всех столиц мира, не по ним ли?

Но русского поэта, русского человека не оторвать от Родины, не забросать ни долларами, ни декретами, ни указами, ни расстрелами, ни амнистиями, ни реформами, как могилу матери, не залить цементом:

Жив живучестью потайной -

так под камнем

родится Кама.

Никому -

лишь тебе одной

как-нибудь я поплачусь, мама.

На их тайное умение - умервщлять нас, в нас - тайное умение отряхнуть с себя спидовых насекомых...

Прощаясь с замечательным русским поэтом и человеком, Владимиром Семакиным, я дарю ему и тебе, мой читатель, с вашего разрешения, дарю стихотворение, выношенное мною в нынешней клубящейся непогоди прорабствущих подлецов:

За пагубы, за недород,

Неизлечимый год от года,

Вас, наглых, презирал народ,

Но вы от имени народа

Вручали нищенства суму,

Учили амбразурам в риске,

То тюрьмы строили ему,

То возводили обелиски.

Казнители и торгаши,

Частично канувшие в Лету,

Сегодня все вы хороши,

И даже виноватых нету!

И там, где плачут тополя,

Бежит, бежит во мглу тумана

От ваших похотей земля,

Как от пожаров Тамерлана,

Расстреливали на пути,

Искали чуда в партбилете...

Семьи здоровой не найти,

Смеяться не умеют дети.

Страшнее, чем в писанье том,

И мор, и розни ножевые,

Тем, что лежали под крестом,

Завидовали, впрямь,

живые!

Россия, боли заглуша,

Решительней мы с каждой пядью,

Но не сошла еще душа

Твоя с масонского распятья.

Господи!.. Сын божий, Христос наш непобедимый, дай нам надежду!..

1985 – 1997

ПУТЬ НА ГОЛГОФУ

“Это горький рассказ, а если получится не горький, слава Богу...”

Лидия Сычева:

- Наша история иногда мне представляется огромным, изрядно покромсанным караваем. Хлеб мира. Вот и советское время - отрезанный ломоть. Еще раньше раскрошилась царская дореволюционность. И не срастаются куски. Будто мы разные - податливая форма под общественный строй, песочные куличики - то горбаты царизмом, то беременны коммунизмом, то лысые перестройкой.

Всё - правда. Но ведь есть совсем другие люди - в них ток вечного времени и страдания, о котором мы лишь смутно догадываемся. Валентин Сорокин - самый несоветский поэт из всех советских. Чужой для “громкой” поэзии, слишком сильный для “тихой”. Не сделавший двести десять шагов к заветным кормушкам - вчерашним и нынешним. Не предающий, великодушно-талантливый. Везде лишний - формальные друзья морщатся, заклятые враги - уважают. Ничего не боящийся - неужто от счастливой судьбы?

Слушайте, слушайте...

Валентин Сорокин:

- Почему я пришел к книге “Крест поэта”. (Книга о русских поэтах уходящего века. - Л.С.). Я считал и считаю: многие поэты погибли потому, что они не могли рассказать о том, что с ними происходило. Погибли придавленные обещаниями “не рассказать” или страхом перед “рассказать”. Это то, от чего должен был погибнуть и я. Вселенского масштаба этому не придаю - надо же, я мог сгинуть! Нет. Мое отношение разовое - мог погибнуть, но не погиб - спасибо господу Богу и матери. Но я устал жить с этой болью!

Шестидесятые, молодые годы. Родной Челябинск, мы с другом Славкой Богдановым слегка навеселе. Мне уезжать в Москву, на ВЛК. И человек нам навстречу - напористый, точный, решительный: - Валентин? - Валентин. - Сорокин? - Сорокин. Поговорили, походили, Славка ушел. Сели в кафе. Новый знакомый очень жесткий, сдержанный, я быстро это почувствовал. Показал мне удостоверение полковника госбезопасности. Стал выговаривать: что я выпиваю, что часто не то говорю, что нужно быть сдержанней... “Вы едете в Москву, там неспокойно, разные люди бывают - враги, предатели. Понимаете? Если что заметите, напишите мне письмо”. Я говорю: “Хорошо”. - “Запишите адрес...” -“Зачем же? У меня память хорошая...”

Прошло полгода московской жизни. Вдруг звонок - некий Эдуард Михайлович: “Надо встретиться”. “Пожалуйста, приезжайте”. Обыкновенный звонок, но какая-то тревога в моей душе запала. Приезжает этот Эдуард Михайлович, мы начинаем разговаривать, и я вижу: то же самое! Наконец он доходит до вопроса: “Почему не пишите?”

- А что я должен писать?

- Вы помните, у вас был разговор в Челябинске...

- Ну и что, я ничего никому не обязан, - очень свободно говорю, беседуем.

- А на ВЛК что вам нравится?

- Как рассказывают о Горьком, Пушкине, Гоголе, Есенине...

- К Евтушенко как относитесь?

- Нормально отношусь, но поэт он для меня не любимый, я люблю Василия Дмитриевича Федорова, - говорю и чувствую, что он вводит меня в круг, вводит и вяжет.

- А вот как вам Солженицын?

- Скажу то, что нашему проректору Тельпугову говорил: Солженицына надо избрать депутатом, дать ему лауреатство, премию, всё стихнет, и никуда он не уедет.

- Почему бы вам все это не написать?

- А почему бы вам не прийти к нам на партсобрание и все это не послушать? Я там больше скажу! Я никогда два лица иметь не буду. И писать ничего не буду. Ясно?

- Извините.

Но через несколько дней - опять звонок. И опять то же самое. Уходя, он мне говорит: никому ничего не рассказывайте, вам оказали доверие!

А тут приближалось 70-летие Хрущева, мы любили выпить, вээлкашники, у нас в общежитии была игра - за самую остроумную эпиграмму - бутылку водки ставили. Выпивали все вместе. Я читаю:

Вам - семьдесят, но столько благородства,

И столько вам энергии дано,

Что вся страна под вашим руководством,

Пустив пузырь, нащупывает дно.

Наутро звонок - опять Эдуард Михайлович, начинает мне выкручивать руки, говорит, что всё знает о моих проделках. Кончается всё тем же: напишите! Он стал звонить очень часто и приставать. Это стало меня так дергать, что в конце концов я не выдержал и рассказал обо всем Владилену Машковцеву - однокурснику и земляку. Он старше меня лет на семь, и тогда это была большая разница. Володя говорит: никому больше не рассказывай! Тут ходит один капитан, он многих с ума свел. Легенды, что поэты гибнут от белой горячки - многие выбрасываются в окна от страха. Страх рождает подозрительность, неуверенность и часто предательство...

Сейчас все это в прошлом и кому-то мои переживания могут показаться смешными. Кому-то. Но не мне. Вот если бы - я тогда уже понимал, - если бы я написал, допустим, даже на Евтушенко, - я бы точно повесился! Как это - человек стоит передо мной - а я на него донёс! Я бы обязательно повесился. Я просто смерть свою увидел!

Лидия Сычева:

- Он приехал в столицу с вдумчивостью и скромностью - это от озерной уральской стороны. С жаром и дерзостью - сбросив прокаленную мартеновскую спецовку. С восхищением: “Москва, соборов золотые главы...” С желанием служить своему призванию. Быть человеком долга и чести. Но мог ли он предполагать, что эти два понятия иезуитски разведены?

Валентин Сорокин:

- Эдуард Михайлович наловчился вызывать меня, когда я был с похмелья. И однажды у нас пошел такой разговор - я говорю: ну, вот Хрущев, предал ведь Россию! Отдал Украине Крым, разоружил армию, обидел Жукова, отнял пенсию у инвалидов. Продолжаю: это исторически? Он начинает уходить от такой беседы и видит, что я прав, и потом, я все-таки из рабочих, знаю рабочую жизнь. Более того, рабочая жизнь Челябинска она ведь не такая, как рабочая жизнь Москвы, она тяжелее в сто раз. Потом переходим от вопросов национальной боли к вопросам, так сказать, другой национальности. Я называю ему имена - кто владеет экраном, газетами, кто хозяин положения и почему русских так утопили в крови, бесправии и нищете. Он тогда теряется, и я вижу, что начинаю им овладевать.

Говорю ему: вот вы рассуждаете о России и доказываете, что, если бы я вам служил, я бы служил Родине. Но если я вам так нравлюсь, то берите меня в школу разведчиков и отправляйте за границу. Или вам такие не нужны?

Я был молодой, очень вспыльчивый, такой чистоплюй рабочий. Я весь измучился - мне казалось, что оттого, что со мной на эту тему - тему доносов - заговорили, - я уже мерзавец! Приезжает мой друг Кирилл Шишов из Челябинска, отец у него из репрессированных. Рассказываю Кириллу про свои дела и спрашиваю: тебя вызывали из-за меня в КГБ? Оказывается, да, еще до всех этих проклятых встреч. Из-за моих ходячих стихов как бы антисоветских. (Хотя они были не антисоветскими, они были красивыми русскими стихами). Значит, обо мне шла речь, как и о всяком другом. “Кирилл, - говорю, - тебе предлагали на меня писать?” Ну, разумеется...

В глазах КГБ я, конечно, антисоветчик. Как раз вышел значок скромный, обыкновенный, с единственным словом на эмали - “Русь”. Я закупил, наверное, целый тазик этих значков, и мы с друзьями дарили их поэтам, которые читали стихи о любви, о России, о матери, о природе, о невесте... Общество любителей слова “Русь” было устным - наивный-то я наивный, но не глупец же! Значки расходились. И вдруг приезжает Слава Богданов, весь серый. Выпили, он начинает рассказывать: “Валь, меня арестовали, водили на допрос. Спрашивали про тебя, про значки. Говорили, что ты собираешься сбежать в Бельгию, что ты чуть ли не шпион”. Боже мой, в Челябинске, в моем родном городе, где я десять лет отработал в мартене! С одной стороны, это меня насмешило, с другой - вылетели мои книжки из плана в Москве и в Челябинске. На долгие годы - на тринадцать лет - я стал невыездным. Когда наши диссиденты, эти московские румяные мальчики, всхлипывали - “ах, меня не пустили!”, я каждый год подавал заявление - что хочу поехать, то в Болгарию, то в Китай, то в США полететь, и регулярно получал отказ. Есть такой самый советский, почти секретарь ЦК ВЛКСМ, самый партийный среди нас поэт, Ленин сегодня, это Андрей Дементьев, вот он свидетель, как меня выдворили из аэропорта, высадили из самолета. Но ведь я никогда не стал бы диссидентом - я бы погиб, но не стал! И сейчас мне зачитай, что расстреляют через час, - спасайся, садись в самолет, - не поехал бы. Пусть меня расстреляют, но на родной земле...

Но всё же я стал побаиваться - не бестелесный же человек. Тельпугов на собрании объявил как-то: Сорокин остается заведовать отделом поэзии в “Молодой гвардии”. Но вскоре я понял, что моя несговорчивость дорого стала - дали понять, что не подхожу по всем статьям - скорее бы диплом в руки ему и пусть делает что хочет. И выяснилось, что ехать мне некуда. Челябинск предложил мне работать младшим сотрудником в многотиражке, в мартеновке нашей, в “Металлурге”. Но, сами подумайте, во-первых, у меня семья, во-вторых, ВЛК за плечами, в-третьих, я автор уже многих книг, известный поэт, самый известный поэт на Урале из моего поколения. И такой хлопок по физиономии. В книге, которую сняли у меня в Челябинске, должна была идти поэма “Оранжевый журавленок”, в ней я вывел многие наши мучительные разговоры, национальную боль нашу. Нашлась труженица, Рахиль Моисеевна (а у нас она была Раиса Михайловна), расшифровала все подтексты, почему журавленок, почему оранжевый; пришла в обком, что им и нужно было, хлопнула письмо в Москву, припечатала - “националист”. Никак такому нельзя доверять отдел русской поэзии в журнале! Между прочим, Рахиль Моисеевна сейчас в Израиле, счастлива, что там будет проходить ее старость и что там будет похоронена. Кстати, и я счастлив за неё, и если бы они все уехали, я бы, наверное, и не заплакал ни разу по этому поводу...

Лидия Сычева:

- В 1965-м Евгений Евтушенко писал: “Быть бессмертным не в силе, // но надежда моя: // если будет Россия, // значит, буду и я”. Националист ли он? Увы, провидец. Ныне бедует где-то в Америке.

Сорокин здравствует в России - и жена у него старая, и родина у него старая, и беда старая. Но - счастливый. В свои шестьдесят не надо отрекаться от двадцати двух:

О Русь, куда ни кину взоры,

Куда за счастьем не умчусь,

В твои озерные просторы

Хоть умереть, да ворочусь!

Диссидентские стихи-то. Не по тем временам. По нынешним.

Валентин Сорокин:

- Итак, дороги мне домой, в Челябинск, не было. Не буду же я себя позорить! Это если бы сейчас, допустим, Ельцин назначил меня сторожем какой-нибудь бани, я бы согласился - седого поэта уже не опозоришь. Тогда, конечно, легко меня было раздавить, а сейчас - книги мои и стихи не раздавишь, их много, как муравьев, и если б даже Ельцин был медведем, он бы все равно их не передавил - много!

Но то время для меня - оскорбленное чувство и затравленность. И тогда я стал рассказывать друзьям, что со мной происходит. Поделился своей бедой с братьями Сафоновыми - Эрой и Валей, с которыми учился: они - в институте, я - на ВЛК.

И снова меня стали дергать: зачем рассказываете? Я говорю: а почему я не должен рассказывать? Я не стыжусь, я себя защищаю перед вами. Как вам не стыдно меня губить - ведь оттого, что мне не доверяют, меня преследуют, что я должен носить перед вами какую-то тайну, от одного этого можно застрелиться! Почему вы об этом не думаете?! Если бы я сделал то, что от меня вы требуете, я бы давно был в земле! Я вам буду называть, кто умер: почему Дмитрия Блынского нет?! Почему Николай Анциферов умер? Почему умер Передреев? Почему вы никогда не задумались, что одна из тайн смерти - вот эта тайна?! Ваша инквизиция - глухонемая, кровавая, беспощадная, которая сразу же при первой публикации русского поэта на русскую тему является и обязывает его молчать и носить свою боль как тайну. Так я говорил.

Все это я пережил настолько тяжело, что у меня заболело сердце. Вообще-то я занимался лыжами, велоспортом и не был хилым парнем, которого можно взять за ухо и вывести из трамвая. А тут стал болеть, у меня начались приступы. Тревожусь. Злюсь. Думаю, - вот я, молодой коммунист, приду в райком, распахну дверь и выброшу партбилет, и расскажу, что со мной делают. Почему так? За что?

Раз вышел с лекции, иду, мысли все те же. Зайти в райком? Скажут - сумасшедший и отправят. Хотя я ведь друзьям все рассказал - не позор. Но я очень мать свою люблю, отца... Иду, размышляю. Стал переходить дорогу против Савеловского вокзала, и у меня очень забилось сердце, я посмотрел, а рука моя рябая-рябая, как будто ладонь черными семечками посеяли. Дошел до середины, увидел, что пошли машины и упал. Потерял сознание.

Очнулся в медпункте Савеловского вокзала. Укол сделали, хотят отправить в больницу. Начинаю их уговаривать, что решу всё сам. В конце концов меня привезли под родную крышу, в общежитие, и сдали на руки братьям Сафоновым, и еще с нами монгол учился, у него было медицинское образование. Состояние было тяжелое, и ребята поочередно дежурили у меня в комнате. Потом я прошел обследование в поликлинике Союза писателей, и мне сказали, чтобы я немедленно ехал домой и оформлял группу, инвалидность. Это из меня, мартеновца, за два года московской жизни сделать инвалида! Мне, конечно, очень сложно было с этим примириться.

Володя Машковцев, Сафоновы сообщили всё, что со мной произошло, домой. Приехала из Челябинска жена, забрала меня. Я лег в больницу, где работала сестра. У меня началась бессонница, страшная депрессия. Прошел комиссию, посмотрели врачи и сказали сестре: “Брат твой умрет, готовь мать и отца”. Она в это так поверила, что начала потихоньку и меня готовить. Вообще по моим стихам всё это можно увидеть - как по крестам, кто когда умер. Кресты сохраняют свет времени. Вот так!

Лидия Сычева:

- Москва. 1965 год. Общежитие Литинститута по улице Руставели, 9/11, тесная комната, в ней Владлен Машковцев, Николай Рубцов, Анатолий Жигулин, Борис Примеров, Сергей Хохлов. Стихи друг другу читают, спорят. Читает и Сорокин:

Когда умирает песня

Памяти Бориса Корнилова

О, военные гимны, -

Злые вихри ночей!

Я погибну, погибну

От руки палачей...

Тех, что славой прогресса

Забивая нам рот,

Сапогом и железом

Окрестили народ.

Реставраторы тюрем,

Кузнецы кандалов.

Ну-ка, друг мой, закурим,

Сдвинем чарки без слов.

Не порвать нам рубаху

Бунтарям на бинты.

Люди глохнут от страха

И своей немоты.

Но костры баррикады

Нам с тобой не пройти,

Все преграды, преграды

На кровавом пути.

Перепутаны цели.

Одиноко.

Темно.

Мы уже на прицеле

У Сиона давно.

Ко всему приготовясь,

Мы встречаем рассвет.

Ты - последняя совесть,

Я - последний поэт.

Валентин Сорокин:

- Стихи тридцатипятилетней давности, а звучат свежо и нормально.

Лидия Сычева:

- Нормально, нормально...

Валентин Сорокин:

- И вот я лежу в больнице и вижу, что сестра - не такая сестра, и родные - не те родные. Но упал я в Москве в марте, а приехал на Урал - здесь еще зима. В больнице был маленький спортзал, лыжи. Я пролежал две недели, и вдруг меня потянуло - к снегу, к морозу. Начал на лыжи становиться - раз пройду, два пройду, потом пробегусь, потом семь километров, потом двенадцать... Очень сдружился с главврачом, Олегом его звали, он мне очень помогал. Через месяц я стал брать почти ту же дистанцию на лыжах, что и до болезни. Потом Олег приходит как-то вечером, я ему говорю: “Давай напьемся!” Короче говоря, когда я вернулся в Москву, друзья не поверили - приехал тот же самый человек, сильный, окрепший, уверенный в себе.

От меня наконец-то отстали, по крайней мере на беседы больше не звали. Я рассказал еще обо всем Михаилу Давыдовичу Львову, он уралец, поэт, тоже, оказывается, через всё это прошел. Но поскольку я был наивный, я придавал этому такое значение, ну, почти как войне с США. И сейчас хочу сказать: ненавижу в этих организациях, так называемых КГБ-ФСБ, не только каждую ступень, но и каждый кирпич, каждый гвоздь, каждый крюк, на который они вешают свои шляпы со своих бездарных голов!

Лидия Сычева:

- Жизнь - обязанность и узы. Золотая или ржавая цепь. Кто-то рождается любить, кто-то - убивать. Принудить свободного и любящего ненавидеть - разве не насилие? Разве не унижение?

Но лопаются цепи - кандальные и драгоценные, летят паутины, рушатся памятники “железным феликсам” - право, карикатурные фигуры; и лишь человеческой жизнью, беззащитной, изначально появившейся для смерти, соединяются времена. Красотой и любовью соединяются.

Слушаю.

Валентин Сорокин:

- Прошло два года. Являюсь я в Москву из Саратова. Сам. Как Батый с монголо-татарами. Купил в Домодедове квартиру кооперативную, прописался. Кошмар, чего мне это стоило! Работаю. Выступаю. Продолжаю о России говорить. Значок “Русь” раздариваю, вручаю как диплом. Уже никто меня никуда не вызывает - ни пьяного, ни трезвого. Битый я, умный.

В Саратов ко мне приезжал Борис Ручьев. Седой поэт, заслуженный, настрадавшийся - десять лет на Колыме, десять по ссылкам. Для меня это такая честь - знаменитый поэт, сам, ко мне, Вале Сорокину, приехал! Остались мы с ним одни, на берегу Волги, я ему всё рассказал. Он говорит: не бойся, держись, ничего с тобой не сделают. Григорий Иванович Коновалов тоже про меня всё знал. Это он однажды примчался ко мне ночью, с аэропорта, на такси: “Срочно что-то предпринимай, тебя завтра арестуют. У кого-то в Саратове нашли твои ходячие стихи”.

Речь шла о поэме “Отлучение”, которую я читал иногда в застолье. Боря Дедюхин, зав. отделом публицистики журнала “Волга”, где я тогда работал, распространил поэму среди друзей, хотя я брал с него слово, что он не будет этого делать. Но Боре нравились мои стихи - не сдержался. Когда я узнал, что поэма ушла, понял, что надо срочно что-то делать: о Льве Толстом речь идет, но подтекст ясный - о тех, кто русских от русских отлучает. Я кинулся к Олегу Попцову, да-да, тому самому, что потом своим экраном, экраном РТР, призывал к расстрелам и насилию. Тогда это был другой Попцов, сосем другой. Когда я ему рассказал, что меня могут цапнуть, он тут же поэму напечатал - с купюрами, да еще я её в прозу перевел... Цензура наша не вся ведь умная была. Мы вообще, живем, как лошади - начали жрать, поняли, что овес - вот такие мы люди!

И вот я живу в Подмосковье, работаю в Москве. Тихо. Но все же острая боль сидит во мне. И вдруг звонок: “Это Сорокин?” “Сорокин”. И потому как они спросили меня, я сразу догадался, что это опять, опять! Вот, как, допустим, заключенный мылся, мылся в бане, получил белье, надел и слышит - вошь ползет! Опять ползет! Такое мерзкое ощущение, что я задохнулся. Но не от страха, а от боли.

- Что вам надо?

- А ты как с нами говоришь?

- А как мне с вами говорить?

- Вы можете к нам прийти (называют место и время)?

- Не могу! Вы вызываете виноватых, а я перед вами ни в чем не виноват. И не пойду!

Время - полпервого дня. Я пришел веселый, побритый, может быть, выпить собирался, а тут - такой звонок. И приезжают - три человека - забирать меня одного! А я только недавно устроился, никому не мешаю. Главный редактор хорошо ко мне относится. Чего же еще меня калечить?! Я вот похвастался - купил кооператив. Да у меня брюк не было! Первый раз на работу ехать, я зашил брюки, стал гладить и уронил утюг. А перед этим накупил яиц и хлеба, чтобы не голодать. Утюг на эти яйца упал. И мой четырехлетний сын начал реветь - даже он понял, что есть нам теперь нечего!

Им - всё разрешено. Уже сам жест, как они показывают свои удостоверения, разрешает им на головы наши наступать и души ломать. А нам разрешено - только на электропровод бросаться.

Привезли. Включают лифт, считаю этажи - четвертый. Заводят в комнату - длинный узкий стол, за столом еще двое. Старшему лет под шестьдесят. Начинается допрос: писал или не писал? Говорил или не говорил?

А получилось вот что... Тяжело мне, конечно, седому человеку про это говорить... Влюбилась в меня одна женщина, Наталья Подчуфарова. Сама она стихи писала, прозу. Естественно, что я ей доверял. Она брала мою машинку печатать. Говорили мы часто весьма откровенно. И вот теперь мне дают текст, примерно такого содержания: “Русские! Вы забыли, что вы русские! Как вам не стыдно быть такими униженными! У вас врачи не свои, у вас поэты не свои, вы даже философов своих не знаете, историю свою не знаете, даже избы своей не знаете, что она у вас голая, как череп старухи! Вы не видите, что вам рожать не дают, что все молодые женщины обязательно должны сделать аборт, через нерусских врачей пройти, чтобы потом никогда не беременеть”. Ну и дальше... “Это ваша работа?” Я говорю: нет, не моя, но мысли мои и некоторые обороты речи мои. “Вы распространили этот текст в Ленинской библиотеке”. “С какой стати? Не было такого. И нет у меня ненависти ни к одной нации, в том числе и к евреям”. Тогда я говорю: а я знаю, чья это работа. И еще: я русский человек, я люблю свой народ, свои песни, поэзию русскую люблю, я хочу стать сильным русским; не буду поэтом - не буду, но я стану мощным русским человеком, и не мешайте, не губите мою душу! Тогда они начинают переглядываться - что за тип перед ними? А я все время пью стаканами минеральную воду, потому что просто задыхаюсь от ярости. Они начинают пугать - покажем листовку Ручьеву, Татьяничевой, Федорову - вы же их любите! Напишите, чья это работа, если вы знаете. “Вот что я вам напишу, - и пишу, - к этой листовке я никакого отношения не имею. Я здесь ни при чем. Валентин Сорокин”. И когда я писал, у меня рука ходила от угла до угла, настолько я был возбужден.

Лидия Сычева:

- Советский строй был крепко замешан на кровавом нутряном страхе. Марксизм-ленинизм требовал жертвоприношений - самых лучших, самых невинных, самых красивых - под пулю и нож. Страшна и нынешняя неправедная смерть грешников - тихий расстрел у подъезда. Вера и милосердие окончательно разошлись.

Страшно?

Валентин Сорокин:

- К вопросу о страхе. Когда сидят мои родные хари - поэты, и выпивают, и говорят: “За мной слядять!” - никогда не верьте! Это либо честнейший трус, либо мерзкий провокатор. Клянусь в этом! Переживший такое, никогда не будет дешевить: “уберитя телефон, а то меня запишуть”. И не будет хвастаться: “Мне не страшно”. А может быть, у меня от страха так ходила рука с ручкой. Потому что меня унижали: “Мы отцу, мы матери, мы сестрам расскажем - вы знаете, что вы натворили?! Вы - хуже диссидента!” А что я натворил?! Я жил своей болью - и всё!

Их много - я один. Мяли-мяли, мяли-мяли, а я пью и пью эту воду. И вот до чего дошло: вскочил я, ударил кулаком по столу и сказал: “Мерзавцы! Вот на этих кирпичах, на первом этаже окровавили и забили кол ниже спины Павлу Васильеву, убили его здесь - я ведь это точно знаю! Вы Бориса Корнилова убили здесь. Не вы, так такие же, как вы. Вы ни одному поколению русских поэтов не дали вырасти. И до меня, мерзавцы, добрались. И я клянусь - как перед Богом, - что если вы сейчас от меня не отстанете, то я развернусь, вышибу ваши поганые рамы и выброшусь!”

И тогда самый пожилой из них, видимо, главный, вскочил и стал меня успокаивать: “Валентин! Что вы - сейчас другое время, другая эпоха. Что вы? Вы - свободны!” Я говорю: “Нет, не свободен! Вот как вы сюда меня завезли, завели, так и выведите!” Седой захохотал: “Ничего себе! Ну, кого хотите себе в провожатые?” А среди них сидел человек - с хорошим лицом, - и я приметил, что когда мне становилось очень тяжело, он грустнел. “Ему - верю”. Вышли мы с ним, познакомились. Коля, Николай Иванович Никандров, сибиряк. Говорит мне: “Как ты себя ведешь! Я еще никогда таких бешеных не видел! Пока я жив, с твоей головы ни один волос не упадет. Какой честный парень! Будь здоров!” “Подожди! Проведи меня через площадь”. “Ты что, боишься?” “Не боюсь. Но - проведи...”

Я потом думал про этого Колю - может быть, специально так рассчитано, - три палача душат, а один жалеет. Как у декабристов - да, вот извини, что я петлю тебе плохую сделал. Но у нас потом было несколько встреч с Колей - он мне оставил телефон свой: “С таким характером, как у тебя, будет нелегко. Если что случится, звони. Ну, держись”. Я говорю: “А я знаю, кто на меня донос написал!” Он смеется: “Да, сорок пять страниц...”

Лидия Сычева:

- Из поэмы “Красный волгарь”, 1972 - 1973 гг.:

Бабы дуры, бабы дуры,

Бабы - странные натуры:

Нет стабильности у баб, -

Из колдобины в ухаб...

Разбухающая талья,

Архиреиха Наталья

Полчуфарова,

Иль Уварова,

Иль еще иных кровей?

Куньи дужки бровей,

Разбитной, стыдливый носик,

Щебет павоньки - доносик

На Степана Разина:

- Он же тать, орясина,

Своенравен казак,

И разэтак, и растак,

Укокошьте дикаря,

А не то столкнет царя!.. -

А сама без ума,

Задохнулась пьяно,

Штормовые весьма

Ласки у Степана.

....................................

...Мне, щенку худой дерюги,

Заявить не лишнего:

- Все апостолы - бандюги,

Холуи всевышнего! -

Серебреет,

Розовеет,

Веет странствиями,

Веет.

Валентин Сорокин:

- Что же мне вся эта трагедия подарила? Я увидел то, что не все люди с Лубянки одинаковые. Тот же Коля, Николай Иванович. Младший мой сын - ему был тогда год - попадает с двусторонним воспалением легких в больницу. Врач вызывает меня: если через час-полтора не положите его в хорошую больницу, то мы уже ничего сделать не сможем, умрет. Я в такси, Алешку, жену - и в Москву. Как паспорт покажу - нет московской прописки - его не кладут. Шесть больниц объехал - никуда. И тогда я вспомнил, что у меня есть этот номер. Звоню ночью, с автомата на площади Восстания. “Что случилось?” - его голос. “Парень у меня заболел, минут тридцать осталось...” Через пять минут он назвал мне номер больницы и фамилию врача - и мы почти влетели в приемное отделение. Алешке сделали переливание крови, я всю ночь простоял внизу, у окна...

Когда я работал над циклом поэм “Огонь”, мне казалось, что я не доживу до этой книги. Сажусь в электричку, ехать долго - только в один конец до работы четыре часа. Я был такой фанатик - нет, не во имя денег, если бы я был молчаливым и сговорчивым, я бы, конечно, жил сытнее. Но нищим, слава Богу, никогда не был и не унижался. Во имя своего призвания я ездил. Потому что понимал - как только останусь один - самопогибну. Это всё равно, что на клокочущий вулкан бронзовую шляпу одеть, - такое было состояние. И вот я сажусь в электричку, начинается драка, и у меня этот “Огонь” вышибают из рук, - первый экземпляр, завтра со всеми правками сдавать в издательство! А что такое строчку поправить - это очень тяжело, она же вынашивается! Полгода работы насмарку. Кому-то понадобилось. Стали меня так донимать. Потом сбили и поломали пальцы на руках. Я решил отомстить - знал кому и догадывался ведь, чьи это дела. Пришел к одному полковнику, и он мне дал понять: ничего не высидишь, перетерпи лучше. Я позвонил Ивану Фотиевичу Стаднюку, попросил совета. “Валь, - говорит, - тебя вообще могут убить, и ничего никому не будет. Ты в таком положении - многие клерки на полном серьезе считают тебя очень вредным, антисоветским человеком”.

Я не был антисоветским. Я и сейчас считаю, что был очень советским. Для меня было так - быть русским, а потом всё остальное. Так что более советского, чем я, нет до сих пор. Посоветовался со своими друзьями - Иваном Акуловым и Иваном Шевцовым, они старше меня намного, фронтовики. “Терпи”, - говорят. А до этого я получал соответствующие письма, последнее было таким: “Запомни! Отсчитай, гад, от своего дома пятый столб, на котором мы тебя вздернем и забьем твой поганый русский рот твоей поганой русской землей! Помни: Христа распяли, когда ему было 33, а ты уже старше”. Я помню это письмо наизусть, приехал, дал его Николаю Васильевичу Свиридову. Он как-то заволновался, запечалился, и я понял, что помощи не будет мне от министра.

Конечно, за многие свои обиды я мстил - так, как поэт может мстить, - стихами. Допустим, в поэме “Красный волгарь”: “На крови чужой добрели, // С перепоев корчились. // Архиреи захирели, // Кляузы закончились”. Ясно же, о чем речь. Ведомство меня читало и время от времени беспокоило звонками: “А вы ничего не забыли...” Нельзя ничего забывать и такие вещи прощать. Можно ссориться, можно воевать, можно даже стрелять друг в друга. Я за Россию воюю, а самурай, допустим, за мой Сахалин. Пожалуйста, воюй! Но я не обязан писать донос на японца. Он на меня - тоже не обязан и не должен. Архиереи не библейские, а цэковские...

В те годы, в те месяцы, я написал цикл стихов о Лермонтове. Я нес под своим сердцем ковши, ведра русских слёз! Слушайте:

Россия! Родина поэтов,

Пути судьбы моей темны,

Глаза, как дуло пистолетов,

И на меня наведены.

Вот, в штатском галстуке, Мартынов

Сидит в кафе и водку пьет,

Не под скалою, так у тына

Меня в затылок он убьет.

Кого, кого он ищет взором?

Кто брат его?

Кто друг?

Кто бог?

Покрыл он прошлое позором,

Но спеться с будущим - не смог.

Умов слепое бездорожье

Трагедий века не решит,

Меня, взлетевшего над ложью,

Могильный крест не устрашит!

Россия! Голову я поднял!

И слово выгранил, как меч.

Убереги меня сегодня,

Ведь завтра - некого беречь...

Это - август. 14-го августа меня допрашивали, а это примерно 15 или 16 августа 70-го года.

Да, это огромный опыт. И я стал знать - очень быстро после всего этого: кто за столом врет о пережитом, кто доносит, кто может донести, кто просто мерзавец. Я с полуслова стал знать этих людей. И мне стало страшно.

Как-то я сижу в аэропорту Домодедово, жду вылета, и, кряхтя, ко мне пытается подсесть, замурзаный и расстроенный, как бы измятый, но всё ещё интеллигентный тип, а сумку, огромную, под кожу сработанную, еле волокет, изгибаясь, потея и морщась. Я подскочил, схватил сумку и под кресло, удивляясь её тяжести - чугунная. А он её - к себе рвет, а я не отпускаю, к себе тащу. Смутились.

Я заметил странное постукивание и позвякивание в сумке, ну, словно бы живая свинья хрустальных рюмочек наглоталась... Всматриваюсь в хозяина сумки, он всматривается в меня - узнали: тот, челябинский кэгэбэшный ангел!..

- Здравствуйте!..

- Здравствуйте!..

- Чего, приборчики жуковатые на Южный Урал доставляете?.. - Он смутился, совершенно подавленный и безвольный.

- Вы же, землячок, чуть меня не загубили и продолжаете этой могильной фуйнёй заниматься, а?

- Такая служба, вы зря, вы зря!.. - Совершенно подавленный, уж не помочились ли ему на головёнку в их логове на Лубянке, время кипело: разрушали СССР, и ему, возможно, начинало изменять призвание?..

Никогда я не поверю в то, что одаренный человек свяжет свою судьбу с ними - скорее умрет. Думаю и связь с ними Евтушенко - враньё? Да и разговоры о связях с ними Солженицына... Враньё? Хотя оба разрушители СССР, изменники.

Зачем Солженицыну связываться с ними, когда его сын и набивший оскомину Ростропович тиликали на скрипках на Манежной, между Дворцом Советов, Домом Советов, “Белым Домом”, как подчёркивают “демократы”, и между Кремлём - в дни народного восстания в Москве осенью 1993 года, в дни расстрела Ельциным русских патриотов? Прокладки?..

А Женя Евтушенко даже и в 1991 году, осенью, успел поподражать вождю Революции, Ленину, взобравшись вместе с Борисом Николаевичем Ельциным на чуть ли не музейный танк - речи в толпу кидать. Жиганы.

В доме при горисполкоме*

1

Был в доме этом Гоголь,

Крылов, Тургенев, Пушкин, -

Великих в мире много ль?

Таланты - не пампушки.

Гербы дверей и ручек,

Диваны да паркеты.

И бабушек, и внучек,

И дедушек портреты.

Тома библиотеки,

Картины в залах,

бюсты.

И чисто, как в аптеке,

Кругом бело - до хруста.

Варили и стирали.

Смеялись и шептались.

Дворяне умирали.

Дворяне нарождались.

Обеды задавали.

И плакали и пели.

Мазурку танцевали.

О бедных не радели.

2

А бедных повсеместно,

Куда ни кинь, навалом.

А бедные, известно,

Не бредят карнавалом.

Возглавил бедных Осип,

Мятежный Осип Шлитцер.

В народ стихи подбросил:

“С дворянством

насмерть

биться!”

Октябрьские вулканы

Зарокотали сразу.

Топчи царевы кланы

И выметай заразу.

Насыпали тротила

В утробу,

в брюхо дому,

Шнур провели - хватило,

Затрясся край от грому.

Картины улетали

И бюсты, и портреты

В космические дали,

В грядущие рассветы.

В угоду ревзакону,

А не дурной потере,

Обрушили балконы

И косяки, и двери.

3

Тургенев, Пушкин, Гоголь,

Крылов и Достоевский -

Дворяне, а не оголь,

Сам генерал Раевский.

И Герцен, и Шаляпин

Стучали в те ворота.

“Взорвать!”

И дело в шляпе.

Ведь Шлитцер - глас народа.

Ведь Шлитцер агитатор,

Страдалец-пролетарий.

Пал в буре император.

Ни плясок и ни арий.

Отобрано богатство

У дармоедов грязных.

И равенство, и братство

Среди губерний разных.

Снесли обломки в кучу,

Бензин в Москве взболтнули,

Костер вздохнул трескуче,

Аж южно стало в Туле.

И на площадке - митинг,

Лопаты,

шапки,

лица,

И, точно в море викинг,

С трибуны правит Шлитцер.

Красивый, возбужденный,

Толкает речь до поту,

Медалью награжденный

За честную работу.

И завладев собачной,

Явил вожак пытливость

И в общем-то удачно

Взял курс на справедливость.

4

Не каждый век разумен,

Но наш - не сыщешь выше.

Лишь Осип Шлитцер умер,

Указ великий вышел:

“Восстановить именье,

И стены и балконы!”

Общественного мненья

Пугаются законы.

В любом углу не пусто,

Едва приняли меры,

На свалке

столько бюстов

Отрыли пионеры.

И Пушкин тут и Гоголь,

Толстой и Достоевский,

А вот - взирает строго,

Князь, легендарный Невский.

Жуковский, Греч знакомо

Задумались,

отлично,

Им в свежих стенах дома,

Как в мусорке, привычно.

Ударно восстановим

И нации покажем.

А в юбилей, не внове,

Подробности докажем.

5

Экскурсовод прорабом

Служил,

теперь - директор.

Назло бытоухабам

Открыл научный сектор.

“Здесь жил, работал Шлитцер”.

Доска пока на псарне.

Не надо торопиться,

В архивах - не в пекарне.

И позже буквы броско

Намалевал он, леший,

И перевесил доску

На особняк воскресший.

Горит, как на экране,

Доска,

важней столице

Не классики-дворяне

А правдолюбец Шлитцер.

Директор не утишен,

Герой в пылу полемик

О Шлитцере напишет

И будет - академик.

Дань прошлому сердечна,

Но за неё ль держаться?

Да, перестройке вечно

В России продолжаться!..

С 1993 по 1995 гг. длился гнусный суд над редактором газеты “Пульс Тушино”, поэтом Владимиром Фомичевым, обвиненным в шовинизме и прочих грехах, так вот, моя баллада “фигурировала уликой” моему другу, и я давал объяснения прокуратуре: почему - Шлитцер?..

- А почему - Штирлиц? - допытываюсь у прокурора. Прокурор башкою трясет, и я трясу башкою. Бараны?..

Я говорю сегодня об этом, а в экране телевизора хоронят царские останки... Нагремели костьми каждому взрослому, каждому ребёнку. В 1917-м частную собственность ликвидировали, а в 1991-м году общественную собственность ворью и палачам раздарили - как русский народ выживет и сохранится, как?!

Иногда мне, усталому, кажется: мы, русские, уже самим себе не нужны. Грустно?.. Но в грусти - Крест поэта. Доля поэта... Путь на Голгофу.

Ордынская манера чека давить на тебя, подминать тебя, обязывать тебя тому, что ты готов собственной смертью отвергнуть, - трагедия народа, русского народа, полууничтоженного мерзавцами. Раны от их ягодовских когтей - не только душу мою кровянят, но и на стихах моих кровь рдеет...

Когда-то

Не ройся в моей душе,

Придирчиво и оголтело,

Я - преданный сын,

и уже

Характер не переделать.

Живу и люблю звеня,

И как ни пришлось бы мучиться,

Доносчика из меня,

Уверен я, - не получится.

О, сколько же палачей

Гуляет на праздниках Родины,

От патоки их речей

Тошнее, чем от блевотины.

Ты, пасынок, из громил,

Меня приручить готовясь,

Надеешься, мол, сломил

И волю его и совесть?

Не враг я чужой судьбе,

Не друг я беде-туману.

До воли моей тебе,

Как до звезды, болвану!

Это - 1965 год, но и сегодня, развалив СССР, совместно с реформаторами политсыщики не покаялись: лакеи - лакеи, казнители - казнители!

Лидия Сычева:

- Несговорчивые, строптивые, недовольные, обиженные советским временем (жизнь одна!) - оказывались за границей. И дело было не в степени таланта или корысти: в Вермонте затворничал Солженицын, на свободных радио шепелявили знакомые голоса. В СССР сняли документальный фильм - о некоем диссиденте Сорокине из Челябинска.

Валентин Сорокин:

- Может быть, своей яростью и честностью я кого-то уговорил - не ведая о том! - не быть жестоким. Не быть и понимать - не всех можно казнить и не всех можно сломать.

Я намного повзрослел в те годы. Но если бы, допустим, меня посадили или осудили - я бы не смог сбежать. Я даже боялся, что они что-то натворят и выбросят меня. Боялся! А они, идиоты, 13 лет боялись, что я поеду за границу и сбегу. Во, дураки! Вся жизнь моя - как русский огонь передо мной пробежала - куда я пойду - их, мерзавцев, уже нет. Если даже они живы и здоровы - их всё равно нет. А я всё здесь. Только седее и седее. Вот если бы я не справился, если бы стал диссидентом, негодяем... Почему они для меня - предатели? Разве я меньше пережил? Мне ведь было не легче, чем им. Они не любили, а я любил. Они предавали, а я - верный. А били нас по зубам одинаково, и одинаково души мяли нам.

Почему я потом книгу - “Крест поэта” - написал? Я не давал никаких клятв и обещаний, а просто стал изучать судьбы русских поэтов; думаю, сколько же погублено, и стал как бы самому себе помогать, помогать выжить. И когда через 30 лет я добился дела Павла Васильева, я увидел, какой он! Это мерзавцы его обвиняют, что он раскололся; они сами бы раскололись, заложили и предали бы, да ещё и диссидентами стали б. Он, избитый, говорит в порыве: “Я всё что хотите вам подпишу, перестаньте меня калечить и увечить меня”. А дальше, он на другой день очухался и пишет: “Я ничего подписывать не буду”, - и начинает снова бунтовать, как молодой император, который отвоевывает свои земли заново. Вот чем гордиться надо! А мы гордимся диссидентами. Ну, что вот мое горе взять и горе Галича?! Галич, может быть, честнее меня, талантливее меня, и, может быть, физиономия у него более русская, чем у меня, русского. Но ведь он-то туда уехал, а я - не смог. Меня бы распяли, а я - не смог. Так меня ведь больше любить надо, даже негодяю, не уехавшему из России, меня надо больше любить. Даже мертвого.

Лидия Сычева:

- Книга “Крест поэта” застряла в издательстве “Голос”. Я листала сигнальный экземпляр и думала, что в издательских неурядицах - спасение автора. Поэты не ошибаются в пророчествах: “Кого о счастье не спроси я, // Судьбой заласканного нет, // Зачем мне кажется, Россия, // Что я последний твой поэт?”

Но пока - бывает зима и лето, весна и осень. Пока - есть другие стихи и даже книжки. Ещё есть время....

Люби меня

Зачем твои груди таятся под белой рубашкой?

Они ведь, зарею омытые, позолотели?..

К тебе пробирался я с пикой да с грубою шашкой,

Да с атомной бомбой летел в хиросимской метели.

Мужчины, тебя мы делили на воду и сушу

И двигали жутко победные армии к маю,

Теперь отрезвели: твою полнолунную душу

В ночи необъятной я к звездам один поднимаю.

И очи твои, Богородицы вечные очи,

Целую глубоко, хочу тебе пламенем этим,

Молитвой, что юности нашей умней и короче,

Поклясться и снова исчезнуть в мятежном рассвете.

Люби меня, чуткого, сильного, умного зверя,

Люби меня, русского витязя и стихотворца,

Скачу я, скачу я: Россия для русских - потеря,

И к русской могиле антихрист оплакивать рвется.

Ты нежностью веешь, ты веешь покоем и домом,

И все преступленья, кровавые смуты прости нам,

Бывает такое - как в озере нам не знакомом

Одна вдруг качнется, до боли родная, тростнина.

Не надо бороться, ну даже, допустим, с врагами,

Не надо свиваться в единую песню с тобою,

Вон лодка пустая у берега ходит кругами,

И скоро пространство поглотит её голубое.

Вот и всё.

1995 -1998

СКАЗАНИЕ О ЛОХНЕССЕ

Эта повесть в пяти частях - занятная и поэтическая картина: герой повести Спартак Еремеевич Воротилов оказался Борисом Николаевичем Ельциным, а его Наина Иосифовна - супругой Леонида Ильича Брежнева, Викторией Голдберг, якобы...

Госсекретарь США Мадлен Олбрайт - старая агрессивная Лохнессе, она, гремя водою по жабрам, проносится в океане мимо Билла и Моники, угрожая безопасности капстран, омываемых морями. Ревнует бабника или шалит, сказать трудно.

Сегодня едва ли не каждое живое существо помешано на лихорадочной зависти и на собачьем сексе... О чём и речь. Я пишу так, как вижу и чувствую, а не выдумываю и не фантазирую: и без выдумки - легко рехнуться честно трудящемуся человеку!..

Реальность экзотичнее небыли, безнадёжнее сказки и веселее шута горохового: ухохочешься до сдвига в интеллигентном лбу. Накуролесили Лохнессе - он, она, оно.

Зачем выдумывать? Зачем фантазировать? Хватай их покрепче за уши, хвостатых грызунов перестройки, и волоки, не мешкая, на суд нашей героической общественности!..

Лохнесс, Марья и Ермолаич

Часть первая

В Кремле дебилы захватили вора,

А вор успел уволить прокурора…

Грош цена тебе, несравненный читатель мой, если ты не способен перескакнуть из одной эпохи в другую, от дурного лидера к гениальному, от тоталитарного счастья к демократическому... И так далее - пушистым хвостом обмахивая перила по крутой и захватывающей дух лестнице перестройки. Гикнули на тебя, обалдуя, и ты понесся, хунхуз!

Марья никогда не перечила мужу. Устанет Иван Ермолаич, закроет в гараже "Волгу" и домой, домой - к тёплому столу, к нежной супруге, к жене Марье, чья скатерть чиста и приветлива, чьё лицо мило и благородно, чьи заботы проворны и недокучны. Иван Ермолаич доволен судьбою, а в начальники он не собирался лезть: шофёр - царь и раб, командир и солдат, а начальник - синтетическая мымра. Вызвали его наверх - сажай и вези. Отпустили - сажай и опять вези, дубину...

Марья в меру набожная. В меру начитанная. А про Лохнессе Марья накапливала фактов по строчке, из газет и книг, журналов и календарей, обильно продающихся в киосках и на лотках. Любопытствуй. Да и привидение Марья испытала, углубясь в непрерывные поиски дополнительных подлинностей, касающихся новоявленных чудовищ. С ума и на ум, с ума и на ум разгадки о них и о них. И причудилось Марье на ранней зорьке утренней:

- Начальник-то мужа твоего Спартак Еремеевич Воротилов блудит, Марья, али не блудит, доложи Лохнессе подробно и без предвзятостей!..

- А ты кто? - оторопела Марья.

- Я?.. Лохнессе, я слежу за поведением крупных чиновников и, ежели они обижают жён и прелюбодействуют, я их, по решению и рекомендации тайного подводного комитета, кастрирую и должности лишаю!..

- А ты врач? - удивилась Марья и спряталась под одеяло.

- Я врач и психолог, я зорко наблюдаю, как люди, переврав самих себя, требуют от близких и знакомых того же, сея смуту, злобу, несчастье и страх. Обязательно кастрирую Еремеича, обязательно!..

Марья перетрусила, даже и мужу не обмолвилась о Лохнессе, но трусь не трусь, молчи не молчи, а секрета бесконечного нет.

Плохи русские дела,

В города и веси

Из Нью-Йорка заплыла

Нас пугать Лохнессе.

Иван Ермолаевич, седой и крепкий, в этом году решил отпраздновать День Победы на воле, на свободе, отдохнуть от "Волги" и от ее Спартака Еремеевича. Май был необычно светел и жарок. Кругом в саду зеленела трава, молодая и быстрая. Налились упругим соком яблони. Торопились расцвести вишни. Хорошо. И собака, Пушок, рядом. Медбрат: гладишь его - снимает стрессы...

По голубому легкому шлангу со свистом струилась весенняя вода, пущенная в трубы. А Иван Ермолаевич - поливать землю большой охотник. Тут - огурцы, подавай водички, тут - лук, не откажется, тут и петрушка просит. Чудо - эта самая водичка! Из чего она? В сотый раз кумекает Иван Ермолаевич, а понять не в состоянии. Вот, например, водка, все ясно - спирт. А вода? Какие-то молекулы! Молекулы, а человек и природа - на воде существуют. Акулы и киты, Лохнессе и крокодилы, но паче их Лохнессе!

Иногда Иван Ермолаевич свои философские открытия направлял на Пушка. Живет, говорил он, и ничего. Ни гриппа у него не случается, ни радикулита. А подерется - мигом забудет и успокоится, не то, что мы - люди. Зачнем плевать - годы не управимся. А закончим - о новой войне печемся, как бы не проиграть ее, как бы не попасться врагам на "удочку", не оказаться в дураках. И пошло: и те и мы штампуем ракеты и опять ракеты. По радио - ракеты. В газетах - ракеты. По телевидению - ракеты. А ракета - кукла мертвая, ракете вода не нужна... Неужели, разводил руками Иван Ермолаевич, у Рейгана нет личного участка, садика? Бросил бы нашим Горбачёвым он помыкать, без его капиталистических помыканий Горбачёв - капторгаш. Прекратил бы Рейган учить, бросил бы он болтать про ракеты, поливал бы себе редиску... Поди - огромная дача. Плантация. Заклинило мужика на ракетах.

Иван Ермолаевич прислушался, опустил на траву голубой шланг. Из помятого и ржавого репродуктора, что болтался на покосившемся столбе за изгородью, булькало и выпадало:

Па-а-люби меня,

Слышишь, па-а-люби,

Па-а-ллюби!

Певица прокурено хрипела и категорически требовала полюбить ее... И находятся добровольцы - любят?!..

Да, озадачился Иван Ермолаевич, полюби такую! И жизнь твоя, и здоровье твое пропадет за неделю. Полюби ее... И он попытался представить артистку, нарисовать для себя воображением, но передернулся, поморщился и заорал на Пушка: - Пшел прочь!

Пушок, ошарашенный внезапным гневом хозяина, отскочил и громко, с какой-то даже обидной завистливостью принялся лаять на репродуктор. Обнаружив, и, по-своему поняв "дуэль" собаки и артистки, Иван Ермолаевич расхохотался и накрыл столик.

Веранда, где он организовал столик, свежела соломенной фанерой, сияла одним маленьким окошечком, наполненным майским солнцем. Мир в маленьком домике. Мир на маленькой веранде. Мир в душе у Ивана Ермолаевича. Он вывалил из тарелки утреннюю кашу в алюминиевую чашку Пушку. Налил чарку, синеватую, тонкого стекла рюмку, помедлил и произнес:

- За Москву-матушку ! Не сдали мы ее! - потыкал вилкой в жареную картошку, пожевал, покачал головой, наполнил рюмку и вновь произнес, разглядывая стены веранды, заклеенные плакатами войны, с которых рвутся в атаку солдаты и матросы, произнёс:

- За Победу!

В репродукторе завозились, запыхтели. Кто-то сердито крякнул, и строго полилась пронзительная, далекая солдатская мелодия, и зарыдали слова:

Гаснет в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Влажные искорки засверкали на рыжих ресницах Ивана Ермолаевича. Рябоватое лицо его чуть запунцевело. Маленькие уши зашевелились. Он дернул пятерней седые короткие волосы и смущенно заулыбался: - Черт! - Ивану Ермолаевичу, неизвестно почему, снова представилась артистка. Толстая, широколицая, она хлопала огромными, алюминиевыми, как чашка Пушка, зенками и вертела перед носом Ивана Ермолаевича ладонями. Толстые и мокрые пальцы ее сплошь унизаны золотыми перстнями и кольцами. Перехваченные между суставами, они лоснились наподобие качественных сарделек. В мочках, вспыхивали серьги. Фу, пакость, возмутился Иван Ермолаевич, вот если бы в войну такие продавщицы пели нам такие песни? Немцы бы до Кушки дошли...

Пушок долизал кашу и в открытую дверь преданно уставился на хозяина. Благодарный и сытый кобелек расслабился, блаженствовал, и мягкая, длинная шерсть на нем, как спелый ковыль, кустилась и распускалась. А Лохнессе? Стеклянная рыбья чешуя...

- За убитых! - и синеватая стеклянная рюмка взлетела над столиком. Тост "За убитых", обычно третий тост Ивана Ермолаевича, ответственный и последний. Последний потому, что Иван Ермолаевич больше трех рюмок не пил, не терпел охотников умножать тосты, убежденно считая пьяниц наиболее опасными, чем даже уголовники. Пьяница, заключал он, только ныне - пьяница, а завтра - прогульщик, послезавтра - вор, а дальше - уголовник. Похмельные сюсюканья или крики, пусть даже восторженно-безвредные, приводили его в бешенство: не мог он выносить ненормальности в человеке, хмеля. Хмель, горюнился он, в кровь от родителей к детям идет! Кто же, значит, данные родители? Аморалы… Водочные, значит, кастраты.

А ответственным тост был потому, что Иван Ермолаевич числил в убитых не только тех, лежащих в братских могилах по дороженьке - от Москвы до Берлина, а и тех, умерших через годы и годы, по разным селам и городам, от ран. А так как погибли в большинстве молодые, - Иван Ермолаевич кладет еще на каждого из них по три детенка. По три, конечно, по три! Ведь те-то ребята не так цивилизованны, как сегодняшние - родят одного, баста! У тех-то по три было бы! Япония, великая русская Япония - под землею, закручинился Иван Ермолаевич. Даже - побольше, чем Япония... Россия в себя ужимается и ужимается...

На пенсию собирается. Без работы, уверен он, не отупеет и не заболеет. Да и возраста ему не много, пятьдесят восемь.

Жена Марья, добрая. Садик. Пушок. Шланг, голубой, нидерландский. Из модного материала "аля пупс", растолковала ему Линга Ильинична, супруга торгпреда. За сорок девять рублей продала она Ивану Ермолаевичу голубой шланг "аля пупс", около сорока девяти метров длиною. Правда, Иван Ермолаевич через пять лет увидел в хозяйственном магазине города Задорного шланг, удав и удав, извивается и заковыристо петлит, как в тропиках, и тоже около сорока девяти метров длиною. Материал ну точь-в-точь "аля пупс", но зеленый, и худенькая, пока начинающая, продавщица прыснула:

- Хи, "аля пупс", да никакой вам не "аля пупс", а делают зеленые шланги за пивным баром. Цех есть, алкаши вкалывают и перевоспитываются налегке. Вроде приюта для них, а зеленые шланги - успокоение, и стоят девять рублей метр.

Иван Ермолаевич вспомнил репродукторную певичку, толстую певицу с перстнями и кольцами на пальцах и серьгами в мочках, вспомнил хитрую Лингу Ильиничну, у которой на даче пять японских магнитофонов и три мозамбикских мясорубки, вспомнил родного Пушка и процедил:

- Сам я "аля пупс"!..

Хоть путь от Сталина до Ельцина прошёл,

Но счастья Ермолаич не нашёл.

В гараже Ивана Ермолаевича никто по имени не называл, а величали просто Ермолаичем. И доходчивей, и кратче. А работал Иван Ермолаевич - маятник маятником. Потомственный шофер, он ценил профессию молча. Почти ни с кем не балясничал о ней, но в бригаде знали: нет лучше специалиста. Слухом пианиста, композитора определял он "заболевание" мотора, "заедание" шестеренки, изношенность контакта или свечи.

Город Задорный, где проживал Иван Ермолаевич, справедливо получил себе заносчивое имя. Делались тут разные разности. Воротилов, например, строил изящные финские домики. Раскладные избушки. Мог завернуть его трест и ого-го какую махину, с резными железными оградами усадьбу, с теннисными площадками, с баньками, милее скворечников, с качелюшками нескрипучими, с водоколонками, мостиками и каналами. Действовали в Задорном и фабрики. Обувная. Тачала керзовые сапожки под настоящий хром, не различишь. И вид у сапог, и цена - настоящие... Булочную закрыли на ремонт. Двое пьяниц разодрались у ее дверей, и один, помоложе, рассек череп старшому батоном. Пьяницы, как у них закрыли булочную, переселились в разрушенную церковь, напротив. Но и в церкви драки - не диковинка. Иной раз и удаль оттуда доносится до центральной площади города Задорного. Вот недавно завернули слесари-водопроводчики, с получки, стукнулись гранеными стаканами за святыми полуразбитыми стенами у ослепшего и ободранного иконостаса и затянули:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны,

Эх, выплывают расписные

Стеньки Разина челны.

Пели честно, никто не халтурил. Весь город слышал. Иван Ермолаевич как раз привозил в горком на совещание Спартака Еремеевича. Все шоферы на горкомовской площади слушали. Даже сам Спартак Еремеевич чуток прихватил. Буркнул: - Подожди, не включай... Как поют, сволочи! Евнухи и евнухи тенористые!..

Певцов милиция не берет. Берет драчунов. Особенно - когда пиво. Да и срамят церковь. Куда пойдешь? Под забор? Кругом - строительство. Одну и ту же дорогу ежемесячно асфальтом заливают. Толпятся люди. Вот и опорожняются "по нужде" в церкви. Где пьют, там и льют. Красные дьяволята!.. Социалистические мочегоны...

Спасибо случаю, садик у Ивана Ермолаевича далеко. А дача Спартака Еремеевича еще дальше. Иначе с ума сойти нетрудно. Если бы в сонные годы застоя, когда батон стоил восемнадцать копеек, а литр молока стоил двадцать копеек, и мы, не довольные доглядатайствами парторгов, нехотя брели из гаражей и цехов на праздничные демонстрации, Ивану Ермолаеевичу показали бы Медлен Олбрайт в экран, читающую стихи, патлатую древнеиудейскую курву, спасённую от гитлеровцев и вырасшенную сербами, а теперь бомбящую сербов, теперь - читающую между взрывами томагавков и гремящими волнами пожаров, разве поверил бы Ермолаич в то, что Олбрайт - человек, женщина, старуха? Нет, не поверил бы!.. Такие мокрицы в те времена не выползали на экраны, а выползали рейганы, но их наши ракетчики и генералы быстро усмиряли, пока Горбачёв и Ельцин не взяли Кремль...

А чем же забавляет убитых бомбами сербских детишек и покалеченных сербских мам, мечущихся среди минных осколков и погибающих от удушливых газов, напалма и химических реакций, чем? Олбрайт, патлатая пума, читает им, разможжённым, стихи Сергея Есенина:

В багровом зареве закат шипуч и пенен,

Березки белые горят в своих венцах.

Приветствует мой стих младых царевен

И кротость юную в их ласковых сердцах.

Читает - на сербском, умеет!.. Молитву читать - Бог парализует, за есенинскую молитву Бог, авось, простит?.. Это не цинизм американской правительственной крысы. Это - суть иудейская: предать самое святое, самое близкое, самое дорогое у людей, надеющихся на Бога.

Фашистка Олбрайт. Кровавая развратница правил и законов на земле, в доме, в семье, в своей и в чужой стране. А где её страна?..

Есенин - пророк: он ещё в первой четверти двадцатого века о ней, об Олбрайт, гневно высказался:

Что ты смотришь синими брызгами

Или в морду хошь?

Эх, Ермолаич, Ермолаич, давно предали нас горбачёвы и ельцины!..

Евреям и с евреями надо быть осторожными, как нам, русским, с русскими: не все евреи не сострадают России и не все русские страдают за неё. Писатель Тополь, еврей, предупреждает олигарха и банкира Березовского, дабы тот не очень увлекался разорением русского народа и командирскими мостиками в России - взял и снял Примакова, а где свежего приличного еврея взять? Русские евреи, разобидевшись на богачей, обобравших их и нас, записались в очередь и уехали в Израиль социализм и равенство строить. Их кибуцы не чета нашим колхозам.

Выпьют они там - казачьи песни и пляски затевают, а у нас что, сам чёрт не поймёт, какие мелодии гундявят и пародируют на стадионах и площадях, Крым подарили украинцам. А почему не нашим русским евреям? Тепло. Они бы из Израиля и нагрянули в Крым. Так нет, бери, хохлы, а вы, русские евреи, ждите и облизывайтесь!.. Хорошо ли мы по линии дружбы и возрождения России движемся? Выберут русские евреи в президенты Израиля русского израильского еврея - и Россия с удовольствием обизраильтянется. Арабы могли бы помудрее себя вести: хватит воевать за земли исконные, мы вон сколько по ветру пустили - в Москве от наплыва иноверцев подташнивает. Кабала взрывная.

Ежели Израиль вознесет над русским народом и над Россией свою могучую ладонь, никто нас не устрашит и не обманет. Некому... А разные биллы клинтоны и мадлены олбрайты заткнутся в норах мышиных и шуршать перестанут. Зачем Ельцину галдеть: "Мы, россияне, мы патриоты великой страны, России, огромной и сильной!.." Зачем? Неужели Израиль менее достоин представлять нас, защищать нас, учить нас и отвечать за нас перед нами, перед Россией и перед мировым сообществом ныне? Израильтяне исполняют наши русские песни и пляски, а мы с вами глупо медлим и кочевряжемся: петь и плясать нам на идише пора!..

Мы же заартачились и чужие песни не поём, чужие пляски не демонстрируем, а свои давно позабыли, расисты курские, фашисты рязанские ещё и еврейского философа Тополя тужимся опровергнуть. Карлики.

Мы начали тянуть на Маркса, этакую глыбу,

А он, бедняжечка, до самой смерти рыбу,

Одну лишь рыбу ел,

Ну, слышал я, и с мойвы офуел.

Отгрохал "Капитал" и снял с России пробу,

Империи кранты, но и знобит Европу,

Хотя котлеты жрёт и с черепахой суп,

А вот с тех пор - не попадает зуб на зуб,

Да и Америка в межрасовых ухабах,

Аж даже Клинтон погорел на бабах,

Неужто сэра мучили полюции,

Как жертву нашей гордой революции?

И лишь подпрыгивают радостно китайцы,

Поймав себя за собственные яйсы.

Маркс верный друг простых людей труда,

Жаль, очень дорогая борода:

Ведь сколько надо сил, чтобы такую лонить,

Не менее ведра уйдёт - одеколонить,

И шляпу полную знакомых, не знакомых

Собрать в неё возможно насекомых.

Итог:

Под ней ЦК КПСС, предав Отчизну, пал,

А свет идей победоносных не пропал,

Недаром возле памятника раздается вой, -

То бьются ленинцы о мрамор головой.

Прорабов реорганизации СССР дал народам страны ЦК КПСС, он и Главного Архитектора Перестройки подарил нам, скрепя сердце, потому что Михаил Сергеевич Горбачёв нужен был и мировому пролетариату, не меньше, чем нужен был нам, его законопослушным соотечественникам, по-цыплячьи раскрывающим клювы на шведскую сосиску...

Марья, жена Ивана Ермолаевича, не была шибко грамотною женщиною, но и необразованною бабою тоже не была. Она еще девчонкою веснушчатой слышала про колоссальную катастрофу в Кремле русском. Будто в нем обитала Лохнессе, справедливое и грозное существо, неусыпно подбадривающее и караулящее честность в стране и в народах России, да вторглось в русский Кремль ее как бы двойниковое отражение, ненавидящее Лохнессе и заботу о нас. Кто-то произвел подлог. Выпустил на добрую Лохнессе эту ящерицу, якобы - колдующую тетку члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева: страх и смерть!

Драка произошла между ними - с куполов золотых падали кресты мимо Мавзолея, а часовые, стерегущие Владимира Ильича Ленина, вздрагивали и хватались за револьверы. Но в зале, где заседают после демонстрации вожди, царила паника и замешательство. Чекисты только не растерялись: крутили магнитофонную запись данного сражения и ждали, олухи, указаний. А указаний так и не получили. Скрежет и вихрь свалили несколько серебристых елей у зубчатой стены, но никто, ни один член Политбюро, не приструнил вторгнувшуюся палачеху, зверину под маскою благотворительницы, и никто, ни один член Политбюро не осмелился сообщить о трагическом перевороте в Кремле народам России, СССР и всего трудящегося пролетариата. Контрреволюция возобладала.

Подменили всех, всех, всех!.. И центрального бровастого подменили, и вокруг центрального бровастого всех, всех подменили: носят на демонстрациях портреты, в Кремль ездят начальники из областей и районов. А величайшие аферы, подмены, значит, никто, ни один дурачок, не замечает, хоть и по народам бежит издавна молва.

Марья с Иваном Ермолаевичем на политическую тему не беседует: на кухне печет - молчит про бой между Лохнессями, картошку чистит - молчит. Ермолаич - бывший солдат, фронтовик: вспылит - наделает погрому и Спартаку Еремеевичу и прочим руководителям стройтреста, проворонившим в Красном Кремле нормальную ауру...

Каждый человек, хоть мужчина, хоть женщина, если раздуматься, - чуток, чуток, но ведает не только про свои собственные тайны, но и про тайны близких. Нина, супруга Спартака Еремеевича, слышала о зигзагах и помрачительных приключениях мужа. Наблюдала и помалкивала. Ну, Тоня с портретом Еремеича... Ну, Лохнессе скончалась... Ну?

А Лохнессе, в самом деле, устало, борясь и сражаясь на фронтах человеческого бытия, устало и ночью задремало под мостом в омуте. Спит Лохнессе, но слышит боевой бас мужика, севшего на перило моста и взбрыкивающего по-бараньи ногами, сгибая и разгибая их в коленях:

Бр-р-оня крепка и танки наши быстры,

И люди наши мужества полны,

В строю стоят советские танкисты,

Своей великой Родины сыны!..

- Свалишься! - насторожило акробата утончённое чудовище.

- А тебе, курве, какое страдание из-за меня, выпившего, а? - И правая нога акробата снова подвзбрыкнула, но левая, левая не успела, и он, косматый и распахнутый до брюк, закувыркался, заорал, заматерился, громко и неповторимо, и плюхнулся в середину омута.

Высовываясь и ныряя в темную жижу, чихая и отплевываясь на сторону, акробат растерялся:

- Тону!.. Товарищи, я тону!..

- Черт с тобою, тони, алкоголик недотыканный! - шевельнула хвостом Лохнессе и сладко завалилась на другой бок. Пусть тонет червяк. А червяк, уловив живое шевеление, подгреб к носу Лохнессе, не поняв, с хмеля, кто перед ним, поднатужился и всею мешочною глубиною брезентовых легких не дыхнул, а дыханул чудовищу в пасть. Замер и, держась поплавком, выжидает. Вдруг Лохнессе взлетела над грязным омутом, ударило ластой о ласту и, взвизгнув, кануло на дно.

Позже Нине, супруге Спартака Еремеевича, сообщили: при вскрытии тела Лохнессе - у чудовища обнаружили инфаркт и алкогольное отравление: не сдержался Борис Николаевич Ельцин - лишку дыхнул!..

У Линги Ильиничны пальцы всё-таки менее сардельковые, чем у продавщиц и у певицы, иногда высовывающейся из радиорупора на телевизорный экран, хотя они, продавщица и супруга торгпреда да и певица, - купленные барыжничеством и обсчётами населения стервы, выпьют и затевают, надоевшую, кто - по радио, кто - за столом:

Слышишь, па-а-люби,

Па-а-люби!

Искусствоведы - кругом подмена!.. И в Мавзолее - подмена!.. Лежащий в хрустальном саркофаге - гений, страдалец за русский народ и за трудящийся пролетариат земного шара, живший до саркофага, - Ленин, выселяющий людей, арестовывавший, расстреливавший, даже Царя кокнувший с царёнком, царицей и царевнами, лежит, разломивший империю и её территорию, слитную, необъятную и русскую. Чингисхан.

Русскую Лохнессе подменили. Из Кремля Лжелохнессе изгнала её. И подмена восторжествовала. Сталин клялся служить народу - не уцелел на клятве. Хрущев - скукурузился и заматюгался. Брежнев - из-за сардельковых бровей реальную жизнь на бронированной "Чайке" пробибикал. Андропов поклялся, но поздно - здоровье покинуло его ещё до клятвы. А Черненко и клятву путём не произнёс - хрипнул и помер.

Горбачёв клялся-то клялся верностью к СССР, но тайно продолжал шпионить и передал взрывное устройство Ельцину: тот - покончил с СССР и доканывает Россию. По народу частушка о нём плутает:

Бабка Нюра на стерне

Ельцина прибила

И теперь в моей стране

Скучно - без дебила!..

Многие убеждены: Ельцин - третье Лохнессе, но не как первое, защищающее русский народ, а как второе, подложное и жестокое, и сосущее коньяк и водку, как Лжелохнессе - мыльную банную муть. Он и Лжелохнессе - опасные млекопитающие: не выбились в животные!..

А на ярославской земле народился бесенок с четырёхугольною головою, подхрамывал, завидя взрослых, высовывал, прищелкивая о нёбо, язык и дразнился: приставлял пальчики к ушам, изображал чёртика, и убегал по лесной тропинке, пропадая в капустных грядках. То был - грядущий член Политбюро ЦК КПСС Яковлев Александр Николаевич, лютый прораб и торговец землёю русской, крестами и обелисками русскими.

Ярославцы стыдятся его имени, не признаются, что он родился на их ратоборной земле: утверждают - по его поганому следу проползли крысиные табуны и в труху перетерли ребяческие ступни изменника, отраженные на траве, около цветов, на золе, около костра, и в доме.

Все говорят: "А Яковлев шпион"..

Хотя политбюровец штатный он,

Философ, академик, вобчем, все советские регалии

Висят на нём, как на чечене патронташ, до талии,

А совести нема, теперь сей Телепредседатель

Лыс, колченог, почти забыт, предатель,

Лишь кто-нибудь, от удивленья пылок,

При встрече поплюет учёному в затылок.

И вы представьте, скользкая мокрица

Способна даже этим возгордиться:

Мне, дескать, начихать на злобные подробности,

А я один такой из Ярославской области!..

Но ярославцы спорят: "Нет, второй,

Был Губельман* ещё, расстреливать герой,

Соборы разрушать мастак большой,

Его мы, как тебя, прозвали нежно - вшой!"

Итог:

Да, насекомое, да, приползло из клана,.

И пострашней хромого Тамерлана.

Никогда не покажут тебе ярославцы деревню ордынца, гнездо его.

Был бы Пушок человеком, сколько бы он тайн мог выдать обществу, осевшему в нафуфыренных виллах, коттеджах и особняках, осевшему, но жарящему, по вечерам и по ночам, лунным к туманным, шашлыки, разливающему шампанское и коньяк, вина, и водку? Но тайны холёного бита нужны холёному обществу, а не Ивану Ермолаевичу, работящему хозяину Пушка, и не соседям шофера...

Пушок - бегавшая шерстистая энциклопедия! Пушок и о Спартаке Еремеевиче знает приключений гораздо больше, чем водитель Воротилова, Иван Ермолаевич, но Пушок натурою в хозяина: молчит и молчит, как молчит на народе Иван Ермолаевич и верная супруга его, оба молчат, а Спартак Еремеевич молодится и развлекается.

Ночь. Июль. Роса. Луга веют солнцем, скатившемся за горизонт, а в небе дремотно шевелятся жужжащие, греющие душу, звезды. Поэзия. Спартак Еремеевич, покачиваясь и блаженно поикивая, хмельной, держит Тоню, секретаршу белесую, за голую титечку и целует, поворачивая, то титечку, то самоё Тоню, целует и вкусно порыкивает, а Тоня изгибается и музыкальной ладошкою отстраняет, отстраняет тигра, а тот звериной мордою утопает в завезённой женщине...

Никого. Они и Пушок, случайно заскочивший на усадьбу шефа. Ладошка Тони - хрупкая и длинная. А у Спартака Еремеевича не ладонь, а чёрный черпак: лелеет, поглаживает, похлопывает, покручивает он уютные титечки секретарши, как вынутую из начальственного портфеля согревшуюся бутылку, врачуя, попестывает её, а распечатать не хочет, недавно, значит, пил - приелось!..

А секретарша кудерьками ерахорит, животишко обнажённое втягивает и на него, на него, на Спартака Еремеевича Воротилова, норовит застрять: на шее, на плечах, на груди, на брюхе его, вздутом шашлыками и алкоголем, да и за пупок Спартака Еремеевича Тоня зацепиться гожа ещё. А Еремеичев бульдог в отсутствиях...

Ермолаич воевал с немцами, а Спартак Еремеевич нет. Ермолаич старше и осмотрительнее, а уж сегодня - подслепый и глухой: столько времени пророкотало?! Ермолаич путает Еремеича с Ельциным. А Ельцин пьёт с канцлером ФРГ Колем на Байкале водку, оба стукают стаканами, как заправские алкаши в разрушенном храме города Задорного...

Па-а-люби меня,

Слышишь, па-а-люби,

Па-а-люби!

Время, время, ты сконтачило певицу и президента, да ещё где!..

А орден маршальский для Пугачёвой Аллы

Откуда-то принёс кремлёвский блудослов,

Та с радости могла б перекричать хоть сто ослов,

Но этого старухе показалось мало.

Открыла форточку - и снова зал трясти,

Не оторвёт Киркоров сам её от косяка,

На скорой помощи решили в ЦКБ шалаву отвезти

И спрятать в карантин от молодого босяка:

Пусть без супруги белые кальсоны он потрёт,

А та звенит наградою в палате и орёт.

А та вдруг морду высунет сейчас из мглы -

В Азербайджане сдохнут и последние ослы!..

Но, к счастию, суперзвезда в плену икот

Забыла про правительственный скот.

Итог:

Когда же наш Гарант спустил указ в толпу,

Даян* перевернулся в цинковом гробу.

Будь терпеливее и проницательнее, читатель мой необыкновенный, и ты поймёшь: время лица меняет у ворюг и у руководителей, меняет лица у актёров и генералов, но время не в силах изменить в них душу и совесть, если их душа и совесть не тоскуют о правде и Боге!..

Пушок - собака, понятливая и натренированная: к Пушку тоже наведывается дачная сучка, в пегих крапинах, точках, смазливая ведьма, Пушку и удержаться невозможно. Когда садик пуст, он подскакивает и подскакивает, а барышня его, дачная сучка, улавливает момент и угождает Пушку. Контактируются.

Зовут ее Капа. Пушок к застрял однажды на ней, как застряла на Спартаке Еремеевиче Тоня, но Иван Ермолаевич специально не заметил Пушка и Капу, застрявших в аварийном положении за сараем садика: Иван Ермолаевич - настоящий пролетарий и не болтун.

И Пушок не слышит, как порыкивает Спартак Еремеевич и как постанывает в так руководителю секретарша Тоня, допрашивая:

- Любишь меня?..

- Мым-да-а! - рычит начальник.

- А жена где? - беспокоится секретарша.

- В больницу охлопотал, подлечиться.

- Ай, бандит! - учащает дыхание Тоня...

На середине усадьбы - фонтанчик, омуток серебристый, обрамлённый красным гранитиком,- прелесть. Около фонтанчика - политическая фигурка: галстук - и рука вверх выброшена, то ли спортсмен, то ли вождь. Когда-то усадьба принадлежала какому-то члену ЦК или члену Политбюро, и мраморный вождёк - неотъемлемая деталь высокоидейного климата Подмосковья... Строгость - опора державы.

Разнагишавшись перед подъёмом на балкон, Тоня, бухая, повесила алый лифчик, подарочек Спартака Еремеевича, на холодную бошку прифонтанного памятничка - чепчик и чепчик, а Спартак Еремеевич, не менее бухой, перекинул через плечо мраморного вожака синие китайские трусы, безразмерные - накидка буревестника революции...

Пушок поглядел на Тоню, на Спартака Еремеевича, на фонтан, на мраморную фигурку, под лифчиком и трусами, и протяжно завыл..                

Лохнессе, Наина и Еремеевич   

Часть вторая

Что Моника в Европе натворила:

Один мосты бомбит, другой с них падает, дурило.  

Нищая и святая Россия, куда ты, куда ты стремилась, шагала, ехала, катилась, летела? Республики СССР отшатнулись от тебя, их заставили предать тебя, работящую и заботливую, политбюровские холуи и зверуны, вчерашние утверждатели марксизма и ленинизма, трубадуры социалистического нерасторжимого бракосочетания и революционной неудержимой ассимиляции племен и народов, говоров и наречий...

Где они, проповедники неукоснительной праведности партпрограмм? Теперь они - вожди суверенных стран, государств, держав, регионов, округов, околотков, переулков и мокрых нор, в которых они прячут уворованных девушек, недобитых солдат, изохульствованных мальчишек.

Пустыни Средней Азии - изрубцованы траками танков. Горы Кавказа-искромсаны осколками снарядов. А в пустые мышиные хибарки и халупки, в безоконные избы русские, во дворы, разгороженные и полынью заросшие, бегут изнужденные, рябые от страха и старости, давешние комсомольские посланцы, инженеры и каменщики, бульдозеристы и плотники СССР, несколько лет назад певшие:

Едут новосёлы

По земле целинной!..

Куда они, синеглазые и доверчивые парни и девушки, куда они уехали и к чему они приехали: к сгнившим сараям, к заброшенным огородам, гонимые боевиками, обобранные жуликами, преданные цековскими иудами, затыкавшими русский рот жидовским интернационализмом. Иван Ермолаевич и его Марья до тошноты налюбовались обрюзгшими мордами хрущевых и брежневых, а к итогу жизни - лохнессовою мордою Спартака Еремеевича или же Бориса Николаевича, не менее лохнессовою харею, утробно пропившую и проевшую Россию!..

Аристотель, аристократический кобель, нравственно выше их, вожаков широких народных масс!.. А Пушок - излишне сомневаться: честный пес, сравнить ли его с Еремеичем или же с Николаичем?.. Даже суки, сучки, Капа, Моника и Тоня, порядочнее и надежнее лидеров!..

Иван Ермолаевич по кровавым трассам доехал до Берлина за баранкой и после войны тридцать седьмой год едет за баранкой. Пусть не боевая "полуторка", а "Волга", но за баранкой.

Ведь не обязательно же служить командиром, начальником, руководителем. Нужно профессию ценить и знать - рассуждал Иван Ермолаевич. Вот вожу я директора Стройтреста Воротилова Спартака Еремеевича. Дядя - сто двадцать и еще один килограмм. В министерстве навалился на перила, курил у винтовой лестницы, рухнули стойки вместе с решетками. Ладно, произошло на втором этаже, и падать-то некуда. Ох бы и грохнулся! В "Волгу" погрузится - еле ползет "Волга". А так - неплохой человек. Получает паек. Курит. Ругается. На заседаниях Иван Ермолаевич слышит из приемной - Спартак Еремеевич бубнит один, выдвигает задачи один, решает их тут же один и распускает совещание один.

Имел бы он садик - добрее бы стал. А то - тоже дача. Огромная, скушная и государственная. Жена тощая. Нина. Не трудится. Водит на поводке кругломордого бульдога, самоуверенного и ленивого. Пушок ему сто очков даст, Аристотелю!..

Воротилов Спартак Еремеевич не балует личного шофера, хоть и отчествами они близки. Но уж, не думай, никто не спутает Еремеевича с Ермолаевичем. Правда, иные и перед шофером директора лебезят, заискивают, виляют. Но попадаются и гордые. Даже не кивнут навстречу. Апостолы независимые.

Мужик, Спартак Еремеевич, сносный. К женщинам не пристает, то ли честный, то ли жены боится, то ли очень тяжелый. Не пристает. Окромя Тони... Подчиненных зря не наказывает, но держит в кулаке. Порядок везде. Жаль - спорить здоров. Из-за Ленина, из-за Сталина, из-за Хрущёва, из-за Брежнева, из-за пустяка лезет на скандал.

И речи обожает запузыривать. Иван Ермолаевич посоветовал ему прекратить возить молодоженов Задорного "венчаться" к облезлому глиняному медведю на развилке шоссе Задорный - Алозерск, а еще по выходным дням заставлять его, Ивана Ермолаевича, катать женихов и невест то спереди, то сзади этого поганого медведя. Спартак Еремеевич булыжно разнервничался. Привез две свадьбы. Двинул речь на сорок минут. Сфотографировался с народом возле шелудивого медведя. С молодыми семьями. И уехал. А паршивый медведь, глухонемой идиот, как стоял, так и стоит. Какой от него толк? Ни красоты, ни ласки нету. Жалко будущих ребятишек-то! Без музыки и обычаев появляются... Глухонемые созидатели равенства?

У Ивана Ермолаевича детей нет. Нет и у Спартака Еремеевича. Есть, и опровергает Иван Ермолаевич, - нет.

Вырастили Асю, красавицу, в институт определили. Осмотрелась, получила диплом врача, вышла за кубинца и живет теперь под Гаваной. Не ездит домой. Занята ужасно. За Асей вырастили Ксюшу, красавица, еще лучше Аси, в институт определили. Педагогом хотела стать. Диплом в зубы - и в Индию махнула. Родила троих, но уже - индийцы. Начал было возражать, куда те: все люди едины. Все братья. Братья-то братья, но зачем ехать так далеко?.. Калмыки и нанайцы рядом.

Жена веселая, а больная. Купили садик. Тружусь. Иван Ермолаевич подумал о сыне Спартака Еремеевича, Ванюше. Вздохнул. Далеко он сейчас. В Копенгагене. Доктор-экономист. Книгу-трактат написал о Лохнессе, чудовище водяном. Ученый. Разволновался Иван Ермолаевич. Будь я министром, я наделял бы горожан цыплятами, кроликами, индюшатами, наделял бы заводских людей со дня рождения землей. На тебе кусок родной землицы. Расти. Мужай. Наследуй на общее наше устремление. Не бегай. Не заглядывай в чужие квартиры и чужие магазины. Хе, хе. Не ищи зверей в чужих водоемах. Работал, работал, на садик денег приберег Иван Ермолаевич, а окромя Пушка никого нет на земле?.. Марья - не в счёт. Марья в нём аукает и цветёт.

А вот, отклонился Иван Ермолаевич, - Линга Ильинична, она ведь тоже как бы за иностранцем замужем, хотя к за русского вышла. Без конца - заграница. Дома не бывает. Тоже что продавщицы-певицы, только умная. У той ворованные кольца, серьги, перстни, а у этой - честно приобретенные мясорубки, шубы, магнитофоны. Запуталась в барахле кукла ватная.

Иван Ермолаевич посмотрел на часы. Без пятнадцати шесть. Скоро закончится рабочий день. Выйдет Спартак Еремеевич на крыльцо конторы и махнет рукой:- На дачу!..

Он вылез из кабины вороной “Волги”. Взял тряпку. Протер стекла, фары, номера машины. Дуданул, и, радостный, опять сел за баранку. Машина - скрипка. Точёная, крылатая. Птица, а не машина. Как начальникам не реять?

А вот и хозяин. Большой. Посапывающий. Ядреный. Пахнущий сигаретами и дозированно-административным коньяком. Располагается поудобнее.

- Ваня, где и с кем отмечал ты девятое мая?

- В саду, один.

- Как один?

- Жена болеет. Друзей почти не осталось. Один. Мы ведь в нашем возрасте потихоньку в противоположную сторону движемся.

- Ну, ну, - кивнул Спартак Еремеевич Воротилов, - а на даче никого?

- Песик. Пушком зовут. Песик.

- И у тебя песик? - огорчился Спартак Еремеевич. - Разные мы с тобой, а бобыли оба. Где наши дети? Мой, не могу разобраться, чем там занимается. Лохнессе... Отвык от родной земли. А твои?

- Мои еще хуже!

- Кто же их учит равнодушию?

- Не равнодушию! Человечности, значит, уважительности и так далее...

Замолчали.

Машина катилась бесшумно по теплому асфальту. Солнце сияло высоко и щедро. День все еще не собирался уходить, а разрастался и ширился. До вечера далеко. Дорога ровная, широкая, зовущая радостью и обновлением холмов и перелесков. Спартак Еремеевич Воротилов как бы державно задремал позади, за спиною Ивана Ермолаевича. Ушел в своё, грустное и неподвижное. Иван Ермолаевич поднадавил "газку", и "Волга" понеслась, оставляя за собой взгорки, качающиеся на малом ветерке березки, к пламенеющим синим долинам, вперед, к сизовато-белым вздымающимся, как снега, облакам. С детства Иван Ермолаевич наделен странным чувством - читать родимый край, понимать его и слышать. Особенно, когда навстречу развернутся древние русские могилы, печальные и мудрые, непостижимые в своей тайне - передавать живому живое... На крестах и обелисках Россия распята...

- Край ты мой, - воспрянул Иван Ермолаевич, - сколько я проколесил по Европе, сколько я повидал сел и городов чужих, а нигде не выбрало сердце для себя покоя, кроме как тут! Мне кажется, умершие знают меня, они даже сейчас понимают, о чем я тужу, что я зажигаю у себя в душе. А зажигаю я свет. Он сошел ко мне в сердце со звезд над тихим лугом, перелился в меня из материнских очей, овеялся нежным вздохом с молодых губ моей жены, Марии, которая так хотела детей, хотела родить трех, четырех, больше и пухлей, и для себя это, для себя!.. А не капиталистам и генералам.

Сердце его застучало. Он еще пружинистее надавил "газку". И вороная "Волга", свистя и задыхаясь, выбросила из-под крыл верстовые столбы, загудела и вытянулась. Зачем родится человек? Остаться чем-то или в ком-то? Но не просто "чем-то" или в "ком-то", а в ясном, понятно-близком и родном, как речь матери, ревность любимой, как вон та зеленая и яростная трава на бугре; погибнет, а голос её пургою шумит!..

Незаметно в память Ивана Ермолаевича вошел и задержался надолго фронтовой друг Костя Брусникин.

Высокий, стройный лейтенант. Студент-филолог. Храбрый и неукротимый, он стрелял из винтовки по вражеской цели, кидал в немцев гранаты, ходил в атаки со штыком. Среди юных парней он высмотрел и приблизил к себе именно Ивана Ермолаевича, Ваню. В короткие затишья Костя читал ему наизусть стихи Есенина, Читал, вскакивая, срывая с вихра шапку:

- Ваня, Ваня, если доживу, вернусь, буду учить детей России. России, понимаешь ты? России! Русскому, русскому! Дорогому, дорогому! Вот о чем я думаю, Ваня! Надо осознать - кто ты, тогда ничего тебе не страшно. Ты - уже бессмертен! - И ворожил, прищуриваясь до вздоха, до благоговения и слез:

Несказанное, синее, нежное,

Тих мой край после бурь, после гроз,

И души моей поле безбрежное

Дышит запахом меда и роз.

Теплее становится на снегу, в окопе. Тише. Торжественнее и уютнее. Смерть тобою зачарована...

Машина летела, а Иван Ермолаевич бормотал про себя знакомые щемящие строки, бормотал и встряхивал коротко стриженой седой головой.

- Ты о чем? Опять стихи? - взбадривался директор.

- Опять.

- Не шофером надо было родиться, а писателем.

- Писатели разные бывают. Ершистые. Налимистые. Лохнессевые. Вот погибший друг мой, Костя, о котором я тебе рассказывал, был писателем, поэтом. А твой друг, романист Эдгар Фомич Алмазов - не писатель!..

- Почему же это так сурово?

- Потому, значит, что похож он не на писателя, а на тебя Еремеевич, на типичного служаку-рубаку, барина. Видел, сколько у него разных бляшек, побрякушек и чинов? Он и ходит-то как ты. Одолжение нам, чумазым поросятам, делает.

- А как я хожу?

- Надменно-губернаторски, ног не чуя и людей не видя.

- Партийный бай? Князь?

- Мулла... Но муллу Коран испытывает на истину в мечетях, а ты? Тридцать с лишним лет я тебя, Спартак Еремеевич, вожу. Тридцать с лишним лет тебе подают завтрак, обед и ужин, журналы. Солнце закатится. Луна догорит и опять - обед, ужин, журналы, газеты и вино. Тридцать с лишним лет ты в депутатах, в должностях, в вожаках. Что ты помнишь? Ты себя не помнишь, не только остальных. Ты ведь ничуть не сомневаешься в том, что ты - звезда, ты нужен, ты, только ты! Тебе - положено! Тебе - разрешено! Тебе - требуется! Но ты - бюрократ, совдесятник, так сказать, вшибала. А писатель мученика замещает на Руси.

- Замолчи! - заорал Спартак Еремеевич, - ты, кажется, потерял всякую меру и всякое приличие. Терпенье мое кончается!..

- Спасибо...

Автомобиль подбежал к железным воротам. Дежурный, дед, в линялом эмведешном мундире, привычно распахнул калитку. Спартак Еремеевич мстительно высморкался перед сторожевой будкой в сторону персональной "Волги" и медленно исчез за оградой. Особый русский. Горло, не моргнув, перегрызет.

Гаранта в ЦКБ свезли на "мерседесе",

Открыли дверцу - в нём сидит Лохнессе...

Пушок, виды видавший дворняга, остался один возле крохотного домика Ивана Ермолаевича. Он хорошо освоил - через несколько дней и ночей сюда опять возвратится добрый и работящий хозяин. Будет наполнять алюминиевую чашку вкусной кашей, будет выносить ему куриные косточки и конфеты. А пока он, завершив то, что ему оставили, гонял ветер по соседним дачам. Его никто не пугал, не бил. Он давно был ничей и в то же время - общий. Но привязался Пушок больше всего к Ивану Ермолаевичу. И его домик, легкий и солнечный, Пушок считал своим и неотделимым. Пушок не завидовал породистым псам, не завидовал Пушок их закормленной судьбе, цепям их и воротам.

Неодинаковые вокруг дома. Есть, и очень много таких, как дощатый, оббитый изнутри дешевой фанерой домик Ивана Ермолаевича. Пятачок земли. Кустики. Деревца. Есть поприличней. А есть солидные. Высокая ограда. Высокое крыльцо. Высокая крыша. Красное или серебристое железо. Высокие окна. С башенками и башнями, колоннадками и колоннадами, речушками и озерами. Балкончики . Балконы. Два и даже три этажа. Над забором проволока. У ворот часовые. Подтянутые. В солдатской форме. Новенькие. Не то, что дед в линялом эмведешном мундире. Деда Пушок видел однажды. Иван Ермолаевич ездил с Пушком на автобусе к своему директору на дачу. Возил ему какое-то снадобье. А тут никто без разрешения не зайдет. Даже Пушка, смирного, и, можно сказать, совершенно безвредного, ловят, норовят захватить и что-то сделать плохое. Полная тишина. Пустынность. Редкое нарушение спокойствия обитателей роскошных домов - гостями или жирными, пузатыми их "Зилами".

Сложно определить Пушку, где, в каком доме, роскошном или бедном, дадут сытнее поесть. Чаще в бедном ему перепадает. В богатых - свои кобели, заграничной породы, рослые, с верблюда, как у Спартака Еремеевича, бугай, аж на него самого похожий. А кличут песиком.

Иногда за оградами роскошных домов гуляет много красивых молодых женщин и мужчин. Говорят. Хохочут. Поют. Одежда на них не то, что на Иване Ермолаевиче. Кожа. Шелка. На забавных застежках, крючках. Пушок, хоть и собака, дворняга, но не такой глупый, чтобы не отличить, чья одежда изящней, чья еда слаще - Ивана Ермолаевича или этих, гуляющих за плотными оградами. А и сейчас в Москве картина традиционная...

Прославленные ворьими делами,

Жиды кружат в Кремле над куполами,

Шуршит помёт по кровле, по карнизу

И попадает на башку каган-Борису.

А тот кричит:" Я курса не меняю,

Хотя и сам на всю страну воняю!"..

И Думе он, как вшивого котёнка,

В премьеры предлагает нового жидёнка.

И вы представьте - шустрый этот жид,

Портки поддёрнувши, на царский трон бежит.

Гайдара мало, Коха нам и Уринзона?

Уж лучше бы короновать Немцова иль Кобзона,

Иль Женю Гангнуса* с Коротичем короновать.

Гаранта - Коржакову поручить! - свалить в кровать

по решению Совета Федерации,

Шунтации подвергнуть и кастрации,

Законом запретить к нему любую жалость,

Дабы тварюга впредь не размножалась,

А слушала бы сутки напролёт,

Как по её ушам течёт израильский помёт.

Итог:

Избрать царицами наполовину:

Хунхузы - Таньку, а жиды - Наину,

Вот будет чудо-то, кого ты ни спроси,

Кикиморы такой не помнят на Руси!..

Наина Иосифовна, молва гуляет,- оренбуржская казачка, израильтянка, значит. А Танька несколько автомобилей моментально освоила, подаренных ей за скромность и красоту иудейскую Борисом Абрамовичем Березовским, а он, Борис Абрамович Березовский сегодня - ум, честь, совесть нашей перестроечной эпохи!.. Старт чудовищ.

Но русская Лохнессе не сдается на милость спекулянтам, лгунам, грабителям, садистам, предателям и прорабствующим политиканам. Нападает внезапно, мстит за униженных и оскорбленных русских людей, подозревая в Спартаке Еремеевиче - Бориса Николаевича Ельцина, и устрашает его, а ежели и ошибается, ничего, пусть, иначе - из Спартака Еремеевича Воротилова вызреет четвертое Лохнессе, минуя Бориса Николаевича Ельцина, вылупится и вызреет похлеще второго и третьего. Им бронтозаврам, дай лишь поблажки: колокольню Ивана Великого проглотят и хвостом не шевельнут, юродивые троглодиты!..

И набирают себе в штаты таких же: вилястые, фокусистые, а обернутся из начальников, из бубнящих ораторов, блудливые, обернутся в Капок, сучек приусадебных, или бульдогов мордастых, обернутся - беги от них из родного дома, из России, ими оккупированной и терзаемой. Фамилии у них русские, а морды собачьи!.. Не Кремль, а зоопарк. И наша русская благородная Лохнессе вынуждена пользоваться заграницей.

Может быть, чекист Примаков госпитализирует их, вытрезвит Бориса Николаевича и вылечит тех, виляющих по Кремлю сук и бульдогов, к соитию стремящихся, да израсходованных на длинных железнодорожных трассах в Москву? Но в народе и о Примакове плутает частушка:

Полюбила Примакова,

На диване с ним легла.

Слышу - толку никакого,

Кабы знала, не дала!..

Нина, супруга Спартака Еремеевича Воротилова, уверяет нас: "Нет, Лохнессе одно, наше, доброе и честное, а остальные - пародии на ее мужа, Спартака Еремеевича, начальника стройтреста, или на Ельцина Бориса Николаевича, бывшего начальника стройтреста!".. Сократ, а не баба. И узнает она их по запаху: от Еремеича несет коньяком и водкой и от Николаича несет коньяком и водкой. От Еремеича - на матраце, а от Николаича - через экран. И расстояние - не помеха!..

Иван Ермолаич и Марья видели: в кинотеатре "Новатор", что почти у Кремля, в зале, переполненном народом, празднично одетым и обутым, дамы - на каблучках, мужчины - на подошвах, платья, веющие духами, а костюмы, пахнущие зажиточностью и перспективой, в зале поднялся на звездную трибуну Гайдар:

- Мы, россияне, ликвидируем коммуняк с их обещаниями!.. Мы, демократы, построим компактную небольшую Россию!.. Мы, экономисты и политики, превратим России в цивилизованную страну, равную западным странам!.. Мы России авторитет на мировой арене упрочим, да, да!..

- Кто мы?.. Вы кто?.. И были вы где?.. Куда партбилеты дели?.. - требовательно прозвучал голос через наодеколоненные башки и головки.

- Я... я... я... Зачем кричать?.. Зачем кричать?.. - пискнул Гайдар. И заерзал, заерзал по трибуне, но раздался оглушительный хлопок, и Ермолаичу с Марьей показалось - с низкого лишаистого лобика Гайдара сорвало внутреннюю заглушку, вышибло паром, как вышибает самоварную крышку или вентель из батарейной трубы, долго ржавевшей на свободе, за курятником или за свинарником в нерадивом колхозе.

Зеваки в зале заволновались, А пар, посвистывая и расточаясь, валил из ушей Егора Тимуровича Гайдара, свирепо надувшегося и приготовившегося лопнуть. Но не дал умереть народ своему кумиру. Появился сантехник, подобрал за трибуною вышибленную паром с низкого гайдаровского лобика заглушку и закрутил ее на положенном уровне.

Уши Гайдара провисли, перестали трепыхать в зал горячим паром и массы избирателей грядущих зааплодировали будущему президенту России!.. И как не зааплодировать: он расстреливал Дом Советов!.. Поверни очи, Немцов - герой, Явлинский - герой, Лужков - герой, Черномырдин - герой, Грачёв - герой, Ельцин - герой, даже слюноязыкая Миткова - герой, на экране она - жар-птица: не уступит ни Моне, ни Тоне, ни Наине, ни Олбрайт!.. Есть женщины в русских селеньях!..

Марью и Ермолаича не облапошить. Ермолаича и Марью не оплести.

Кто говорит, мол, он шпиён, кто утверждает - выкрест,

А он в Кремле сидит среди жидов и рад,

Политбюровский высмерток, антихрист,

Он из СССР соорудил нам ад.

Себе приватизировал дворцы и виллы,

А нам в аренду, негодяй, суёт могилы.

Крым прокутил Кучме, а Каспий, понимаешь, баю,

Махан жующему эстету, Назарбаю,

Для нас из США, первейших категорий,

За золото привёз ужасный крематорий.

Тряхнёт башкой, глотнет две, три, четыре стопки

И давит, композитор, на электрокнопки:

Нос у Гаранта, мы же не ослепли,

Как в черноземе, в человечьем пепле,

Глянь, паря харя!..

Итог:

Господи, я не обидел муху,

Ну, а ему-то дай ты оплеуху,

Чтоб он, визжа, крутя хвостом, не в шутку

Вновь под Свердловском заскочил в собачью будку!..

И названье обители - собачье. И с моста в канаву шарахнулся. И с Чечнею кровавую карусель запустил - десятки тысяч русых парней уничтожил, матерей и отцов осиротил, невест заставил скорбеть в одиночестве и непокое. Будка - хутор, деревня ли, село. Будка-харя, урыльник, русские люди так называют воровскую морду...

В русских семьях теперь - один ребенок: разве возможно палачам сохранить его? Как не затеять бойню, дабы подождать возмужания парнишки, - и взять в плен его, унизить мать и отца его, славу и дух русских унизить?!. Фашисты, они-за штурвалами России.

Задумайся над баснями, мой друг,

И станет мир ещё смешней вокруг.

Пушок ухо держит востро. Не суется, не настырничает. Не хамит. Лаять тут вообще бесполезно и крайне опасно. Один его приятель, Яшка, взял, дурак, и залаял. Цыкнули, а он пуще залаял. Цыкнули еще - лает. Вызвали какую-то дребезжалку, похожую на очень квадратный гроб с тракторным радиатором, и схватили Яшку. Машина откинула крышку, Яшка тявкнул - и уже нигде пятый год не появляется.

Говорят, видели на одном нетрезвом танцоре мохнатую шапку, сильно и родственно похожую на Яшку.. Говорят, но сам Пушок не видел. Потому - лучше молчать. Шерсть - не чешуя...

Пушок не заметил, как заскочил на парадное крыльцо огромного дома, отделанного красным гранитом или же мрамором снизу. Навстречу ему выбежал ребенок. Бежит, а в ладошке - красная рыбина.

- Ня, ня, - кричит мальчонок. - Возьми!

И Пушок не растерялся, цапнул. Ел он эту рыбину на завалинке домика Ивана Ермолаевича и не мог наесться, такая вкусная - ноздри горят. Не то, что "бычки" из пруда. Ими иногда кормит его Иван Ермолаевич, - хек и хек.

Съел всю. Даже, наверное, съел еще бы несколько, но кончилась. И захотел он пить. Но воды нигде не нашел. Вечер искал. Ночь искал. Рано утром искал. Нет воды. Ни ведерка, ни кружки, ни стакана. Нет. Разные картины за это время понаблюдал Пушок. Утром - увозили толстого дядю на работу. Машины. Машины. "Зилы". Впереди- три, позади-три. Считал сам. По бокам - черные "ЗИЛы". Важный дядя. А к вечеру дядю привезла "Волга". Без охраны. Одна. Такая же, на какой возит Иван Ермолаевич Спартака Еремеевича. Всю ночь горел свет в роскошном доме важного дяди, а утром, рано-рано, подъехала та, похожая на квадратный гроб с тракторным радиатором, откинула крышку и четыре молодых парня опустили важного дядю ей в брюхо. И пропал важный дядя, навсегда пропал, как Яшка. Наверное, тоже не к месту тявкнул. Ретивая опрометчивость.

Еще раз подбегал к Пушку вырвавшийся на свободу мальчик, приносил красной рыбы, но Пушок отказался. Хотел пить, но воды нигде найти невозможно. Глупый мальчишка, заключил Пушок, угощает - пока не заматерел, а конвейер уборки ползёт.

Появлялся и танцор, тот, у кого шапка сшита из яшкиной шкуры. Бродили с ним красивые женщины, улыбались очень нарядные женщины, а танцор восклицал:

И дальше

история

наша

хмура.

Я вижу

правящих кучку.

Какие-то люди,

мутней, чем Кура,

французов чмокают в ручку.

Двадцать

а может

больше

веков

волок

угнетателей узы я,

чтоб только

под знаменем большевиков

воскресла

свободная Грузия.

Ну и?..

Аплодировали черные. Аплодировали белые. Аплодировали желтые. И гуляли, гуляли по дорожкам и аллеям красивые женщины с красивыми мужчинами. Гуляли. А Яшка и важный дядя больше не появлялись нигде. Не похоронили же их в кремлевской стене?

Пушок усталый приплелся к дому Ивана Ермолаевича и прилег около голубого шланга, оставленного среди грядок. Ему хотелось пить, пить и пить.

Из ЦКБ Гаранта в Кремль ввезли на "мерседесе",

Вгляделись в рыло, он - опять Лохнессе...

Директор треста Спартак Еремеевич Воротилов натруженно и справедливо спал. Волосатая грудь его время от времени вздымалась, как сибирский тулуп, и, казалось, майка вот-вот разорвется по швам от натяга. Партийный бутуз.

Калёнокаменный храп сотрясал дачу. Подпрыгивали тарелки в шкафу на полках. Дребезжал в прихожей холодильник. В гостином зале покачивалась розоподобная люстра.

И снилось Спартаку Еремеевичу такое, от чего на мгновение он притаивал дыхание, а потом снова обрушивал скрежущий всхрап на усадьбу. Так спят идейно здоровые начальники. Стахановец... Марксистам снятся личные дачи, снятся кабинеты в Кремле, снятся изящные женщины и президентские резиденции...

Нашла бы Моника в Россию краткий путь,

Гаранта завалила бы себе на грудь,

Попробовала бы мотню ему реанимировать,

Чтоб прекратил Наину деформировать

И, в темпе половой активизации,

Отрекся бы от капитализации,

Во имя Ильича и социализации,

Вплоть до создания в Кремле аж парторганизации!

Но ведь нарежется, свинья, и в башне пролежит,

А с Моней переспит двойник с Чупы, карельский жид,

И выбросит её за Мавзолей, как гадкого утёнка,

Она ж обидется, и не у нас, а в США родит жидёнка,

Их, слышал я, в Нью-Йорке маловато,

Но девка тут ни в чём не виновата.

Итог:

Гарант очухается, пасть оскалит

И всю хулу на Клинтона он свалит,

О, бедный Билл,

Уж лучше бы ты пил!..

Маленьким-то я был - на скалу закарабкивался. Гляну вниз, подо мною небо: орел сверкает крылами, широко и вольно круги прочерчивая по синеве: "А-г-р-р-у!.. А-г-р-р-у!.." - перекликается он с горными силачами когтистолапыми. "А-г-р-р-у!.. А-г-р-р-у!.." - отвечают они. Удивительные голоса их! Природа - в них. Гроза - в них. Ливень в них. И отвага - в них. Орлом стать хотелось, тяжелогрудым и грозным, Родину нашу, крестами да обелисками, как храм свечами, заставленную, окликнуть и под крыло взять, измученную.

Другой-то, такой усталой, России нигде и ни у кого нет!.. Верните мне её!..

Отдайте её, отдайте мне!..

Как-то Марья повела Ивана Ермолаича за ягодами в лес, а лес да и местность вся не очень детально им знакома: дальше собственного садика они и не высовывались - люди стали злыми и внезапными... То раму в их избушке высадят и стёкла разобьют, то калитку расшатают и с петель сорвут, бросив её в канаву, едва отыщешь и удивишься умению русскому, хулиганов русских, крушить и пакостить.

Грибов мало попадалось, брели и брели, раздвигая заросли грязного леса, разминая грязную траву, и набрели между двумя холмиками на два кладбища. Их - двое. И кладбищ - двое. Справа по боку песчаному холмика - железные планки, крест-накрест приваренные, похожие на ужасные гвозди, вбиты в каменистый грунт - номера, номера, цифры, цифры по ним, и слева - планки, похожие на ужасные гвозди, вбиты в каменистый грунт, и тоже пронумерованы и цифры, цифры, цифры по ним пущены в поколения и в столетия, не подсчитать!..

Справа - русские люди, воины, умершие в госпиталях Великой Отечественной и погребённые здесь, под Москвою, дальневосточники, сибиряки, уральцы, а слева - немцы, нашедшие последнее пристанище в России: дрались и пёрлись за расширением, за утверждением веса и могущества Германии: получили - утвердились, лежат. В мае над ними чужие ливни холодно сверкают, а в январе над ними грозная буря снегами кидается на полмира. А дома, в Лейпциге или в Хабаровске, помнят братьев и отцов. За что бились, за что дрались?..

Марья на колени - и реветь, молиться. А Иван Ермолаич прислонился к дубу, бледный: - Марья, за дощатую юрту нашу дрались, мы, а они - за левый холмик, за номера и цифры, их подитожат и увезут, а нашим, русским, лежать, Маша, тут бесконечно, кому они нужны, Маша, Спартаку Воротилову или Борису Николаевичу Ельцину? Мы и себе-то, Марья, давно не нужны, давно сами от себя отказались!

Обнявшись, как юные, они брели и брели молча между двумя холмиками, Марья плакала и молилась, а Иван вздыхал и вздыхал...                       

Лохнессе, Моника, Билл Клинтон  

Часть третья

У Клинтона-то мочи не хватило,

Вот был бы в Белом Доме Чикатило...

Недавно идиотическое чудовище Лжелохнессе в кремлёвский кровавый бассейн загребало разухабистую одесскую воровскую молодёжь. Встряхиваясь чешуистым телом на экране, хвалило головорезов: - Я за них отвечаю!.. Никто на планете без моего разрешения не имеет права и волоса в их кучерявых чубчиках тронуть!.. Мозги у них ужасно умные, мозги, да, да, мозги! - Эстет... Утончённый хмырь.

И недавно же это же чудовище повело по мыльному лону вод пьяною ластою - лысый Гайдар вылетел на раскалённый песок московского элитного пляжа и топырит жабры, воздух ловит, прожорливый ротан. А знаменитый, в законе, Чубайс? Взмахнуло чудовище ластою - в Кремле сидит Анатолий Борисович, шлёпнуло Лжелохнессе тою же ластов - из Кремля опять, как выстрелили Толю, банкира международного!.. И лишь нижегородцы, новаторские "потомки" Минина, Немцов и Кириенко, до сих пор ещё копошатся на жемчужном берегу в мокрой изумрудной жиже: молчат, словно Лохнессе их и не вышвыривало. Назначений ожидают новых. Сколько их, лысых и кучерявых, звучных и картавых, наглых и бездарных, произраильских и проамериканских, забурбуливалось и отбурбуливалось: то - в бассейн, то - из бассейна?!..

А чудовище, Лжелохнессе, лежит: рылом уткнулось в ЦКБ, а хвостом - в Спасские ворота, мамаистая акула, шевельнулось - и Виктор Степанович Черномырдин очутился на банальной суше. Ведь - богатеи, а без должности охраняемой остаться пугаются, киллеры подковёрные!..

А чего Черномырдину робеть? За его спиною, из кабинета, видно кладбище расстрелянных. Даже могилок настоящих у восставших ещё нет. Виктор Степаныч-то вместе с другими "полководцами" расстрелял безвинных, а к могилкам их, пока символическим, спиною повернулся: стыдно прямо глаза поднять? Конституционник. Совхозяйственник.

На окаянную Думу орёт: - Коммунисты!.. Переворот!.. - А в США...

Билл не сумел, как надо, трахнуть Монику,

Дал клавесин ей помусолить и молчок.

Купил бы шлюхе тульскую гармонику,

Так нет, обиделся, бомбит иракцев, дурачок.

Мол, ежели и далее не трахну ни одну -

Славянам объявлю смертельную войну.

С ним заодно на сербов рвётся в бой

Премьер британский, пудель голубой.

Со страху уронив на Шредера фекалии,

В компанию к ним влез глава правительства Италии,

Ширак ввязался в гнусную войну,

Наверное, как Билл, не трахнул ни одну,

А Моника лежит в Израиле и плачет:

"Зачем бомбить, коль клавесин давно уж не маячит,

Им, циникам, опять нужны контрасты,

Во чё творят над нами педерасты!"

Святая Моника, а наш Главком, спроси у бабки Нани, -

Свой клавесин посеял где-то в бане

И в ЦКБ, небритый образина,

Без армии сидит он и без клавесина!..

Итог:

В Кремле две секретарши, лесбиянки,

Хихикают Гаранту в спину: "Янки,

Хоть вытащи их, мытых, из бассейна, -

Говно перед отвагою Хусейна!"

Эх, зачем я поэт, да еще - такой русский, кажется - все зря погибшие и зря замученные люди русские стучатся в душу мою: - Пусти!.. Пусти!.. - А она, душа моя, полным-полна страданиями ихними, слезами ихними, для своих-то страданий у меня и уголочка уже не осталось. Умру, так в могиле долго Иисуса Христа благодарить намерен...

Какой переворот?.. Какие коммунисты?.. Коммунист - Билл Клинтон, большевик суперменный. Крутанул бровью - Явлинский перед ним, пионер и пионер, докладывает, подзаикаясь!.. Крутанул бровью - Генеральный Зюганов прижал к философскому лбу ладонь и отчитывается о сделанном, честно и подробно, с комсомольской искренностью и задором!.. Крутанул бровью президент США - генерал Лебедь запенил бурун у ног Билла!.. Не Билл, а Феликс Эдмундович!.. Комиссар!..

Эх, нашёлся бы хоть один - настоящий русский полковник: саданул бы по мутной колымаге, выплёскивающей на трудолюбивый русский народ, да и не только русский, а на благородные народы России, - миллионнотонную водочную отраву, уничтожающую рабочего - у станка, старика - в очереди за хлебом, ребёнка - во чреве матери, ну, эх, нашёлся бы лейтенант, бурятский Каддафи, татарский Насер, еврейский Богдан Хмельницкий - пишут, дескать, еврей он мариупольский, а нашелся бы и саданул!.. У, засеменили бы тараканы, известью посыпанные!..

А то, слышите, истерично визжит мадам Жириновский: - Меня не хотят!.. Меня не хотят!.. Сволочи! - гневается лидер ЛДПР. А чего ему визжать и гневаться? Старая дева - и есть старая дева!.. Да и в Кремле долго пахло нафталинными духами Тетчер. Госпожа пятно на челе Горбачёва пыталась оттереть импортным одеколоном, не получилось: пятнистое чело мелькнуло на продажном экране, а пятнистый лошажий череп на Куликовом Поле - для обозрения русичам, не изменившим Христу и праведному звону меча калёного!.. Ратники есть - жаль, князя бесстрашного нету!.. Не на Спартака же Еремеича уповать?

Матерь бессмертная,

Богородица пресвятая,

Наступи на поганые языки

Лицедеям, фарисеям,

Банкирам и министрам,

Комментаторам и дикторшам,

Сеющим в душу русскую

Грех и омерзение!..

Богородица великая,

Защитница жён и невест русских,

Накажи золотозобого голопузого Гайдара,

Утихомирь взбесившегося Черномырдина,

Зажми клюв кукарекающему Явлинскому, -

Пусть они упрутся мыслями в кресты, в кресты, в могилы, в могилы, в кладбище безвинных, восставших, но расстрелянных ими, ими, ими, окопавшимися за бочоночным брюхом Лохнессе!.. Освободи нас, людей хлебопашных, от ленивых генералов, дай нам, людям, в очередях измученным, гвардейского лейтенанта: он - Дальний Восток сбережёт от китайского заполнения, Сибирь за долларовые долги не отдаст янки, деньги запретит печатать в Чичьме и Мелеузе, Торжке и Анапе!.. Он - русских вспомнит, по СНГ раскиданных и забытых!..

Пахнет нафталинными духами, пахнет. В Кремле пахнет. И Лжелохнессе лежит: рылом уткнулось в ЦКБ, а хвостом - в Спасские ворота!.. Недееспособно чудовище: и, к счастью, из Америки не Моника едет, а вторая Тетчер - гражданка Олбрайт!.. Некоторые кричат: "Олрайт!".. Некоторые кричат: "Олбрайт!".. Где истина, товарищи депутаты?

Как вам не позорно, люди русские, иметь подобную холуям оппозицию? Как вам не позорно, люди русские, иметь подобных холуям генералов? Как вам не позорно, люди русские, терпеть бред дикторши Светланы Сорокиной, свежо схожей дарханным обличьем с Председателем Великого Народного Хурала Монголии Батмунхом Цэдэнбалом, но в своё время призывавшей: "Стреляйте красно-коричневых революционеров!.."

Как вам не позорно, люди русские, терпеть кляузные эмоции диктора Евгения Киселева и его дергающейся подруги Митковой, без них телецентр давно превращён в антирусское сексостойбище, смердящее по областям и республикам России, а с ними - дышать вообще нечем: понашкодили на земле немилой, вот и мерещатся им в курином яйце - русский фашист и в чесночной котлете - русский фашист!.. Фашисты фашистов ищут? Почему рот замкнули вожди оппозиции, нравится им - как распинают мерзавцы русский народ? Чем ещё дать по зубам русскому народу, какой ещё несправедливостью огреть его, каким пойлом ещё оплеснуть его, - воина и спасителя?!

И мы, писатели русские, елозим по-трибунам, шоркая пенсионерными джинсами и тряся лишаистыми бородками: "Утлое стадо православных сохранится от убоя, малое, и нам в сие стадо утлое угодить и выжить надо, угодить и выжить, угодить и выжить!".. Коллективисты.

Какому Богу изменник угодит? Христос не поощрял изменников! Ну, спрашиваю, вас, вас, одинаково лобызающих Иуду и Христа, спрашиваю: какому Богу угодит предатель?.. Христа и реформатор не объегорит! Мы, русские люди, упустив газеты и радио, телеэкран и толпу, ввергли себя в удивление и неприязнь, виноватость и обиду со стороны соседей, братьев национальных наших, а мы же - единая Россия, славноязыкая, славноратная. Россия, Россия, золотая, крылатая, взлетающая солнцем ясноснопылающим в зенит мир согревать и человека утешить!.

Навстречу мне с холма звенит багряно

Знакомая рябиновая гроздь.

А по стране, покачиваясь пьяно,

Сквозь нас бредут бесхлебие и злость.

Я жил и пел, я плакал и молился

И никогда не думалось о том, -

Как пожалеть, что я на свет родился

Иль оказаться в море за бортом?

Душа можжит в смятениях и ранах,

Подстрелянная вдруг на вираже...

Сурово спят Матросовы в курганах

И не воскреснут Минины уже.

По вечерам окутывает дали

Чужая несговорчивая мгла.

И потому аж до зари рыдали

И утверждали гнев колокола.

Гнетёт меня железная усталость

И крик мой застревает на звезде:

"О, ничего нам, русским, не осталось

Распятым на страдальческом кресте!"

Скорбит земля деревнями пустыми

И долларовым давится дождём... .

Но мы придём пророками седыми

И витязями жданными придём.

Мы воины отрядов неподвластных,

Мы лжецарям обиды не простим:

И отомстим за матерей несчастных,

И за невест пленённых отомстим!

Легко ожесточиться и стрелы иронии в действующих нацеливать. Но Зюганов чуть припозднившихся героев на варварском суде защищал. А дерзкий командарм Лебедь две братоубийственных войны укоротил. И генерал Николаев чёрные алкогольные составы, катящиеся на русский народ, в горах Кавказа тормознул. А кающийся Лужков зря ли у Храма Христа Спасителя опекун? И губернатор Кондратенко, как перед Куликовым Полем Дмитрий Донской, дружины непоколебимые окликает. И-и-и-х!..

Едва коснулись локотком локотка витии России - и в премьерах академик. Зачем же к Биллу Клинтону поспешать нам, разным, но единым - по России и Полю Куликову? Америка - Америке. А Россия - России. С нами Христос. И Богородица, мать русская, с нами. Довольно?

И путь русский - перед нами течёт, кремнистый и долгий, тяжкий через Голгофу, через расстрелянных и убитых, оклеветанных и замученных, течёт через украденных и проданных, изнасилованных и замурованных в подвалах - маньяками, в песках - казнителями.

А чудовище, Лжелохнессе, в кровавом бассейне прислушивается тревожно, а могота иссякает. Скоро, скоро перестанет оно в океанах корабли наши крушить, а по рубежам нашим перестанет куски седой земли русской чугунною ластою откалывать и диким каркающим стаям кровь нашу сверкучую разбрасывать!..

Земля седая наша

И путь наш седой и каменный, -

Ночь опустилась над нами,

Огромная и слепая.

Но там, на слиянии

Пространств русских

И русских небес ярозвёздных,

Свет-Богородица,

Мать русская наша,

Одна, в белых одеждах, стоит:

То ли к смерти она приготовилась,

То ли нас на Победу

Благословить вышла!..

Правда и неправда. Красота и безобразие. Жизнь и смерть. А мы, русские, - правдивы. А мы, русские, - прекрасны. А мы, русские, - бессмертны. Вперед!.. Вперед!..

Где наши прадеды? В Севастополе и на Шипке - под обелисками! А где наши деды? На Сахалине и на Хасане - под обелисками! Где наши отцы? Под Москвою и под Сталинградом, под Варшавой и под Берлином - в могилах братских, в курганах братских под обелисками! И дети наши в Праге и в Кабуле, в Таджикистане и в Чечне - под обелисками, под обелисками, под обелисками!

Не мешайте нам, русским, справедливыми быть, красивыми быть, честными быть, бессмертными быть, не мешайте!..

Авдей усёк, что канцлер Коль

Весьма не уважает алкоголь,

И сам решил, рыбача на Байкале,

Свой красный нос не полоскать вином в бокале.

Простился с Колем, ай, не утерпел,

Надрался под Хабаровском и опупел:

Дельфинить стал, гремя водой по синим ветхим яйцам,

Разжалобился, полреки вдруг подарил китайцам,

Мол, я с шунтами здоровей былого,

И пескаря приплюсовал им из улова,

Чечню пообещал, чем взволновал до слез,

А далее такую ахинею нёс!..

С тех пор острят хабаровчане хмуро:

"Кому бы сбагрить старого савраса,

Оставил всех без Крыма и Кавказа,

Сам без яиц, а мы уже с ним без Амура,

Дались ему шунты, рыбалка и туман,

Пропьёт и Волгу-матушку, болван!"

Итог:

Ну а Гарант хрипит на берегу хунхузу: "Ко-оль,

Позволь по третьей тяпнуть, а, позволь!"..

А настоящий Коль сидит и слушает их в Бонне,

Записанных чекистом на магнитофоне.

Не через десять, так через двадцать лет Москва сделается чужим городом для русских, столицей чужою, а, может быть, и государство наше, народом русским построенное и скреплённое, осиротеет раньше без русских, чем русские осиротеют в Москве, древней столице русских.

Христос нашёл, полюбил и посеял нас между другими народами, он, бессмертный Христос, и укажет путь нам, русским, к спасению: нас распинают, а мы поднимаемся, травят, а мы воскресаем!..

Стремление выбиться в передовые, в первые – священное стремление нерядового патриота: деятеля, рабочего, учителя и врача, доярки и медсестры. Все мы – сестры и братья!.. Нам, России, завидуют. Ревность и зависть – у врагов наших. И поэт Владимир Маяковский учит:

Жил–был король английский,

Весь в горностай–мехах.

Раз пил он с содой виски.

Вдруг –

Скок к нему блоха.

Блоха?

Ха–ха–ха–ха!

Блоха кричит: “Хотите?

Большевиков сотру!

Лишь только заплатите

Побольше мне за труд!”

За труд? Блохи?

Хи–хи–хи–хи!

Король разлился в ласке.

Его любезней нет.

Дал орден ей “Подвязки”

И целый воз монет.

Монет?

Блохе?

Хе–хе–хе–хе!”

Блохи, насекомые, паразиты, дармоеды, мироеды, банкиры и капиталисты не забывают про нас, отважных и непобедимых, строящих справедливость на земном шаре. Чудовища рыщут, ползают и плавают у рубежей Отчизны. Мы обязаны крепнуть и расти.

И надо ж такому приключиться! Забрезжилось и Еремеевичу.

Да, и вот – стоит он, будто бы на трибуне родного городка Задорного. Стоит – среди корешей, соратников. Флаги багрянятся и трепещут. Играет духовой военный оркестр, медный, прочный. А по бокам, на стенах зданий, окружающих площадь, развешены портреты его товарищей–наставников. Лица на этих портретах разные. Есть настолько лысые как вылизанные коровой. Есть – чубатые. Но все внушительные и все обожаемые. А в центре самое главное лицо. Невысокий, конечно, но ничего, прибранный зачесом лоб. Нос – ничего, правда, несколько подмят, подпорчен как бы. Но – брови! Ни у кого не приходилось Спартаку Еремеевичу Воротилову видеть таких никогда.

Прошел Спартак Еремеевич, как и его шофер, Ваня, от Москвы до Берлина, а бровей таких и однажды не встречал. Брови работают и на тех, кто стоит рядом со Спартаком Еремеевичем Воротиловым на трибуне города Задорного. С бровей как бы начинается общесоюзный полет и движение. Слияние наций...

Крылато летят знамена. Восторженно плещутся на ветру плакаты. Реет музыка. Искрятся на солнце никелем трубы оркестра... Радуются солдаты. Радуется милиция. Радуется город Задорный. На лацкане каждого портретного лица – награды. И не простые, а золотые. По две – и даже по три. Блестят. И лица блестят. И награды блестят. И площадь города Задорного блестит. Но главный блеск, повелительно–мудрый и вечный, исходит с простого русского пиджака главного лица, главного портрета, который разместился на главном месте, в центре других главных лиц и главных портретов. Такой блеск, такое сияние духовное! А звезды, Спартак Еремеевич чувствует каждой жилкой, льют на его строительную душу, корешей, соратников и на весь его строительный трест ободрительный экстаз: мол, живи, трудись, радуйся! Звезды. Их на русском пиджаке, как в ясно морозный август на небе. Вселенная...

Спартак Еремеевич Воротилов был, можно сказать, в самом соколином полете. И ничто его из этого райского сна, из этой как бы сладчайшей оратории празднества не могло бы выхватить. Храп его падал с кровати на пол. С пола докатывался до холодильника, вспугивал люстру и снова позвякивал в тарелках. А люстра жалобно подрагивала, вспыхивала и удивлялась.

Колонны проходили за колоннами. Звенел оркестр. Жизнь клокотала и мчалась в грядущее, туда, куда простым и смертным пути заказаны. В это грядущее прорываются самые кристально–честные борцы и те – коллективно. А позже, за ними, – трудящиеся массы, но укомплектованно, шеренгами, отрядами, классами. Тут – не дремай сам и не гневи блюстителей порядка. Задача ясна. Поторапливайся.

Но вдруг храп прекратился и замер. Перестала покачиваться люстра. Прекратили звякать в шкафу тарелки. Замолчал в прихожей холодильник. Протяжно и утробно визжа, Спартак Еремеевич вскочил с кровати и начал на четвереньках пятиться к дверям. Визг директора треста разбудил все вещи, все предметы. Все начало шуметь, тормошиться, издавать невероятные исковерканные звуки. С вывороченными белками и со вздыбленными кучерявыми волосами Спартак Еремеевич напоминал потрясенного африканского идола, почти Отелло. Потный, тяжелый, дрожащий, он спрашивал:

– Ты кто?

– Я? Лохнессе. Я прибыла из Шотландии, через Нидерланды в Японское море, а теперь – в Задорный. Буду делать у вас небольшой Мозамбик. Я Лохнессе. Я – оно, он и она!..

Чудовище вылезло немножко, по шею, из воды и дохнуло. Сразу же вокруг трибуны почернели портреты. Чернота еще и еще погустела. Погустел и центральный, главный портрет. Главное лицо с бровями. С бровями–сардельками, но в более жемчужных и бесценных драгоценностях, нежели толстые пальцы толстой певицы и продавщицы. В бровях полыхали рубины, изумруды, жемчуга. Главное лицо теперь напоминало Спартаку Еремеевичу вождя недавно обнаруженного дикого племени. Но то лицо – бедное лицо. Почернели все на трибуне. Почернели все, кто шагал, радостный и праздничный, в шеренгах, отрядах, колоннах города Задорного. Почернел рабочий класс, почернели крестьяне. Почернели духовики, почернели милиционеры. И только трубы сверкали никелем. Почернел и сам Спартак Еремеевич Воротилов, директор треста.

А Лохнессе наступало:

– Куда возишь в закрытых машинах тёс? Куда дел изразцы и керамику? Кому бесплатно построил дворцы? Говори!

Чернели, чернели портреты, а потом такое на них нашло. Стали покрываться они иголками дикобразов. Иголками стальной масти. Длинными, острыми, да еще и заточенными на кончиках, тронь – наколешь палец. Глянул вокруг Спартак Еремеевич и осел. Струсил. А дикобраз, который с правого краю, и заговори:

– Не трусь. Я же инспектор Главка, мы с тобой семгу ели под водку, забыл?

А второй, который с левого краю, перебивает крайнего правого:

– Еремеевич, чья это такая крамольная песня из церкви доносится? Ты меня забыл? Я твой друг, писатель Эдгар Фомич Алмазов. Речи за тебя сочиняю. Поищи в кармане. Поищи.

Остальные молчат. Ждут, что посоветует главный. Его–то и угадал Спартак Еремеевич, хотя он и больше всех дикобразом сделался. Председатель, точно председатель объединения трестов! Спартак Еремеевич тоже с ним пил, в молодости, затем – дороги разошлись. Председатель круто в гору пошел. Но изредка вспоминал Спартака Еремеевича. Больше – когда дело касалось его дочки или зятя, или сынка, или дядьки, двоюродного или троюродного братца...

А Лохнессе – Лохнессе. Как даст передней ластой – исчез крайний правый. Как даст задней ластой – исчез крайний левый. И председатель, центральный, главное лицо, начинает качаться. Все онемели, молчат. Море бушует. Ветер поднялся над городом Задорным. Спартак Еремеевич почему–то в предсмертный миг вспомнил свою белесую секретаршу Тоню, которая где–то сейчас там, среди народа, и, может, даже с его, Спартака Еремеевича Воротилова, портретом на тонком и музыкальном плече идет. Демонстрация же. Единение же. С народом же...

Неужели и она почернела? Африка! Ни жены под рукой, ни бульдога. Пес жену караулит, а Еремеича и защитить некому.

А Лохнессе заулюлюкало, зафыркало, бац хвостищем, удавьим или крокодильим, по широкой шляпе Спартака Еремеевича. Шляпа улетела. И слышит Спартак Еремеевич Воротилов, как на его трезвой голове вырастают, поскрипывая, иглы дикобраза. Вырастают и поскрипывают. Вырастают и поскрипывают.

Башка Лохнессе сильно напоминает квадратный гроб с тракторным радиатором, откуда, помнит Пушок, не вернулся ни Яшка, друг Пушка, ни важный дядя, по слухам, друг председателя, главного лица среди портретов и главных лиц на трибуне города Задорного. Не мавзолей же для важного дяди арендовать?

Спартак Еремеевич собрал волю и отчеканил:

– Что ты лезешь в мои внутренние дела? Я фронтовик. Плыви в Нидерланды по–хорошему. Сынок у меня там, сынок! Хочешь, я и тебе достану тесу? Бамбуку надо? – уже освоясь, спросил Спартак Еремеевич, – Самовар золотой или ласту золотую подарю, хочешь? И уплывай, пожалуйста, в Копенгаген!

Но Лохнессе зашатало, запенило морские волны, пододвинуло их прямо к трибуне:

– Чьим детям и внукам ты строил катера и бани? Отвечай!

Директору треста показалось, что Лохнессе не челюсти раскрывает, а приподнимает квадратную крышку гроба, взбрыкивает и тарахтит. Пропал, подумал он.

А Лохнессе продолжало:

– Ты много разворовал. Я плаваю по морям, по океанам, заныриваю в реки, в озера, могу увеличиваться и уменьшаться и появляться даже в дачных и квартирных бассейнах, которые ты понастроил этим черным лицам, скрываясь от народа, стыдясь самого себя, дрожа перед законом. Раб – и строишь рабам! Хозяева страны так преступно себя не ведут. Я знаю на земле всех воров, и тех, портреты которых носят на отполированных черенках демонстранты, и тех, которые еще не выслужились до портретов. Но сужу я всех одинаково, всех! - Лохнессе, заметил директор треста, успокоилось.

И Спартак Еремеевич тут же воспользовался. Он сунул руку в пижаму и выхватил из кармана глянцевый листик бумаги. Развернул. Разгладил. Вздохнул. Подраспрямился. Надел очки и мысленно поблагодарил покойного теперь друга–писателя, и зачитал:

- Глубокоуважаемая госпожа Лохнессе!

И глубокоуважаемые гости, дамы и господа!

Свободные и счастливые граждане города Задорного рады приветствовать Вас на своей вольнолюбивой земле. По поручению Совета депутатов трудящихся и от имени всего Задорненского района говорю вам: “Добро пожаловать в наши края! Вы сможете познакомиться с жизнью и бытом рабочих и сельчан!”

Спартаку Еремеевичу на миг почудилось, что он – глубокий и талантливый, обласканный регалиями и складный, как Расул Гамзатов, бессменный и всеми любимый, как председатель, главное лицо среди портретов и среди главных лиц. Сделал паузу. Значительную. Выжидательно прислушался. А может, и чудовище Лохнессе человек? Ведь и у Лохнессе, покопать, так найдутся ошибки. Ну, ни воровство, так взятка, ни взятка, так национальный подарок – перстень али самовар, али какая чушь. Хотя Лохнессе перстни не носит, чай не пьет... Не целуется.

Но закипела вокруг трибуны вода морская. Вздыбились и замахали гривами ледяные темные волны. Заворочалась пена. Тучи поползли над горизонтом. Потемнело. А Лохнессе ближе, ближе подплывает, разевает крышку квадратного гроба – челюсть, а вся остальная часть ее туловища в воде, и приказывает:

– Залезай, негодник, в рот ко мне, да поживее, залезай!

– Я не виноват! – упирается Спартак Еремеевич, – они виноваты, – показывает он на портреты.

А Лохнессе ближе, ближе... И пропади она пропадом, ка–ак тяпнет! И Спартак Еремеевич очнулся. Рядом – ни жены, ни Тони, секретарши среди демонстрантов, ни бульдога–песика. Один. И только что побывавшая тут Лохнессе. Пахнет скандалом и чешуёю.

Воротилов, бледный и надтреснутый, хотел принять холодный душ, но побоялся – ванна... Полежал. Встал. Сделал семь настоящих приседаний и побрился. Включив приемник, он окончательно убедился, что губительный сон миновал, что жизнь вернулась к нему, реальная и знакомая, песней знаменитой звезды радио и экрана:

Па–а–люби меня,

Слышишь, па–а–люби меня,

Па–а–люби!

Хочешь меня,

Хочешь, хочешь?..

На центральной площади города Задорного разбирали сколоченные к празднику трибуны. Снимали портреты. Увозили флаги. Свертывали плакаты. Тощая супруга Спартака Еремеевича Нина водила возле рынка на поводке тупомордого и глупого бульдога. Таскает зверюгу за собою, а муж балуется... Шалопай.

Веселая Марья, жена Ивана Ермолаевича, мать Аси и Ксюши, бабушка индийским ребятишкам, прихварывала сердцем. В сад не поехала. Юная продавщица, открывшая Ивану Ермолаевичу цех, где алкаши делают зеленые шланги и поправляются, мечтала стать плотной, гладкой продавщицей, на сардельковых пальцах чтоб увесисто звенели кольца и в ушах чтоб цилиндрически сверкали серьги. И чтоб, как певицу, любили и любили ее!..

Пушок не ошибался – знал, что наступает суббота, и надо встречать Ивана Ермолаевича рано. Заявится он к домику с первой электричкой. А мог бы с последней: куда ветерану скакать?

Лохнессе, попрощавшись с городом Задорным, повернула к Японскому морю и через Шотландию взяла курс на Данию и Копенгаген. Спартак Еремеевич Воротилов, осмотрев пристально усадьбу, заглянув за все заборы, издалека обшаря взором купальный бассейн, взволнованный и ошарашенный, ушел к друзьям поиграть в домино. Лохнессе – он, оно, она, не разгадать!..

Электричка, суматошная и подвижная, набирала скорость, отсчитывала станцию за станцией по дороге к садику Ивана Ермолаевича. А Иван Ермолаевич, в простиранной и проглаженной полосатой рубашке, с узелками и сумками, посиживал себе да подумывал у окошка. Солнце. Ветерочек. Рай.

Вспомнил он благодарно Лингу Ильиничну, ее японские магнитофоны и мозамбикские мясорубки. Вспомнил и голубой нидерландский шланг “аля пупс”, и кровные сорок девять рублей, но не пожалел: шланг–то, он догадывается, наш, но не зеленый, а голубой. А Ивану Ермолаевичу не деньги надо, а шланг. По деньгам – забота. Иван Ермолаевич отвоевался, отработался, годик осталось до пенсии. Шофер – не бог весть какой чин. Уйдет вовремя. Не министр. Это министру нельзя уходить вовремя или еще какому громадному деятелю. Без них не только страна замрет, но и колесо у “Волги” не закрутится.

Вагон чуть поматывало. А так – нормально. Двигается и двигается вперед. Правда, раньше электричка от города Задорного до станции “Цвети планета” ходила сорок три минуты, а теперь час. Но ведь народу прибывает. Вон что творится при посадке. Ноги ломают. Мешки и портфели путают, вышибают, детишки теряются, от родителей отстают. Странно устроена человеческая жизнь. На работу – втискивайся в автобус. На отдых – втискивайся в вагон. Не успел – опоздал. И так везде. И так – многие и многие десятилетия. Опоздаем – угонят державу!..

Ивана Ермолаевича опять охватило раздумье. Вон, отмечал он, сидит у дверей передних бывший солдат. Настороженный. Осунувшийся. Горький. Весь – в себе. Едет, как на посту стоит. Не просмотреть. Не опоздать – выскочить. Иначе – заметут, затиснут и вытолкнут не там, где надо. А – инвалид. Костыль у плеча. Вон – бабуся одинокая. Муж, точно знает Иван Ермолаевич, погиб в первые дни войны. Да и сыновья, небось, в братской у Смоленска. Дочка, одна или две, кое–как повыходили замуж, потом поразвелись, вырастили по ребенку и растворились не в Сибири, так в Таджикистане, не на великой стройке, так на легендарной целине. А бабуся везет из города Задорного в родную избенку свинцово–сизый стальной батончик да известковой твердости сметанку. И рада. Слава Богу. Не уксус везёт.

А вон замечталась – юродивая. Лицо отрешенное, отрешенное. И ничего в нем нет – только видна печальная пустыня, и все. Чахлая, как вырванная из корня вишня, у него в садике хулиганами. Не отольешь, не отходишь. Так и увянет. И тоже рада. Смахивают беззащитностью и утратами они друг на дружку.

Поматывает вагон. Поматывает. И думает Иван Ермолаевич о себе, о людях, о Пушке, о Спартаке Еремеевиче. Ничего человек, ничего. Есть куда хуже. Вон развалился тузина. Один занял целое сиденье. Копия – Спартак Еремеевич Воротилов. Только глаза маленькие, злые, как два черных навозных жука, в орбитах ползают и жужжат. Наверное, тоже на “ЗИЛе” ездил, да прогорел, теперь – в общем вагоне. На пенсию не должен вовремя уйти, не больше шестидесяти восьми или семидесяти трех ему, не больше. А кто же добровольно ныне с поста уходит? Из персонального “ЗИЛа” мало кто пересаживается добровольно в общий вагон, мало. Добровольцы – редкие ископаемые!..

– Эй, философ! – крикнул на Ивана Ермолаевича молодой и наглый парень. - Ну–ка, подвинься, побыстрее, еще, еще, ну!

Иван Ермолаевич стушевался, съежился, сделался маленьким и капризным. Путешествующие вепри.

– Давай, давай, – орал парень, – двигай, двигай его на окно, авось, вылетит!

Иван Ермолаевич покраснел. Что же это? Войну прошел, Москву не сдал. Что же?

Компания, два парня и две девицы, мусоля сигареты на языках, даванули - Иван Ермолаевич, как хорошо обшорканный мяч, выскользнул и завертелся между сидений. Никто не заметил этого. Никто не одернул хулиганов. Никто не посочувствовал Ивану Ермолаевичу, старому солдату и старому шоферу.

Долговязая девица вытащила из “походного” мешка гитару, закинула голую и неприятную ногу на вторую, не менее неприятную и по–мужски, затянувшись вонючим дымом, гаркнула:

Па–а–люби меня,

Слышишь, па–алюби,

Па–а–люби!

Иван Ермолаевич остолбенел. Вот как. И такие есть? Не толстые, но невероятно противные. Он перестал сердиться. Пусть его вышвырнули. Он глядел на них, будущих отцов и матерей, и спрашивал себя молча: а кого же они нам родят? Кого они принесут в этот мир? Кого приведут к ручью? Кого позовут послушать ликующую березку? Но вот он сжал свои страсти. Что же я на все и на всех–то? Земля есть. Жизнь есть. Вон мальчуган – бутуз, на коленях у молодайки, вытанцовывает, смеется, заливается. Тюльпан и только!

Электричка залязгала, заухала и остановилась. Иван Ермолаевич выбежал на воздух, не слыша тяжеленного многоузлового багажа на спине: “Наконец–то!”

– Хелло! – заорал ему в окошко вагона все тот же парень, –Лохнессе! Будь здоров! Лохнессе!.. - Но он уже не услышал Он приступом, по–гвардейски, одолел бугорок над станцией, торопливо просеменил по утоптанной тропинке между старинными липами вырубленного и растасканного на дрова парка, миновал полусгоревшее отделение связи, секунду задержал наметанный взгляд на телефонной будке, корпус которой был измят, изувечен, стекла выбиты, а сам аппарат исчеркан матершинными словами и угрозами. “Эх, работал бы сейчас телефон – позвонил бы в железнодорожную милицию!” – сожалел Иван Ермолаевич.

А вот и садик. Домик. Заборик. Калиточка. Брызнул в лицо грустный и неувядаемый запах сирени. Тихо тронула сердце старая, широкоплечая яблоня, задержавшаяся тут еще от чьего–то былого хозяйства. Иван Ермолаевич знает: никогда не надо торопиться выкорчевывать зеленую яблоню. Она придает всему саду серьезно–человеческий вид, устойчивую осанистость. И молодые яблони стараются дотянуться до нее, сравняться и зацвести. Юность и красота неистребимы.

Красота не родится ежедневно и ежегодно. Ее надо колыбелить, растить и оберегать. Есть сады старые, а, как пьяно прорубленная делянка: ни порядка, ни вида, вкривь да вкось, да все изогнуто и некулемо, все завалено хворостом, затыкано пнями. А пни–пеньки жалеть не надо. Пень – есть пень. Это и Пушок, не только Иван Ермолаевич, знает. И везде должна быть честность. И у Ивана Ермолаевича – своя. У Пушка – своя. А у всех вместе – своя. В целом – похожая. Почти – одинаковая.

А яблоня – цвела. Благоухала. Звала к жизни. К действию. К памяти. Она, словно крик ночных журавлей, устало пролетающих над лугом или деревенькой, или над таким вот, как у Ивана Ермолаевича, садиком. Ермолаевич их услышал, будто вдруг почувствовал легкий укол в сердце, толчок, но врачующе–ласковый, как давний голос матери. И всем существом своим ощутил шелест их крыл, напоминающий шелест липы или березы, или широкий и теплый шелест речной волны после дождя, когда земля устанет от ветра и солнца.

Что такое журавлиный крик?

Это сигнал из космоса, из Вселенной. Сигнал – не горюй, брат, ты жив, ты думаешь и стремишься. Это – привет тебе, внукам твоим. Костя Брусникин, погибший поэт, шлёт привет свой журавлиный Ермолаичу. Костя, Костя!.. Ты мечтал родить много детей, мечтал учить их России, России учить, дабы, Иван Ермолаич подтвердит, не убегали они в разные африкано-американские края, где не только человеку, но и обезьянкам жарко. Слава Богу – Марья у Ермолаича есть, добрая, верная, назначенная специально для исполнений его скромных желаний, и назначена Господом: солдата Бог не обделил благодарностью, а Марья и поняла свою бабью задачу. Цены ей нет!..

Сегодня все лезут во фронтовики, даже Еремеич наговорил на себя кучу подвигов батальных, а самому палец указательный оторвал им украденный со склада снаряд, оторвал, а Еремеич и тыкает, озлясь, культёю в морду народу обманутому и, заключив тайный сговор с нашими генералами, американскими тайными подданными, расстреливает безвинных и безоружных людей русских, если они попросят у Ельцина не раздаривать русские земли за взятки, не перечислять в западные банки их горькие трудсбережения! Ельцин – псевдонимный Воротилов…

Шофёр Иван Ермолаич ничего толкового не мыслит от него получить: ни пенсии, ни уважения, ни присмотра хозяйского. Собачье мурло, гавкающее на ветеранов армии и завода, на ветеранов полей и фабрик. Детей русских ненавидит: за учёбу – плати, за лекарства – плати, за детсадик –плати! Да какие деньжищи плати! А где их найти, деньги-то? Россию, изверг, навзничь опрокинул – и насилует её, насилует на глазах у нас, фронтовиков седых, насилует её на глазах у детей и внуков, насилует ее перед крестами и обелисками нашими, отёчный Иуда!.. Он – Чикатило. И Клинтон –Чикатило.

Ермолаич не зоолог, но знает: из подогретых солнышком морских вод сначала выскочили на сушу бронтозавры, потом гориллы, потом вараны и крокодилы, за ними – Лохнессе, потом Адольф Гитлер, потом Клинтон и Ельцин, а потом Олбрайт, Наина Иосифовна и Моника... Бабы, визжа и фыркая, последними вылезали за Аллой Пугачёвой из воды и за ее белокальсонным Филиппчиком Киркоровым, последними.                    

Лохнессе, Ельцин, Олбрайт   

Часть четвёртая

В Кремле так и не понял пьяный боров,

Кто Алла Пугачёва, кто Киркоров...

Линга Ильинична, жена полпреда, торгующая шлангами и чепуховым записывающим оборудованием, уверена: Спартак Еремеевич Воротилов давно скончался в городе Задорном при нежданном испуге, как дёрнула его, пьяного, Лохнессе за левую ногу, а, вскочив с криком на правую, Еремеевич не удержался и ударился о подоконник сонным виском. Коммунисты, похоронив тайно руководителя, нашли подставного, почти идентичного, но гораздо моложе. А дурной народ не заметит, заметит – не догадается об афере, русский простофиля. Кругом – кастраты...

Линга Ильинична помогала советской разведке, пребывая с мужем за границею: она уверена – Рейган Рональд – Лохнесс и Джордж Буш – обыкновенный Лохнесс, потому и нашего оболдуя, Горбачёва, они запросто обьегорили и СССР у него раскромсали, а ему подарили модный носовой платочек – сморкаться и лысиною потеть. Линга Ильинична, покинув разведку и политику, осознала: и Ельцин – Лохнесс, а настоящий Борис Николаевич похоронен под Свердловском. Погиб, не успев опохмелиться, хотя и подставной – ужасный пьяница, а не бабник. Гляньте на Наину – искорявило её, изморщинило, как Аллу Пугачёву, когда Киркоров по командировкам катается: матрац некому подогреть!.. Импотенты.

Рузвельт был Лохнессом, и Черчилль был Лохнессом, а Сталин – нет: Рузвельт и Черчилль – надували нас, обьегоривали, армии собственные бомбардировщиками да истребителями сопровождали, солдат берегли, лукавили, а Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин воевал честнейшим образом – около тридцати миллионов воинов русских легло в братские могилы в Европе и в Азии. Из любой европейской державы, из любой азиатской страны, закрой горькие очи, и по обелискам путь до своей кособокой избы нащупаешь и нигде не потеряешься, вот этак честно и так беспощадно товарищ Сталин сражался с врагами Союза Советских Социалистических Республик. Равных Сталину не найти.

Да, Ельцин и Клинтон – Лохнессы, только Билл Монику по Белому дому гоняет, приватизировать жаждет, а нашего и кастрировать не надо.

Авдей подвыпил с Клинтоном и на привале

Затеял речь с американцем о морали:

“Ты НАТО в сторону России расширяешь,

По бабам, пишут про тебя, отчаянно ширяешь,

Хоть внешне безобиднее котёнка,

А вот, поди ж, заделал негритёнка!”

“Завидуешь? – Билл рассмеялся, – значит,

У самого пистоль уж не маячит,

И ты среди Наин и Сар

Реформу проворонил, комиссар!..”

И принялись сжирать икру и патиссоны

Марксистско-сионистские масоны.

Тут дама, из гостей, воскликнула: “Ах, Билл,

Да разве ты не знаешь, он дебил,

Он на Урале двадцать лет бетон башкой долбил!..”

Итог:

А в Израиле, помня эту фразу,

Раввин изрёк: “Найти сию заразу

И, упразднив над нею нежность Билла,

Сурово наказать её за нашего дебила!..”

Грустно мне. Гляну в поле – там синий тощий туман и мелкоглазые русские избенки. Иконы в тараканьих да мышиных шуршаниях, горницы, до Петра I освещенные, с божничками вознесенными на углы, а домики – кто их надстраивал и украшал? Реформы и войны. Войны и реформы. Светят в мое русское сердце лики Богородиц и лики бабушек, сестер этих болезных Богородиц: не пойму – кто из них небеснее и врачевательнее. На этих святобессмертных ликах Русь милая веками удерживается, муки и собственную судьбу превозмогает.

Русское горе не одинокое: сытым и хищным от него неуютно и страшно, а бедные и обманутые правоту и силу в нем слышат.

Газеты и радио, экраны и комитеты, разные политбюро и правительства сообщают своим народам, мол, вчера в шесть часов и семнадцать минут в Москве или в Пекине скончался выдающийся деятель и так далее, и тому подобное... А в жизни – всё наоборот: заплыла Лохнессе к Брежневу на даче в бассейн, он зенки разомкнул, купаясь, Лохнессе дохнула – тот и отдал концы!..

И с китайским Мао Лохнессе аналогично поступило: фыркнуло на Председателя КНР, когда вождь залезал в ванну, изумрудом и жемчугом отполированную, кормчий и ткнулся мимо – головою об вихотку. А Суслова Михал Андреича, значит, ленинца непререкаемого, чудовище вообще испугало. Андреич лежал на закрытом и охраняемом пляже в Сочи, а Лохнессе, выбравшись из моря, тихонечко ему, дремавшему старичку, в ухо “шы–ы–ыш”, Андреича и скрючило. Отнесли…

Долго уркал в воде Пельше. Я, дескать, слежу за партией, веду дисциплину и прочность идейную блюду в КПСС, а ты кто и откуда ты заплыла, американская субмарина, где, на каком пункте какого пролива тебя пропустили, разберусь. Начал бурлить в бассейне, под Москвою, и угрожать. Латышский стрелок. Владимира Ильича помнил и Леонида Ильича обожал. Вёрткий, прибалт!.. Лилипутный краб.

Лохнессе и пошутило: подцепило Арвитда Яновича на ласту, качнуло и уронило в центре бассейна – он и не вынырнул со дна!.. Артисты. А Спартак Еремеевич - ребенок. Готов прижаться к Лохнессе и покаяться, да и проступки у него мелочные: тес махнул, кирпич махнул, секретаршу поласкал за дверьми кабинета закрытыми, а кто не торговал казенным добром, кто к симпатичной бабе не приближался на опасное расстояние? Арвитд Янович, пупырь партийный, и то – чик-чирик – и незаконно дикторша от него забеременела, рассекретило тайну ещё в Копенгагене Лохнессе, но чудовищу просто не до тайн, на каждом шагу – борьба и усилия!..

За какие грехи и несуразицы Лохнессе их, святых, поколебало?

За шпионаж, за славные ль свершенья

На Шеварднадзе снова покушенья?

Но, шелестя червонцами кредита,

Бандиты шерсть не портят у бандита:

Гранатомёт ударил прямо в лоб,

Весь “Мерседес” разворотил, а жлоб

Сидит, пороховой окутан тьмой,

Портфелем морду вытер – и домой.

В экран кацо кричит: “Наверняка

Теракты надо мной – Москвы рука!..”

А ненавистна эта образина

Для каждого мингрела и грузина.

И есть палач на гнусного изменника и вора,

Да нету в СНГ судьи и прокурора

Приговорить мерзавца к высшей мере

Или втолкнуть его за кованые двери

И, с верой в торжество эпохи кумачёвой,

Женить совместно с Ельциным на Алле Пугачёвой,

Чтоб схлопотал инфаркт политбюровский тот и этот боров!

Итог:

Пускай со сцен закукарекает Киркоров,

Поддёрнувши свои атласные, вонючие штаны,

У карты гадами разрушенной страны.

На великом индийском борце за независимость Индии штаны были тоже белыми, но не атласными, а хлопчатобумажными, простыми, как на индийцах-крестьянах, и он, великий индиец Неру, защищал бедных братьев по нации и стране. А этот белокальсонный атласный кукарекатель мешает нам, русским людям, дышать и жить: смрадом похоти и разложения он заполняет сцену и театр, дух гнили и базарного обмана струится от него в просторы порабощённой России...

Нина, жена Воротилова, - тощая и Тоня – здоровая и хулиганистая. Нину сопровождает бульдог – Аристотель, Тоню сопровождает – Спартак Еремеевич. А веселую Марью, жену Ивана Ермолаевича, иногда сопровождает шустрый Пушок. Нина и Марья дружат, но не на равных паях: жена начальника – жена начальника, а жена шофера – жена шофера: каждый сверчок знай свой шесток!.. А равенства и на кладбищах нет.

Но встретились, и Нина жалуется Марье: “Тонька, сексуальная стерва, набухалась водки и лифчик Микояну на морду повесила. А мой Спартак трусы на нее натянул. Приехала, глянула – срам!.. Хорошо – никого на усадьбе. Только Микоян у фонтана… Спартак-то, Марья, развратней Аристотеля. Капа, вильнув от Пушка, так и присасывается к Аристотелю, так и льнет. Разреши ей, сучке, она портрет бульдога, как Тонька портрет Еремеича, на демонстрацию понесет!..”

Марья обиделась на Пушка: “Капа, потаскуха, подкараулит Пушка за сараем или за уборной, и к нему, к нему вертухайкой, попой, прижимается, а Пушок, дурак, и подскакивает на неё, осчастливленный!..”

–Все мужики такие балбесы! – буркнула Нина.

– Не все. Мой Ваня однолюбый! – возразила Марья.

– Однолюбый, пока по носу вертухайкой не задели. Мужик – свинья! - И Нина обернулась. А перед ними, рядом на газончике Капа терлась мохнатою вертухайкой об электрические ноздри бульдога, Аристотеля, воспламененного бесцеремонным сексом сучки. Пушок завистливо повизгивал, но не приближался, пощелкивая по сухим клыкам жадным языком.

–Лифчик на бошку Микояна повесить?.. Жуть! – жаловалась Нина. Выяснилось: комиссар по торговым делам Анастас Иванович Микоян сам отваял собственную фигуру и водрузил ее возле фонтана, в те рьяные времена занимая усадьбу, теперь унаследованную Воротиловым. И сказка продолжается. Каково Лохнессе пребывать среди людей и животных?..

Па–а–люби меня!..

Ермолаич тихо и с негодованием отшвыривал из памяти образ Спартака Еремеевича Воротилова: Ельцин он или не Ельцин, но надоел, но опостылел и развеялся из жизни и судьбы Ермолаича его начальник и собеседник – когда их машина реяла над равниной, взлетала на холм и пикировала в ложбины, позвякивая полураскрытым ветровым оконным стеклом. Не автомобиль, а закадычный кореш, второй Ермолаич и второй человек, уважающий скорость, прямоту и долю рабочую, ни перед кем не ломающий колен. Такому горько, но такому и радостно.

Потеряет человек себя – найдут его многие: бессловесного слугу скорёхонько из него слепят и вычеркнут из людского параграфа.

Болтают демократы, провокаторы,

Плохие, дескать, коммунисты губернаторы,

Как мы, обманывают и воруют,

И в банях с девками не реже озоруют.

Я не согласен, губернатор красный

Как раз для демократов и опасный,

Иная поведения модель:

Летает он в Париж – испробовать бордель,

И не у Ельцина в Барвихе строит дачу,

А в Уругвае, и ещё, впридачу, –

На Волге и Оке, где много угрей и нектару,

Назло мошеннику, трёхгубому Гайдару,

Что обобрал крестьян да и рабочих, аферист,

Наш – скромный интернационалист!..

И третий дом его в Крыму, в четыре этажа,

Не выше черномырдинского гаража.

В борьбе за счастье масс средь нас вожак возник,

Кристальной чистоты, как Фёдоров, глазник!

Итог:

Жди ленинцев с утра, жди с вечера до вечера,

Жаль, нет страны – в Кремле им делать нечего.

Капа та еще гнида: нет на дачах солидного кобеля – Капа крутит вертухайкой Пушку, раззадоривая его, балду и насексуаливая, а покажись Аристотель, бульдог Еремеича, Капа начинает выпендриваться и крутить вертухайкой, строя глазки бульдогу, чем недопустимо оскорбляет достоинство порядочного дворняги.

Да и не всем породистыми быть: кому-то и в дворнягах прозябать суждено, но потаскушке ли догадаться об истине? Нина, супруга Воротилова, честная женщина, вот и ненавидит она подлиз, бабочек, подпархивающих под администраторские животы чужих мужиков. Капу супруга Спартака Еремеевича однажды решила отравить. Сунула ей кусок пирога, приготовленного на тараканьем не пахнущем яде, а Капа, стерва, швырнула сурною и в сторону. Закочевряжилась.

Супруга Еремеича забыла про пирог с досады, а Воротилов как раз и настиг стряпню, возвратившись домой с должности тяжкой. Настиг и съел, не подозревая, главную половину, замочив ее пивом и водкой. На следующий день, утром, супруга хвать – пирог исчез. Она – в спальню к мужу, всклокоченная. А муж, Спартак Еремеевич Воротилов, присядку на физзарядке выполняет, веселый:

- Нинок, а пирог-то вчера отличный у тебя получился, умница!

– Весь докончил? – тревожно осведомилась жена…

– Весь. Не оставлять же экую вкуснятину! – В кухне супруга Еремеича, убирая объемистое блюдо, на котором хранился начиненный ядом пирог, ойкнула: под кромкою блюда густо копошились окочуренные тараканы, основная их часть не шевелилась – мертвые. А Спартака Еремеевича спасла звезда удачи. Хаму и яд до фени!

Не от яда, а намного раньше, супруга уверена, Воротилов стал чего-то страшиться и взревывать на подушке. О Лохнессе Нине стал глупость пороть. Из газет и журналов снимки Лохнессе вырезает и секретарше, полагает Нина, увозит, дубина стоеросовая. После смерти Леонида Ильича Брежнева над всеми нами стихия висит…

Гарант надрался водки, ой, нарезался,

Аж не заметил сам, как вдруг обхезался,

Лежит и клянчит: “Помогите снять штаны!..”

А Коржаков ему, лакеи, мол, нужны.

Наина встряла, дескать, да, эстету здесь не место,

Сказала и зарделась вся, невеста и невеста.

Гарант обсох и после случая такого

Вобче из армии уволил Коржакова.

Свердловский большевик, и умирая,

Не мог стерпеть идейного раздрая.

А за Москвой, в Барвихе, с перепойки

Неделю тёк вонючий запах перестройки.

Военные нюхнули экспозицию

И перешли в глухую оппозицию.

Униженные грубостью Верховного бизона,

В министры требуют Иосифа Кобзона,

И он, хотя и хорошо поеть,

Но этим сукам спуску не даёть.

Итог:

Казнители Дворца Советов знать должны –

С них тоже будет некому снимать штаны!..

Сукой стать – не обязательно в ширинке у Билла Клинтона копаться, можно клятву нарушить, присягу верности, данную тобою Союзу Советских Социалистических Республик: нацелить танковые дула в бастующий кровный народ, обворованный кремлёвскими жуликами, и расстрелять народ вместе с Дворцом Советов.

“Огонь!..”

“Огонь!..”

Двадцать восемь БТР-ов насчитал я, окруживших восставших рабочих, израненных и безоружных. Кровавые цветы горели на мраморе белом!..

Лохнессе не дура, к Лаврентию Павловичу Берия чудовище и на метр не подруливало – кавказской национальности субъект. А к товарищу Сталину – и задумки в голове Лохнессе не заискрилось, годы и годы в Красном Кремле бессмертный грузин правил, ни морское, ни земное чудовище на соратника Владимира Ильича Ленина не посягнуло. Попробуй, посягни – в Тихом океане сети закинут, а на Колыме их вытянут – не улизнешь!..

И чудовище, трепеща, процитировало:

И врагу никогда не приснится,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя Столица,

Золотая моя Москва!

Для города Задорного Спартак Еремеевич – Иосиф Виссарионович Сталин, правда, в уменьшенном варианте, но Сталин: хотя товарищ Сталин никогда и грамма чужого не взял, копейки чужой не положил к себе в карман. Чудовище, конечно, слышало – в молодости Джугашвили банк грабанул, за народ, переживая, мучаясь нищетою народною, и партии деньги требовались на митинги и революции. Спартак же Еремеевич крадет зря, крадет и нечестными деньгами сорит, строительный маньяк!..

При Сталине разве дикторша забеременела бы от прибалта? И Арвитд Янович не захорохорился бы, не сунулся бы туда, куда партия не рекомендует!.. А умер товарищ Сталин – торгаши и воры нагрянули в райкомы, горкомы, рестораны, ЦК, на фабриках и на заводах норы себе понарыли – рухнет СССР, а Россия и сама развалится. Одиноко Лохнессе.

Ударит ветер. Заворочается буря в океане. Волны, холодные и неумолимые, от берега до берега толкутся. Ревущие гребни путь преградят Лохнессе. Одиноко ей в океане тревог и непогоды.

Журавли курлыкали и рыдали. И едва ли не рыдал с ними Иван Ермолаевич: русский человек без сочувствия – архивист.

Соскучилось, натосковалось наше русское Лохнессе о Красном Кремле, надоели ему чужие воды и острова, страны, чужие и неясные. Ночью, когда Москва спит и охрана у Спасских ворот спит, наше Лохнессе тихохонько приблизилось, вынырнув из реки, слушает Куранты... А Лжелохнессе хамски нашей:

– Кто тебя в Кремль приглашал? Я тут хозяйка!

– Дай поглядеть на Кремль, Куранты послушать, надоела чужая сторона, страны чужие надоели, я, Лохнессе, патриотка!..

– И я, Лохнессе, патриотка. Если я не улучшу судьбу России, я заплыву в метрополитен имени Лазаря Моисеевича Кагановича и лягу на рельсы! – припугнуло Лжелохнессе бывшую хозяйку Красного Кремля.

– Не ложись! – взмолилось наше русское Лохнессе. И добавило:

– Ты ведь такая дурная и несуразная, через тебя и электропоезд не переедет, аварию сделаешь трагическую, жертвы будут! – Но Лжелохнессе продолжило, воняя алкоголем:

– Не лягу на рельсы? Ты шта-а-а?.. Разбегусь и с моста брошусь вниз головою, ежели не улучшу судьбу вверенного мне государства!

– И с моста, смотри, не прыгай и не бросайся вниз головою, твоя голова пустая, а взрыв произойдёт громче атомного, половина москвичей из окон, голыми, на тротуары повылетают, обескураженные!

– Может, Гайдара попросить, у него мозги жутко умные, и хлопок не такой гулкий получится, а? Али попросить Черномырдина? Как?

– От Гайдара еще больше распространится вони, но не алкогольной вони, а настоящей, и москвичей, сонных, ещё больше повылетит из окон! Попроси Черномырдина!.. Тебе проще знать – кто из них умнее!..

– Олрайт! – обрадовалось Лжелохнессе и повернулось башкой к ЦКБ. ЦКБ. ВКП/б/. КПСС. ЦК КПСС. ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС. РСФСР. СССР. СНГ.

На сцену выползла облезлая старуха,

А крутит кункою – куда те молодуха.

Перестройке слава!

Героям перестройки слава, слава, слава!..

Десять лет я думаю: а что же всё это значит, –

Начальство жиреет над скопищами рабов,

А Россия полураспятая то пьёт, то смеётся, то плачет,

А евреи заняты перетаскиванием гробов.

Царя с детьми расстреляли, теперь почётно хоронят,

Ленина омавзолеяли, теперь требуют унести,

А русский Иван разинул рот, дурачок, и воронит,

Лень ему, барину, с дерева саранчу отрясти!

Сванидзе и Новодворская – телевизионная погань,

Любой паразит обут нашим трудом и одет,

Даже Радзинский для русских –

как Николай Васильевич Гоголь,

Но кто он, выплюнутый гондоном, ликующий мухоед?

Вот и лежу я, с похмелья, щетину, обросши, не брею:

Далее некуда ехать нам, некуда плыть.

Итог:

Господи, помоги мне снова родиться, но только евреем,

Поскольку уже невозможно в России нам русскими быть!

Капа, хоть и подзадоривала Аристотеля и Пушка, но они-то не занимали должностей президентских и забот у них планетарных не было. А Моника капризнее Капы, сучки околоточной, – повисла на клавесин Биллу, поговорить ему по телефону не дала толком с конгрессменами, а речь-то они вели о войнах с Ираком и Югославией.

Миротворцы же. Вот и рассвирепел хозяин США, словно Моника чуток прикусила ему пипетку, клавесин, вдруг заорал Билл, вытаращась: “Бомбить!.. Взрывать!.. Жечь!.. Парализовать!..” Эх, Лохнесс, Лохнесс. Да и наш Лохнесс опупел, свихнувшись на гуманитарной помощи сербам и албанцам Косово: сам белужий бок грызет и мусульманский бешбармак заглатывает, а пострадавшим – гребешки куриные с ощипанной птицефабрики!.. Красно-коричневый олигарх.

Слух о кастрировании гуляющих руководителей предприятий и крупных начальников по бабам в России, я думаю, слух – психотропное оружие в руках у той части государственных мужей, которая ещё надеется жизнь, личность и мораль в России ввести в сносное русло: ведь далее терпеть эротическое сумасшествие в стране позорно и опасно. Тупик.

Жидовские мастера искусств русских дурочек вытаскивают на экран, дают им по десятке и заставляют их часа по четыре ставить себе под голые животы какие-то кирзовые прокладки, не пропускающие влагу на свободу, ставят и приседают, ставят и приседают, извиваясь телом, кренясь и подрагивая, как покойная ныне Капа, когда на ней упражняется Аристотель или Пушок. До сотни раз шалавы русские за шершавую десятку вертухают задницами по телевидению. Есть среди них юные, есть молодые, а есть и старые – обдёрганные за уши сохатые лосихи...

Одна, смахивающая на Наину Иосифовну, облезлая уже, как цинковое ведро, заброшенное в огородную траву, вертухаила, вертухаила, и вдруг штанишки её вместе с бельишком с отощавшей задницы-то прямо в экран и слетели!.. Останкинский зал упал и начал кататься в хохоте, а те, кто случайно смутился – разбежались. Пенсионеры стыдить её окружили, а пропартийная часть зала подняла плакаты “Смерть сионизму!” и толпою двинулась по проспекту Мира, крича: “Ленин с нами!.. “Ленин с нами!”, “Прочь руки от народного достояния!..” Наревёшься.

Нина, верная супруга Спартака Еремеевича Воротилова, убеждена, что её ловко подменили на Наину Иосифовну и внедрили в сознание и память малограмотной массе у нас. В Америке подобная афера не увенчалась бы успехом, а у нас, в порабощённой России, всякая гадость расцветает. Нина доподлинно знает и тех, кто Еремеевича её подменил и отнес на кладбище, знает, но молчит: Колыма научила русских мечтателей сдержанности и взаимовыгодному неведению. Сплошные спасатели...

Русский увидит – чечены русского бьют, отвернётся и месяц один на один с самим собою радуется: повезло – ничего не заметил!

Странно. Исчез Спартак Еремеевич из города Задорного, а в Кремле появился Борис Николаевич Ельцин. Оба похожи, этот на того, а тот на этого, две капли воды менее похожи, чем два бугая, прораба и политика, в несчастной России, почти столетье уже увлекающейся революциями и народными вожаками, вождями, кормчими и прочими рулевыми капитанами.

Марья и Ермолаич – никто. А те – рулевые. И Тоня уже не секретарь Спартака Еремеевича Воротилова, а помощник по обороне Бориса Николаевича Ельцина. Похожа на Старовойтову, казачку еврейскую, развитую и цивилизованную, а помощник по обороне. И Ельцин Борис Николаевич похож на Воротилова Спартака Еремеевича, а президент Российской федерации, России, считай и не заикайся, голь несусветная, да слушайся державного хозяина и заруби: Лохнесс и Лохнессе – тоже в США изобретены, в цехах компьютерных чертежи и схемы приготовлены, а отливали данных чудовищ, кикимор чугунных, в Техасе, чешую же с них соскребали под Магнитогорском, тайно, за доллары, всовывая нахрапные зеленые бумажки в спецовки дурным стахановцам, проворонившим водоплавающих зверюг на героической земле металлургов, уральцев моих лопоухих...

И Ельцин уралец, хотя Спартак Еремеевич Воротилов из Подмосковья, из городишка Задорного. А Ельцин – из Бутки, или – из будки, но из уральской: Будка будке – рознь, хотя будка Спартака Еремеевича Воротилова ни в чем не уступит будке Бориса Николаевича Ельцина, они оба – два бутуза, два крутых прораба железобетонных штуковин. Марья и Ермолаич в моменты смятений и всеобщей гражданской депрессии считают их дрессировщиками Лохнесса и Лохнесси. Америке-то чего: смонтировала и сунула их в океан уродовать людей русских. А наши русские холуи и рады услужать в кабинетах и на тронах. Лохнесси и распоясались...

Да, Моника с Биллом и с Хиллари одну подлянку заварили: молву и азарт вздыбили, а теперь книги сочиняют про оральный секс и гонят на сберкнижки миллионы, дураков-то у нас и в мире – бездна: вот чем заканчиваются похождения неуловимых лохнессей. Грабеж и кровати.

Охранники говорят, докладывали генералу Коржакову, главному телоблюстителю Ельцина, что на месте, на зелёной траве, возле американского Белого Дома, где тянули виски Билл Клинтон и Борис Ельцин, очень много, когда президенты ушли, серебрилось и сверкало острой и тяжелой чешуи, рыбьей - не рыбьей, а чешуя, неоспоримо, с обеих Лохнессе, с чудовищ. О чём они беседовали, хищные рептилии, никому неведомо.

Но Билл, после того, как покопалась у него в ширинке Моника, начал остервенело бомбить Ирак и сейчас истребляет сербов. Манекен. Лохнесс яристый. Мотоциклетные его буки вспыхивают и гаснут. Бомбы и ракеты мимо него, болвана чугунного, проносятся, испепеляя дома и больницы. И детей не щадит, шваль голубая, импотент мерзопакостный, разгневанный и обнаглевший: педераст XX столетия, сукой обсосанный Иуда Искариот...

И в России Лохнесс не лучше. Опьянённые кровавыми сражениями, чеченцы насиловали русских ангелоглазых мальчишек, сдирали с них, с живых, кожу и кричащий кровавый ротик затыкали им волосатым фаллосом. Лохнесс варьирует и продолжает Лохнесса. Антихристы, два антихриста, свинцом, штыком, гранатой, бомбой, ракетой, пороховым дымом и пожарной гарью захлёбывают арабов и европейцев. Рыло – в рыло, плавник – в плавник, чешуя – в чешую!.. Смертью веет от них. Веет моргом. Хамы.

Не Адольф Гитлер на трибуне, а Билл Клинтон. Не Билл Клинтон, сипя, приказывает убивать, а фюрер, президент США, недоносок, выхаркнутый из черного материнского чрева, сексуальный червяк, скорченный половым недугом, заразной вялостью подплатьевого сексота и карлика.

И наш – жабры растопырил: издыхает, изрезанный хирургическими дратвенными ножами. Палач и распутник. Торгаш и предатель кровавый.

Ни Хиллари, ни Моника, ни Наина, ни Татьяна не спасутся ни в народе, ни в бомбоубежище, ни в храме. Чудовищ настигнет чудовище – гроб квадратный: склеп вертухаистой Капы и сексуального Аристотеля!.. Лохнесс пожрёт Лохнесса. А Лохнессе задушит Лохнессе. Над ними, погаными и губорылыми, кара Бога мечом звенит, кованым и священным.

Ну, Клинтон, что?.. Везде – свои ухабы:

Тут надо выбирать – держава или бабы,

Однако же – считается за шик,

Когда рулит страной не алкоголик, а мужик!..

Жаль, но для нашей-то, стреляющей из танков жабы,

Какие бабы там, какие там державы?

Сидит в Карелии и квакчет на болоте,

А земли русские захапали враги.

О, мы при этом пьяном бегемоте

И сами подпадём под сделки и торги.

А от России, скажем, через год

Болото грязное останется и бегемот.

Итог:

Куда пойдём, да и кому поверим,

Столкнувшись тет–а–тет с похмельным африканским зверем?!

В Африке президент - надувал щеки, пузырился, форму военную обожал натягивать, китель, галифе, фуражку, чем не генерал или не маршал?.. И соотечественники его старались ему угодить: кто мог, шили себе ратную одежду и разгуливали по раскалённым от солнца тропическим тротуарам... Монарх в приподнятом настроении и страна на подъёме. И заехал к монарху отметить рюмочкой подъём германский посол, шницельный такой, яблочный такой, тортовый такой – монарх не выдержал аппетитной пытки: зажарил посла и съел.

А вот мадам Олбрайт раскатывается по Африке и не помнит, что безохранного германского посла монарх сожрал, а неужели её свободолюбивые африканцы не могут слопать? Изнасиловать, она твёрдо знает, – не смогут, поздно, а слопать?.. Но и рядовые африканцы кого попало, не едят и не жарят на сковороде: разве густо залить Олбрайт чесночным соусом, но и тогда не каждая конголезская свинья откушает изысканного лохнесского блюда

Нина, жена Еремеича, сидела около усадебного фонтана одна и, печально глядя на мраморного Анастаса Ивановича, мыслила: "Крупные руководители и живут крупно – долго и в почете державном!" Нина часто слышит – будто и заболеет крупный начальник, да не умрет: то – операция ему на почке, то – пересадка сердца трудяге, то – легкое ему вращивают ребеночное или от свиньи …

Вздрагивая, Нина, как ей подробно рассказали, представила себе улицу в Москве, здание, в котором вырезают детские сердечки, селезеночки там и разные другие организмы, дабы врастить, вставить их пожилому начальнику, партийному демократу или же свободному реформатору на здоровье, словом, негодяю из негодяев. Детей воруют или добровольно продают для ремонта проходимцев. Эх, Лохнессе, Лохнессе!..

Нине жаль детишек, пусть не своих, но сильно жаль. И приветствует Нина, русская понятливая женщина, новый метод лечения крупных руководителей – пересадочку им свиных органов: печени, кишок и всего, что заболит у руководителя или политического деятеля. Нина даже хохотнула, вычитав – мол, части, запчасти, так сказать, великолепно адаптируются свиные в руководителе, но есть неувязка: отдельные дурные привычки пациент присваивает себе от свиньи, например, лезть, всюду напористо толкаться. Нина видела, как один очень крупный руководитель вместо “Здравствуйте, господа!", распахнув, после операции, дверь в собственный кабинет, громко хрюкнул собравшимся его встретить!.. Но, опять же, мыслит женщина, скотам так и надо!..

Нина считает: заболей у Тони желчный пузырь – только от свиньи и подойдет ей, не у ребеночка же отбирать для нее, бульдожьей невесты?.. Да и Спартаку, заболей у него желудок, подойдет и, как по заказу подойдет, желудок от борова: пьет враз полторы бутылки, а заедает пирогом, начиная с правого угла и доканывает на левом. Нина не сомневается –Новодворская много здоровья взяла себе у хавроний. Ведь такой гуманный политик не согласится гробить детишек?

Имею ли я право, поэт русский, хаять Ленина и Сталина, Хрущева и Брежнева, Андропова и Черненко, Горбачёва и Ельцина? Нет, не имею. Я имею право – лишь слушать их, читать их, если даже не они написали, а за них написал кто–то, имею право подчиняться их чертежу и указанию – как мне положено жить, работать, спать с бабою, рожать, встречаться с друзьями и так далее, и так далее!..

Хрестоматийные фараоны: уложили – каждый, каждый уложил в своём поколении миллионы и миллионы русских парней, оставя их святые кости Венгрии и Румынии, Польше и Болгарии, Чехословакии и Югославии, Финляндии и Корее, Афганистану и Китаю, Египту и Конго, а Германии, а Германии, Господи, сохрани нас, неразумных и законопослушных, хотя законы – драконы: они выжгли огненными, лозунговыми и плакатными, языками Россию, выжгли и дораскидали русских по СНГ, а теперь и Алиев с Шеварднадзе в НАТО лезут, ну, через забор, ну, через ограду, а лезут, а за брючные их ремни ухватились прибалты и узбеки, молдаване и украинцы, эх, на кого же нам, русским, надеяться? На партию Ленина - Сталина? На КПРФ?

Мы – народ подопытный для Саланы и Олбрайт, для Клинтона и для Ельцина. Безграмотный и жестокий Лохнесс распоряжается нами. А Черномырдин – посредник. И Горбачёв – посредник. Посредники между нами, приготовленными к уничтожению, и между натовскими палачами. Наши доморощенные убийцы – наши посредники, предатели СССР, блатяги и грабители, банковские и министерские жулики.

Не плачь, поэт, о России – её оплакали великие пророки наши, не кручинься, поэт, о народе кровном, его истребили обожатели интернациональных побед!.. Ты, ты, русский поэт, кулик, чибис, ты, русский поэт, выпь, кричащая на кровавом болоте русском, развороченном и до краёв налитом кровью русской, которую никогда и никто не щадил, не жалел никто, из названных мною лидеров, действующих или уже опочивших, никто, ты прокляни их, поэт!..

Зачем появились на белый свет мы, русские? Европу и Азию дивить обжитыми пространствами, реками и озерами, морями и океанами, зачем? Поезд мчит и мчит тебя, стоеросового наследника непобедимых предков, мчит от Москвы до Владивостока, две недели тебя мчит. А ты, наследник, ты, строитель державы, давно её потерял, Россию потерял, ястребиную, орлиную, журавлиную, соловьиную, ой, ой!..

Магнитогорский металлургический комбинат за ваучеры подарили рабочим и инженерам русским, а ваучеры оказались прахом, пылью могил, расположенных между двумя холмиками – пусто в натруженных ладонях рабочего и инженера, пусто. Но заехал на Урал – через Москву, центр, станцию негодяев интернациональных, заехал на Урал из Швеции плюгавый портной Абель Богуславович Вольф – и гигантский комбинат, дитя Ленинского комсомола и всей славной молодёжи СССР, очутился у него в бумажнике: доллар правит рабами, господами, избушками, дворцами и странами. Доллар рассёк Россию, доллар отшвырнул от неё республики, государства, доллар замутил пороховым дымом разум Кавказа...

Иваны Ермолаичи постарели. Немцев, зарытых в землю русскую, соотечественники к себе вернули, вернули их, пропёршихся до Волги, мёртвых, истлевших, скелетночерепных, а мы, русские, продолжаем терять и терять Россию. Рейхстаг засверкал обновлением и реабилитационными цветами и лозунгами, а мы, русские, древний скелетный мост, мы, русские, древние останки царя переносим и переносим, уточняем и уточняем: он ли, царь ли, не жулик ли, не ваучер ли и здесь вмешался в судьбу России? А мост – новый-то уже не в силах построить, вот и переносим, как перевезли из США чучело Колумба и водрузили над рекою столицы заместо императора Петра, оставившего нам Россию, необъятной и слаженной армиями с четырех сторон заслонённой, ну, кто же мы?!

Прости нас, царь наш гордый. Простите нас, братья и сестры. Бог мудрый, прости нас. Мы отдышимся. Мы отрезвеем. Мы изучим обманы. Мы нарожаем детей, воинов русоволосых, они и спасут Россию.                 

Лохнессе, Ельцин, Алла Пугачёва, Клинтон   

Часть пятая

А Моня сильно Клинтона взбесила,

За клавесин, зажмурясь, укусила…

Далеко звенит на Урале моя пескариная речушка Ивашла, шла ива, значит, имя-то, какое редкостно-плакучее. Да и разве не заплачешь, если твоя Россия иконоглазая – под расстрелом натовских томагавков и бомбовозов? Вы, пожирающие наш пшеничный каравай, вы, глотающие икру осетров наших, вы, прихорашивающие мундиры на собственных плечах из нашего хлопка, вы, монтирующие космодромы из нашего дешёвого, но вечного металла, вы, украшающие запястья капиталистических проституток нашими алмазами и золотом нашим, вы неторопливы: спокойно науки зубрите, спокойно поезда ведёте.

А куда вам торопиться? Нашим умом и братством нашим, кровью нашей вы разбогатели, стравливая нас в распрях, битвах, соревнованиях, вы – неисправимые обжоры, вы – невменяемые выблядки всех морских и океанских Лохнессе, за вами – трава падает, деревья задыхаются, холмы скифские горят, за вами – кровавая пурга, за вами – прах погибели, но над вами, над вами, идолы смерти и позора, над вами – ладонь России моей, матери моей, Богородицы моей русской, и вам не увернуться, вам не улизнуть, вам не сбежать от русского суда праведного!.. Вы – рабы негодяйства, шакалы прерий, вы – щёлкающие затворы холодных железных автоматов.

Муссолини был достойнее Билла Клинтона: он женщину так любил, она его так любила, и в смерть сопроводила его, с ним ушла в смерть, фашистом и мерзавцем, но с кем же Билла равнять? Клинтон – единственный: Моника сунулась – два года Америка не разрешала им бельё постирать, два года!.. Привет гордой Хиллари, леди Америки, первой мадам кровавого сионистского ада. Клинтон – безбожник и мародёр. Он расстегнул ширинку в Белом Доме и долго вынашивал планы религиозного сражения: он жгёт, душит, взрывает, морит безводьем и болезнями православных сербов, он, конь, ржет с балкона Белого Дома, захмелев от юной крови жертв, он не сумел остыть и умериться от неудачи. Ширинку расстегнул – а квелый и скучный, как чехол с винтовочного ствола. Взбешённый импотент!..

Цековские и политбюровские коммунисты от коммунистов, мартеновцев и колхозников, шибко отличаются: костюмы на первых сшиты в уникальных ателье и из английской шерсти, с овцы, которую не повторить и не клонировать, а работящие коммунисты – с плакатами “Слава КПСС!” и “Спасибо партии!", в курточках, натянутых на плечи, подусохшие и жилистоватые: пыль, руда и огонь не красят лица.

Но цэковским и политбюровским коммунистам и впредь решать нашу судьбу и судьбу России, решили же они судьбу СССР... Ещё как!

Политбюровцы сьехались в Стамбуле,

На Каспий рот разинули и скулы понадули.

Грузинский Эдик, хитрован и педик,

Чекист марксистский, агроном и медик,

Кричит: “Нам не нужны российские рубли,

Мы нефть за доллары к Нью-Йорку провели!”

А Назарбай, цековский бай, казах,

Стал газ глотать у турок на глазах.

Алиев же налил бензин и сгоряча

Тост предложил за Леонида Ильича,

Но вовремя опомнился: Туркмен-Баши

Из Ашхабада слал им всем шиши.

В Кремле на троне харя пьяная качалась,

Отнять пыталась СНГ, да вот не получалось.

Торчали доллары из каждого кармана,

Гайдарик полз по галстуку гурмана...

Итог:

Как дальше жить – и транспорт отменяют:

Жиды Чубайса по Москве гоняют!

Жиды – не евреи и не русские, но и до них добрались, ведь они, большинство их, века процветали в России за счёт евреев, русских, татар и эвенков бессловесных, в снегах купающихся...

Капа, хотя и сучка, но женщина, хотя и собака, но человек, и допустить ошибку нечаянно и ей случилось... Встретила она на дачном тротуаре Аристотеля и давай вертухать, давай вертухать перед ним, перед аристократом, вилять и скалить зубы, дура стоеросовая, давай жаться к нему, кобелю пустомозглому, а он давай подталкивать её, давай грудью опускаться на неё, взволнованную и желающую весенних наслаждений...

И, поуркивая, подрагивая телами, подстанывая вкусно колотящимися сердчишками, они и выдвинулись к зубчатой колее. Выдвинулись, упружась, а тут – машина, ихтиозавр, с квадратным гробом, пастью неимоверною и ужасающей. Челюсти размежевались – хап, даже не успели взвизгнуть ни Капа, ни Аристотель, оказавшись во мгле, трагической и поглощающей увлечённых ласкою любовников. Бардак на Руси всегда бедою оборачивается, как ты ни выкрутась, как ты ни старайся перехитрить беззаконие.

Пушок, не доскочив до пропавших во мгле, метнулся в сторону, завыл и упал прямо в грязную канаву колеи, но уже позади квадратного гроба, чудовища многотонного. Внезапная гибель и этих его друзей, особенно Капы, пусть даже и неверной, пусть даже и зубоскалистой, пусть даже и противной иногда, но привычной, родной, понятной и безгрешно шалавой, подкосила здоровье Пушка. Он осунулся. Перестал принимать пищу, погрустнел и быстро догадался: он – старый и никому, кроме Капы, не нужен, никому. А вот если бы Аристотеля заглотило чудовище, а Капу оставило, тогда Пушок бы воспрянул. Но справедливости на земле нет и не будет.

Пушок перестал узнавать и Ермолаича. А на оклики Марьи и реагировать разучился. Шерсть на нём слепилась, кольцами тёмными завилась, и глаза Пушка потускнели. Слух укоротился. Обоняние затупилось. Ночью не встрепенётся, не забрешет. А днём провожает шаги Марьи и скулит. Скулит и скулит – прощается, значит. И – пропал. Ермолаич и Марья обыскали квартал. Нет. Проверили обрезки газовых труб. Нет. Заглянули под мосты и мостики. Нет. Простился и пропал. В лесу ли умер или ночная непогодь засумятила скромного кобелька, и завеяла, кто скажет?..

Марью, жену Ермолаича, и на пьяной козе не объедешь: она смолоду еще трудилась на оборонной овцеферме, где клонировали овец и баранов, намереваясь, в случае мировой третьей войны, через Австралию послать овечье стадо кораблями на Европу и Америку, да, овечье, начиненное нейтронными взрывными снарядиками под шерстью, от которых кирпичи из вашингтонских небоскребов будут улетать до луны.

Но перестроечный Горбачев рассекретил овцеферму и ключи от нее Раиса Максимовна подарила супруге Рейгана. Марья считает: Горбачев и Раиса – оба клонированные животные и Спартак Еремеевич – клонированное существо, бабник собачий, а Ельцин – вообче искусственно разведенный зверь с откусанными пальцами на левой руке… И у Спартака Еремеевича на левой руке пальцы откусаны, ну, какой он и какой же Ельцин солдаты? Подделанные под участников сражений жулики.

Марья уверена: лишь наше Лохнессе – не клонированное, а истинное правдолюбивое млекопитающее, остальные Лохнессе – морские хищники, вскормленные захватнической идеологией США, натовские громилы. Марья застала однажды в цековском бассейне под Москвою купающихся дам, гостящих в СССР: Тетчер, Олбрайт, а с ними – Райка и Наина, сошлись ведь, хоть и в разных краях, и на разных континентах обитали, теперь Марья вспоминает – как резинки на рейтузиках им поправлял и натягивал Эдуард Шеварднадзе, а Миша Горбачев речи запузыривал, Ельцин пил, вот и виляли, как сучка перед бульдогом, виляли перед Шеварднадзе дамы влажными попдынями, особенно – Олбрайт, девушкою тогда казалась…

Марья раскорячилась и на них: “Ф–фу–у!” И купальщицы в сию секунду очутились Лохнессами: нырь в бассейн, а из бассейна в реку, из реки в море, из моря в океан и привет!.. Марья обстоятельно рассказала тайну мужу Ермолаичу, и Ермолаич обязал ее замолчать, мол, кремлевские сучки и не такие номера выкидывали, а тут, подумаешь, за трусы их дергал Шеварднадзе!.. Грузин бабу не упустит, свою и чужую.

Ермолаич не Еремеич. Ермолаич доподлинный, не клонированный человек и не кремлевский Лохнесс, превращающийся в моменты надобности в хитрую Лохнессу, выплевывая из кабинетов то хомяковатого Гайдара, то меднорожего Чубайса, то администрированного Коха, то виляющих влажными попдынями Немцова и Бурбулиса, спасибо генералу Макашову – перетряс он вонючую моль на министерских матрацах!..

Ермолаич не сомневается: “Марья уравнивала дачу Спартака Еремеевича с дачей цековской, на даче Еремеича заграничные суки обоюдно с нашими сверкали перед Шеварднадзе рейтузиками зазывающими. Ай, да Ельцин клонирован по секретной программе с баранами и овечками, тот Борис Николаевич, уралец, заперт в Аризоне, и Еремеич клонирован, а Спартак Еремеич забран в Кремль, подозрительно смахивает на Бориса Николаевича и водку хлещет – коллеги зубами цакают. Верблюд.

Моника же, лифчик не повесила на статую Микояна или какого иного вождя, не повесила, а избрызгала каплями Клинтона: ясно - клонировать Билла решила, сучка контрразведская, на Израиль спроецировала президента США, барана высокоинтеллектуального. А начни Моника клонировать – вылупится мальчик чистенький, не шелудивый, засади его в клетку, и вся Америка в очередь хлынет глазеть на пупыря!.. Баб глупых нет. Не решится же Моника меня, шофера, клонировать? Хотя я и проработал десятки лет без аварии, не решится!..”

Пригорюнился Ермолаич. И вновь зазвучал в его сердце Есенин:

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело… далече… мимо…

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!

Ермолаич не меланхолик, не пессимист недотыканный, а патриот и убежденный пролетарий, солдат седой, и его, труженика и воина, ни Черт, ни Дьявол, ни Спартак Еремеич, ни Борис Николаевич, ни Лохнессе не объегорит. Русский человек внешне – лопух, а внутри – Сократ!..

Капу набаловал Аристотель, пёс аристократический, она его и довертела, довертухаила: оба погибли. Но, искренне признаваясь, у Капы начались заскоки. Сядет на солнышке и зажмурится. А зажмурится – задремлет. Задремлет, да вдруг ни с того и ни с сего мотнёт башкою, взбрыкнется, словно её в живот укололи вязальною спицею, бодается харею в харю быку али корове и с хрипом, с улюлюком – лаять и приседать, как дикторша Арина Шарапова на экране. Но дикторшу в Америке несколько месяцев имиджу обучали, а Капа, не имея спонсора, – самоучка…

Марье и Ермолаичу сдаётся в минуты философских открытий и обобщений, что моторное чудовище с квадратной гробовой башкою – Лохнессе, и все три Лохнессе, и все четыре Лохнессе, американские, наши ли, – единое Лохнессе, засланное будоражить животный мир в России, людей русских сокрушать психологически, даже членов партии, как, допустим, Спартак Еремеевич, брать на испуг и подчинять их, зомбированных кроликов, компьютерной беспощадной логике капитализма. КПСС гнут.

С Марьи взятки гладки: и во сне, продолжительном и одиноком, Марья и в помыслах ни разу не изменила Ивану Ермолаевичу. Дачу не записала себе чужую. Жердей чужих из забора забытого не выдёргивала на лучину или на прясло. А Иван Ермолаич – чист, как солдат перед старшиною, и перед Марьей, и перед Родиною. Кроме Марьиных сисек, данных ему законом в обиход, кроме баранки, ложки и хлеба, он, советский честный шофёр, ничего в руках и не держал, не согревал работящими ладонями, не цапал, не хватал у государства и у народа: пролетарий – есть пролетарий!..

Лохнессе хитрит. Припугнёт Спартака Еремеевича, за правду вроде она борется – и в океан. А глупый народ басни и легенды о ней, о Лохнессе, разносит по белу свету, мол, справедливая, мол, наша, советская, а шарахнет Лохнесс или Лохнессе, чёрт её подери или его чёрт подери, шарахнет по нам, народу русскому и нищему, мы вопить, мол, он, Лохнесс, капиталистический, сволочной, а Лохнесс – единый, Лохнессе, он или она, одно. США и похлеще пакость изобретали, может быть, и Арина Шарапова с Капой – компьютерные сексуальные паскудницы?!

Лохнесс не согласен, нет, Лохнесс не будет кастрировать Лохнесса, не будет!.. Билл Клинтон мог и от рождения случиться импотентом или малоустойчивым на матраце с двуногою кокетливою Капою. Не сумел же Билл удовлетворить с поэтической лихвою Монику. Симпатичная еврейка надулась и книжку про него и про себя написала. Ездит и торгует, ездит и торгует по Европе и по Азии. Уже – мультимиллиардерша, а он? И он не прогорел. Тоже с Хиллари наваляли роман – несколько десятков серий. Книги их, Моники и Билла с Хиллари, мутными помоями текут по цивилизованным народам, текут и наших русских олухов и шалав тонко организовывают в длинные скандальные очереди, как при советской власти – в очереди за водкой или за колбасою!.. Экая в нас энергия.

Ради истины скажу: очередь, в две и три колонны, в основном – из дур, вертухающих задницами на экране, и – партийных ортодоксов, не принимающих западный образ существования в России. Но покупают вертухайки и ортодоксы не по экземпляру, а несколько – дарят родственникам, близким, знакомым, словом, ведут антиимпериалистическую пропаганду, партийцы, а русские эротические шалавы – дарят подругам, друзьям, стремящимся прорваться на жидовский экран и повертухать на миллионы зрителей задницами: работы нет – оборонка на боку лежит!..

Я вот хихикал над толстым писателем, корешом Спартака Еремеевича Воротилова, а он при Борисе Николаевиче Ельцине возглавил в Кремле комиссию по отменам смертного приговора преступникам пригвождённым. Защищал демократию. И так ежевечерне за ужином смеялся над вертухайками экранными, так хватался за брюхо, наблюдая их конкурирующие задницы, восторгаясь ими и свободою бесцензурною, так гоготал, балбес, аж кусок говяжины заткнул в рот, да не в ту сторону: пискнул, сгорбился, выпал из кресла и подавился. Привезли траурную домовину, оркестр зарыдал – закрыли и отнесли. А на его место нашли типичного толстяка, шустрого, оптимистичного, верткого в определениях решений и лысого, и русского, русского, как Жванецкий!.. Останкинский жид.

Воинственную Олбрайт зовут Магдалиной, но какая же она мать, какая же она Магдалина?! Маленькую её спасли сербы и приютили, выходив молоком и мёдом, сластёну, а теперь она научилась обожать пожар бомбежный, дым кровавый и слезы югославов. Мать Магдалина. Нет, не мать и не Магдалина, а сионистская Лохнессе, чудовище толстогубое, проклятая черепаха под чугунным панцирем, соучастница распятия сербов на кресте православном, кресте Иисуса Христа…

Правую руку вытянул и прижал ее к деревянной планке, повернув ладонью, прижал Билл Клинтон, рыжий американский фашист, фюрер США, бандит и магнат, банкир и юрист, палач и насильник, а левую руку сербов, потянув на себя, прижал к деревянной планке креста, повернув ладонью, Борис Ельцин, алкаш и врун, инвалид с будильниковым сердцем, вшитым в грудь негодяя дратвою и лавсановыми нитями.

Держат сербский народ на кресте казнители, держат и заливаются смехом, не человеческим, а дьявольским, воем заливаются подлым. А Мадлен Олбрайт, усатая и горбоспинная, гвоздь вколачивает в солнечное сплетение сербскому народу. Обезьяньи лапы ее трясутся, но молоток не выпускает из когтей, стерва, косоёбистая и вонючая!..

Многие сербы видели ее, Олбрайт, в Дунае, когда взрывы суши и воды, взвихренные и поднятые над землею томагавки, сжигали на лицах людей кожу, испепеляли зрачки новорожденным, спрятанным испуганными юными женщинами в каменные укрытия и каменные подвалы. Мадлен мелькала, ворочалась в красном урагане, ударяла по крышам зданий чугунными ластами и седая, как мартышка, вытащенная за хвост из мучного ларя, пырскала и царапалась: "Бомбить, бомбить, бомбить!”

У ног сербского народа, истекающего кровью на кресте Христа, иудейская блудница Моника, начинающая Лохнессе... Но Олбрайт, уродица и кровавожижая Лохнессе или Лохнесса, или Лохнессиха, Олбрайт, подлежит вечному проклятию триедино: проклят Билл Клинтон, проклят Борис Ельцин, проклята Мадлен Олбрайт!.. Тетка А.Н. Яковлева…

Известно, что Сорокина – лиса,

А пялит, бестия, на реформаторов глаза:

Явлинского почмокает, Гайдара пососёт,

Авось коту и мужу лишний доллар принесёт

Иль куру жареную украдёт с останкинского бала,

Теперь мурлом похожа на генсека Цэдэнбала,

А в девяносто первом–то, вы помните, визжала:

“Бей, бей красно-коричневых!..”

И не язык, а жало

В экране грязном извивалось, голо,

А вот не забеременела, даже от монгола:

Сверлит, как старая сова, зрачками темноту

И сочиняет сказочку коту.

Неужто этот знаменитый котик

Домашний Чикатило и эротик?

О, если так, моя однофамилица –

Себя и многих мужиков кормилица!..

Итог:

И, слава Богу, дикторшина рожа

На самого Сванидзе не похожа.

Космические пришельцы. Лохнессе. Чикатило. Бунич. Клинтон. Ельцин. Чубайс. Жванецкий. Киссенджер. Иван Драч. Дмитро Павлычко. Славянские поэты Украины - Драч и Павлычко, и–и–х, как семенили они, встречая Киссенджера из США на аэропортовском бетоне Киева: СССР делить и распродавать намылились, верховнорадовцы и лауреаты Госпремий великой державы!.. Чем они, кастраты, не прорабы?..

Я видел – по Каспийскому морю, вытирая носком нефть с рыла, плыла Олбрайт, Лохнессе, а за ней – Сорокина, Миткова и Шарапова, шлепая ластами–сандалиями, но, уже не вытирая морды: грязнее их экранных морд не встретишь нефтеморды. Черное золото земли их облагораживало и вдаль приглашало, чешуистых...

ИЗВЕСТНЫЙ РОССИЙСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ВИКТОР АСТАФЬЕВ СЧИТАЕТ, ЧТО РАЗВЯЗАННАЯ НАТО ВОЙНА НА БАЛКАНАХ НАПРАВЛЕНА НЕ ТОЛЬКО ПРОТИВ ЮГОСЛАВИИ, НО И ПРОТИВ РОССИИ

Красноярск, 21 апреля. /Корр. РИА “Новости” Борис Иванов/.

Известный российский писатель Виктор Астафьев считает, что развязанная НАТО война на Балканах направлена не только против Югославии, но и против России. Об этом он заявил в эксклюзивном интервью РИА “Новости”. По мнению писателя “всё делается с дальним закидом”, чтобы Россия обязательно ввязалась в этот локальный конфликт, что и приведёт её к окончательному краху.

“Не понимая того,– заметил Виктор Астафьев,– что мы сейчас, как никогда прежде, ослаблены экономически, физически и духовно, некоторые наши “защитники Отечества”, не найдя себе лучшего применения, уже рвутся на войну. Мы её просто не выдержим, в результате не будет ни народа, как такового, ни России.”

Писатель считает, что наше любое военное участие в балканском конфликте не только породит новый этап “холодной войны”, как это уже было во второй половине 40 –х годов, но и заставит нас “сжечь последние остатки своего сырья и своего народа, который и без того выкашивает туберкулёз”. Если в результате и этой бессмысленной бойни человечество не поумнеет, с горечью подчеркнул писатель, “войны будут продолжены и в новом столетии”.

Есть “человечество”, есть “новое столетие”, есть “защитники Отечества”, но не очень умные, во всяком случае – с Виктором Петровичем Астафьевым, имеющим в академгородке респектабельную квартиру, а в Овсянках, райцентре, – замечательный дом, им, быдлу, сравниваться глупо: вот и не найдут себе “лучшего применения”...

Петрович, как мой Ермолаич, на фронтах и в атаках побывал, с фашистами дрался, но мой Ермолаич проще: правителей продажных виноватит, а Петрович – лебезит перед ними!.. Лохнессей трусит.

Вот что пишет 27 апреля 1999 года в газету “Советская Россия” редактору В. Чикину американский Борис Файнберг:

“Привет всем русским свиньям!”

А далее:

“Теперь учтите, что наши руки длинные, и достанут самых ретивых генералов даже в вашей грязной России”.

И далее:

“Мы вам объявляем войну. Пусть трепещут все русские сволочи от Зюганова до Примакова, от Иванова до Баркашова. Вообщем Иван–дурак, думай, чтобы сберечь себя.

Россия уже давно сидит в дерьме по уши. Смотрите, как бы не утонуть в нем”.

И далее:

“Призываю лётчиков НАТО продолжать бомбить сербских подонков”.

И далее:

“Смерть сербским подонкам. Смерть русским национал–патриотам. Сербия и Россия должны быть разбомблены. Сегодня Белград – завтра Москва”.

Я переписал шизофренические “афоризмы” Файнберга, сохранив его орфографию и пунктуацию. Перечитал и подумал: “А ведь этот Файнберг – наш рядовой Файнберг или бывший член политбюро ЦК КПСС, как, допустим, Гейдар Алиев с Эдуардом Шеварднадзе, как, допустим, бывшие ретивые советские руководители Каримов, Кучма, Лучинский и т. д., а о прибалтийских вожаках и сказать нечего,– натовцы, файнберги, лакеи, мило бодающие двери НАТО узенькими лбами, предатели стран и народов, нарушители обязательств и договоров, ефрейторы НАТО...”

Так чего же мы, русские, дожидаемся, терпя над собою разбухшего кремлевского натовца, ненавидящего нас, людей русских, боевика, взорвавшего СССР и разбазарившего Россию?! У нас – пространства, завещанные нам предками, и – нет друзей! Но с нами Иисус Христос.

Задумался Иван Ермолаич о Лохнессе – и смачно сплюнул за изгородь садиковую. Марью, молодую, вспомнил: красавица, тяжелоплётная косища ее золотилась и у бедер покачивалась. То ли – коса покачивалась, золотом налитая, то ли – Марья покачивала ею же крупно, луково уложенные пряди волос вот в такую косищу, нет, не Марья, а Марью коса покачивала и всё норовила к Ивану, к Ване поплотнее и погорячее примкнуть – целовались, оба молодые и обветренные, в травы хмельно валясь и постанывая... И вновь – целовались, целовались, целовались!..

Титьки у Марьи – юные дыни золотые: ладонь прикоснёшь к ним –веют степью раздольною, а губы у Марьи – свои из них долго забирать Ивану не хочется, да и Марья, прижавшись к нему, не торопит: пей молодость и красоту её, сколько душа захочет!..

Теперь Ермолаич и Марья – израсходованные войнами и разрухами, указами и налогами, нищетою и безнадежностью люди, рабы “ножек” Буша и кока-колы. И потому – страшные сны донимают Ермолаича, солдата старого. Пирамиды, пирамиды черные снятся. Высокие, каменные, треугольные, а за ними – песок и песок, песок и песок, раскалённый, скрипит и сеется, скрипит и сеется: от Нила аж до Волги!

И вроде Ермолаич – фараон. Мумия. Туристы русские над ним наклоняются, а он и ногою задвигаться не может, слушая вздор:

– Триста жён у идиота в шатрах парились!..

– До Марьи, поди, и очередь-то не доходила, когда?..

– Воевал, воевал, и залёг под памятником погибшей цивилизации!..

У, эта цивилизация!.. Вскочил Ермолаич и пнуть их разом собрался, но глядь, а перед его носом – Мадлен Олбрайт: – Я на тебя, сивый мерин, бомбёжки обрушу, пшёл вон! – И Мадлен изобразила воздушный поцелуй. Ермолаич очнулся – Марья на месте. Изгородь. Садик. Дощатая их будочка. Лучок перышками-сабельками посверкивает на грядочке, ай, прелесть неизбытная! И лишь в тумане Ермолаич заметил – гадючий хвост, рыбий, лохнессовый, черканулся загогулиною, мол, привет, фараону!..

Сны – вещее предупреждение: не среагируешь – жалеть будешь, да поздно. Но Ермолаич и не успел среагировать, дрёма связала его движения, а Марья их согрела живыми усердиями и Ермолаич провалился в следующий редкостный эпизод...

На четвереньках, значит, за изгородью пристроилась Медлен, упёрлась ступнями, без носков и сандалий, в ствол ольхи, а ладонями, навозными, уперлась в шершавую жердь. Держится, поколышиваясь и чуть ссутуливаясь. А Пушок – над нею, над нею: ушами пошевеливает и она ушами пошевеливает. Он покорчивается – она покорчивается. Он мордою кивает, кивает, быстрее, быстрее – и она, Мадлен Олбрайт, мордою кивает, кивает, быстрее и быстрее, а Пушок ей человеческим голосом:

– За сербов и за албанцев тебе, стерва! – А Марья с нейтральной полосы наблюдает за вертепом собачьим, а те мордами кивают, кивают.

За другой изгородью, тоже упершись босыми ступнями в ствол ольхи и навозными ладонями в шершавую жердь, корчится, оборачиваясь наглой мордою, сопит и подвывает Билл Клинтон и собачьей мордою целует в собачью морду Аристотеля. Хамы и паскудники бессмертны!.. Билл спиной перегнулся, а над ним Аристотель как зати–кити–кает, как зати–кити–кает и затрясся, затрясся, но и Клинтон затрясся, затрясся, громче и счастливее подвывая, бабий угодник и казнитель безоружных.

– За сербов и за албанцев тебе, стерва! – нажал на него Аристотель и, выпрямившись, поясницею оттолкнул брезгливо президента США.

“К чему бы это?” – вяло забеспокоился возле Марьи Иван Ермолаич, а Марья, жена его добрая и конституционная, потянулась, зевнула даже, и беззаботно удивила Ивана Ермолаича:

– Опять сон?..

– Опять...

– А признайся, Ваня, законный муженёк мой, кому ты аплодировал, друзьям чё ли, крича: “Молодцы, так их, так их, так их мать, дерите и передышки блядям заморским не давайте!..” Псы и постарались.

Спартак Еремеевич Воротилов – фигура неординарная и весьма даровитая: в одну и ту же минуту он может перевоплотиться, переконструироватъся, перевернуться, предстать, отстать и снова стать, заняв или позаимствовав чужой облик, чужой ум, чужую стать...

Многие считали его фронтовиком, а он и винтовки в руках не держал. Многие считали его руководителем стройтреста, а он в Кремле уселся и замечательно себя чувствует. И окружение – по нему. Когда он на даче легохонько, как пробку от шампанского, покручивал голый пуп Антонины, Тони, любовницы, то Антонина почему-то сильно в данный миг походила на дикторшу Светлану Сорокину, хотя дикторша и напоминала явно собою Батмунха Цэдэнбала, Председателя Великого Народного Хурала Монголии, а когда он, перевоплотясь в Ельцина, поливал, расстегнув ширинку, авиашасси, Светлана прекращала харкаться в красно-коричневых с экрана и принимала образ и аварийную позу Наины Иосифовны, хватая Бориса Николаевича за карманы брюк – умоляла не срамить.

Но стоило Борису Николаевичу обернуться Леонидом Ильичём Брежневым – Наина превращалась в Викторию Голдберг, супругу и боевого товарища генсека... Ну, кухонные пудели, шавки сперматозудные, нигде нам от них нет покоя и равновесия. Конечно, Спартак Еремеевич Воротилов не покручивал голый пупок дикторше Светлане Сорокиной: она не из развратных особ, она работает на телестудии, накапливая в организме политическую энергию и дамский задор. Борис-то Николаич давно помер.

Ельцин же скрежещал челюстями, раздаривая по сторонам то Чечню, то Крым, то острова на Амуре, а, накачавшись хмельно, как на четвереньках Мадлен Олбрайт или Билл Клинтон, заваливался боком в кровать и принимался храпеть и ахинеить, холодея, с чего Виктория, читай, Наина Иосифовна, вздрагивала и, путая аспирин со слабительными, в рот Лохнессе совала спрессованные таблетки. Чудовище поддевало их на мокрый толстый язык и с костяным хрустом высыпало в желудок. Наина поглаживала по ласте Лохнессе и сиротливо подвсхлипывала. Умора.

Куда мы идем? Если магазины и школы, заводы и вузы, театры и лаборатории захватили жулики, ну, олигархи, и ежели завтра они скупят за бесценок землю или перепродадут её корыстным заморцам, мы – проданные крепостные, мы – никто. Как говаривала моя соседка, поэтесса Нонна Самуиловна Петрова: “Ми посадили вас в мишок и теперь завьязать лишь осталось!..” Мы, точно она определила, в мешке. Но кто нас, кто Ивана Ермолаича и Марью завяжет: Ельцин, Степашин, Лужков, кто?

Наша работа, дело, совершенное поколениями, – вздор: даже пенсию работягам заменили на дозу выживания, почти нет разницы – ветеран ты или спившийся бомж. Выкатывайся из-под ворот и на асфальте подыхай, без жалоб и промедлений покидай территорию новых русских!..

А творчество? Когда, в какой стране, в какие времена святая тоска по истине, вдохновение и очарование, молитва и надежда так обесценивались и уничтожались, презираемы в обществе: ты творец – ты нищий.

У Фёдора Достоевского бесы – терпимые люди, если, да, да, если сравнить их с кремлевскими дармоедами: у кремлевских – морды поганее, когти острее, хвосты пыльнее, россомахи колымские!

Бессмертный Христос мой,

Гляди, я на коленях стою перед тобою, прося тебя:

“Умой материнский лик России водою живою,

Вдохни в потухшие очи её свет непресекаемый,

Вложи в мудрые уста её слово огненно-громовое,

А в руки – меч обоюдозаточенный,

Пусть крикнет, пусть соберет она народы свои

И с плошадей, с полей кровных и с небес твоих

Грянет на растлителей детства безгрешного,

На убийц любви и материнства русского –

За верность и долю русскую!

Иисус Христос мой, защитник неукротимый, болью и думами наградивший меня, помоги мне, поэту русскому, пророк наш и Спаситель!

В Москве Лужков, жиды, Олбрайт, Лохнессе,

Кто говорит, что нет свободы в прессе?..

При Сталине Иосифе Виссарионовиче Ермолаич воевал и воевал, а при Никитке помогал колхозам кукурузой землю увечить, шоферил по осени в спецбригадах, при Брежневе возил Спартака Еремеевича к соцгероям совхозным на банкеты, теперь Ермолаич наблюдает, вспоминая.

Вон Капа вертухаила, вертухаила, сучка, и Аристотель вскочил ей на спину. А Пушок на сурну, довертухаилась, проститутка дачная.

Ее вместе с кобелями в экран показали, и какой-то телебейтаровец картаво экскурсоводил: “Анальный и агальный секс!.. Анальный и агальный секс!..” Капу сменила Моника с Биллом Клинтоном: тоже вертухайкою кочевряжится, а президент тянется щекотнуть студентку, а телебейтаровец задыхается, поясняя: “Пгокугог США возбуждается и уголовное дело на Билла офогмляет, уга–а!..” Эр не выговаривает, шпана.

Ермолаич все знает и слышит. Вон дочка, незаконнорожденная от Еремеича и Тони, в ФРГ замок старинный укупила… Залезла в бассейн, а лифчик не на кого натянуть: возле бассейна башки Микояна нет. Анастас Иванович вдосталь проторговался сокровищами русского народа, музейными и хранилищными, мраморный экзекут!.. Конфискатор активный.

И Анатоль Борисыч Чубайс электричеством в России занят: включит лампочки Ильича – доллары считает, выключит – алмазы гребет, некогда ему снять около бассейна германские трусы и на Анастаса повесить… Неинтересно, чадо Еремеича в эмиграции. Родина обратно зовет. И бассейн домашний нисколько ни хуже немецкого, хваленого и дорогого.

Иван Ермолаевич давнёхонько отвык и от Спартака Еремеевича Воротилова: тот в гору поднялся по лестнице перестроечной такую, что в октябре 1993 забрался на броню танка у Дворца Советов и, набрякший коньяком, главкомил: “Огонь по коммунистам!.. Огонь по коммунистам!..” Позже его вскрыли и свиное сердце вшили – надорвался. Педики.

Теперь за Дворцом Советов – черные кресты павших. Да иногда наша Лохнесси пролетит в облаках, красным флаговым заревом их осенняя. Сон. И Ермолаич возвращается в далекое: в стройтрест, в огородик, к Пушку.

Но легковесно ошибается красавчик Билл, а еще легковеснее ошибается обвислобрюхий Гарант. Их собачья чехарда с Моньками и Тоньками, прятки по кабинетным закоулкам в Белом Доме и в Кремле регулярно и скрупулезно изучает Джемс, здоровенный негр в подзорную армейскую трубу, покачивая ее на коленях и разворачивая поудобнее…

Джемс, гражданин США, борец за права человека, тайно заполучил летающую тарелку под Ижевском за две бутылки виски. Русский конструктор Гришка Шарадов и удмуртский слесарь Савелий Пентюхов крепко тяпнули, а заместитель по хозчасти директора номерного завода Натан Львович Малиновский от рюмки наотрез отказался, но все трое вместе сражаются против расизма и стремятся утверждать в быту интернационализм аж двадцать первого века!.. Не кивать же на марксизм.

Сидит Джемс, здоровенный негр на Марсе и покачивает в ладонях знойную подзорную трубу по следам голодранцев Гаранта и Тони, Билла и Мони. А рядом с Джемсом, во впадине вулканической замаскирован тарелковый звездолет, кнопку нажал – ты–ы–р–р–р!.. И стрекозою, стрекозою – по ледяной пустыне. Кабина загерметизирована, и черный негр стращает непуганых европейцев белыми зубами: “Держитесь, поросячьи шкуры!..” И поросячьи шкуры держатся.

Да, человечеством скоро будут править русский, еврей и удмурт, а негра они оформят охранником экологии – следить за сексуальными вывихами разнагишенных руководителей великих держав. И Джемс мучается, разгадывая: “Ежели я киллер – хлопну их из аккумулятивного, бесшумного пистолета, а ежели я диллер – ошарашу по кумполу подзорною трубою и никакая Лохнессе не предотвратит возмездья!.."

Эх, окажись Борис Ельцин и Альберт Салана, Билл Клинтон и Мадлен Олбрайт не гремучей смесью, а настоящими евреями – давно бы добрососедство шагало по городам и селам Земли!

Но везде земля, землица, как птица, как птица,

Кружится, кружится,

А из раны кровь струится, струится!..

А Ермолаич подкис. Мелькнул в памяти Спартак Еремеевич, сынишка его, нидерландец. Мелькнула родная дочка – кубинка...

Осыпанная лепестками, вознесенная бело–туманной красотой в небо, яблоня радовалась, цвела. Красные, оранжевые, белые и желтые тюльпаны набегали на домик. Плескалась и пенилась черемуха. Веяло детством, юностью, любовью. Почему-то Иван Ермолаевич представил сейчас бабушку, деда. Мать вспомнил. Вспомнил отца. Как хорошо, что он знает, где их могилы. Как хорошо, что он не так редко бывает там. И как хорошо, что цветет его маленький сад. Цветет и до звёзд доколышивается...

Посвистывая обеими ноздрями, на него ринулся Пушок. Лаял, приплясывая вокруг, скулил и задыхался от счастья видеть родного человека, хозяина. Иван Ермолаевич поглаживал Пушка по шее, теребил шерсть: –Вот наскучал, натосковался!

Когда же хозяин поднял голубой шланг, то удивился: шланг был весь искусан, порван. Из него мелкими брызгами сочилась вода, а колпачок шланга – завинчен. Закаракумили пёсика.

Иван Ермолаевич посмотрел на Пушка. Пушок на Ивана Ермолаевича. Русские экстрасенсы!.. Ветеран и ветеран.

– Бедный? – завиноватился Иван Ермолаевич, – еды тебе оставил до отвала, а кран завернул. Лишил душу живой воды. Живой воды лишил душу. У, эти Горбачёвы, Рейганы, Рекьявики, ракеты!..

А Лохнессе тем временем рассекало коварными ластами гремучие волны океана, перепутав Бориса Николаевича Ельцина со Спартаком Еремеевичем Воротиловым, рассекало и возмущалось:

“Ну и чудовище!.. И нас клонируют!.. И нас клонируют!..”

И слышит Лохнессе – на острове стоит одиноко Билл Клинтон, не уволенный с должности президента США в связи с требованиями поклонников Моники перевести его на другую работу, и грустно, грустно для самого себя напевает:

“Что моя Моня,

Что твоя Тоня,

Что твоя Тоня,

Что моя Моня!..”

1983 – 1999

ОТСТАНЬТЕ ОТ НАС!..

(Цикл очерков)  

В ваши уста положу я сахар,

Животы обовью в шелка и парчу,

Всё моё, все моё, я не ведаю страха,

Я весь мир к седлу своему прикручу!

Чингисхан

Берегите себя, русские, прочность и совесть берегите свою, земля, нам завещанная дедами и отцами, богатая и огромная, разве мы согласимся на утеснение и на бесправие на ней? Никогда.

НА КРЕСТЕ ПАМЯТИ И ТАЛАНТА

Сильного человека не изменяет дорога жизни, а лишь приникает к нему своим ветром тяжелым, крыльями широкими своими, и, жестокая и мудрая, растит и утверждает его: к будущим временам готовит его. Дни летят, годы движутся, а время вспыхивает кометой и на бетонных трассах сгорает, светом нас озаряя и пеплом нас овеевая...

Пётр Проскурин - сильный человек и писатель сильный. Вот читаешь его романы и удивляешься слитности натуры героя с натурою природы, с натурою и глубиною мира сущего. Я ведь легко представляю Петра Проскурина молодым. Худой. Стройный. Кудрявый. С глазами умными, по-скифски медлительными и честными. В начале шестидесятых годов над крышей Литературного института и Высших Литературных курсов весенним громом прокатилось его слово – роман “Горькие травы”. Пётр Проскурин сразу сделался знаменитым... Аж в ЦК КПСС мухобои завозились!..

Хотя шестидесятые годы известны возвращением писателей к горю расстрелов и тюрем, известны мятежной деятельностью диссидентства, подпольными распространениями самоиздатских стихотворений и поэм, рассказов и повестей, романов и легенд... Да, известны этим траурным потопом литературным шестидесятые годы, но роман “Горькие травы” разбудил русских людей, и далеко, далеко перед ними, как над теми трассами, натруженными и могучими, засверкало имя молодого Петра Проскурина.

Ничего сверхзапретного и ничего сверхжесткого писатель не открывает нам в книгах своих, но раскалённая русским горем душа его, нас ведёт и в мире житейском нашем, как та комета во Вселенной, трагически горит впереди нас, мучаясь, и муками собственными пытается заслонить от гибели удел и уют русских. Но как заслонить?..

Я не смогу назвать более русского писателя из поколения Проскурина, его судьба, как великая книга “Библия”, вся подчинена единому замыслу и единому смыслу – построению неуничтожимого храма в человеке, озвученного преклонённой молитвою человека перед Богом, перед вселенскою истиной Христа, омытой слезами страданий, очищенной огнём ран и вещим светом скорби. Пётр Проскурин религиозен высшей мукой религиозности: “Зачем, зачем, Господи, я мучаюсь нищетою и ложью мира сего, грехами и кровью подданных твоих?..”

За романами Петра Проскурина “Камень сердолик”, “Имя твое”, “Судьба”, за героями писателя народ русский движется – по тропам и трассам сквозь деревенские сутулые избы и каменные особняки, движется русский народ через собственные обелиски и кресты, через кремлёвские икряные отрыжки и голодные колымские пайки, сухарями и свинцом приправленные.

Сейчас модно Сталина показывать неоднозначным. Модно за Мавзолеем Ленина высматривать египетскую пирамиду. Модно в казни царской семьи казнённую Россию чувствовать. Великой державы нет – уже нет. Великая страна-труженица и защитница рухнула, преданная негодяями, облизывающими украдкой – в, роскошных западных туалетах поскрипывающие долларовые купюры... К тронам-то их не подпускают... Сантехники!..

Но почитайте повнимательнее Петра Проскурина – в сердце его давно перекипела и закаменела “русским сердоликом” боль за Россию: он, как библейский пророк, упрямо, ратоборчески проламывая цензурные крепости и цековские железоидейные ворота, открыто говорил родному народу о катастрофе, катящейся на нас. Русский уклад и русская суть в произведениях Петра Проскурина всегда оказывались под недрёмным оком “цивилизованной Европы”, её правительственно-планетарных закулис и лож…

Недаром Михаил Сергеевич Горбачёв, Генеральный секретарь ЦК КПСС и Президент СССР, лауреат Нобелевской премии, лучший немец, фриц, “чавокал и шебутился” у “ног” Петра Проскурина, как вороватый апрельский воробей на тёплой мякине возле уральского утёса: на “ты” рюмками чокнуться захотел с великаном, пупырь марксистский, да ростом не вышел, не дотянулся – время смахнуло предателя и за обочиной трассы, гудящей, вышвырнуло... Но копошится и елозит по СНГ...

Даже Рая, Максимовна-то, восславленная Генрихом Боровиком с экрана Вселенной, Раиса Максимовна, доцент, чьи нежные партийные ладошки с милой собачьей непосредственностью облизали некоторые бытописцы, семеня за “императрицей” по Финляндии, у индейцев и по Китаю, даже она семейный партсекретарь Президента, меняя туфли и юбки, обтягивая старательно и зазывно кофтой упитанные настырноклювые сосцы, увивалась, катая писателя по разорённым библиотекам и соборам, – а результата не получилось...

Упорный, верный, обидчивый, как брянский партизан, ненавидящий их, лизунов, их, лакеев, их, юродствующих, их, щукарствующих, как дедок у гениального Шолохова перед Макарушкой, не им же, депутатствующим и успевающим перевоплотиться в оппозицию, когда выгодно, не им распахнет рубашку на дружбу Пётр Проскурин. А себе, горю своему, трагедии народа – распахнёт: иначе – сердце разорвётся от крика и ужаса!..

Родная серединная Россия родила и вырастила Петра Проскурина. А недоля семьи его, недоля народа русского помыкала и покрутила его по бескрайним просторам Сибири и Дальнего Востока. Гляньте на богатырскую стать его, на пролетарские руки его, ну, разве мог он в Георгиевском зале Кремля вилять хвостом и взвизгивать:

– Михал Сергеич, Михал Сергеич, не снимайте своей кандидатуры, вам, нет альтернативы, Михал Сергеич, нет, Михал Сергеич, нет!.. - Мыши.

В Дилогии “Отречение” Петр Проскурин рисует, как оголтелые воры и грабители на деревне вдруг завернули на тракторе в лес – нарубить и продать, а лесник их застал. Опытный, но, как русский народ, доверчивый, чуть пожалел их, ваучеризаторов и приватизаторов современных на просторах державных, чуть – и они его воздели, распяли на кедре, голову, руки, ноги заломили ему, да гвоздей не нашлось в момент, а лесник, повторяю, опытный, как народ русский, и сорвался он, лесник с распятья... Сорвётся, сорвётся и русский народ с распятья!..

Травина и пчела, ливень и борозда, миф и быль, оружие и зверь, омут и поляна, заря и очи людские спаяны, сцеплены, замкнуты и пущены одним вздохом Вселенной по орбите земной: щука из мутной воды грязного бродягу видит на берегу, а пёс, ожидая хозяина, беду слышит в избу нацеленную. Потому и в любом уголке России, лишь объяви имя Петра Проскурина, – люди благодарят аплодисментами...

* * *

Есть же, есть на великой страдальной Руси наследственное сходство между Бояном и князем Игорем, между Пушкиным и Суворовым, между Крыловым и Кутузовым, есть – любовь к ним и уважение к ним народное, народ как бы лучшие собственные черты узнаёт в них!..

Настоящего учёного или полководца, художника или писателя “лишнего” не замолчишь и “лишнего” не наградишь: любой “госкафтан” ему к лицу, хвали – хорошо, брани – ещё лучше!.. Сверкать начнёт…

Перед развалом СССР перестроечная псарня “культурная” так набрасывалась на Юрия Васильевича Бондарева, так зверски мстила ему, что я, работая тогда в секретариате СП РСФСР, скрывал и особо лютые подметные “обличительства” выбрасывал в корзину. Стыдно и страшно было читать. Но где – СССР? Но где сегодня обличители? Частью – в Израиле и в США, частью – набухли золотом тут, частью – облезли и вылиняли в собачьих будочных усердиях. А страдания людские продолжаются, как Юрий Бондарев и предрёк... И увеличиваются по России в каждой трудовой семье, в каждом работящем доме.

И ещё – Иван Акулов: писатель, Богом народу русскому посланный,– в могиле лежит под Сергиевым Посадом и звон древних колоколов, летящий с золотых куполов Лавры, слушает, чуткий и благородный сын России, солдат, пулей в горло просверленный немецкой на усадьбе Ивана Сергеевича Тургенева. Ивана – Иван защищал на войне... Акулов – выплакал смерть свою: метался, места себе не находил, чувствуя приближение крушения любимой России, неистовый ратник слова!..

Моложе их, вроде – из другого поколения, но к ним, к ним авторитетом совести и дара, горем страдания и огнём независимости внутренней крепко примыкает Петр Проскурин. Деньга его – не сшибет. Слава – не заворожит. А лесть – не объегорит. Битый...

Я говорю личное мнение и готов присоединить к ним, есть такие, и других поэтов и прозаиков, но я не обнаруживаю, много лет, в себе достоинства распределять “ступени на Олимп”, а подражать дутым самоуверенным “судьям”, как правило, мало значащим и ничего толкового не родившим,– не собираюсь. Торчать в президиумах форумов и симпозиумов, ассоциаций и съездов – одно, а принимать голос русского слова – иное... К политическим авантюристам и подвальным хапугам слово не пойдёт. Присмотритесь – как перекашивается мурло и душа у “нового русского”, русского, но ничем не отличающегося от “нового”, заграбастывателя жалких средств у близких, отнятых на розовение собственной физиономии,– оригинальный рэкет... Грабящий интеллектуал...

Красив и поэтичен Пётр Проскурин! Арсений Ларионов однажды сказал о нём: “Проскурин слишком академичен для суетящихся и завистливых!” А Григорий Коновалов рассуждал о нём так: "Пётр поэт, понимаешь, Валентин, поэт, и отсюда у него – сила верности и любви к России!..” Правда, ради справедливости скажу: и Григорий Иванович Коновалов был поэтом, да каким ещё вдохновенным!.. Большие прозаики – всегда поэты.

Чёрные сомнения на путях русских одолевают Петра Проскурина, и тоскою творца озаряется его дума:

Тихо дремлет во сне зерно,

И лишь грянет весной гроза,

Даже камень пробьёт оно

В устремлении к небесам.–

Под свои дожди и ветра,

Под свою любовь и беду,–

Говорят, испытать пора

Всё, что выпало на роду,

Говорят, что опасен путь

С гордо поднятой головой,

Но ведь каждый должен взглянуть

Хоть однажды вдаль над собой.

Хоть однажды душу обжечь.

Прикоснувшись к святому огню,

Ощутить в руке своей меч,

Как любовь и долю свою...

Прелесть этих стихов не “в технике мастерства”, а в огненной

страстности огненно выраженного характера. Витязь.

Потрясённый нищетою родных русских людей, потрясённый преступной разорительной деятельностью новоявленных магнатов и политиканов, грабителей, ты никогда не посмеешь вымолвить: “Меня предали!..” Ты непременно посетуешь: “Нас предали!..” А Горбачёв: “Меня предали!..”

Лишь заблатнённый трибунный, ворюга в не согласных с ним “ленинцах” врагов и предателей ищет, назойливо не понимая: кого и чего в нём предавать-то,– дельца предавать, корысть предавать?.. Вожди калымочно-столбняковых приватизаций, вчерашние микроскопические карлы марксы, дежурящие согнуто у порогов высокоидейного начальства, в чём и чем вас можно предать? Жадностью – вашу не переплюнуть. Лукавостью – вашу не перешибить. Продажностью – вас не переторгуешь. Чем предать Гайдара?

Только – вольным словом. Только – поэзией. Только – совестью и безусловной честью, но подобные привилегии – не для вас привилегии, а для избранных призванием и звёздным звоном колокольным... Писатель-страдалец – и среди народа всегда один. Вы же, хапуги, и в кабинете – с ватагой пугливой, подозревающей и отвратительной. Киллеры обновления!

Я и заканчиваю краткое рассуждение своё строками Петра Проскурина но, заканчивая, замечу: Джамбула и Роберта Рождественского предали, забыли, а Кагановича и Коротича не предали – помнят до сих пор!.. А на муках, таланте и творчестве Петра Проскурина русские люди себя гранят и закаляют, дабы не поразила сердце слепота ядовитая.

Сквозь недобрые взгляды косые

В свой пророческий путь

На восток уходила Россия –

Океану на грудь.

И рассёк азиатскую бездну

На тысячу лет

Славянской любви бесполезной

Загадочный свет.

Россия – тайна. Россия – крест господний. Россия – свет звёздный. И кто же не согласится с нами: предавший и проклятый нами?..

В книге “Отречение” дед и синеглазый внук его чистят колодец, а выкапывают вместе с засорённою глиной – грозные смертельные реликвии гражданской войны: дед вспоминает – а ведь он такого же синеглазого, такого же золотоволосого, как внук, в давней схватке саблею зарубил, белогвардейца. Разве – не “Библия”, разве – не память, разве – не страдание? Распятие... И его роман “Седьмая стража” – о распятии

нас, людей русских.

О распятом родном народе плачут умные скифские глаза писателя. О милой распятой России скорбит сердце его. И если какой окололитературный нахал захлопывает перед Петром Проскуриным двери в зал уважения, скажем так, – Проскурину ли обижаться на лакея?

Дорогой Пётр, сейчас ты, мы знаем, в кручине: да, разлад в стране даёт знать о себе, но ты – сильный, ты непременно, помогая ей, вздохнешь и распрямишься, радостный, Все мы, явные побратимы твои, с тобою, и не забыли, слово твоё. Слово - наша надежда:

Снег на закатах вешних голубой,

А на восходах небывало розовый...

Как хорошо наедине с тобой,

Родимый край, до нежности берёзовый.

Я знаю, день всегда уходит в ночь,

Извечен ход смертей и воскресений.

Кто сможет, отчий край, тебе помочь

В моменты наивысших потрясений?

Уж только не друзья и не враги, -

Ты лишь

до самого

решительного боя

Наперекор невзгодам сбереги

И веру, и дыхание живое.

Я слушаю, а ты молчишь, молчишь,

И к сердцу грозной мукой подступает

Твоя нерасколдованная тишь,

Судьба твоя, как тайна роковая.

Снег на закате вешнем голубой,

А на восходе небывало розовый –

Благослови меня своей судьбой,

Родимый край, душой своей берёзовой!

Ты, читатель мой терпеливый, встретишь в этом слове моём не только строки Петра Проскурина, нет: заботу знаменитых поэтов и провидцев найдешь ты на страницах очерка ту, что помогает нам, людям русским, светлеть сердцем, крепнуть волею, богатеть разумом.

Но, переживая о русском человеке, сострадая ему, желая ему полезного труда и счастливого покоя, я никну головою до могил отцов, дедов и прадедов, видя, иногда, как русские сталкивают в пропасть русских, русские предают русских, русские расстреливают русских, Зачем?

Вот недавно в писательском мире русские возню затеяли возле старого писателя русского: кусая, трепали нервы ему, вызывали “на ковёр”, поучали, упрекали “возрастом пенсионным”, дёргали, пока не уволили:

– Воюем с пенсионерами!..

– Да и вы уже околопенсионеры!..

– Нет, ещё есть у нас немного времени!..

Писательский мир? Презрение к идущему перед собою? Зависть городских шакалов, не сумевших сказать ничего приличного в литературе? Одержимые. Это ведь – почти расстрелять. Это ведь – почти предать. Это ведь – мимо избы материнской проехать сыто на “иномарке”, жуя сникерс?

Их способность - оболгать. Распространить клевету. Их способность – бездарность и неспособность увидеть в другом человеке то, чего в них нет, то, чего не теряет и не торгует чем нормальный человек русский. Здороваясь, обнимаются и “накрест” целуются, а поизучай повнимательней “братский образ харей их” – жульё, не уступающее в жестокостях ни одному иуде или боевику, перехваченному патронташем по талии. Хамьё.

“Где они, где они?” – вскрикните вы.

“Возле вас, возле вас!” – отвечу я.

Старого писателя-патриота изгнали молодые писатели-патриоты, ругаясь над могилою русского поэта – Сергея Есенина...

– Убили его, убили! – орали молодые.

– Повесили его, повесили! – упорствовал старый. А тем временем чёрт чудит.

УКАЗ

ПРЕЗИДЕНТА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Об увековечении памяти Окуджавы Б.Ш.

Отмечая выдающееся значение творческого наследия Окуджавы Б.Ш. и его особый вклад в отечественную культуру, постановляю:

I. Учредить ежегодную литературную премию имени Булата Окуджавы, присуждаемую Президентом Российской Федерации.

Руководителю Администрации Президента Российской Федерации в месячный срок представить проект положения о литературной премии имени Булата Окуджавы.

2. Правительству Российской Федерации установить стипендии имени Булата Окуджавы для студентов Литературного института имени А.М. Горького.

3. Министерству культуры Российской Федерации и правительству Москвы осуществить разработку на конкурсной основе проектов памятника Окуджаве Б.Ш. и мемориальной доски на дом, где жил поэт.

4. Рекомендовать правительству Москвы:

установить памятник Окуджаве Б.Ш. в районе улицы Арбат; присвоить имя Окуджавы Б.Ш. одной из улиц или площадей г. Москвы и одной из школ с гуманитарным уклоном в центре г. Москвы.

Президент

Российской Федерации Б. Ельцин

Москва, Кремль

19 июня 1997 года № 627

Начудили? То-то... А ещё на резковатую натуру Петра Проскурина обижаемся? Огненными распрями земля русская изрыта. Хвостатым почет.

* * *

Пётр Проскурин считает: мы, русские, упустили и уже миновали срок, когда самозащита – главная опора наша, упустили и миновали, а теперь жалуемся, ноем, ищем – к кому бы нам прислониться, и не находим. А прислониться нужно брату к брату, тогда всё озарится победой, всё. Но пумы в распрях – нас уничтожают. И мое письмо в защиту Фомичёва к руководителю президентской администрации Филатову – не притушевывает выводов Петра Проскурина...

Кого же Фомичев оскорбил? Фомичёв публиковал материалы о геноциде русского народа, и, оказалось, – оскорбил евреев?.. Антисемит. Не ему же памятник на Арбате конструировать: русские – все антисемиты, и русским лучший памятник – камера при жизни, русские люди – лишние люди.

Кто не семит,

Тот и антисемит,

А все другие, тая бессердечие,

Входят с евреями в противоречие?..

Великий русский философ Иван Александрович Ильин, проведший, вынужденно, самые зрелые годы и самые плодотворные годы за рубежами России, в эмиграции, страдая о России, равно страданиям Бунина, искал для себя опору, надежду и утешение в обобщённом взгляде на своё рушащееся время и на страны, шатаемые голодом, коррупциями, революциями и многочисленными мафиями, использующими в собственных интересах мятежи и перевороты в разных полушариях земли, в разных уголках континента и региона.

Философ не сомневался: коммунизм рухнет, и рухнет – сам по себе!.. Но сам ли по себе коммунизм рухнул?.. Рухнул, подтачиваемый с момента зарождения, искажаемый и ожесточаемый паразитами, стадами слепней, сосущих русскую кровь, – врагами России. Ильин широко итожил, угрюмясь:

“Эпоха, переживаемая ныне человечеством, есть эпоха суда и крушения. На суд идут все народы без исключения; одни ранее, другие позже. Крушение грозит каждому из них; каждый должен увидеть свою неудовлетворённость или несостоятельность перед лицом Божьим, – в свой черёд, по-своему, со своим особым исходом и в осуществлении своей особой судьбы. Прошли годы, когда нам могло казаться, что “мы рухнули, а другие устояли”. Теперь нам это уже давно не кажется. Сбывается вещее слово о том, что мы все подлежим суду вечно живого огня,– разумеется, духовного огня, опаляющего, очищающего и обновляющего. И, разумея это, нам, русским, надлежит не падать духом и не малодушествовать, а крепко верить в Бога и верно служить нашей родине, России, с которой началось это духовно-огненное опаление, очищение и обновление.

Чем мы можем служить ей? К чему мы призваны? Что нам надо делать? Ответить на это – значит, выговорить главное, приступить к этому служению – значит осуществлять это главное.

России нужен новый русский человек: проверенный огнями соблазна и суда, очищенный от слабостей, заблуждений и уродливостей прошлого и строящий себя по-новому, из нового духа, ради новых великих целей… В этом главное. Делая это, мы строим новую Россию. Ибо слепо и кощунственно думать, будто Россия “погибла”; пусть верят в это иностранцы, враждебные ей, и предатели, помышляющие о её расчленении. Да, Россия первою пошла на суд; первая вступила в полосу огня, первая противостала соблазну, первая утратила своё былое обличье, чтобы выстрадать себе новое. Первая, но не последняя, И другие страны уже охвачены тем же пожаром, каждая по-своему. Прежней России не будет. Будет новая Россия.

По-прежнему Россия, но не прежняя рухнувшая, а новая, обновлённая, для которой опасности не будут опасны и катастрофы не будут страшны. И вот к ней мы должны готовиться, и её мы должны готовить,– ковать в себе самих, во всех нас новый русский дух, по-прежнему русский, но не прежний русский (т.е. больной, не укоренённый, слабый, растерянный). И в этом главное”.

Да, философ очень зорко угадал: Россия прошла через такие огни, через такие испытания и очищения – Европа, если бы ночью вдруг удалось всю её окинуть русскими широкими очами, Европа вся – в обелисках, горящих безвинными, сверкающих бездонными, святыми слезами русскими. Где, на каком полюсе Земли, на каком её континенте, в каком её регионе, как в России, как в русской уничтоженной деревне ещё плачут и стонут совы, ещё в песне, как в погребальной кручине, умирают от разрыва сердца седые соловьи? Седые совы. Седые соловьи. Седые вдовы. Седые воины.

Очищение ли это? Может – испытание адом? Может – Божий урок иным лихим недругам русского народа: вот и вы, глумящиеся над русскими, брошенными иудоподобными палачами в ужас и кровь, вот и вы не избегнете кары, предатели и торговцы красотою души русской и праведными богатствами русскими?

Может – не собраться нам уже духом, а силы русские развеяны горем и нашествиями теми и нынешними, нашествиями “новых русских”, но с прежними чингисхановскими ятаганами, баскаками, и ещё – с ядовитой масоно-сионистской тоскою – заражать, издеваться, выкорчёвывать, обхохатывать, узурпировать и подчинять, наслаждаясь русским бесправием и бесьей безнаказанностью в оккупированной и растерзанной России? А?

Урони свое сердце в суглинки,

Ни о чём не жалея,

И оно прорастёт потаённой,

Колдовскою травой,

Что в положенный срок,

Когда в крике рябина алеет,

Опадёт, и в земле

Растворится водою живой.

Строки Петра Проскурина – его переклики с Иваном Ильиным, философом, изматывающим себя сыновними печалями о матери-России, но ведь писатель Петр Проскурин не за границей, а дома, он здравствует, слава Богу, и творит, творит-то, творит, но почему же, почему же грустными “выводами” они – один за рубежом, а другой дома, близки?..

Из поэта и публициста, из прозаика и гражданина Пётр Проскурин шагнул на гранитную ступень к русским классическим провидцам, философам-патриотам, неся под честным сердцем тяжкий вздох русский, не дающий ему покоя.

“У народа нет вождей и в лагере оппозиции. Нет веры в неё, не сумевшую, а возможно, просто не захотевшую возглавить борьбу народа с его мучителями. Это еще более усугубляет положение. Хотя и здесь есть, намечаются новые бесценные приобретения – вожди, президенты приходят и уходят, а народ все-таки вечен, его историческое время течёт совершенно в ином измерении. Для глубинного сознания народа даже века, по сути дела, ничего не меняют. А для антинациональных режимов несколько дней или даже часов определяют их участь. Так уж всё устроено, и это никому не переделать. И XX век преподал русскому народу незабываемый урок – наконец-то с него начинают сползать исторические шоры, и он больше никогда не поверит в добренького барина, в эдакого заботливого отца народа, и потому на очереди русское явление очередной титанической личности. На мой взгляд, личности вроде Петра Великого или Сталина. И можно не сомневаться – в свой срок мы все её узрим и вздрогнем”.

Что же? Времена и социальные фундаменты у наших прорицателей разные, но путь к надежде, через мощную личность, у них похож. Не иначе.

* * *

Власть и её цель. Народ и выразители власти. Путь к цели и её цена. Истина и ложь. Готовность к самопожертвованию и предательство. Страх. Дух Иуды. Неизбежность, как результат насилия, отвержения пути, ненависть к власти, измена идее, проклятие самой цели личностью, поднимающейся по хребтам страданий: вот – Куликово Поле Петра Проскурина...

И моя баллада – лишь лёгкая иллюстрация данности: Иисусу Христу трудно, а за его подвигом ползёт зависть... Слышишь, друг, крест скрипит, что – продолжение Библии?.. Или – новая начинается?.. С Горбачёва.

Иуда*

Проснулся Иуда, а ночь-то густа,

И в мире спокойно под оком Христа.

Ни хруст не раздастся, ни вздох и ни крик,

Младенец обласкан Христом и старик.

Такая лежит меж холмов тишина,–

Луна Палестины, живая, слышна...

Все люди довольно почили окрест,

Им счастье навеял пророческий перст.

И горько Иуде, терзает вопрос:

“Зачем обожаем не я, а Христос,

Зачем обожаем учитель, не я,

Иуда, аль проповедь хуже твоя?”

Лоза протянула ему виноград –

Сквозной, утолительный, пламенный град.

Иуду бросает то в холод, то в жар,

Иуда вскочил, завизжал, побежал.

В деревьях мелькнул и, натужно сипя,

Он принялся мучить других и себя.

2

Недремною завистью жестко гоним,

Спешит он, Иуда, вот дом перед ним:

–Вставайте, хозяева, муж и жена,

Грызет меня дума, тяжка и страшна.

Советую впредь, укажите порог

Исусу, да сгинет от нас лжепророк! –

Взмолилась хозяйка: – О, странник, прости,

Давно мне Христос повстречался в пути,

Сказал: “Ты бездетна, тоскуешь, грустишь,

Верна одному, потому и родишь”.

Промолвил хозяин: – Что воду толочь,

Сейчас позову я красавицу дочь. –

И тут же ступила легко на крыльцо

Красавица,

грянула светом в лицо:

- Христа я люблю, словно шорох дубрав,

Он искренен и неминуемо прав.

Христа я люблю и в душе берегу,

Как богу, перечить ему не могу! –

А гроздья, внутри отражая звезду,

Свисали в саду и качались в саду!

И очи зажмурил позорно беглец:

“Я болен, я злобой издерган вконец!”

Бежит, но окликнул калека седой:

– Куда ты, убогий, хотя молодой,

Куда ты, в свою ли, в чужую страну? –

– Христу объявил я, Иуда, войну.

Он лжец, я клянусь, не пророк, я клянусь!–

Калека поморщился: – Может быть, пусть.

Зато беззащитная в нем доброта,

Желанье помочь, у тебя ж изо рта

Хула извергается, кто ты, ответь?!–

Иуда отпрянул: “А правильно ведь…”

И скоро попался подросток ему:

– Кому же ты служишь, Христу?

– А кому,

Христос наш заступник, отец наш, пророк! -

– Он лжец, докажу я, лишь дай-ка мне, срок

И дай мне согласье!

– Даю, докажи,

Мол, длинные ноги у опытной лжи... –

Иудино сердце колотит в набат,

И вроде Иуда и слеп, и горбат.

Бежит, и за ним по сверканию рос

Волочится гнусною склокою хвост.

3

Иуда бежит к Иордану, бежит:

“Как лист, я измятый, и грязный, как жид

На шумном базаре, и куру его

Украли,

и рядом, с жидом, никого!”

Течет, извиваясь в туманностях стран,

Легенда - земная река Иордан.

Библейскую память она ворошит,

Иуда из полночи в полночь спешит,

Из дома и в дом, и, по-прежнему, гнут,

Подобных себе не находит иуд.

Швыряет река Иордан до луны

Алмазные брызги священной волны.

Спешит, задыхается, трусит, бежит.

Иуда,

а кара вверху сторожит:

“Не бегай, Иуда, уймись ты, урод, –

Я знаю, ты предал Христа и народ!.."

Извивы, узоры железных оград,

Где гроздьями слез онемел виноград,–

Бледнее покойника, будто в гробу,

Иуда с греховною метой во лбу.

* * *

Философская зоркость писателя Петра Проскурина даже настораживает: помните, дед смотрит на белокурого, золотом отливающего внука, и вспоминает, где и как он такого же русого, русого юношу, скачущего на коне в братоубийственную атаку, зарубил? Чистят колодец – воды свежей и чистой попить, как бы гражданскую войну и расстрельные подвалы чистят...

Через Петра Великого, через Сталина усатого, через Жукова ли легендарного, через Христа ли бессмертного, но русскому народу пора, пора сорваться с распятья и к детям, не появившимся на белый свет, прильнуть виновато: в свинцовых пулях, в атомных взрывах, лозунгах пятилеток или в горах Афганистана и Чечни мы их потеряли?..

В одном из последних рассказов Петра Проскурина мальчик, эксплуатируемый, как побирушка и крепостной, мафиозным жлобом, шикарно одетым и вооружённым, но тайно опекаемый, тайно оберегаемый духовным подбадриванием постороннего дяди, бросается убивать мафиозного крепостника, когда крепостник и посторонний покровитель схватились в драке смертельно. Так закабалённое детство ринулось защитить доброту: но где и как у нас доброту отобрали? И кто нам её вернёт? Грядущие поколения?

Урони своё сердце

В суглинки и перепутья России,

У связавших могилы и звёзды

Пустынных дорог.

Пожалей всех забывших святое,

Ни о чем не проси их –

Все кривые блужданья

Затянет забвения мох.

Горько тебе, читатель, родной мой человек русский? Горько. И Петру Проскурину не веселее. Проскурин – мужественный поэт и грозный философ. “Насмерть схлестнулись два величайших течения – угасающее христианство и молодой, ещё полный энергии ислам и огромные силы Востока: Китай, Япония, Тайвань и т. д.

Сейчас Россия попала в жернова между двумя цивилизациями – Востока и Запада. Её медленно-медленно перемалывают. Перемалывают страну, оплодотворившую своими социальными достижениями весь мир. Благодаря нам Запад, может быть, отсрочил свою гибель...

Я долго жил на Дальнем Востоке, и меня очень беспокоит участь этого региона. Сегодня Россия почти уже не в силах удерживать Дальний Восток. Природа же не терпит пустоты – со стороны Китая идёт неспешная, но, тем не менее, неотвратимая колонизация этой земли. Не военным нашествием, нет,– демографическим путем: наши женщины в массовом порядке выходят замуж за китайцев. Смешанных браков насчитывается уже несколько десятков тысяч. А от китайца может родиться только китаец. С обоснованной тысячелетиями системой генетических взглядов на жизнь и быт...

Придёт время, и количество перейдёт в качество. А если мы потеряем Дальний Восток, а вслед за ним Сибирь, вплоть до Урала... Полностью Среднюю Азию... Что тогда?..

Расчёты Запада – перемолоть Россию – сегодня очень близки к осуществлению. Тем более что политика наших “верхов” этому способствует. Последняя опора государства – армия – разрушена, держать целостность некому… И что меня поражает – в России ещё не судили ни одного преступника, организовавшего и приведшего свирепый геноцид против русского народа”.

Болью боль не мерят. Чужая боль – мало ведома. А своя – глубже чужой, но не поклониться Петру Проскурину, за его богатырскую отвагу и его полководческий ум, невозможно: Бог заметит – накажет... И сопоставить мучительные прозрения писателя нелегко с известными нам прозрениями и мучительными думами других: Проскурин слишком реален, его прозрения и его философия – он сам, с четырёх сторон взятый ветрами судьбы и времени, но не предавший время и защитивший судьбу – на кресте памяти и таланта уцелевший и далеко от себя отшвырнувший мастеров заупокойного дела... Суета лакеев не прикуёт его внимания!.. Ему не до них.

У каждого свои околицы,

Где падая в седые мхи.

Смиренно души наши молятся

За прежние свои грехи.

И где в минуту безответную,

Подняв промытые глаза,

Опять мы видим даль заветную –

Свои дремучие леса.

Мы – русские люди от рождения и до кончины чувствуем, слышим и видим себя между землею и звёздами, хотя и вырастаем из вечных и древних глубин природы. Наше ощущение принадлежности нашей, зависимости нашей от цветка и солнца – прямое указание на нашу неповторимость, обязывающую нас, людей русских, сообща с родниками и скалами, с ливнями и степями, стремиться вперёд и вперёд. В пространство бессмертья.

Смотрите, как говорит об этом поэт Василий Фёдоров:

А у ног его

Дрожал росточек

Самой неприметной высоты.

Тополька единственный листочек

Трогал свет мигающей звезды.

А Сергей Есенин как говорит об этом!

Серебристая дорога,

Ты зовёшь меня куда?

Свечкой чисточетверговой

Над тобой горит звезда.

А Михаил Лермонтов как говорит!

Люблю я солнце осени, когда,

Меж тучек и туманов пробираясь,

Оно кидает бледный, мёртвый луч

На дерево, колеблемое ветром,

И на сырую степь. Люблю я солнце,

Есть что-то схожее в прощальном взгляде

Великого светила с тайной грустью

Обманутой любви...

* * *

Новый роман Проскурина – итоговое продолжение всех его предыдущих романов: та же тема, тема нашей русской жизни, та же боль автора, та же безутешная задача – почему и зачем разрушен великий национальный мир огромного и знаменитого народа на земле?..

И тот же неудержимый и беспощадный проскуринский ум: я знаю – кто вы, я вижу ваши преступления, я вам говорю о них громко и независимо! Роман “Число зверя” незыблем: весь материал героев романа, их дела и судьбы, всё содержание книги – из уст, страданий и памяти народной. Народ не хуже литераторов понимал хроническое искажение программ и свершений, продажность и оторванность лидеров от истины и доподлинности государственных необходимостей и забот. Народ интуитивнее нас.

Пётр Проскурин, оглядываясь на пройденный путь, как бы вместе с нами, с народом, родным и ограбленным, униженным и оскорблённым, сквозь надвинувшуюся на нас дрему национального горя ведет рассказ и показ: вот они, увешенные брошками, блямбами, побрякушками, лентами, как свадебные южные ослы, вот они – измучившиеся в кабинетах Кремля и на трибуне Мавзолея ленинцы, один захапистее другого! Аскеты.

И под стать им корифеи, вываженные ложью, обжорством, безвинной кровью и распадом. Без особого раскаяния перед собою и Богом молодая театральная звезда, дворянского генетического кода, залезла в бельё к опухшему от дури Брежневу. Брежнев очень талантливо подан Проскуриным. Талантливо поданы завязанные в чёртов узел личные отношения между ворами и чиновниками, между певцами и главами правительства. Вот Ксения прислуживается – не умер ли ее дряхлый Брежнев на матраце, а рассуждает о русской трагедии: всё явилось карикатурой на былые достоинства, но Брежнев и Ксения не последние люди, есть ещё экзотичнее.

Например - Сергей Романович, раздевший наголо на снегу Зыбкину, сверкающую вроде толстой новогодней ёлки бриллиантами и цепочками, перстнями и серьгами. Интересно дан Косыгин. Как длинный тощий фонарь высоко светит в разорённом Подмосковье – светит мелодрамно Мих. Андр. Суслов, последний Кащей марксизма-ленинизма. Достукался.

Прекрасен Сталин. Встреча его с Яковом, расстрелянным в плену фашистами, изумительна, равна по способности изображения рассуждениям Сталина о Светлане. Это знал народ. Россия знала. Знал народ и о хмельных замужествах Галины Брежневой. Ярко, хоть и кратко, дан Обол, убийца. Ярко дан политический бандит Никита Хрущев. Замечательно подается в романе быт и нравы наших вожаков, ленинцев, неутомимых и несгибаемых, деточек их, одаренных творческим началом еще во чреве мамы… Самородки. Но Татьяна Дьяченко развернулась похлеще их!..

Пётр Проскурин стоит между поколением Юрия Бондарева и нашим поколением, рожденным перед самой войною. И муки, страдания Петра Проскурина о русском народе, твердо верю, никого не обидят и не удивят: на днях министр Абдулатипов заявил на форуме в Москве: “Пока русский народ не будет поставлен на свое авторитетное место – ни один народ в России не может быть доволен собственным положением и собственным устройством”.

Нашим бы русским коммуногениям взбодрить прокисший социалистический мозг подобною отвагою: заспидовели на интернационализме. Проскурин – молодец! Без русских очей миру легко ослепнуть… Сейчас у нас, у русских, два неподкупно-верных писателя, которые не дрогнули: Юрий Бондарев и Петр Проскурин! Рядом с ними – А. Иванов и М. Алексеев, А. Ланщиков и С. Куняев, М. Лобанов и А. Ларионов, Н. Воронов и А. Жуков. Да, мы остро заточены цековской подлостью – обрежешься!..

Сталин – хорош! Но мы устелили могилами русскими, и не только русскими, все столицы Европы, да и на просторах Азии могилам наших воинов тесно!.. Русский народ вытоптан клеветою, злобою и войнами, бесконечными бойнями, расстрельными камерами сжат, а теперь и живой наш народ растолкан и рассеян по чужим странам и народам: мертвых дома похоронить сил у нас нет, а живых собрать домой голоса такого у нас нет, вот и не спим по ночам-то, сами изводимся и Богу покоя не даем. Мы, русские, вместе со своими легендарными защитниками и вместе со своими святыми пророками тоже распяты на кресте памяти и таланта!.. Голгофа.

Пётр Проскурин – писатель страстей и противоречий: извивы человеческих троп, дорог, ошибок, тайн, самопобед и самосовершенствований, самоупреков и самоосуждений – от самоунижения и до самоохранного сознания в героях произведений Проскурина работает свеча истины, заложенная в их души при рождении матерью, а зажженная историей и смыслом существования народа русского на грешной земле среди других народов, не менее русского индивидуальных и неповторимо одаренных.

И не следовало бы в “Независимой газете” журналисту Виктору Самарину хихикать: “политический бестселлер”, “марка качественной продажности”, “герой Соцтруда и сопредседатель Союза писателей”, “автор, видимо, по привычке своей пытался создать эпос”, не следовало бы. Он, Витя Самарин, может быть, гонял маршаковский звонкий мяч в московском дворике, когда Петр Проскурин создавал свой эпос? А может, нет, ежели Виктор Самарин бородат и мудр, как, допустим, Афанасий Фет, простить нужно Петру Проскурину, неумехе, слабости творческие. Шустрый газетчик нынешней ваучерной эпохи – маненький и юркий чубайсик, цапающий лапками вкусные крошки с жирного стола жирного Чубайса и реализующий их моментально и благородно. Грызуны неопрятны и надоедливы.

И не надо нашему “славянскому критическому Будде” упрекать Петра Проскурина дружбою с генералом Лебедем. В Красноярске при Сергее Есине и при Анатолии Буйлове Проскурин высказал Александру Ивановичу: “Как только вы сядете в кресло губернатора, тут же возле вас завертятся лакеи и холуи с похвальбами и восторгами, и вы забудете наши наказы – не обманывать народ, не торговать его богатствами и территориями, не предавать Россию!..” Генерал резко отверг предсказания Проскурина, но политика, мы нагляделись, – дело грязное!..

Славянскому критическому Будде мы с Петром Проскуриным не советовали восхищаться Руцким и Жириновским, Рыбкиным и Травкиным, Грачёвым и Дудаевым, Кучмой и Лужковым. Особенно – перед Лужковым славянский Будда потел и, как лесбиянка, нервничал, отдаваясь исклюзивно, но мэр на интим не клюнет, а великий Будда надерёт уши разложенцу.

* * *

Если мы назовем ныне роман Петра Проскурина “Судьба” русскою долей – о ней всю жизнь говорит своему народу Пётр Проскурин,– мы не посягнём на высоту истины: доля!.. И семья Петра Проскурина, мать и отец его, – доля. Не война, так голод, не голод, так революция, не революция, так коллективизация, не коллективизация, так индустриализация, не индустриализация, так великое сражение с фашизмом закружат избу русскую в огненных ладонях, как бабью косынку в штормовом вихре, и несчастье продвинут в трагедию, довершат катастрофу: живых разрознят, разошлют, распризовут, развербуют, а мертвых похоронят на враждующих материках белого света…

Кого не защищала Россия? Монголов, китайцев, корейцев, вьетнамцев, арабов, поляков, венгров, чехов, румын, албанцев защищала, а где они?.. Сдобный, сдобный бутерброд, ломоть сладкого хлеба, приправленного пышно коровьим маслом от бешеной воспитанной английской бурены, Салана, Генеральный секретарь НАТО, держит перед восточноевропейскими чиновниками и сникерс. И черных негроидных наемников-храбрецов расселяет по вчерашним советским казармам, где рьяно служили интернациональному долгу воины краснознаменной державы когда-то. Сказка окончена…

Салана, прищуривая шаманские глазки, обкладывает термоядерными игрушками границы русских. Умник. И разве не прав Петр Проскурин, – доля, русская доля!.. А прораб-корифей тренируется: в мешке с моста прыгает…

А что вытворяют эти самые дикторы и дикторши, эти самые комментаторы и комментаторши? Евгений Киселев и Сергей Доренко идут по следу русских патриотов и нюхают, роя носами траву и взбадривая заразную газетную пыль, и свои редкостные сыщиковые ощущения немедленно передают по каналам гусинско-березовских студий. Модногалстучные опричники. Шабесы.

Миткова же с Шараповой упоенно картавят, и вместо “с” произносят “з”, а вместо “п” выкрикивают “б”:

Брезидент Зеверной Озетии Галазов!..

Глупозтью назвал введение федерального бравления в ресбублике!..

Брезидент Ингушетии Аушев броиграл!..

А за Митковой и Шараповой голос: “В Чечне стреляют из автомата, сделанного в Ижевске. В Абхазии стреляют из пистолета, сделанного в Туле. В Дагестане подкладывают динамит, добытый в Челябинске”… И т. д. Во как? Русские делают, выдают, ввозя и продавая, смерть – оружие братьям, наивным и законопослушным... Двужальная распря.

А если повернуть? Например: Чечня – Дудаеву оставили пистолеты и бронетранспортеры, бомбы и рации спровоцировать войну? Или: кинжалы – изготавливаются в Курске? А? Или: Шеварднадзе с Горбачёвым продали русскую территорию, десятки островов океанских, Америке? Или: кровь русско-кавказская, братская, хлынула с вершин Эльбруса, баловня и любимца СССР, в долины тамбовские и рязанские? С гор Причерноморья кровь десятков народов поджигающим шаром катится дальше и дальше, аж до Средней Азии? Не так? Десятки конфликтов – десятки тысяч жертв.

Не народ и не народы виноваты. Мы знаем – кто виноват, знаем, но нам не дают громко назвать имена негодяев в экраны телекамер: у телекамер дежурят опричники и опричницы, не закрывая шепелявых ртов...

Опять – русская доля? И Пётр Проскурин, коснувшись в романе “Третья стража” масоно-сионского “намека” на тайны “устроения нового мирового порядка”, вновь стонет над русской судьбой, оказавшейся планетарным “Эльбрусом” для междержавных и межматериковых “князей тьмы”, поручивших Салане “организовать термоядерный закут” вокруг благородной русской нации, непокорного и грозного ее народа, вот, вот готового дать по зубам собственным и приглашенным предателям, засевшим в мраморных палатах древнего русского Кремля. Берегитесь, барханные тарантулы!..

Писатель Петр Проскурин на трибуне – дерзкий, за чаркой – горький, с чего бы ему на трибуне лакейничать, а за чаркой умиляться? Русская доля атаковывалась и атакуется всеми, всеми видами и калибрами оружия, всеми, всеми: от ядовитого иудиного слова до завывающей негодованиями, поскольку мы, русские, живы, до завывающей по-шакальи атомной бомбы.

На нас ползёт чудовище – капиталистический динозавр, посверкивая золотыми и алмазными клыками, ползёт превращать наши реки и моря в историко-хламные колодцы, в экспонатно-мусорные воронки и ямы, а наши леса и сады – в песчаные зоны для русских палестинцев. Проект – не блеф. Ползёт капиталистический динозавр, ползёт мертвить и забвенить, а не прочь носами дикторш и дикторов, комментаторш и комментаторов, носами опричниц и опричников русскую небесно-синюю сирень нюхать и потрескавшимся черепичным ухом – орловского соловья подслушать...

Давно и не нами определено:

“Дасть бо ся

ему благодать Божия

не токмо почитати,

но протолковати…

якоже ничтоже ся его не утаит

божественных писаний”.

Ну, лесника, оберегателя птиц и зверушек, родников и черемушников, лесника-кудесника, бессонного труженика, воздели и распяли местные саланы… А русский народ срывается и срывается с распятья. И непременно сорвется! И русская доля – горькая рябина русская качается и качается под голубыми окошками грустных избенок русских… Защиты просит?

Текст моего слова о Петре Проскурине, друге моем замечательном, я подтверждал и украшивал новыми строками его поэзии, подтверждал и украшивал выборочными цитатами из книги мудростей, а завершаю слово – собственным стихотворением о доле русской.

Русский путь

Петру Проскурину

Отрады нет, успокоенья нет,

В тумане колыбель великороссов...

Взлети, взлети на стремя, Пересвет,

Взбеги, на холм везмездия, Матросов!

Не молод я, давно седоволос,

А всё никак страдать не обессилю,–

Ты помоги нам уберечь, Христос,

Мою широкоглазую Россию.

Ей имя святозарное твоё

Нести через огонь путём далёким,

Ты среди звёзд, Спаситель, без неё

Намного больше станешь одиноким.

Мы разучились презирать, Христос,

Изменников

и воевать с врагами,

Матросов Саша на Урале рос,

А слышал Пересвета за веками!..

И нам ты распрямиться помоги,

Спаситель, перед отчими крестами,

За нашей тенью прячутся враги,

След, заметая рысьими хвостами.

Гнетёт меня страданье, а не прыть,

Умны враги, не опрокинешь сдуру,–

Ты помоги мне, Господи, закрыть

Стреляющую в русских амбразуру!

1997 – 2000

МОЙ АТАМАН

Уж если о чем тоскует русский человек, во всех поколениях, так я, скажу уверенно, – о дедах. Нету их. Ну, оглянись, ну, покрути головой – есть? Нету. Кого на Руси бьют чаще и больше всех? Дедов. Били их – на Японской, Германской, Гражданской, Финской, Польской, били их на разных границах, но особо их били, прямо убивали, – в ягодовских, бериевских, да разве упомнить, – в дзержинско-менжинских и ежовских подвалах, на Соловках, в Сибири, на Колыме, на Певеке, на Чукотке и в прочих лагерях.

А на последней Отечественной? Глянь, – один Григорий Иванович Коновалов остался. Глаза – буйволиные, умные и чуть туманные: поля в них много, ветра много, простор есть, русский, вспыльчивый, но долгоспокойный. Усы у деда Григория добротные, борода настоящая, без иностранной картавости и завозного нецеломудрия. Замечательная борода. И сам дед – телом, да и духом уворотливый, симпатичный казак.

Вот Евгений Евтушенко (Гангнус) сетует в “Литгазете”: мол, сплошные атаманы на Руси!.. А разве плохо? Скучно, когда в Париже – диссидентствующий Александр Глейзер. В Лондоне – диссидентствующий Александр Глейзер. В Нью-Йорке – диссидентствующий Александр Глейзер. А в Москве? Вообще – только глейзеры и глейзеры, и глейзеры, как гейзеры на Камчатке, или, как пауки в банке.

Григорий Иванович Коновалов – талантливый дед, серьезный атаман на Волге. Позор – если Волга без атамана!.. На Урале, у нас, атаманил – Борис Ручьев. Крепкий, знаменитый. Десять лет оттянул на Дальнем Севере, десять лет хорохорился в ссылке, – как положено на Руси: оттянул срок – человек... Не оттянул – стремись оттянуть. Заслуживай уважение.

И не знал я, что волжский атаман, Григорий Иванович Коновалов, дружит с уральским, Борисом Александровичем Ручьевым, да как дружит – горячо!

В 1965 году, окончив Высшие литературные курсы в Москве, я переехал из Челябинска в Саратов и приступил к работе в создающемся журнале “Волга”. И, однажды, ко мне в гостиницу приподнято-громко, несколько очарованный бытием пожаловал Атаман, Григорий Иванович Коновалов, улыбчивый, декламирующий в косяках:

Всю ту зимушку седую

как я жил, не знаю сам,

и горюя, и бедуя

по особенным глазам.

Декламировал о глазах, сияя глазами:

Как два раза на неделе

по снегам хотел пойти,

как суровые метели

заметали все пути...

Песенным, родным, уютным пахнуло, знакомым с детства по протяжным голосам застолья, по прочитанным книгам и сказкам, а дед Григорий сурово спрашивал:

- Чьи стихи?

- Ручьева!

- Молодец! Не люблю прозаиков, разве донского атамана что?..

Я понял: Шолохова. Да, везде атаманы!

Помню, мы быстро завелись на стихах и на судьбах поэтов.

К моему удивлению, дед Григорий, атаман волжский, оказался уральским казаком, оренбуржцем. А мой род, сорокинский род, по отцу, да и по матери, миногинский, оба из Оренбуржья, частью “оказаченные”, частью “окрестьяненные”, но древние, уральские.

Дед Григорий - дед броский, темпераментный и шумный дед.

Он взмахивал над тарелкой широкими рукавами сорочки и восклицал:

– Давай, давай! Так и надо – русские стихи! Русские, брат! Прочитай Ручьева, можешь? Прочитай!

И я читал Ручьева, Федорова, Есенина, Блока, Гумилева, обожаемого атаманом.

Григорий Иванович вскакивал:

Здравствуй, Красное море, акулья уха,

Негритянская ванна, песчаный котел,

На утесах твоих, вместо влажного мха,

Известняк, как чудовищный кактус, расцвел.

На твоих островах в раскаленном песке,

Позабытых приливом, растущим в ночи,

Умирают страшилища моря в тоске,

Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.

В Литературном институте легко мы добывали стихи, запрещенные и незапрещенные, но тут, в Саратове, не отличающемся либерализмом, как все областные города, я искренне привязался к атаману, ценя в нем смелость, ценя в нем каплю свободы и вольнодумие центра. Дед – “надпровинциальный”, оснащенный заботами и наитиями. Чуткая пророческая удаль трепетала в нем, обитали в нем и надежды труженика. Перо его не торопилось, но касалось бумаги убежденно.

Россия, русский народ, русская литература – темы его метаний, его эпизодических крутых дискуссий и вспышек. Сугубо национальные вздохи он решал оригинально:

- Ассимилировать!

- Как ассимилировать?

- А как я? Жена у меня Бетя, а дети – русские ребята. Повторяю: ассимилировать и конец, баста!

Дед Григорий взмахивал опять широкими рукавами сорочки. Взмахивал и немножко жаловался:

– Твой Шундик требует подтушевать Сталина под “сей” день в моем романе "Истоки", да-да, требует, а сам не знает, Сталина, как я знал. А я, как ты со мной, с Иосифом Виссарионовичем встречался. Товарищ Сталин не мог бы держать Шундика в аппарате ЦК, не мог!

Упреки походили на предыдущие, а порою вносили в наши отношения новизну. Атаман в период критики культа Сталина, ведь Хрущева сняли в 1964, а тут – 1965, грустил и печалился: рукопись возили, посылали, мяли, черкали до “Волги” и, естественно, Шундик, главный редактор, обязан проявить определенную осторожность. Но автор–автор, терпеть автору не так просто замечания посторонних.

Беседы, как правило, многолюдно и цветасто убегали в степи Курелена, в шатры Чингисхана, возвращали к царству Ивана Грозного, к Революции, к расстрелам и тюрьмам, к трактованиям исторических фигур, к деятельности свежих румяных лидеров.

Но, до сих пор я восторгаюсь, почти все подобные беседы, споры, даже легкие дерзковатые стычки завершались гимном стихам. И атаман, дед Григорий, верховодил весьма успешно состязаниями поэтов. Голос, круглый, чуть заунывный, тек, будоражил, смешил:

Эх, захотелось дураку

Переплыть через реку,

Посредине утонул,

Только пяткой болтанул.

И вот, в минуту порыва, в миг наилучшего окрыления атамана, в комнату, в номер, внезапно и жестко входила симпатичная невысокая женщина. Смуглая, решительная:

- Пошли домой! – И атаман сникал.

- Пошли сейчас же домой! – И атаман еще заметнее сникал.

- Пошли, кому я сказала, кому, ну? – И атаман, длинно, длинно вздохнул у порога:

- Прощайте, робяты!

- Прощай, дед!

Мы, чудесно иронизируя, наблюдали, как по широкой набережной Волги двигалась пара. Дед еще взмахивал широкими рукавами сорочки, но в жестах уже не чувствовалась та абсолютная власть атамана, данная ему нами, его казаками...

По воскресным дням мы снова собирались на занятиях Литературного объединения. Иван Малахаткин, тяжелый, черный, кудрявый, шаманил:

Речка Иловля!

Речка Иловля!

А поэтесса Зина Землякина, ржановолосая и хрупкая, кричала:

Дайте неграм свободу!

Дайте неграм свободу!

Эпоха. Время. Годы. И мы – в них, не забытых нами...

* * *

Дед Григорий в молодости красовался и отважничал. Нашел Бетю. Женился. Семью обосновал. И я верю, дед и в старости не подкачал: отваги в нем и в старости хоть отбавляй. Добрый. Не плодил врагов, не растранжиривал друзей. Обретался трудом. Делом. Характером.

Побуянивал редко, но для форсу нагнетал атмосферу, благословя себя на художественное мероприятие. В обкоме деда почитали. Секретарь по идеологии Черных вызвал Бетю и, как вождь, предупредил:

– Другого Григория Ивановича Коновалова мы не имеем, руководство поручает Вам, коммунисту, беречь писателя! – И что? Супруга атамана поняла: КПСС– КПСС, шутки в сторону, и снова блюла атамана в строгости...

Сталин когда-то Фадеева предупредил, мол, других писателей у нас нет, управляйся с этими, а Черных предупредил Бетю. Сейчас разве предупредят? Сейчас их, ленинцев, не поймать нигде: в кооперативах околачиваются, валюту копят – на рынок нацелились, а советское искусство лишь Алла Пугачева защищает?

Хи,

В гараже

Уже

Мандраже?..

Да и люди ненормальные: дуются, орут. Из-за какой-то бездарной статьи или фельетона, или пародии таранятся лбами, на суд выдергивают. Измельчали и окончательно охренели. А дед Григорий – прощал. Да и в скандалы не лез. Но хранил порох сухим. Не менял идеала, не гоношился хвалить Никиту Сергеевича Хрущева, не топтался на кабинетном ковре барабанного начальника.

Работая в ЦК КПСС, выпрямился в Кремле перед Сталиным. Сталин предложил бравому Коновалову пост первого секретаря Ростовской области. Бравый Коновалов отказался:

- Что вам мешает? - изумился Сталин.

- Я пишу.

- Пишите?

- Роман пишу.

- Хм, писатель?

- Да, товарищ Сталин, писатель!.. – нажал бравый Коновалов. Сталин помолчал, помолчал и отреагировал:

- Хорошо, пишите. Партия, полагаю, без вас не погибнет?

Но товарищ Сталин приказал: как опубликуется, обязательно прислать Иосифу Виссарионовичу – почитать. И дед послал корифею напечатанные рассказы. Корифей вызвал и кивнул: – Пишите.

А сейчас бы разве прочитали? Вождь – натура гранитная, не вилял. А сейчас? Приватизация, демократизация, амортизация, активизация, плюрализация, дезорганизация и консервиризация. Когда им читать? И читать: фантастика, приключение, порнография. Нет альтернативы. Нет приоритета...

Григорий Иванович Коновалов – стойкий. Советовали, давили, но на Сталина не посягнул. Сталин для него – авторитет. Сталин. Революция. Дед нес в груди искру классовой справедливости. Но, никому не застил, никому не портил стези, никого не окликал маститым эхом.

Как-то я задал ему вопрос:

- Григорий Иванович, какие нити вас притягивают к лирикам?

- Нити? Не нити, а дерзость их!.. Я беру от каждого столько, сколько не беру от десяти коллег!

Странно, известный прозаик Иван Акулов тяготился собратьями. И тоже бежал от них к нам.

Иногда атамана полонил кураж: дед бурно повествовал о том, как в составе чрезвычайной комиссии он, Коновалов Григорий Иванович, осуществлял сверхважные операции, применяя беспощадные меры к виновным. Дед, как достопримечательный дед, как импозантный атаман, виртуозно напускал не себя дым таинственности, мглу государственности.

Романтик, но в основе – глубокий и ясный русский человек, он едва ли участвовал в реквизициях, репатриациях, ущемлениях, едва ли. Уход его из ЦК под занавесью творчества – уход из ЦК, наверное...

Но дед – штык своего века. В осенних сумерках 1968-го Григория Ивановича пригласили к Беляеву “редактировать” “Истоки” для столичного издательства. И мы, я, домодедовец, сочувствовал деду, около метро Новослободская обменялись впечатлениями о цекисте и о событиях в Чехословакии, куда Брежнев кинул войска:

- Может, зря ввели?

- Зря не расстреляли!..

- Кого?..

- Кто предал социализм, того!..

- Да ну?..

- Гну, а не дану!.. Сегодня Чехословакия, завтра ГДР, послезавтра – Болгария, Румыния, Венгрия, Польша, а мы? И мы – под каблук Западу. Да ну...

Григорий Иванович запальчиво объяснял:

- Советская власть усомнилась в Дубчеке, в Тито, в Хрущеве. Хрущев – пакостник, Хрущев растлил мораль, исковеркал суть!..

- Ну, расстреляют, а потом?

- И потом расстреляют!..

- Не жестоко?..

- А измена?.. Измена, а?..

Честно откроюсь: я завидовал деду. Завидовал его точности, его боевой настроенности. Я удручался, но, с детства впитавший наследственную благодарность к солдату, к армии, к обелискам в Европе и Азии, к могилам, этим бездонным вздохам русской земли, я не мог, да и не смел, перечить атаману, лихо, шагнувшему на лесенку эскалатора.

Вскоре газеты, радио, телевидение взахлеб, наперебой принялись просвещать нас фактами из Чехословакии. Факты – в пользу деда тасовались... Но теперь, когда соцориентиры сняты, а мосты “пролетарской дружбы” сожжены, а генсеки и кормчие осмеяны и уничтожены экзекуциями, кто не успел умереть, теперь, когда у нас, русских, ничего нет, кроме изможденной России, кроме нищей избы, кроме нищей очереди в магазинах, кроме нищей бессовестной программы 500 дней и наглых парламентских обещаний, теперь я возвращаюсь к тем сумеркам, к деду, к его пророчествам:

“Мы прожили свое, а вас, нежных, заставят чистить нынешним диссидентам сапоги, заставят чистить медали, полученные ими за предательство Родины, за подлый их лай на забугорных “Свободах” и “Волнах”, заставят ваших детей выскакивать из школ и фабрик в наем к Западу, к Америке. Доллар – угробит личность, доллар швырнет в помойку призвание, доллар продиктует образ философии, доллар спихнет с пьедестала русский дух!..”

И – гневался:

“Мы, русские, должны овладеть стратегией ассимиляции! Маркс писал Энгельсу, мол, дорогой, Фред, не замечаешь ли ты, что у евреев, поживших среди русских, отрастают типичные славянские скулы? Я предвижу великое будущее русских”. Опирался дед на Энгельса к случаю и с удовольствием обогащал гениальнейшие озарения волхва Революции. Крен в “беспощадную ассимиляцию” евреев наблюдается и у Ленина.

Да, штык своего века, дитя! Но дитя – грозное, трагическое. Цельный и устремленный, Григорий Иванович Коновалов не плакался никогда на судьбу, на мир, его окружающий, хотя литературная судьба иногда уносила его от желанной цели, от намеченных берегов. Уносила, но не заплутала. Дед не ронял каплю свободы – прорицание собственной души.

Ценил молодость, остроумие. К возрасту относился диалектически. К дарованию – поклонно. К женщине – с марксистской непосредственностью и кадровой бдительностью:

– Послушай, вот ты, соображаю, за Валентиной Суровцевой наверстываешь километры, а жена-то у тебя хуже? Понял ты или не понял?.. Валентина привлекательная, некорыстная, а ты и обрадовался.

- Дед, не надо драматизировать ситуацию!

- А что надо?

- Помалкивать.

- Да как же помалкивать? Ко мне к самому прикосилась молодайка, ей и тридцати нет, а мне-то седьмой десяток закукарекал, собрание сочинений готовлю, а она хап – читательница и обаятельница, клянется. Ну, сокол, как же быть? Большие люди, гордые люди, не мы с тобою, муль-муль, а большие, вах, – и женятся, а мы – то, да се, да райком, тьфу, гадость!..

* * *

И еще набирал высоту дед, орел седой: – Иду я вчера утром по набережной, а из лопухов лирик высовывается. Напился вечером, разминулся с женой и заночевал в лопухах. Ну, ответь, ну, мог, например Михаил Юрьевич Лермонтов напиться, не проморгать жену и прикорнуть в лопухах? И дед насупливался: – Не мог, дорогой, не мог! Дворянин – понял? А наши: мы – шоферы, мы – шахтеры, у-у-у! Шекспир заметил:

Он на землю упал, как спелый плод.

Ему лежать, а нам - идти вперед.

И нелегко было определить: шутит Григорий Иванович, аль стонет при осознании неутешного русского захмеления, подвергшего Россию в уныние, а русскую семью в разводы и сиротство. Атаман доверчиво распахивался, обсуждая проблемы нации. Обычно ему пособлял насмешливый и колкий Виктор Кочетков, появившийся в “Волге” из Молдавии, ныне известный поэт.

Саратовцы без волокиты и подозрений включили нас, “чужих”, в свою среду. Атаман даже передал мне литературное объединение, а сам остался заместителем...

Но в 1967-м я перебрался в Домодедово, под Москву. И в “Молодой Гвардии”, на которую люто нацелились “левые”, вел очерки и публицистику. Григорий Иванович честно, так сказать, лично, поддерживал меня, но избегал публично давать положительную оценку журналу. Правда, срывался: на секретариатах, пленумах, декадах опрокидывал в “богемный омут” две, три грамотные фразы.

Стараясь привлечь атамана к сотрудничеству с “Молодой Гвардией”, я специально посетил Григория Ивановича на даче. Речь зашла о Твардовском. Дед неспешно и проникновенно делился: “Твардовский – один. И “Новый мир” – один. А некоторые выступают на Трифоныча кучей... Зачем?”.

Я слабо разбирался в баталиях, но и не бранил “выступающих”: они лучше нас знают, как им действовать. Бетя щедро угощала нас доброю русской стряпнёю, без градусов, разумеется. А мы “прогнозировали” социальную погоду.

От дачи – дорожка к воде. А там – Волга. Былинная Волга. Сколько раз я ускользал на пароходике в ее державную синеву, в ее скифские кружащиеся просторы. Синева лилась, приходила и уходила, наплывая и уплывая за бортом. То солнце вплеталось в нее золотыми лучами, то грозы пронзали ее серебряными молниями, а она, синева, бескрайняя и раздольная, лилась и лилась, зовя к новому, скорбила о древнем, и стучало мое сердце, и радовалось: себя распознавал...

Григорий Иванович в миг удручения сетовал:

“Куда делся Разин? Куда Пугачев делся? Чапаева и то нет, а? Народишко потерся, потерся на скрипучих кроватях и зануждился: шебуршится, юркий, хитрый, назойливый, а маршала Жукова не родит! Но Сталинградская битва не давеча ли прогрохотала? И мы – Хрущев раздаривает Советский Союз – согласны: не пискнем. Бунтари есть, или их уже никогда не будя?”

Атаман топал и полководчески встряхивал на нас очами. Порывистость и шторм угомонялись в деде Григории. Он затухал, утомляясь. Меня и сегодня врачует терпение атамана, его дисциплинированная рассудительность: роман рассыпали, значит – нужно рассыпать, срок приспеет – соберут!.. Оптимистическое поколение. Их науськивали, брата на брата, их пришивали к стенке, их реабилитировали под немецким свинцом, их вновь гнали по этапам, а они – терпение и сдержанность, терпение и сдержанность. И Ручьев – такой.

Вникните в “кредо” его:

Боюсь я, что поздно свобода придет...

Растает на реках расколотый лед,

Раскроют ворота и скажут: – Иди!

И счастье и слава твои впереди...

Приду я в Россию. Утихла гроза.

Навстречу мне женка прищурит глаза:

– Здорово, соколик! Здорово, мой свет!

А где ты, соколик, шатался сто лет?

Друзья твои прямо прошли сквозь войну

И кровью своей отстояли страну.

Им вечная слава, почет до конца...

А ты, как бродяга, стоишь у крыльца...

Десять лет колымских собак и колымских конвоиров мало? Поэт тоскует: не сражался на фронтах с немцами. Смущается: бродягой вернулся, реабилитированный. Но его “смущение” – режет нашу совесть болью. Это и есть – русское слово. Это и есть – национальная слеза!

Как-то я выманил Бориса Александровича Ручьева в Саратов – два атамана обнялись. Уральский и волжский. Они ведь дружили и до 1941-го. Знали Павла Васильева, Бориса Корнилова, уничтоженных в кровавых подвалах кровавыми карликами. Нам, тогда молодым, слушать их, легендарных, живых, разговаривать с ними не только доставляло удовольствие, но и, мы не олухи, – являлось для нас редкой честью.

Сегодня я пишу о них, а их нет рядом. Они далеко – в синей, синей Скифии, откуда не возвратятся. С Колымы дождаться можно, а оттуда нельзя. Они, оба, там – в синеве. И голоса их – в ливнях.

Да и Акулов Иван Иванович – буйный, драчливый, непокорный, а ласковый и невероятно, как вол, терпеливый. Терпеливые, они – сильные духом. А наш дух – пошатнуло. Плодятся холуи свежего образца, но прежнего калибра: то лижут “президентский престол”, не вымыв и не утерев лакейской физиономии, то приспосабливаются в мощной яви защитников России, а у “престола” вышагивают из рядов и доносительно указывают на нас: “Экстремисты! Экстремисты!”... Указывают, христопродавцы, на тех, кого раздавливает чугунное колесо антинародной сионистской прессы. Указывают – карманные лауреаты, депутаты, актеры захолустья.

Им, с неумытыми физиономиями, им – кортеж, они – к месту у “престола”... И медали, ордена их, отлитые в ржавых формах, симоновские, чаковские, кожевниковские, ананьевские, кугультиновские и т.д.

Сменяется предводитель, и холопы сменяются, как на карауле. Но предводители – серее и серее. И холопы – серее и серее. Зависимость – взаимная. Адамович, Коротич, Черниченко, Корякин, Т.Иванова, Н.Иванова, Кучкина, Дементьев, Лосото, Вознесенский, Окуджава, да все они, лыцари перестройки, все они – под полководческой дланью А.Н.Яковлева... Но, чмокая “престол”, бесы что-то нервничают, от Горбачева перепрыгивают к Ельцину: “престол” у него внушительнее, привилегии ли?

И – русские лизуны за ними: “престол” слюнявить, предводителя ритуалить и оправдывать? Вятичи, сибиряки, московитяне – стыд, позор кормушникам, воробьям “престола”!..

А предводители – молодцы. Предводители отпинывают “левых” и “правых”. Предводители подчеркивают: “Мы ни с левыми, ни с правыми!” – А где же вы, на макушке вулкана? А казахстанский предводитель книгу назвал: “Без “правых” и “левых”, вот так, тоже на “макушке”, а ежели не на макушке сопки, то прямо, как на танке, прямо, а кто за “правый” и “левый” бок хватается, – мотанул бронею – и отлетели!.. Ультрасамовитая и полуграмотная жестокость – “звезда” имперского фокуса. – Мы “правых” и “левых” отбрасываем, мы – центр, мы – напролом, мы – грейдер, срывающий неровности? Революционеры-плюралисты. На языке их “Революция” – шоколадка во рту бутуза. Любой предводитель – чем не Ленин? Чем не Сталин? Чем не Брежнев? Чем не Хрущев? Чем не Андропов? Чем не Черненко? Предводитель – в стаде, а в каком стаде?.. Гражданская война – Революция. Застой – Революция. Перестройка – Революция.

Когда учиться? Когда землю пахать? Когда конструировать машины:

От Революции

до Революции –

Посулы

и экзекуции.

Последняя перестройка

Мчит

над Россией,

Как тройка...

Мчит

и сечет копытами

Над куполами

разбитыми!

Вчера – золотые храмы взорвали. Сегодня – красные памятники взрываем. Круг – замкнулся. Круг – Чертов. Сатана жуткий пир затеял. А Волга, заарканенная стальными петлями плотин, изуродованная ядовитой “косметикой” заводов, расчерпанная на звенья болот, стынущих и мутнеющих, Волга – пытается выжить, пытается напоить и накормить Россию.

Мысль Григория Ивановича Коновалова, Энгельса и Ленина о повальной ассимиляции не оправдала себя. Китайцев больше, чем русских, но и они отказались от ассимиляции: претворять это дело на практике – затяжно и рисково... У деда – осечка.

* * *

Евреи уезжают. Немцы уезжают. Поляки уезжают. Болгары уезжают. Даже русские уезжают. Дотюкали. Русские беженцы, вроде журавлиных стай, кружат и кружат над родимыми весями, вскопанными геноцидом в прах, кружат и, видя равнодушие предводителей, направляются к Западу, к Западу...

Спроста ли такое равнодушие? Не спроста, а с умыслом. Для кого расчищается, “освобождается” русская земля? Григорий Иванович Коновалов – умер. Борис Александрович – умер. Иван Иванович Акулов – умер. Бог прибрал их. Спасибо. Не ведают они про сегодняшнее оголтелое торгашество, предательство, нависнувшее над раздробленной Россией. На магазинных, ресторанных, деревообрабатывающих, ювелирных, типографских, банковских должностях славянский лик исчезает. В кабале Россия! Под Москвою – виллы, особняки, коттеджи, – на роскошный манер, принадлежат, подавляюще, не русским, а кое-где русским – христопродавцам...

То, что защитили Дмитрий Донской и Георгий Жуков, мы проторговываем тайно. Скоро Куликово поле и Курскую дугу в проамериканский концерн превратим. Сынки и дочки, внуки и внучки предводителей в Лондоне марксизм изучают – через доллар, через торг. Замуж выходят, женятся, роднятся с миллионерами отпрыски ленинцев, прорабов и архитекторов перестройки. Капиталу, уворованному революционными предводителями, склады выискивают. Плюрализм и блуд. Мафия торгашей.

Бети Коновалова, супруга Григория Ивановича, откликнулась “Приволжскому книжному издательству” на мой этот очерк. Есть у Бети Коноваловой несогласия:

“Выпад против сионистов, против руководства самого Сорокина. При чём здесь Коновалов, который ни разу не употреблял слово “сионизм”? Сорокин рассуждает против всего, что происходит сейчас. При чём здесь Коновалов? Почему-то он увидел, что Коновалов тоже против того, что сейчас происходит".

Или:

“Бетя угощала русской едой. А что он ожидал?” – меня как бы цитирует Бетя, а правильно – Бетти, может быть, да ведь на Руси не только имя человека, своего или заморского, при необходимости, “корректируется”, но и, при нужде, “руссофицируется” сам человек, зря Бетя возражает:

“Похоже, что это идея-фикс самого Сорокина вынудила Коновалова сказать об ассимиляции национальностей?”

Или:

Сорокин: “Коновалов избегал говорить публично о “Молодой Гвардии”. Я хорошо знаю, что Г.И. не был согласен с их поправением”. И супруга Григория Ивановича ссылается на дневники: дескать в дневниках нет ничего о журнале “Молодая Гвардия”, писатель - что, не заметил, как диссидентствущая стая травила журнал?..

Дневник – не протокол следовательский. Александр Блок в дневниках сделал нелестную запись об А.М. Горьком, а наяву не вылез на трибуну осуждать, значит – А. Блок “двоит”? А если бы не записал в дневник, вообще молчи? Смешно. Дневник – не человек. И человек – не дневник.

Ассимиляцию же нам рекламировал ЦК КПСС, внедряло Политбюро, сьезды КПСС, программы ее, а я, Валентин Сорокин, простой русский мужик, скромные имею шансы на ассимиляцию 300 миллионов граждан великого и могучего СССР. Наивны порывы и патриота русского – Григория Коновалова. Да и дряхлые члены Политбюро – кикиморы импотентные…

Вид на Дамаск*

1

Храм в закат

Багрянцево окрашен

На скале,

Как будто на весу.

И Дамаска

Голубая чаша

Медленно

Колеблется внизу.

А вокруг ветра

Поют жестоко:

Кто погиб в пустынях,

Кто спасен?

Этот город

На путях востока

Щедрою

Судьбою вознесен.

Потому базары

Понабиты

Счастьем,

Приведенным

Под уздцы.

Торгаши Европы

И бандиты,

Азии провидцы

И дельцы.

Золото Швейцарии

И Рура

Временем

Испытанный металл.

2

Модная

Зареченская дура,

Три кольца жених

Которой дал.

Не желая в мире

Суетиться,

От работы

Вешать головы,

Вылетела,

Этакая птица,

Прямо в рай

Бесплатный из Москвы.

Никогда себе

Не возражала,

Лишь талант

Мечтая применить,

Ребятишек

Столько нарожала,

Аж сама не знает,

Чем кормить.

А рекламы

Светят озаряя,

Мимо них

Бредет она едва,

И спешат детишки,

Повторяя

Русские,

Арабские слова.

Минареты,

Солнцем обогреты,

Гордо устремились

К облакам,

И гудят

Роскошные кареты –

“Мерседесы”,

“Форды” по бокам.

Но спешит

Уверенней, бодрее,

Девушка,

Обманутая мать.

Нанялась

У доброго еврея

Временно

Хоромы подметать.

Бог уснул,

Так черт тебе поможет,

Не криви

Заботами лицо.

Ах, когда

Была бы помоложе, –

Можно...

И четвертое кольцо.

Тяга к вещи,

Не к ура-богатству,

Ведь не зря

Учили с малых лет

Равенству свободному

И братству,

Нету их–

И человека нет.

3

Я стою и думаю

О многом.

Город – чаша

Полная внизу.

Лишь вдали

За каменным порогом

Тучи собираются

В грозу.

Дерева трепещут.

И сонливей

Муэдзин

Гундосит, утомлен.

Скоро грянет ливень,

Честный ливень,

Горизонт

До звона раскален.

Урожаи вымахнут,

Крылаты,

И надолго

На земле опять

Перестанут

Воевать солдаты,

Женщины –

Страдать и предавать..

Столько звезд

Повысыпет на воле

И невест столпится

У ворот, –

И на миг

Передохнет от боли

Мой родной,

Незлобивый народ.

Григорий Коновалов – штык своего времени, философ своего времени и творец своего времени… Но вот поездил я по разграбленной и расстрелянной Палестине: храмы и мечети взорваны, детишки и матери их в лагеря загнаны торжествующими негодяями века, и нас, нас, разноязыких и разноликих граждан СССР, ждёт участь палестинцев.

Русское гнездо разорено и ассимиляция русских другими народами факт, не требующий примеров: примеры – перед очами... Григорий Иванович Коновалов понимал трагедию русских: капкан, замурованный на божеской тропе русских космополитическими интернациональными негодяями. Мой очерк – не лично о Коновалове, нет, мой очерк о русских думах наших, завтрашних распрях свинцовых, посеянных в народах СССР предателями и мракобесами.

* * *

Не надо записывать голос человека, его интонацию, его живую мысль – невыносимо слушать. Включу магнитофон:

“Сталин великий метафизик. Сталин собирал державу. Сталин никому не доверял из соратников, ему не было равных! Да, жесток, да, кровав, а Петр? А Грозный? А Ленин? А Донской? А Жуков? А Кутузов? Москву – сжечь!?”. Это – Григорий Иванович говорит. А чуть позже – поет:

Горят, горят пожары,

Они всю неделюшку,

Ничего в дикой степи

Не осталося.

Оставались в дикой степи

Горы крутые,

Как на этих на горах

Млад ясен сокол.

Подпалены у сокола

Крылушки,

Подожжены у сокола

Быстры ноженьки.

Словно – о русском народе, словно – о России? Грустная песня. Тяжелая песня. И восходит она к нам, поздним, запоздалым потомкам, из докуликовской битвы, из крика и рыдания полонянок, из пепла и крови руссичей, разрубавших ордынца мечом до седла. Из огненной Рязани восходит. Из-под Коловратова двуострого меча течет красной струею памяти и ярости, переполнившей русскую душу: до сих пор изнывает набат в ней, он свободы просит и – гульнет!..

Дед Григорий надувался, важничал:

Нападали на сокола

Черны вороны,

Выщипали у сокола

Перья сизые.

Атаман начинал широко, под шуршание магнитофона, “мерять” комнату у нас, в Москве, ходит, сменяя шаг на полубег, взмахивая высоко и резко ладонями, багровея и волнуясь, как на сцене, как на “кругу” среди близких сотоварищей, среди казачьей бесшабашной вольницы:

Разин и Разин – весь напряженный, весь распахнутый, – парус на ветру:

Говорит млад ясен сокол

Врагам воронам,

Расправляя крылья

Подпаленные...

Атаман могучее и могучее делается на виду у меня, у моей жены, у наших детей, у поэта Николая Благова, а магнитофон шелестит, шелестит:

Вы боялись меня могучего,

Меня вольного,

Вы напали тучей черною

На беду мою.

Как пройдет моя беда

Со кручиною,

Я взовьюсь, млад ясен сокол,

Выше облака.

Опущусь в ваше стадо

Я быстрей стрелы,

Перебью вас, черных воронов,

До единого!

Спазмы в горле мешали дышать Григорию Ивановичу. Боль и обида витали над нами. Память витала. Огонь витал. Мы замолкали. А лента шелестела и шелестела. Что это? Зов предков? Образ судьбы? Ступень надежды? История – беспощаднее певца. История – прямее диктатора. История – матери подобна: ей нет пути к неправде перед своими детьми!..

А много ли мы знаем, часто ли мы врачуемся старинными русскими песеннями-повестями дома?

Хи,

В гараже

Уже?..

Так нам и надо. Мы – достойны распадного хрипа, бесовских “плясок” скелетов, достойны, выворачивая кресты на храмах, перепахивая курганы братских могил...

Очерк об атамане – мероприятие нехитрое, но и гнать глупо, хоть “душеприказчик” атамана Константин Евграфов, бывший мичман, а теперь писатель, терроризирует меня тринадцать месяцев по телефону:

“Русские умеют врать, обманывать, а коснись – первые заложат друзей!.. Ты – Обещалкин. Неужели, Валентин, тебе не совестно: деда забыл? Ну, кто же вспомнит о нем, если не мы, его близкие?”

Костю я ценю. Вместе работали в “Современнике”, вместе отбивались от своры “когтистых горбунов”, оклеветавших издательство и нас, фанатиков молодых, людей русских. Костя, на коллективных датах, медленно вскидывал ногу на уровень плеча, и все догадывались: матросское “яблочко” по залу прокатится!..

Да и деду Григорию как отказать? Забыть ли его? Я благодарю судьбу, благодарю бога за русскую борозду, где они, деды, атаманы, ратники России, счастливые и разгромленные, вольные и теснимые, трезвые и хмельные, справедливые и лукавые, жесткие и ласковые, встречали меня, ждущего их опыта, приникающего к ним.

Могу ли я оярлычить деда сталинистом? Не могу. Да и оярлычу – от деда не убудет ни авторитета, ни мудрости. Никто от своего времени не спрячется ни за какими произведениями, ни за какими страданиями, ни за какими наградами. Никто и над временем не воспарит. Никто ниже времени не ткнется... На бесчестном – замета времени, и на честном – замета времени. Но бесчестному нет стежки к мучениям совести. Нет бесчестному стежки к боли душевной.

Василий Федоров обобщает:

Я – поле.

А поля цвели,

Напоминая берег пенный.

Я – плоть и кость родной земли,

Вошел по грудь

В разлив ячменный.

Жизнь – поле. Призвание человека – борозда. Память человека – поле. Ячменное, цветущее красным горем, что неутолимо плещется во временах... Так цвети, мое поле! Звени, мой ветер! Плыви, плыви, синева разинской Волги!

Из Саратова я уезжал в июле 1967 года. Уезжал славно и дружески. Снова – та же гостиница. Снова – разговоры о будущем и настоящем. Но в моей компании – незнакомец. Сужает веки и сужает. Спать его клонит. Встретимся взглядами с ним – спать хочет. И отчалили мы к Волге, к набережной, оставя отдохнуть незнакомца.

Возвращаемся – у здания скорая помощь, солдаты, милиция, парни в гражданском. Мы – у Волги, а незнакомец “перепутал” окно с дверью и вывалился с четвертого этажа гостиницы. Вывалился – да как сиганет. Не ушибся – упал на генерала, отменно принципиального генерала края... Специально не подгадать, а тут прыгнул, а внизу – генерал пыхтит.

Номер вскрыли - чисто. Спокойно. Никого нет; Ну? Провожая меня, на вокзале дед разразился хохотом, скопив стариков, рассказывает им около вагона, веселый:

– Не просчитайся в Москве!..

Обнялись. Поцеловались. Поезд тронулся. Наклонился к окну – атаман стоит. Мужественный, торжественный.

* * *

Безусловно, Григорий Иванович Коновалов – последний из могикан, кто обильно наизусть цитировал Шекспира, Гете, Пушкина, Толстого, Есенина. О Есенине он рассуждал, благоговея: “Гений, да, русские поэты Некрасов, Тютчев – гении, а знаете, как Гумилев умирал?”

Атаман становился “во фрунт”: “Смирно. Пли!..” И добавил: “По себе скомандывал палачам стрелять, так умирал русский офицер, а вы? Жена изменяет, Гешку нашла, эх, едривашу в таганы, нет у вас пульса!.. "

Перед 7 ноября столица тренирует парадные дивизии. Колонны танков, ракет гудят на Красную площадь мимо отеля “Москва”... Гудят и гудят. А мы с дедом поджидаем Александра Ивановича, давнего приятеля деда. Поджидаем, обмениваемся новостями. Номер у деда – люксовый. Дед – при галстуке. В изящном темном костюме. Часы. Модные ботинки. Внушительный. Солидный. Интеллигентный. Приподнятый.

И – вырос перед нами генерал. Погоны золотые. Китель голубоватый. По синим брюкам – красные лампасы. Лицо у генерала дедово – лицо атамана: доступное, и тоже большеглазое, серьезное, но лет на десять, пятнадцать моложе, замечательное лицо. А на золотых погонах – золотые звезды. Три. Генерал-полковник.

Помялись они, постукались, порадовались они, дед и заходил вокруг, как сазан на леске:

Полночь сошла, непроглядная темень,

Только река от луны блестит,

А за рекой неизвестное племя,

Зажигая костры, шумит.

Завтра мы встретимся и узнаем,

Кому быть властителем этих мест;

Им помогает черный камень,

Нам – золотой нательный крест.

Александр Иванович кивнул атаману: “А у Гумилева Николая Семеновича ни одной строки нет, перечащей советской власти... Вы требуйте его реабилитации, вы, писатели, у нас же – никаких претензий к нему!”...

Потом, по просьбе деда, я читал генералу стихи Гумилева. Сосредоточенный и просветленный, генерал внимательно слушал, а я гадал: “Не ему ли на голову упал из моего номера незнакомец? Нет, не ему. А не брат ли он, серьезноглазый генерал, Григорию Ивановичу, Иваныч же?”

Похожи. Деда одеть в генеральский мундир – закачаешься!.. Да, сохранилась в них порода. Все они сталинскую шпагу проглотили – подтянутые, ладные... А глаза? Глазами все даровитые – неотразимы.

Дед подсовывал генералу мою мечту – познакомиться с “Делом” расстрелянного Павла Васильева. Александр Иванович не избегал темы: “Вы, Валентин, еще молоды, вспыльчивы, ранимы, не советую. Созреете – успеете, не советую. Это может повредить вашей судьбе, может омрачить слог!..”

Кто это был? Располагающий к себе генерал? Родственник Григория Ивановича? Посидел – уехал. К атаману “на огонек” завернул Владимир Цыбин. Танки ревели за окнами. Ракеты двигались и серебрились. Роты маршировали. Куранты отсекали минуту за минутой.

Но жизнь нам не казалась текучей, она, разворачиваясь, как огромная страна, от полюса до полюса, кипела воспоминаниями, шутками, интересами, порывами. Григорий Иванович потихоньку развязывал галстук, сбрасывал пиджак – возвращался в нормальное состояние.

Мы “перебирали” саратовцев – Дедюхина, Тобольского, Ширяеву, Боровикова, да мало их у нас? Ночь опускалась. На Манежной снежок взвихривался. Железная гарь оседала. Сон маячил издалека.

Последняя электричка увозила меня в Домодедово с Павелецкого. Электричка – разбойная. В этой электричке – отнимали деньги, раздевали, увечили, но, ранив, ножом или вилкой, не приканчивали: в те годы и грабители были “милосерднее”, и в народе такого одичания не случалось. Не как сегодня – днем выдирать серьги, на улице или у метро, из мочек девушек, что вы, господь с вами!..

Несколько шапок у меня отняли, пока я семь лет путешествовал: Домодедово–Москва, Москва–Домодедово, несколько браслетов, правда, с часами сорвали, но часы я не очень ношу, подражаю деду Григорию. Пальто хотели снять – не согласился. Дрались. Портфель выхватили, а в нем – четырнадцать рублей и рукопись. С тротуара, за станцией, вел с жуликами переговоры – результат нулевой: опять шапки лишился, перчаток, но пальто не согласился отдать. Потыкали в колени финкой, а пырнуть постеснялись, не унижали: сейчас настигнут впятером одного в туалете, рот зажмут и обшаривают, обшаривают, а после – добивают. Порядок был, уважение было...

Григорий Иванович Коновалов – на Волге атаман. Борис Александрович Ручьев – атаман на Урале. Смешно? Нет. Ласково. Это мы, русские молодые поэты, обобранные войнами и расстрелами, лишённые старших товарищей, изъятых из жизни пулями и бомбами, камерами и атаками, да, это мы, русские поэты, так величаем, так обожаем их, уцелевших, их, атаманов русского духа! Кто мы без них?..

Григорий Коновалов – с юности знал привязанность Бориса Ручьева к творчеству Сергея Есенина. И сейчас знает. Коновалов – бывший работник ЦК КПСС, Борис Ручьёв – бывший зэк, но великий Есенин – один у них, у них один и у народа русского. Знает волжский атаман, как в судебном деле Бориса Ручьева намотали обвинение юному уральцу “За пропаганду антисоветского Есенина...” Да, марксистские негодяи умели одаривать безвинных преступными эпитетами, и мёртвых и живых одаривали.

Но волжский атаман декламирует:

Свищет ветер по крутым заборам,

Прячется в траву.

Знаю я, что пьяницей и вором

Век свой доживу.

Тонет день за красными холмами,

Кличет на межу.

Не один я в этом свете шляюсь,

Не один брожу.

Размахнулось поле русских пашен,

То трава, то снег,

Всё равно, литвин я иль чувашин,

Крест мой как у всех.

Бывший цековец и бывший зек народным врачуются мотивом на слова Сергея Есенина. Врачуются и братаются, нам завещая верность русскую к Родине. Не сбережём верность – великую страну похороним. Другого нам в судьбе не дано, другую Родину мы не получим от Бога.

А в году семидесятом, в августе, пожалуй, я зачитался до петухов. Домодедово – город, а деревня: куры, овечки, козы. Зачитался. А гром ухал, ухал, тучи сверкали, сверкали и уморились. Тишина. Рассвет. Могучая усталость в мире. И – слышу деликатный стук…

- Кто?

- Дед Григорий, открывай.

Мокрый, возбужденный, Григорий Иванович подал знак, мол, никого не буди, и в коридоре зашептал:

“Валек, тебя арестуют. В Саратове подпольщики раскрыты, группа антисоветская, у них твои стихи нашли, арестуют, я еле-еле прилетел, ад бушует, Валек, арестовать намереваются!..”

Я попоил деда чаем. Побрил деда. Поодеколонил деда. И – проводил атамана. Жене рассказал о сведениях, когда все взвесил, все продумал, все просмотрел в собственной линии – от рождения до седин, и неколебимо решил: не арестуют. За что?

Родился я в исконной русской семье. Мать – крестьянка. Отец лесник. Три брата погибли. Четыре сестры трудятся. Предки и прапредки мои – русские люди, защитники и труженики. Из Сорокиных даже плена никто не испытал – повезло... За что меня арестовывать? Я, семнадцатилетний, в Челябинске, в I мартен вошел, а двадцатисемилетним из I мартена учиться поехал, за что? В мартене, где от пыли глохнешь, а от жары падаешь в обморок, десять лет плохой человек не выдюжит. Да и стихи мои, ну что в них смелого, что в них вредного?

И – понял. В Саратове “пропала” у меня поэма, о Льве Толстом, “Отлучение”, по тем временам – крамольная:

Расшвыряла нас власть

По просторам безбрежным,

От себя, нерадивые,

Мы отреклись.

Я люблю тебя, Родина,

Трудно и нежно,

Соберись под знамена,

Скорей соберись!

В поэме – через церковь и лирического героя дана ужасная картина нашего русского разорения, нищеты. Поэма нравилась саратовским юным стихотворцам – и “пропала”…

Но это я придавал такое значение поэме. Никто меня не тронул, никто меня не арестовал. Донос на меня, сильнейший, почти “достоверный”, обрушился несколько позже. И то – не арестовали. Беседовали. На автомобиле приехали к редакции, а беседовали там, у них. У них – во мгле.

Я убежден: если ты не мутил воду, не предавал, не клеветал, то тебя и не тронут, убежден. Хотя мои убеждения – сметены иными трагическими биографиями. Но атаман – атаман! В ночь – летел. В грозу – летел. В тучи – летел!..

Сторона моя, горы и реки!

Белый гусь у домашней воды.

Отчего же в одном человеке

Умещается столько беды?

Он любил эти строки. И пусть прозвучат они над его могилой.

1991

ОТСТАНЬТЕ ОТ НАС!

Антисемитизм – заразная штука,

но подхватывают эту болезнь

в основном при контактах

с самими евреями.

Дональд Дей

Не надо нас подёргивать за уши и поучать – как нам понимать, ценить и нести в сердце своём стихи Сергея Есенина: мы – большие, мы – разберёмся в истине и скажем его же стоном:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Но есть люди-нелюди: зависть и бездарность правят ими. Несколько лет назад мне рассказал пьяный земляк Сергея Александровича Есенина – как, ненавидя поэта, он, рифмоплёт, абсолютно лишённый слуха и обоняния к слову, заявился, влез во дворик, через забор влез, прокрался к домику Есенина в Константинове и надругался над памятником Сергею Есенину, нос отколол у мраморного бюста... Ну, а дальше?!

Рассказывал, восхищаясь, обращал моё внимание на то, что и отец его, мародёра отец, рифмовал, современник Есенина, завистью истекал к Есенину, графоман, и в наследство сыну передал бесталанность свою и презрение к истине красоты. В лице моего рассказчика пряталась довольная ухмылка: есенинцу рассказал, есенинца ужалил ядом, есенинцу напакостил, эх!.. Бедные мы, бедные, русские мы, русские, иначе бы разве потерпели подобный садизм над собою, над памятью о гении и пророке?! Бываючи в Константиново, я возвращаюсь мысленно к рассказу мародёра: не солгал, гляньте на мраморный бюст поэта!..

А эти восклицания: “Есенин убит!”, “Есенин повешен!”, “Есенин отравлен!”, “Есенин завёрнут в ковёр и вынесен!..” И – нет у них, у бессовестных кликуш, ни совести, ни жалости, ни сомнения, а они, данные, сопровождающие нас чувства, нужны нам для точности и для благородства, для исповеди перед собою и перед Богом... Иной, встретив живого Есенина, нанял бы сегодня киллера убить поэта, дабы личную “правоту” сберечь в народе... Провокаторы неумолимы. По Москве давно расхаживает недоумок, сея о нас ложь. Стучит и стучит.

Родился он в семье кремлёвской поварихи, обожающей всё-всё, что хоть капелькой масла или запахом высококачественного бифштекса связано с милым и торжественным ЦК КПСС. Любившая много поесть, она рано обучила этому священнодейству и сына. Но сын превзошел её заботы и ожидания: вырос быстро, растолстел быстро, а пошёл не в повара, и, к сожалению матери, начал пыхтеть над какими-то строчками...

Так родился великий национальный лирик, а остальные, кроме него, оказались не русскими поэтами, а наследственными сионистами, поскольку у большинства родители – то крестьяне, то – рабочие, то – гнилые интеллигенты, а не цековские повара. Мама-то лирика специально, лишь для членов Политбюро выпекала румянощекие пончики. И сынок её, тугомордый, румянооплывший, с брюхом – на десятерых омоновцев хватит! – огромный стодвадцатикилограммовый пончик. Тяжельше любого члена Политбюро. А думать не хочет, балда несуразная! Азбука морзе...

Есть же среди русских людей не сионисты? Конечно, рекомендацию его рукописям и ему давали русские, но, оказалось, – сионисты. И из Литературного института отчислили его, балду, за неуспеваемость, прогулы и стукачество сионисты, подлые русские люди, завербованные сионистскими спецслужбами. Везде – спецпончики, спецпекари, спецбольницы, спецслужбы, везде, кроме него, одни они - сионисты!.. Они.

Вот имеет он спецмагнитофончик, носит его аккуратно за воротом рубахи, раз – и записал русского сиониста, раз – и намотал его, негодяя, засветил, где надо, куда ленту потребуют... Но и тут – не повезло: за стукачество, склоки, хамство и запугивания, прогулы и спекуляцию иностранными лекарствами настоящий лирический поэт, русский борец с русскими сионистами, отчислен и с Высших литературных курсов, куда его, сжалясь, приняли. Да, кругом – сионисты!..

Пленённый верностью к России, строчит, пишет, печатает он на светлых русских людей жалобы, кляузы, доносы, благо – подмётных газет сегодня куры не клюют... И у него – газета: “Будущее Скифии”, и на её страницах он, делая по две и три ошибки в предложении, одёргивает Бондарева, Проскурина, Жукова, Ларионова, учит их и порицает, а поэтов Кочеткова, Сорокина, Куняева, Кузнецова, тоже, как и названных мною прозаиков, уличает в сионизме. Евреи - евреи, заново их в чрево не посадить?.. А фамилии-то: Кузнецов? Сорокин? Куняев? Кочетков? Не русские фамилии, а сионистские, псевдонимы. Недавно евреи в Москве-реке выловили русского патриота, а тот, не разобравшись, им перед смертным вздохом шепнул: “У Сорокина мать – сводная сестра Голды Меир, а у Куняева отец – раввин в Тель-Авиве. Кузнецов же и Кочетков – бесы картавые!..” Братья Сафоновы – крупные сионисты. Кошмар?

Провокатор, до отупения разжиревший на запасных цековских харчах, сталкивает между собою не только русских и евреев, не только евреев и евреев, русских и русских, нет, Влад Хохлов, огромный и одутловатый омоновец, трагически разлагающийся, как обожравшийся ихтиозавр, залёгший в Гоби, – ещё и дворянин, поэт, мордастее Е. Б.Н., мыслитель.

Если бы он меньше ел пончиков или мама его в отделе ЦК КПСС не выполняла бы за поварскими обязанностями и других обязанностей, разве бы он так растолстел, разве бы он родился таким талантливым? Не знаю, как его понимают евреи, а я, исконно русский человек, говорю:

Этот лирик с мордой борова

Настучал на русских здорово,

И ему, – держись, империя, –

Аплодирует сам Берия!..

Вчера орет на митинге демократов: “Коммуняки!.. Коммуняки!..” Спрашиваю: “Чего орешь?..” Отвечает: “У меня астма!..” Внушаю ему: “Астма – не отсутствие разума!..” И он, удивляюсь, согласно мне кивает, кивает оловянною головою. Имею ли я право обижаться на него?..

Он, московский недоумок, и Есенина обслюнявил, и Есенина не пощадил. А кого ему, провокатору и графоману, щадить? Себя он щадит, себя, завистливого и пугливого, безграмотного и убеждённого, юлливого и хамовитого, себя, ни разу не испытавшего трепета и сияния душевного: зависть – не тоска по счастью, а злоба – не очарование чужим полётом... Талант не скучает по журналистской нахрапистости.

И зачем Владимир Бондаренко, в сущности добрый и разумный, даже излишне щедрый критик, соглашается с ответом на свой вопрос артисту Валерию Золотухину, зачем? Славы мало Владимиру Бондаренко? Мало ему газет?.. Мало Владимиру Бондаренко горя русского? Мало нищеты и унижения в народе русском? Зачем? Мало топтали, гыгыкали, выли, лаяли, плясали, свистели на могиле великого русского Есенина, а?!..

Газета “Завтра” 15. 02. 2000 года.

“В.Б, То есть, говоря о демонизме, о Высоцком и его демонах, надо признать, что демоны сидели в нём самом?”

“В.З. Ну а что в Есенине сидело? То же самое. Это какое-то раздвоение психофизическое, это какое-то аномальное явление. Да ещё разрушение алкогольное и плюс наркотики”.

Не знаю, может быть, Валерий Золотухин – крупный специалист по судьбе и творчеству Сергея Есенина, утончённый исследователь алкоголя и наркомании, эдак распахнуто сообщающий нам о “болезнях” Есенина? Друг Есенина, Рюрик Ивнев, утверждал: “Сергей Есенин почти не пил. Подмигнёт – и выплеснет рюмку!..” А Золотухин уравнивает страдавшего наркоманией Высоцкого, невероятно слабого поэта, с гениальным Есениным, Христом русским, каково? Киллер?

О “пьянстве” Есенина высказались до отупения, до маразма, все, кому не лень, но никто из них, никто-никто, за десятилетия и десятилетия, не уронил в нас ни одной золотой крупицы от слова и сердца Есенина, никто. Бездари – завистливы и немощны. Бог карает их. Один и тот же есенинский скандал “перепет” и растиражирован сотнями “поклонников” поэта, сосущих его бессмертную кровь.

Золотухин неколебим: “Я повторяю: минуя всякую грязь, есть своя заложенная судьба у Пушкина, Есенина, Высоцкого...” Ничего себе – параллели? Как прошамкал бы М.С. Горбачёв: “Паритет!..” Ничего себе.

И – молчат ретивые есенинцы?! И – примирились: во след Пушкину и Есенину, отряхиваясь от бытовщины и богемной мути, шагает не менее чем Пушкин и Есенин, шагает им равный, плохо владевший “техникой стихосложения” и отравленный анашою поэт, Высоцкий шагает!.. Ну и артист. Ну и философ. Ну и ценитель поэзии русской. Срам.

“В.Б. Только вместо Айседоры Дункан у Высоцкого Марина Влади, тоже такой достаточно привычный для России выверт”. Да, Володя, выверт: измученная кривоклювыми чёрными воронами Россия – всё стерпит, даже русские фамилии-псевдонимы, скрывающие хищных птиц, залетевших к нам, русским, грабить нас, увечить совесть нашу и стать, позорить наши синеокие дали русские картавым и обжорным хрипом...

Кем же надо себя мнить, тесня Александра Блока с классической ступени и заменяя его на преснятину делателя строф? Кем же надо себя мнить, втаскивая к бронзовому Александру Сергеевичу Пушкину тело, прокисшее марихуаной? Русский человек даже заблатнённые “шлягеры” умеет отделять от обыкновенно-нормальных. Не обмануть.

Евгением Гангнусом, пожуривая, затыкали рот нескольким поколениям русских поэтов: не слезал с экрана, не сходил с газет, не утихал на радио СССР и США, а где он?.. При перевороте, при измене лидеров ЦК КПСС и разрушении Советского Союза Жорик за Ельциным на танк вполз, а Есенина не заменил. Господи, и Вознесенский – не Михаил Юрьевич Лермонтов... А Белла Ахмадулина? А Новодворская?

Ни одному русскому поэту в России, да и в СССР не разрешили чёрные патлатые вороны свободно дышать, думать и петь, ни одному, из нас, поэтов русских, подминая гангнусами и кирсановыми, левитанскими и долматовскими, прихватывая наши тиражи и наши чаяния...

Ужель она?

Ужели не узнала?

Ну и пускай,

Пускай себе пройдёт...

И без меня ей

Горечи немало –

Недаром лёг

Страдальчески так рот.

Яков Свердлов, Штойкман, расстрелял донское и уральское казачество, построившее нам Великую Российскую Империю, а Троцкий потопил в крови белую и красную армии. Все мерзлоты, все пустыни Земли зашвырены русскими воинами, женихами, мужьями, дедами и прадедами нашими. Мы, русские, разделённый, разогнанный, оболганный и обнищенный народ в мире. Мы никогда не забудем – кто нас уничтожал!..

Всё слова, слова,

Всё речи, речи!..

От родимых пашен вдалеке,

Я давно не выходил навстречу

И лицо не подставлял пурге.

Это – Василий Фёдоров, русский выдающийся поэт, а ему ведь при жизни не дали, в его России отчей, не дали ни имени, ни простора, а сколько изумительных русских поэтов врыто пулями в глину и в камень, сколько ныне замолчено, заморским хамством убито поэтов русских у себя дома, в России? У кого в руках пресса и телевидение? У кого в руках наши фабрики и заводы? Мы – пленённый народ. Нас превратили в гоев, рабов, быдло, нас заставляют терять русскость, молитву нашу терять. А кто торжествует? Березовский и Абрамович, Кох и Чубайс, Россия – оккупирована ближневосточными монголами...

Хе, хе. Ты, русский человек, Володя, а травишь душу русскую этими трояновскими реабилитациями кого угодно: всеядность – твоя защита, но от кого, от нас, людей русских, да?

Ты думаешь, меня это страшит?

Я знаю мою игру.

Мне здесь на всё наплевать.

Я теперь вконец отказался от многого,

И в особенности от государства,

Как от мысли праздной,

Оттого что постиг я,

Что всё это договор,

Договор зверей окраски разной.

Так Номах рассуждает у Есенина. Так рассуждает каждый русский, кто болеет о Родине, кто доведён до предела нашествием чужеземельцев на русское поле. Поле Куликово стонет – слышите? Слышите?!..

О чём учёные-есениноведы говорят? Они ведь боятся говорить от главном: о засилии чужеверцами Родины русской. Они говорят о лирике Есенина, говорят о красоте слога есенинского, но боятся рассказать о стоне поэта по родному слову, исковерканному инберами и маршаками, боятся сказать о школе, запрограммированной на Гангнуса и Галича.

Боятся изменить неправильное?

Я спросил сегодня у менялы,

Что даёт за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю"?

Не “полтумана” – полтумена, речь-то о Персии, об Азии, ну?.. А чего стоит изыск есенинцев, пылящих расшифровываниями и разоблачениями?

От луны свет большой

Прямо на нашу крышу.

Где-то песнь соловья

Вдалеке я слышу.

А правильно – не “Прямо”, правильно – Прям, усечённое слово, Есенин, юный, не мог и не сумел бы “вольничать” в размере и ритме строки: нужен был и ему опыт. Я люблю есенинцев, прощаю их ругань между собою, прощаю некоторым и брань в мой адрес, но очевидные огрехи не ими “утверждены”, а бесовствующей кабалой над русским народом и над нами, поэтами русскими, над нами, над нами!

Лидеры наши прекрасные,

Им временем вечность дана:

Россия у всех у них разная,

А синагога одна.

Юрий Прокушев жизнь свою посвятил Есенину. Хорошо ли, плохо ли, значительно, гениально ли, но, хоть бьют его немилосердно и неугомонно новоесенинцы, несёт и несёт повествование о поэте в народ, в Россию, о Есенине и о его Рязанской стороне, о русской матери и о русской природе: траве и ливне, буране и грозе. Так или нет?

Столетие Есенина Правительство России решило указно отмечать вместе с девятисотлетием города Рязани. Образ Есенина выпал бы из общего суматошного гвалта, и мы восстали. Прокушев написал Президенту Ельцину прошение по юбилею и обратился ко мне: “Подписывай!..” Но в тексте были слова: “дорогой”, “уважаемый” и т. д. Я ответил: “Я не смогу подписать. Я ненавижу палача!..” А Прокушев, перекрестясь, заметил: “За Есенина, Валя, подпишу, Бог меня простит, а ты не подписывай, ладно, ты не подписывай!..” И подписал.

Где вы, нападающие на Прокушева есенинцы, были тогда? Если бы не Прокушев – памятник Есенину не сверкал бы сейчас гранитом на Тверском бульваре, по-соседству с Пушкиным. Где вы? Где вы, чистоплюйные есенинцы, разве не видите – как замазывают наркоманской штукатуркой серебристую тропу к Сергею Есенину, к России нашей, святой и звёздной? Русский во всём обязан быть русским.

Сванидзе ты, Сванидзе,

Тебя, поймав за хвост,

В подъезде бомж откиздел, –

Вот весь и холокост!..

Евреи – страдальцы. И русские – страдальцы. Чечены – страдальцы. Но у евреев – свои звери. У русских – свои звери. У чеченов – свои звери. Великий грех – отбирать у русских авторитет русский, принижать страдание русское, а гнев русский не замечать – опасное занятие.

* * *

Сергей Есенин - садовод, восхищённый своими цветами и деревьями:

Ветер тоже спросонок

Вскочил

Да и шапку с кудрей

Уронил.

Утром ворон к берёзоньке

Стук...

И повесил ту шапку

На сук.

Русскоязычные поэты не постигают чувством и не достигают той синевы журавлиной, откуда и начинается русскость, вечное одиночество наше и звёздное скифство пространств: такова душа русского человека, он идёт по сибирской лесной тропе, а мысленно разговаривает с Тихим океаном... Мы – дети и сыны, воины и поэты звёздной необъятности, красоты, спасающей ливнями совесть от циничной засухи. Высоцкий и на мгновение не ощутил это:

- Постой, чудак! Она ж наводчица!

Зачем? – Да так! Уж очень хочется.

Или:

– Ну и дела же с этой Нинкою,

Она жила со всей Ордынкою,

И с нею спать – ну кто захочет сам?

– А мне плевать, мне очень хочется.

И это – чувство? И это – гнев? И это – счастье? Это – допуск хряка до общественного корыта... Нет, гнев поэта – гнев Бога, гнев поэта – гнев природы, наказывающей и врачующей, карающей и прощающей: движение и вспышки души человека есть движение и вспышки самой природы, пространства звёздного. Есенин:

Так случилось, так со мною сталось,

И с того у многих я колен,

Чтобы вечно счастье улыбалось,

Не смиряясь с горечью измен.

О чём спорить и что сравнивать?! Здесь – мать ожила, Богородица в заплутавшем сыне проснулась и на ромашковый луг вывести его пытается... Булат Окуджава заключает: “Конечно, гитара только обостряет эмоции, актёрское мастерство всего лишь проявляет, усугубляет суть, но в целом – стихи, гитара, интонация – это жанр, в котором он совершенствовался изо дня в день”. Точно. Высоцкий – текст, посредственный, голос, посредственный и охрипленный, бренчание струн, посредственное, а в сумме – бард, равный Окуджаве, посредственному поэту, барду.

Но не появись они – ещё скучнее атмосфера: один Кобзон, Иосиф, Шаляпин конца второго тысячелетия в России. Один Кобзон, а кого ещё мог родить русский народ? На сцене – Иосиф Кобзон, а на экране – Володя Познер! Два, нет, с Окуджавой три, три титана у России.

Бондаренко и Золотухин, сравнивая Высоцкого с Пушкиным и Есениным, оскорбили Булата – Булат Окуджава не меньше, а чуточек выше, да-да-да, више, више Высоцкого, но пожиже, пожиже Иосифа Кобзона, таки.

Владимир Высоцкий:

Протопи ты мне баньку по-чёрному...

И:

Протопи ты мне баньку по-белому...

Но... чёрно-белой бани-то у русских не бывает: баня – или чёрная, или белая, смешно? Так во всём, во всём – русскоязычные витязи от искусства, вернее – не витязи, а проныры в русском искусстве, путают чёрное с белым, горе с развратом, героизм с наглостью, любимую с панельной девкой, раздевая и царапая её. Жратва. Конкурс – у корыта.

А Есенин?

Да и ты пойдёшь своей дорогой

Распылять безрадостные дни,

Только нецелованных не трогай,

Только негоревших не мани.

Русская поэзия, русский человек весь – возвращение к истоку света...

Первый шумный скандал с иудеями, с торгашами-жидами, у Иисуса Христа вспыхнул в храме, где барыжники-бесы расположились вместе с козами, овечками, гусями, курицами, кугочками, расположились и не молиться принялись, а торговать. Серебряные монеты таки-таки звенели им, алчущим благ материальных, в загаженные какашками ладони.

Иисус Христос устыдил их, но бесы базарные, нынешние рыночники-реформаторы, навалились на Христа с претензиями, возмущениями, угрозами и неповиновениями. Засуетились. Затопотали и закартавили. Удивлённый Господь, Спаситель наш, настоятельно попросил, потом потребовал – освободить храм и убрать разленивившуюся в тепле скотину, но спекулирующие бесы дружно и громко закудахтали против. Защитники свободы печати.

И лишь тогда благородный Иисус Христос вытурил кур, гусей, коз, овечек и прочую животную массу, опотнившую и ослюнявившую алтарь, на воздух, а за животными – бесов попёр из храма. Позднее Христос проклял торгашей курами и верою, проклял предателей во главе с изменником Иудою, племя проклял Христос, племя, обожающее лизать собачьим языком сребреники и доллары, проклял Христос как бы их марксистскую жадность: цветущий ландыш переводить в рубль, родниковую воду химичить и в шинке со спиртом её перемешивать, а улицы чужих сёл и городов пафосными призывами увешивать и на расстрел безвинных уводить... Приструнил.

Почитай стихи любого жидовского поэта, сочиняющего на русском: лучшие строки о любви к женщине или к матери – насчёт покушать жареное, варёное, солёное, особенно – фаршированное, щуку там или прихлебнуть соус чесночный, настоящий лиризм сквозит по поводу жратвы. Да, восточные люди, но бесы и в русском народе имеются, в каждом народе жиды скучают постоянно о добротной пище и прославляют её.

Даже у Пабло Неруды:

Ночь, и среди островов океан

рыбами всеми своими трепещет,

трогает ноги и бёдра, и рёбра

родины нашей...

Зря ли Карл Маркс в огромных количествах употреблял рыбу?.. Остервенело отряхнуть цветущую черёмуху, обглодать, присасывая, карася, разорить государства, Илью Муромца объявить туберкулёзником, а его народ – дебильным быдлом, упростить таинство красоты, раскурочить на сцене или на экране постель молодожёнов, помахать одуревшим зрителям мокрою простынею, как революционным флагом, и, закрывшись в подобной себе кодле, ржать над горем чужим, над совестью чужою. Макаки весёлые. Высоцкий – отряхивает, скрипя зубами, алые гроздья рябины:

Но покорёжил он края,

И шире стала колея.

Вдруг его обрывается след –

Чудака оттащили в кювет,

Чтоб не мог он нам, задним, мешать

По чужой колее проезжать.

Вот и ко мне пришла беда –

Стартёр заел.

Теперь уж это не езда,

А ёрзанье.

И надо б выйти, подтолкнуть,

Да прыти нет –

Авось подъедет кто-нибудь –

И вытянет...

Напрасно жду подмоги я, –

Чужая это колея.

Вся жидовская поэзия, состряпанная бесами на русском языке, – чужая колея, не наша, не русская. Рыбий скелет, мимо коего, завидуя предшественникам, кучно следуют через века интернационалисты, слыша запах чешуи, а не трепет соловьиных листьев. Циничное занятие – сравнивать Есенина с костоедами:

Земля моя златая!

Осенний светлый храм!

Гусей крикливых стая

Несётся к облакам.

То душ преображённых

Несчислимая рать,

С озёр поднявшись сонных,

Летит в небесный сад.

А впереди их лебедь.

В глазах, как роща, грусть.

Не ты ль так плачешь в небе,

Отчалившая Русь?

Лети, лети, не бейся,

Всему есть час и брег.

Ветра стекают в песню,

А песня канет в век.

Замкнутость глубинной жизни какая!.. Библия – Библия: рождение, путь судьбы, смерть... А техника стиха? Мы даже не заметили – нет рифмы в словах “рать” и “сад”, нет, а не замечаешь. И стихотворение-то помечено 1918 годом. Есенин в 30 лет погиб – 8 томов оставил, когда пить?!

Ведь и себя я не сберёг

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

О, как душа его плачет? А ведь он – гений! Чего же ему и что ещё ему надо? Ел же Карл Маркс рыбу, кряхтя над “Капиталом”, а?

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

Сердце поэта ищет красоты, а разум поэта ищет истины и смысла.

Знамения, сказания и пророчества утверждают: “Бесы явятся!..” “Чёрт в святое обличье нарядится!..” “Антихрист блудить начнёт по землям!..” “Смерть хохотать примется над православными лживая!..” “Бесы черепами человечьими играть и постукивать по столу приохотятся!..”

А разве Ельцин не бес? Откапывал, закапывал, собирал, разбирал, красил, соскребал, возил, увозил, заказывал, показывал, рассказывал о “царских останках”, отпевал в Санкт-Петербурге, на вынужденное гореть восковое свечечное пламя толстую грязную слезу ронял, палач уродоподобный и вчерашний марксист политбюровский. Кости всем, виновным и безвинным, да, кости мертвецам переворошил и перетряс. Барабанщик.

А в газете “Аргументы и факты”, кажется, на целой полосе, Сара покачивает череп русского Царя, череп Ивана Грозного покачивает на вытянутой ладошечке и не робеет перед Богом? В чужой империи, чужой череп чужого Царя на чужой ладошечке чужой Сары?!.. Бесы, сгрудившись в русском Кремле, оскотели и, разрушив Россию, проторговали её и народ русский. Как везде – клопино скопившись у трона, они упоённо кровавили и разрушали то государство, те народы, которые позволили им руководить, устремляться вперёд и вперёд, к светлому будущему.

Бесы даже своего Ленина, самого человечного человека, не пощадили: Евгений Киселёв вытаскивает Ильича из саркофага, заставляет бормотать вождя пролетариата несуразицы, опять кладёт его в гроб и снова тащит на демонстрации, обнажая на экране плешивый череп, издеваясь над лысиною корифея, стуча по мавзолейному черепу фотокамерой, и заикаично сплёвывая на мраморные ступени Мавзолея. Босс.

Потом – бесы останкинские выкатывают на экран череп Адольфа Гитлера: щёлкают клювами возле него, шипят и когтятся, топыря перья, воняющие начесноченной рыбою, танцуют “семь-сорок”, прихрамывая и, умиротворённые, вещают нам о холокосте, тряся сванидзевскою нечищенною бородою. Или демонстрируют нам физиономию журналиста Минкина.

Тот Минкин въехал вместе с Ильичём

В вагоне с пломбой...

Реять кумачем.

А этот Минкин перышком в нас тычет

И про того “на идише” талдычит!..

Я говорю “евреи” – не имею в виду еврейский народ. Я говорю “русские” – не имею в виду русский народ. Антисемиты – еврейские и русские христопродавцы. Они прячутся за Иисуса Христа. Но Иисус Христос – чужак в Вифлееме. Родина Христа – Галилея, “земля чужаков”... Иудеи относили Христа к галилеянам. Говор Христа для иудеев был побочным. Да и люди, часто сопровождавшие Христа, были не из Вифлеема, а из Декаполиса. И град Скифополь, город скифов, рядом – восемнадцать километров от Вифлеема. Не славянин ли Иисус Христос?.. И Палестина, земля обетованная, состоит из славянского понятия “пали” и арийского “стан”, значит: горячий край, огненный лагерь!.. Палистан. Палестина. Палестинец.

Христос принадлежит каждому, кто в него верит. Жид – каждый, кто проторговал Храм, Родину, Христа. Оскотение – удел жида. А Палестина – действительно огненный лагерь: я много дней и ночей провёл среди палестинцев, сражающихся за честь и свободу свою. Палестинцы, даже дети, подрывают себя гранатой, но на милость врага не сдаются. Сам видел.

Наглые и беспощадные телебесы, оккупанты, ежевечерне, а то и сто раз на дню, угнетают нас, поворачивая на экране, и так и сяк, юные черепа погибших псковичей, красивых молодых милиционеров России, показывают, оккупанты, черепа русских ребят, патриотов русских, наслаждаются, оккупанты, нашим горем русским, болью русской нашей. Кости и кости. Черепа и черепа. Вся Россия – кости и черепа, кости и черепа. Но это – последний “ликующий танец” мерзавцев. Русский народ понял их и не сулит им покоя. А палестинцы –арабизированная ветвь славян. Якобы...

Разве важно, разве важно, разве важно,

Что мёртвые не встают из могил?

Но зато кой-где почву безвлажную

Этот слух словно плугом взрыл.

Да, взрыли, взрыли русскую душу телевизионные оккупанты. Довольно.

Нам не дают знать и любить стихи и поэмы Павла Васильева, не дают знать и любить рассказы, повести и романы Ивана Акулова. Да в каждом краю России, в каждой области её – втоптан в забвение поэт или художник, герой или пророк, в каждом уголке, удалённом от Москвы расстоянием и глушью, втоптано великое и чудесное, верное и гениальное русское имя, а кто втоптал? Оккупанты. Шизофреничные азартники игр в человеческие кости и черепа. Они и они. Расчётливые и лишённые чувствовать русскость крылатую. Они и они, обескураженные воскресающим звоном колоколов на русских золотокупольных соборах. Они и они, оставляющие на посмешище объеденные скелеты рыб, храмов, городов и стран...

На каждом пятачке русской земли русский поэт – воин русский!

У нас отобрали заводы и фабрики, школы и вузы!

Нас, живых, заворачивают в мёртвое покрывало американского доллара!

Наше Беломорье и наш Байкал на карту себе наносят иноверцы!

Наших невест и жён распинают денежные воротилы!

Русские деревни вытравлены бесправием и нищетою!

Русские города под страхом и пятою иноязычных грабителей и убийц!

Русские олигархи и русские министры скованы масонством и Сионом!

В России нет русского Царя и вождя русского нет!

Русские поэты, воины русские, не завидуйте прозелитам, они, окаймлённые русско-еврейскими наростами, среди нас –противны, смешны, трусливы и самонадеянны. Но не они о нас, а мы о них запинаемся, потому благополучные животы их обшарпаны носками нашей обуви. Я даже не завидую Кожинову и Бондаренко, Анненскому и Шафаревичу, Солженицыну и Распутину, Белову и Куняеву, я даже Татьяне Глушковой не завидую и себе, а завидую Инне Лиснянской, Липкину и СерёжеЕсину: чукча – шибко умный!..

И завидую я синеоким просторам рязанским, Есенину, завидую:

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека!

Высоцкий - о любви:

Какие песни пел я ей про север дальний!

Я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на “ты”.

Но я напрасно пел о полосе нейтральной,

Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Есенин – о любви:

Не гляди на её запястья

И с плечей её льющийся шёлк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашёл.

Высоцкий – о любви:

Я спросил тебя: – Зачем идёте в гору вы? –

А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой.

– Ведь Эльбрус и с самолёта видно здорово! –

Рассмеялась ты и взяла с собой.

Оставим без внимания “с са”, “и бу”, ай – хохмисто и заблатнённо, а ведь это не злоба поэта, не насмешка: старательная работа, но где же поэзия, вдохновение где? Высоцкий – весь такой. И Бог с ним. Но зачем прагматичную зарифмованную прозу его сравнивать с крыльями Есенина?

Есенин - о любви:

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь – как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Господи! Какое беззащитное откровение! Какая печальная красота! Есенин – хозяин русского мира: он в нём – как ребёнок в зыбке, как сокол в небе, как Христос в пустыне, мудрый, мученический и упрямый.

Завершая эту статью, я дал тебе, Володя, её урезанный вариант, а ты урезал её далее, но там, где я пошевелил весьма подозрительный ореол Бабицкого и Матвиенко, ореол педерастов и лесбиянок, ореол еврейско-русских иуд и критиков-лжепокровителей... Зачем ты сократил – экономил место в газете? Нашел, на чём экономить. Но – спасибо, опубликовал...

А бесфамильная твоя реплика – мила. Упрекаешь – я об Акулове не предложил тебе слова своего. Об Акулове я напечатал страниц, думаю, сто, даже многие писатели меня благодарили. Тебе подарил очерк, но ты, казачий атаман, сортируешь русских... Да Проскурина и Сорокина коптишь. А кто восславил Травкина, Жириновского, Рыбкина, Лебедя, Руцкого, Аушева, Шенина, Шаймиева, Тулеева, Кучму, даже Лужкова – в интервью, кто? И ты их коптишь, Макашова – тьфу!.. Молчание – золото, Володя!.. Клад.

Сионистская пресса заварила кровавую кашу между исламом и православием, а ты, герой, в сторонке? Много, Володя, у нас храбрецов, достойных “Звезды Давида”, здравствует, много. Не будем им подражать с тобою и не будем сталкивать Белова и Сорокина на лжи. Не будем поучать Проскурина – за кем ему шагать: за тобою или за Зюгановым. Не будем, Володя, и пришивать “белыми нитками” группировку Юрию Васильевичу Бондареву: он – Он, а грызунов-то – уйма. И публиковать меня в “Дне” не будем. Не бард же.

Цековского обжору мы с тобою, знаменитый критик Владимир Бондаренко, голодать не научим и уважать нас тоже не натренируем его, интеррусофоба, оболтуса и гурмана. А талант гения – превозмогание собственной тоски, боли и одиночества. Грызуны же – вечно передвигающаяся и вечно семенящая стая по следу великана... Посмотри, сколько за Сергеем Есениным и сегодня грызунов устремляется? И в могиле ему не дают передохнуть.

Какой народ на земле христопродавцы вывели из кризиса? Какую страну христопродавцы обустроили и утвердили? Сколько изнасиловано русских невест и сколько убито женихов русских? Сколько Чечней зажгут ещё мерзавцы на просторах России? А русский народ – шовинист. А русский народ – фашист. А русский народ барда Высоцкого не учуял: так о нас каркают с телеэкранов хищные и картавые вороны, разорившие наши кладбища и храмы.

* * *

Да, Володя, о смерти Есенина моя позиция двузначная: могли убить поэта, мог и сам он повеситься, затравленный и прижатый к холодной стене погибели еврейскими и русскими христопродавцами. Я уже говорил: нет русскому поэту в России покоя от чужеземцев и от русских негодяев, предавших могилы и храмы отцов и дедов... Русский поэт – изгой.

Но я никогда, и под пистолетом бы, не согласился заявить: “Есенин убит!”. Или: “Есенин повесился!..” Или: “В Пушкина стрелявший Дантес был одет в калужский бронежилет, кольчугу!..” Или: “В Лермонтова со стороны леса выстрелили, а не Мартынов!..” Я не возьму твёрдо на совесть того, что меня потом начнёт мучить и угнетать: не возьму того, чего я не постиг с достоверностью и неколебимой доказательностью, нет, не возьму. И могилу Есенина – застрели – не раскопаю!.. Бард есть.

А жил Есенин, русский гениальный поэт, бедно в Москве и тесно, одна комната на его и Галину или две – на его, Галину и сестрёнку: дорого платить, гонорары скромные. Вот и теснился, комкался над столиками и диванчиками, шурша рукописями. Зато – Мейерхольд с Зинаидой Райх в особняке легендарного адвоката Плевако расположились: марксистские страдальцы ценили чужое ложе и чужую столовую. Интернациональная чуткость поощряла в них захват чужой обители и чужой страны. Но Гайдар и Гусинский не уступают тем революционерам, завезённым к нам в немецких запломбированных вагонах. Реформаторы традиционны... Хотя Егор Гайдар завтракает куриными яйцами, не как Маркс – рыбой и рыбой.

Маркс бедным был: он кильку ел и ел,

До палтуса дорвался – офуел,

Стал Энгельсу болтать о “Капитале”,

Когда бы знать, вобче бы жрать не дали!..

Не шовинисту же русскому селиться в особняке легендарного адвоката империи? Понятно: раскулаченный или реквизированный дом царского господина по клановому праву принадлежит заезжему приватизатору: ну, Чубайсу, ну, Татьяне Ельциной, ну, допустим, Мадлен Олбрайт, если она пожелает забрать у нас Дворец культуры или обувную фабрику...

Пора прекратить дрязги вокруг великого Есенина, прекратить сравнивать с гением популярных бардов, не имеющих к поэзии никакого отношения. Бард – бард. Поэт – поэт. Мне вот на днях почудилось: сын кремлёвской поварихи, толстопузый обжора, на Красной площади стоит и в телеэкран разбухшую и обрюзгшую рожу кажет, а вгляделся – Борис Николаевич ветеранов Отечественной приветствует, вчерашний кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, разрушитель СССР и России, бросивший в голод и холод миллионы русских патриотов за рубежами, но воздвигший памятники в Москве Булату Окуджаве и Владимиру Высоцкому – через дочь свою, Таньку Ельцину, элитную старуху, замаскированную помадами и пудрами... Дичь.

Когда я об стену разбил лицо и члены

И всё, что только было можно, произнёс,

И вдруг сзади тихое шептанье раздалось:

– Я умоляю вас, пока не трожьте вены!

Это – Высоцкий не о Ельцине ли?.. Есенин умер за Россию, погиб за её соловьиную душу, и сам он – соловей, светом заревым осиянный!

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилёг ко плетню.

Держат липы в зелёных лапах

Птичий гомон и щебетню.

Или:

Зашумели над затоном тростники.

Плачет девушка-царевна у реки.

Погадала красна девица в семик.

Расплела волна венок из повелик.

Ах, не выйти в жёны девушке весной,

Запугал её приметами лесной.

На берёзе пообьедена кора, –

Выживают мыши девушку с двора.

Мыши, таясь за поганым палачом-истуканом, выжили русскую красоту из Чечни, продолжают выживать её из России. Но с нами – Бог!..

Торчат на экране – Сванидзе и Матвиенко:

- Что Вы думаете о холокосте, о геноциде народа еврейского?..

- Не только в гитлеровских концлагерях евреев уничтожали, не только. А и в шестидесятых и восьмидесятых годах в СССР была государственная политика антисемитская. Насаждался антисемитизм в государстве.

- А сейчас?..

- И сейчас антисемитские настроения имеются в некоторых слоях, слоях, слоях... И – зазаикалась... Заприкашляла... Врать вице-премьеру, ой, как нехорошо?! Кто же в СССР насаждал антисемитизм?

У Сталина – дочь за евреем. У Маленкова – дочь за евреем. А Каганович? А – Берия? А Микоян? Семиты или же славяне? Скифы... А у Никиты Хрущёва два зятя – два еврея. А у Брежнева – супруга, мало? Зачем вице-премьерше, Лидерше ленинского комсомола, врать, зачем? Или – отреклась от марксизма-ленинизма, как многие заправилы ЦК ВЛКСМ, во имя паперти?.. Человек наделён правом совершенствоваться и менять к лучшему себя, но не так постельно, не так жертвенно... А может она – существо из инея и солнышка, прикоснись – растает?

Да, и у феи туго

С ленинской правдой века,

А ведь она – подруга

Снежного человека!..

А сейчас? И сейчас – народ русский в цепях Мирового Правительства, Сионистского Кагала, перенёсшего ненависть ислама к сионизму, осуждённому решением ООН и приравненному к фашизму и расизму, на русский народ, на Россию, и Чечня – результат заспинных и закулисных кровавых интриг Мирового Клана, даже на Украине – два информационных центра у Чечни, безумолочно сражающихся против русского народа. Эх, славяне!

А кто изгнал русских из Чечни? А кто торгует рабами русскими? А кто отрезает уши, выкалывает глаза, вырывает сердце у живых, кто? Ну? Русские? Кто, я спрашиваю Валентину Матвиенко, красавицу Кремля, кто? Кто во Львове орёт: “Убивайте москалей!”, кто? Россию уникально, хитро и беспощадно подставили. Евреи – первые интернационалисты, а Израиль сколотили, построили – на крови палестинцев и арабов. Но право евреев на родное государство – неоспоримое право. И евреи, народ еврейский, не виноваты за палачество своих и планетарных вождей. Как немцы не виноваты за казнителей. Но евреям немцы платят за муки и терзания, а русским, победившим Гитлера, – обелиски над братскими могилами: от Волги и до Берлина!.. А почему народы и страны, пропустившие фашистские орды до России, до Волги, не виноваты перед русским народом, почему?..

Палестинцы содержали православные храмы на арабских землях, возведенные русскими беженцами, спасшимися в пустынях от расправы над ними, от ритуальной резни Троцкого и Свердлова, Ягоды и Ярославского, Когана и Дзержинского, но Мировой Каганат перерезал золотые нити дружбы палестинцев и русских, ислама и православия, а мы, русские, согнулись под мечами Абрамовичей и Гусинских, Чубайсов и прочих делателей бесовского гайдаровского рая... Мы предали палестинцев. Мы допустили возможность конфликта с исламом и мы пожинаем ненависть к себе внутри России и СНГ, но это – начало: главные потери – впереди!..

Ты, Володя, не ерепенься, что ты не печатаешь Сорокина в своём интересном “Дне”, плоше я выглядел бы – если бы ты охотно меня печатал и всовывал моё имя между десятков имён, как тот благодетель...

Он ходит, добрый, между нами –

Всех

в список

вставить хочется,

И потому он именами

В своей газете мочится...

Только через Тунис более трёхсоттысячного населения русского бежало от еврейских палачей и русских, от русско-еврейских негодяев, христопродавцев, только через Тунис, а через Германию и Францию, Англию и Америку? А в Казахстане? А в Киргизии? А в Грузии? А в Прибалтике? А в Молдавии? Двадцатый век – убийца русского народа, Володя!..

Не за счёт палестинцев, не за счёт евреев и не за счёт русских надо обихаживать мир, а за счёт доброты и надежды, и не надо влазить, вкрапливаться, втекать, не надо захватывать чужие рули и чужие струны в чужом государстве среди чужого народа: скромнее надо быть всем и порядочнее. Не один Высоцкий – наш Бог. И на Кобзона – молимся...

Дайте собакам мяса –

Пусть они подерутся!

Дайте похмельным кваса –

Авось они перебьются.

Это – Высоцкий... А Есенин:

Пой, ямщик, вперекор этой ночи, –

Хочешь, сам я тебе подпою

Про лукавые девичьи очи,

Про весёлую юность мою.

Чужестранец, не понявший и не принявший уклада и нрава народа, до собственной смерти будет индюком надуваться над этим народом, над радостями его и над трагедиями его, но мы – марксисты, мы означили Тунисы и Франции, Австралии и Китай, Америки и Канады старинными кладбищами русскими, гробами русскими, выброшенными на окраины стран Великой Октябрьской Социалистической Революцией. Мы и её вроде бы приспособили к русской жизни, но перестроечная Революция Горбачёва и Ельцина вновь расширила и обновила на земле русские кладбища.

Спасение русских – Госдума, подарившая туркам солнечный Крым? Спасение – Совет Федерации, Кагал внутрироссийских банд? А спасение предателей – бойня народа России с народом России? И всё же не надо впадать в уныние и прострацию: жиды вряд ли отремонтируют гулаги...

Мы опрокинем гнёт веков,

Когда герои близко:

Бабицкий – у боевиков,

А у Госдумы – Слиска.

Так, Володя, думают рядовые поэты России, неэлитные олухи.

Спутниковый и звездолётный академик, хирург, жалуется: “Печень и почки, желудок и сердце, пересаженные, вяло приживаются, взятые у животных для человека, но свиные органы к человеческим примыкают прогрессивнее, чем собачьи и людские. Надо клонировать свиней, лепя из физиономий ихних, при старании, физиономии наши”. Прелесть какая?

А, допустим, гены свиньи не в человеческое русло, а в свиное начнут прогрессировать, и вылеченный операциями супруг, допустим, под одеялом примется громко и независимо всхрюкивать в маненькое миниатюрное ушко обожаемой им жены или любовницы?.. Заботясь о больном, академик не должен нарушать права граждан на безмятежный сон. Хотя наша Россия – страна революционных страстей и загадочных рептилий:

Премьер японский, симпатичный Рю,

Гостил в Москве, а в Токио он кается:

Поди, столкнулся близко с нашим Хрю

И до сих пор, бедняга, заикается...

Красота русского народа неприкосновенна – красота его слова, красота его песни, красота его танца, красота его ума, красота его сердца и красота его стати. Не клонированное чувство и не клонированный взгляд на судьбу русского народа оберегают и утверждают русский народ, а опыт и память предков. Я не хочу войны евреев с палестинцами, а русских с чеченцами. С каждым убитым русским – я убитый...

Ночью, однажды, воюющие палестинские командиры завезли меня на территорию Израиля. Январь. Свет звёздный. И туман внизу. Река молочная. Тихо. Шаги Христа слышны. И я, про себя, молил Бога ниспослать этому краю мира и красоты. Я – русский: не трогайте мою Родину, отстаньте от нас, людей русских, не хмыкайте над нами и не отбирайте жизнь нашу, иначе – бурю и смерть пожнёте!..

Сердце бьётся всё чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

“Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад”.

Даже Гавриил Попов, один из самых ярых потрошителей СССР, Москвы и России, вчера, 5 апреля 2000 года, завопил: “Берегите русских!..” Да, без русских, полоуничтоженных “ревтрибуналами” и “ревтройками”, доносами и расстрелами, раскулачиваниями и коллективизациями, борьбою с “шовинизмами русскими”, погубленных войнами, без русских – не быть России живою! Так-то. Даже Гавриил Попов догадался: катастрофа, величайшая, гибель России, неотвратима, когда русский народ кинут на прозябание и подлую насмешку уродам. Завопил в “Независимой газете”.

Владимир Бондаренко не наивный мальчик, а солидный человек, почти литолигарх: пошатывает на пьедестале Александра Блока, специально к бессмертному Есенину притыкивает рядом, русскоязычного Высоцкого:

Нет острых ощущений. Всё – старьё, гнильё и хлам.

Того гляди, с тоски сыграю в ящик.

Или:

Сосед другую литру сьел –

И осовел, и опсовел.

Или:

Ах! Время – как мохорочка.

Всё тянешь, тянешь, Жорочка.

Или:

Две бывших балериночки

В гостях у пацанов.

Поц – член, если перевести с еврейского на русский... Владимир Бондаренко мне, рядовому русскому поэту, к моему юбилею широко распахнул двери в газету “Завтра”, целую полосу дал, а вот блестящему Вас. Фёдорову и для строчки в “Дне” не нашлось места... Да и – Павлу Васильеву, Алексею Недогонову, Петру Комарову, Павлу Шубину, Дмитрию Кедрину, Борису Ручьёву, десять лет оттрубившему на Дальнем Севере за “пропаганду упаднических стихов Есенина”... Не нашлось... Зато “околорусским” стихам “околорусских” поэтов – простор:

“Мы – как изгои средь людей”. Смотрите – каки... згои...

“И балуются бомбою.” Смотрите – ибал... уются...

Нельзя Высоцкого сравнивать, еврейско-русского барда, с мучеником, Христом Русским – Сергеем Есениным: Бог покарает, нельзя! Смертный грех нельзя брать на себя и на русский народ, нельзя. Нельзя же, говорю ещё раз и ещё раз говорю!.. Сергей Есенин:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый,

Что стоишь, нагнувшись под метелью белой?

Стихия – русская поэзия, злая или приветливая, но – стихия, но – вьюга белопенная, но – душа летящая, а тут –бард: рациональное, циничное, прозаичное, обескрыленное – как бухгалтерия, как – доллар, как рубль... Да и вместе с Борисом Ручьевым ли Высоцкий кайлил Колыму? Кто и когда утеснял Высоцкого? Почему “День” молчит о строчках Василия Фёдорова, равных есенинским:

Руки Глаши

Если обовьются,

Их уже ничем не разорвать.

Губы Глаши

Если улыбнутся,

До сухотки будешь тосковать.

Русское-то ведь понимать надо: его, “русское-то”, не зазастить ни двумя, ни тремя бардами, ни одним, ни двумя “русскими” поэтами, оно, “русское-то” поэту – награда за любовь к России, оно, “русское-то” не доверяет себя “широте” и “раскрутке” в газете ли, на экране, на конкурсах или на сцене... Нельзя лгать русскому народу, нельзя от имени русского народа нерусские замыслы исполнять... Народ – храм: нельзя озоровать перед иконами, нельзя! У Высоцкого в каждой строфе – ляп.

Ты, дорогой Володя Бондаренко, не хитри: русским быть – горькая и одинокая дорога. Теперь... Ты ни разу, да, да, ни разу не вспомнил на страницах “Дня” о Петре Проскурине, Иване Шевцове, Владилене Машковцеве, Николае Воронове, Иване Акулове, а творчество Ивана Акулова многих твоих “классиков” стоит, не сомневайся. Очень русских – ты оттолкнул и замуровать их святые лики как бы стремишься полурусскими “героями дня”, но “День” не выигрывает данную задачу. Среди русских есть и умные, умеющие отличить Есенина от Высоцкого, а Марину Влади от Натали Пушкиной и даже – от Дункан. Гангнус же не затмил Иисуса Христа собою.

Если наш, родной русский народ, выживет, он вышвырнет всё то, что окартавило, оциничило, опохотило, осексуалило, огыгыкало и обесовило вокруг дома его и в дому его, нищем и покачнувшемся, выбросит на помойку, но не забудет: кто наступал ему на материнский язык, кто лукавил за его спиною и торговал его авторитетом и дарованием.

“Аргументы и факты” в 15 номере за 2000 год “раскрутили” Земфиру:

“Свесив, болтали ботинками,

взвесив, болтали картинками”

Или:

“Я ворвалась в твою жизнь, и ты обалдела,

я захотела любви, ты же не захотела”.

Певичка сама сочиняет, перебирает струны сама и сама на голос кладет – Высоцкий в юбке!.. Залы орут и плачут, встречая бардиху. Правда, Владимир Высоцкий не воспевал педерастов и лесбиянок. Эта – дальше пошла... Почему бы “Дню” не дораскрутить “раскрут”??? Более того: газета “День” – числится органом СП России – почему бы, а? Дискуссия...

На “первый”, “второй”, “третий” Владимир Бондаренко рассчитал их: Пушкина, Есенина, Высоцкого, но засумлевался – призвал скульптора, генерала, В. Клыкова подтвердить “открытие”, но не только замечательный художник и генерал Клыков не поможет Владимиру Бондаренко в очень лукавом “открытии”, а даже бы и, к примеру, маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский не помог бы: антирусская возня нам, русским, давно очевидна и давно опостылела, а народу русскому – ещё более противна, чем нам!.. Хотя в народе, любом, русском ли, еврейском ли, татарском ли – ценители “разносолов” найдутся, но и данный факт – не право навязывать отсебятину среди русского народа. Есенин:

Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело...

* * *

Николай Бердяев, русский философ, считает, что человек, изобретая моторы и крылья, орудия труда и оружие уничтожения, постепенно теряет окружение красотою, сиротливо погружается в неестественный атмосферный ритм не природы, из которой он сам вышел, а в тот, который он создал производствами. Философ жестоко провозглашает:

“Машина есть распятие плоти мира, вознесение на крест благоухающих цветов и поющих птиц. Это – Голгофа природы!.. ” К сожалению, почти вся русскоязычная поэзия – механическая, машинная: и Высоцкий, как Роберт Рождественский, как Борис Слуцкий, как Александр Межиров, как Иосиф Бродский, – машинный, гаечный, собирательно-свинченный!..

Я цитирую Есенина, тематически смыкая стихи его со стихами Высоцкого: о женщине, о надрыве, о капризах ошибок, но и всё равно – я сравниваю синее небесное облако с кучей наплывающего мазутного дыма. Так они разны и так они генетически несмыкаемы. Да, слово – душа, слово – зрение, слово – натура. Слово – понятие генетическое. Слово – природа.

Вдалбливая ученику и студенту Хазанова и Резника, нашпиговывая классы и аудитории “тезисами” Сороса, мы подвергаем духовному геноциду, расистскому обстругиванию русское детство и русскую зрелость, опустошаем русский народ и пожинаем – никчемность и пьянство, озлобление и дезорганизацию национального порядка и нрава в государстве: безбожие...

Я – целеустремлённый, деловитый,

Подкуренный, подколотый, подшитый.

Бомж, анализирующий свои внутренние резервы. А мы его – к Есенину:

Отгорела ли наша рябина,

Осыпаясь под белым окном?

Что поёт теперь мать за куделью?

Я навеки покинул село,

Только знаю – багряной метелью

Нам листвы на порог намело.

Русские христопродавцы, бизнецирующие на русской красоте, – интернациональные высмертки, стажёры вчерашних и завтрашних казнителей.

Из русского человека тоже может “воспитаться” русскоязычный поэт, если он с детства не впитал русскую речь: не услышал её мелодий и стонов, не увидел трепетных зорь её и громовых молний. А нерусскому невозможно стать истинно русским поэтом без сыновней любви и преклонения перед русским народом: я могу стать, например, башкирским поэтом, если я, родясь, устремлюсь духом в этот народ. Нельзя, презирая русский народ, внести положительный вклад в культуру русского народа.

Я знаю критика, русского человека, но выросшего в еврейской среде как русскоязычного критика: он с равной симпатией пускается в рассуждения об орлином клёкоте стихов Павла Васильева и о воробьином чирикании стихов Саши Траурберга: русскоязычная половинчатость... А лезет в теоретики. И кто клюёт на приманку? Тощая нерусь и русский кретин.

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Если Бондаренко, Золотухин и Клыков с одинаковым “волнением” произносят эти, есенинские, строки и эти, строки Высоцкого, то о чем нам с ними говорить? О чём?

Жаль, на меня вовремя накинули аркан,

Я б засосал стакан – и в Ватикан!

Уркачество революционное. Уркачество расстрельное. Заблатненность лагерная. Трюкачество на сцене. Хохмачество в поэзии. Имитация – под народ, а народ-то хохмачам чужой: как они сымитируют его? Стервенеют.

Артур Шопенгауэр в “Афоризмах житейской мудрости” прямолинейно заключает, обращаясь к нам:

“То, что людьми принято называть судьбою, является в сущности лишь совокупностью учинённых ими глупостей”. Не торопитесь назначать русскоязычную серость в кумиры народу русскому, не меланхольте!..

Не устрашуся гибели,

Ни копий, ни стрел дождей, –

Так говорит по Библии

Пророк Есенин Сергей.

Русскоязычный, чуть ли не семидесятилетний министрель, обшоркавшийся оппозиционным негодованием между зданиями КГБ и ЦРУ, обретя в бдениях и в борениях редкостный вид измождённого хасида, до шипения, как рыгающий жаром Горыныч, пышет презрением ко всему русскому:

Крестилась общепитовка... Крестилась – созданная для смехушечек- посмехушечек... А по её лицу катились, как с иконных окладов, слезы.. Крестилась, торопясь в валютный бар, сверкая из-под мини белыми трусиками, красотка... Крестился лилипут с лилипутихой... А в храме веяло трупным запахом, сандвичами из убиенных, а он – Христос. И это было воздухом Родины?.. Потому нехристи, мол, обвенчались, министрель и его, кажется, четвёртая любимая жена, в США. Дома брезгует... Аристократ.

Во – картина русского храма!.. А целил игрануть роль Христа, но опричники в ЦК КПСС не разрешили младшему опричнику причастить нас.

Если раздетую до трусиков пустили в России в церковь, то почему же не пустить в русский храм его, христопродавца, без юаня* смущения ринувшегося занять священное место Спасителя? Спидоносящие вши не обязаны отвечать за последствия?.. Драма Хама. И мы – фашисты...

Твоя задача непроста:

С предательства и блуда

Ты хочешь в облике Христа

К нам снизойти, Иуда.

Да, ты есть ты, но мы не те,

Мы трём ошибки к носу...

Христа распяли на кресте

По твоему доносу.

Морской песок, библейский лес.

Но мы - Ему знакомы.

Зачем же ты на нас-то, бес,

Стучишь из Оклахомы?!

И кто же фашист, страдающий за Христа или распявший Его? Провокатор.

И мы – перед Богом в долгу. И наказать нас есть за что. Ещё и теперь – через пустынный жирный оазис Марксовой карлобороды к русскому кресту пробиваемся... Потому и Михаилу Шолохову ищем замену не в брате его, так в прозаике Крюкове, а рукопись “Тихого Дона”, сказания осиянно-русского, до сего мига – в плутовских сейфах у витиеватых следопытов, а не у детей и внуков, не у законных наследников Шолохова.

Чудо-йогурт

Всем полезен,

Всем хорош!

Вот – цель бесовствующего барда. А дальше – доллар и баба. А ещё дальше – “Медио-банк” и Канары, но за наш счёт. Потому и о Сергее Есенине они брызжут слюнною заразой среди нас: уверены – никто из русских литераторов не одёрнет их, а ещё, да, ещё и меня, искромсавшего душу свою на острие миллионнозвёздных обелисков на могилах воинов русских, иной литературный лакей оскорбит и онаветит. Но Есенина-то зачем?

“Как мне объяснил Блюмкин, перед нами стояла задача весьма необычного характера: “Набить Есенину физиономию и кастрировать. Сделать это очень аккуратно, без общественной огласки.”* В “Англетере” ... “начали Есенина подначивать, что он, мол, половой гигант…” “... повалили его на кровать…” “... начали расстёгивать брюки…”

Такую кару, опираясь на Блюмкина и чекистского стукача, нарёк Троцкий, приревновав поэта к своей любовнице. Чего добиваются подлецы? Изъять из золотого списка бессмертных Сергея Есенина, отторгнув его от мудрого и гордого русского сердца осмеянием, жидовской поганостью и расистской ненавистью.

Почему бы не возмутиться Бондаренко? Почему бы не выступить в защиту Есенина? Разве унижен так Высоцкий или Окуджава? Рыночные расисты осволочились от презрения, ослепли – как спокоен, как золотист, как зовущ Русский Свет, Вселенский Свет!!!

И в голове моей проходят роем думы:

Что родина?

Ужели это сны?

Моё отношение к барду Высоцкому – страдающее, а к смерти барда Высоцкого – скорбное. Но зачем пошатывать печально думающего Александра Блока? Зачем игнорировать чёрный факт – гибель русских поэтов, подтолкнутых к петле и отраве государственным равнодушием, хронической нищетою, грузом сиротства и бесквартирья?!

Николай Денисов – погиб. Брянск.

Владимир Устюжанин – повесился. Челябинск.

Александр Петров – из окна выбросился. Москва.

Дмитрий Блынский – спился. Москва.

Алексей Прасолов – повесился. Воронеж.

Владимир Мосинцев – нашли мёртвого во дворе. Челябинск.

Павел Мелёхин – выбросился из окна. Воронеж,

Евгений Маркин – сломался под неурядицами. Рязань.

Клавдия Холодова – раздавлена бытом и временем. Астрахань.

Иван Харабаров – погиб в Москве.

Николай Анциферов - погиб в Москве.

Борис Примеров – повесился. Переделкино.

Иван Лысцов – погиб в Москве.

Юрий Петров – погиб в Магнитогорске.

Николай Котенко – скончался в Москве.

Виктор Коротаев – скончался в Вологде.

Николай Рубцов – погиб в Вологде.

Вячеслав Богданов – погиб в Москве.

Сколько я перечислил-то? Половину? Нет. Горсточку имён. А ведь среди них – знаменитые есть, а у народа их отобрали: не разрешили им пожить и потворить нормально. У русских – Отечество отобрано.

Почему ты, Володя, молчишь о них? Я не ревную их к Высоцкому, но ведь они убиты чужою непогодью в избе русской, изувеченной налогами, похоронными извещениями, оптимистическими сочинениями безыменских и сельвинских, рождественских и гангнусов... Водочная и духовная отрава – из древнего жидовского шинка льётся.

Я допускаю: Влада Хохлова, разжиревшего на цековских пончиках, наняли за американские доллары антирусские рыночники травить и компрометировать русских патриотов, как Буш, ЦРУшный президент США, нанял Горбачева и Ельцина раскроить СССР и упразднить Россию, замусорить и проторговать богатства и народы её. Псы не подвели хозяев.

Ворюги и убийцы правят нами. Кто защитит совесть и талант? Кто одернет растлителей на сцене, на экране и в газете? 25 ноября 2000г. “Московский комсомолец” гонорейным слогом Оксаны Семёновой издевается над русской нежностью и красотою:

“Влагалище – это обыкновенные мышцы, которые надо тренировать с детства…” “Вот мочевой пузырь или прямая кишка работают с самого рождения, а влагалище – простаивает. Неудивительно, что потом, когда мужчина проникает в женщину, он как в дыру проваливается...” “Главное условие хорошего секса – тугой вход, – считает Муранивский…”

Владимир Леонидович Муранивский изобрел “интимный тренажёр” – накачивает девиц и женщин за внушительную плату до оргазма, до гнусного разврата, шарит под животами пальцами, щипает, щекочет, кладёт на молодых мам чужих мужиков-тренажёров – эффект необыкновенный:

“Прошедшие курс “молодого бойца” дамы могут творить чудеса. Суперрезультаты своих учениц Муранивский записывает на плёнку. Там они стреляют тампонами из влагалища на расстояние до трёх метров, держат между ног подвешенные на специальный крючок гири и трёхлитровые банки с водой. Одним словом, превращаются в настоящих жриц любви”.

По Муринивскому, пройдохе, тоскует железная клетка:сколько же он отравил нежности, тайн, сколько же он разрушил семейных уз, сколько же он детей загубил во чреве матери, даже в мечтах супружеских?! Иногда газета “горюет”, дескать, малая рождаемость у нас, но заголовок над собственными “всхлипами” даёт расистско-ненавистнический: “БУДУЩЕЕ РОССИИ – НА КЛАДБИЩЕ!”

Разве – не фашисты? Разве – не нацисты? Разве – не оккупанты?

Кто Земфира – татарка или башкирка? Зачем она лесбийский интим проповедует в русском народе? Мать, слыша её, удивилась, её мать, а я бы, выпорол её за зэчковатое хотение – повалить подружку на спину и облобызать... Чуди она в мусульманском мире – её угомонят быстро.

Высоцкий и Есенин, Окуджава и Пушкин, Бродский и Шолохов, Земфира и Русланова?.. Грош нам цена, русским, позволившим поощрять бездарь и разудалый блуд, извините за выражение, секс!.. Мы – сильный народ, мы – трагичный народ, мы – красивый народ, не ерничайте, нашельцы.

Антисемитизм – антирусская пресса. Охаивание и огыгыкивание русских – обруч на груди русского народа, и рано или поздно этот стальной обруч будет разорван. Я не с Владимиром Бондаренко ссорюсь, а с чёрным временем, ослепившем нас... Клыкову, лепя образ Сергия Радонежского, не удалось вылепить барда Высоцкого: поддергайчик получился, а не поэт. Бог наказал?.. Нам, русским патриотам, чего делить?.. Горе?

Пусть в полуночи тихо говорят в Москве, бронзовые – Пушкин и Есенин, Лермонтов и Маяковский. Пусть и гитара барда тихо звенит. Но зачем вылазит на экран космический академик и, вертя башкою, ликует: “Мы на луну глядели романтично, целуя невест, читая стихи поэтов, а ныне она подошвами ботинок астронавтов истоптана – величайшая победа века и человечества!..” Да, учёный... Вот и мы порою истаптываем есенинский ромашковый луг “буцами прикольными” бардов. Не мешайте русским быть русскими и не ловите их белую вьюгу невымытыми лапами! Есенин:

Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся.

Хорошо с любимой в поле затеряться.

А мы?.. Нам и в отцовском дому неуютно: слишком энергичны и нахраписты притязания “инопланетян” к нам, русским!

Птица полночи стонет и стонет,

Тяжела на болоте вода,

А за лесом, в пустом небосклоне,

Загорается нервно звезда.

Значит, завтра в пути окаянном

Снег настигнет нас или же дождь,

В поле, спаханном трактором пьяным,

Некривого столба не найдёшь.

Одолевшие море и сушу

Непонятных народов сыны

Скособочили русскую душу

И легли у кремлёвской стены.

Избы, избы, погосты, погосты.

На курганах – распятая быль,

А в глазастые русские вёрсты

Сеет ветер библейскую пыль.

В страдных думах о хлебе и Боге

Утоленья счастливого нет,

Словно выронил я на пороге

Свет молитвы и матери свет.

И недаром, податлив от века,

Вздохом памяти крепок и густ,

Устремился тропой человека

Чуть колеблемый таловый куст.

Я ли честно с бедою не бился,

А висит надо мною укор.

Не жалею, что здесь я родился,

Удивляюсь, что жив до сих пор!

1995 – 2000

До последнего дня

Поэты моего поколения, русские поэты, в юности, как снегириные гроздья, стаями налетали и, перекликаясь, звенели вокруг Василия Федорова. Доступный, порывистый, он поднимал над нами седую косматую голову и, взмахивая руками, сам вместе с нами летел...

Мы видели в нем смельчака, срастившего "распиленный" ствол национального древа поэзии: от Павла Васильева и до нас - рубка, щепки кое-где мелькали, а часть ствола уложена в шахтах Магадана и Певека. Мы, русские поэты, и сейчас это ощущаем - утрату "плотности" слова на поле воображения. Причина - уничтожение поэтов, заметных и перспективных, в поколениях.

В шестидесятые годы трагический федоровский афоризм пронзил нас и заставил повернуться лицом к пережитому:

Почему сыны твои, Россия,

Больше всех на свете водку пьют.

Почему?

Не надо удивляться.

Наши деды по нужде, поверь,

Пили столько, что опохмеляться

Внукам их приходится теперь.

Находились "философы", осуждающие "пили столько, что опохмеляться внукам их приходится теперь": принимали впрямую, а ведь у поэта стон о замученных, слезы и кровь израненной памяти народа. Карательный разгул. Кровавое похмелье. Догулялись. Дорасстреливались. Женщины детей не хотят родить: нищеты и бойни пугаются...

Буквально за несколько дней до смерти Василий Дмитриевич встретил меня в фойе ЦДЛ: - Валентин, помоги Рахвалову, северянину, одаренный, доведи до приема в Союз писателей его, а я устал! - И потеребил галстук... К нам подошел Михаил Львов. Но Федоров продолжал: - Помоги Рахвалову, талантливый, обязательно помоги. Правда, такой блистательной судьбы поэта, как у тебя, у него никогда не будет, но помоги!..

Мы были потрясены угнетенностью Федорова. Смертельно усталый, он, показалось нам, отстранялся от жизни добровольно, отталкивался, а давно ли взлетал? И в этой его усталости сквозила горечь. Не так давила физическая усталость, как давила надвигающаяся катастрофа: ее чуют поэты гораздо точнее сейсмологов.

Василий Дмитриевич, защищая и утверждая, особо меня не расхваливал и - вдруг. Не увидимся? Попрощался?.. Дышал затрудненно. Раньше он потеребливал галстук перед выступлением, перед сценой, а тут перед чем?

Вскоре я исчез из Москвы. Вернулся, а жена укоряет:

- Тебя Василий Дмитриевич искал!..

- А где он?..

- На Кавказе...

И раздается трескучий звонок. Я успел сказать: - О нем...

А в трубке: “Василий Дмитриевич умер!..” - сообщил Прокушев.

Верящий в доблестную державность родного народа, Василий Федоров служил ему, болезненно реагируя на ложь и схоластику новоявленных лидеров, бессовестно предающих страну. А в стране начинались переворотные аварии, взрывы атомных реакторов и землетрясения.

Смотрю я на некоторых ушастых дикторов телевидения, слушаю их, мышей летучих, и думаю: "Все вы - циники и роботы!.. Ликуя, докладываете о распродаже и развале великой державы, и, “красно-коричневые”, национализмом и шовинизмом нас взбадриваете, катая на шершавом языке нашу привычную молитвенную есенинскую просьбу, как я уже вас высмеивал раньше:

"О, Русь, взмахни крылами!"..

Но получается-то у вас не "О, Русь, взмахни крылами!..", а "О, гусь, взмахни крылами!".. Ну, взмахнет гусь крылами, а дальше? Такие вы - дикторы, такие вы - артисты, такие вы - поэты... Зачем вы, "гусские", Есенина искажаете? Зачем вы, "гусские", о Федорове молчите?"..

Горит душа,

Горят сады,

Великий зной

Томит природу.

В извечном поиске воды

Копай, копай -

И встретишь воду.

Но пересохло горло певца: слез и мук ему не хватило овладеть собою и воскреснуть? Или с лихвою их досталось? У него не было "Василия Федорова": сам поднимал себя и сам унимал собственную боль и тоску по счастью, отобранному у него и у его народа. Превозмог себя и встал рядом с Есениным и Твардовским, встал - с горечью во взгляде и с вещим страданием в сердце.

Пророчества и видения, наития и разгадки посещали его ум, бередили его душу. Укорачивая минуты, к сознанию поэта мать пробиралась по окопам и тюрьмам, голодная и холодная, по колхозным коровникам и разоренным сельским халупам - к нему, к сыну, шла отогреться и успокоиться.

А мне надо было явиться в Москву. Надо было уволиться из мартена. Надо было дотянуться до его непродажного плеча. А он пока в Чехословакии. А столик - в ЦДЛ... За столиком Светлов уточняет:

- К кому, к кому? К Ваське, к Ваське обращаешься?..

- Для вас Васька, а для меня Василий Дмитриевич!..

- А я для тебя кто?..

- Никто!..

Михаил Аркадьевич уронил вилку: - В Союз писателей через мой труп... - щуровато оскорбился. А Володя Фирсов мне в ухо: - Балда! - А Саша Говоров Ирине в ухо: - Твой колун дров наломал, увози!.

Разрядил атмосферу Толя Заяц: - Поставь еще бутылочку коньяка, Валек, и все рассосется!..

- Не рассосется!- завозился Слава Богданов... Я, Ира и Слава понуро покинули ЦДЛ. Но ЦДЛ - ЦДЛ, не содрогнулся от мелочи, я же виновато покаялся перед Василием Дмитриевичем Федоровым, возвратившимся из командировки: - Случайно, Василий Дмитриевич, застопорился и нахамил, на трассе труп!..

- Тактическая ошибка - покачал кутузовской головою Василий Дмитриевич, - преграда существенная, вынуждены на марше перешагивать через гениев.

Но Светлов не затаил ни обиды, ни мести и не помешал. Узнав, что я принят, громко позвал в ресторане: - Сорокин, иди, я тебя поздравлю и угощу!.. - А Василий Дмитриевич посоветовал: - Поосторожнее в ЦДЛ. поосторожнее!..

В те годы застольные "толчки" - почетная декорация, антураж и легенды ЦДЛ. Но брежневский "застой" изменил картину: в ЦДЛ появились уголовники, убийцы, вызволенные из-за решетки депутатами-соцгероями и членами ЦК КПСС... Федорова подкарауливали у лифта.

А предательство Горбачева разложило ЦДЛ - урки нагло вытеснили писателей. И уголовник, в сравнении с ними, не убийца - ангел, поскольку "дооформился" физиономией, и, побрить ему башку, - копия Михаила Сергеевича Горбачева. Везет русскому народу на авантюристов и грабителей:

Тем, жалким,

Что не нам поют,

Тем, что с врагами втайне ладят.

Тем, что Россию продают,

За рубежом

Неплохо платят.

Горько сейчас писателю: думы его - бессонны, глаза его - напряжены, перо его нервно скрипит по бумаге, а душа каменеет. Нет перед ним живой литературной дороги: книга распята ценами, слово оскорблено госчиновничеством и место писателя отдано нахальным приватизаторам и дармоедам. А Родина - в междоусобицах, в слезах и в крови, плещущей по окраинам...

Василий Федоров, один из крупнейших поэтов наших, предчувствовал приход "к штурвалу корабля" безответственнейшей "команды", у которой не хватит ума приникнуть сердцем и слиться с голубым скифским простором всем существом своим, и вдаль устремиться, врачуя могилы и пашни, окликая мужественной добротою края и народы:

Берегите меня

До последнего дня.

Берегите меня

До последнего часа.

Берегите меня,

Как цыгане коня.

Чтобы гикнуть потом

И умчаться.

Не уберегли целую конницу изумительных страстей таланта. Люди, умеющие помогать России божьей искрой таланта, отвергнуты, отсунуты, а на сцены и на экраны выпущены стаи малярийных болотных комаров. Трясет нас от развратного и бесполого "искусства", от спидового ликования хмырей. Ложь не утвердится на линии постоянства, а пошлость не оправдает надежды уродов. Вдохновение - конь крылатый и выносливый, и всадник здесь требуется не банальный.

Вот и промчались они - гики слышу... Вот и канули они в синюю дымь России - ветер и сумрак после них. Вот и горизонт русский окаймился - бездонный котлован пустоты гудит. Ну, где они, огненные витязи века? Где Гумилев, где Блок, где Есенин? Где Маяковский?

А братья их меньшие, Васильев, Корнилов, Ручьев где?..

Василий Федоров - последний из огненных. Последний - из отважных. Последний - из умытых маминой слезою, А перед ним - отравленный водкой - Павел Шубин, истерзанный туберкулезом - Петр Комаров, зарезанный трамваем - Алексей Недогонов, выброшенный бериевцами из поезда - Дмитрий Кедрин. Это они - от Державина и Пушкина, Лермонтова и Некрасова, Кольцова и Никитина. Огненные всадники!..

Не странно ли,

До этого момента

Он говорил по-русски без акцента,

Как будто не пришел издалека.

Теперь же с подозрением предательств

В минуту гнева для простых ругательств

Чужого не хватало языка.

Так в каждом при смятении душевном

Рассудок

В силах уступает генам.

Да, многие случайные телеэкранщики, полонившие студии, не только петь и плакать без акцента, но и сматериться без картавости не способны...

Никого не надо отпихивать от родного народа, от родной думы и родной речи, но Родина - не гудящий котлован, мраком повитый, а вечный холм, окруженный долинами и склонами, обрамленный лесами и реками, упестренный травами и цветами. Почему поэт - поэт? Почему человек - человек? А потому: огненные всадники поколений, как звёзды через мерцающий космос, звенят стременами и скачут через трепещущую душу поэта, без которой человек и себя не познает.

Василий Федоров запоздало входил в поэзию. Один входил. Ровесники его - почти все погибли. Седой, высокий, благородный - входил, а рядом крикуны падали в обморок на эстрадах, модные, "западные", диссидентствующие: Хрущев днем их крыл матом, а вечером пил с ними на политбюровских дачах, как Брежнев, как Горбачев - приласкивал, подкармливал, похлопывая генсековской властной ладонью по милым мордашкам оппозиционеров, холуев США и СССР, переделкинских волкодавов, превращенных в кремлевских котиков, мурлыкающих и виляющих.

Львы и псы?

Приём не нов.

На арену драк и драчек

Дрессировщик грозных львов

Выпускает злых собачек.

И сегодня имеются у дрессировщиков пудели, боксёры, дворняжки есть даже одряхлевшие, уцелевшие реликты, московские сторожевые.

Нажми на плафончик телевизора...

Те и лают и визжат,

Заглушаемые рыком,

На арене мельтешат,

Застелив глаза владыкам.

Чтоб казалось,

Что у львов,

А у грозных и тем паче,

Злее не было врагов

Этих шустреньких собачек.

Однако, стаи надрессированных собачек, гавкающих по указке, захватили "культурные рубежи" - настоящим львам не пробиться, а львам бутафорским, бумажным псевдонимным тиграм, пожалуйста - главные кресла. Концерт!..

* * *

Василий Дмитриевич Федоров ценил шутку, острую "пику", когда веселый, много смеялся, порывисто говорил. Соглашался на внезапных разницах мнений примириться и опять - смеяться. Когда же сердитый - возражал нередко там, где и нет причины возражать. Для острастки... А вообще - грустный, в основном, вроде обособленно-замкнутый, но понятный, близкий невысказанными заботами, очень свой.

Федоров - поэт счастливый: как редкого прозаика, поэта Федорова молодежь запомнила даже не по названиям его книг, а по героям его произведений... В московских школах меня часто спрашивали! "А Марьяна, лётчица, жива?" Улыбающийся авиатор допытывался: "Те самолеты Василий Федоров хорошо знает, а знает ли он принципиально обновленный тип машин, я вот изучаю, а он, поди, забыл?" Инженер, мастер не дремал в поэте... Родным чумазым мартеновцам я внушал:

"Харитон мог в тюрьме погибнуть, мог и на войне пасть!"....

Да, поэмы Василия Федорова, как романы: пронзили сознание наше, внедрились в него и действуют вместе с нами. Поэмы - жизнь. "Проданная Венера", "Золотая жила". "Седьмое небо" - группа поэм, с единым сюжетным путем и в едином времени. Та же "Белая роща",появившаяся раньше "Седьмого неба", и "Женитьба Донжуана", за "Седьмым небом" рожденная, но и они едины, как сибирская дорога.

Ведь какая красавица и умница Глаша, возлюбленная Харитона: смешливо-лукавая, грустно-смышлёная, трагически-верная, работящая и точеная, вся Богом вылеплена на святую страсть и материнство. Но гневом и волнами революции закручена, скомкана и разрушена в начале зрелой поры. Не сумел Харитон справиться ни с самим собою, ни с ней, ни с днем, грозно прогремевшим: кинулся в бурю!..

Сейчас нам легко плевать в прошлое, поскольку и грядущее у нас почти отобрано. Родина рассечена, народы раздерганы по конфликтам и региональным противостояниям, а мы, русские, как бы раздарены щедрыми негодяями века по "суверенным территориям", мы "слететься" не в состоянии - дорого, приехать - вагон ломается и дребезжит, а позвонить - скверно слышно и дерут за секунду больше, чем при Брежневе - за рейс по воздуху. Брежнев - святой!..

Василий Федоров - статный поэт, колоритный и мудрый. Слово его и образ его бунтарским соком налиты, солнечной дерзостью подвига. Его любимцы - Аввакум, Бетховен, вздыбленные духом великаны. И справедливое осмысленное непокорство поэта священно. Ведь народ довели - иначе бы не поднялся он? Но - повернули брата на брата...

И Федоров отлично понимал понапрасную русскую кровь:

За красоту

Времен грядущих

Мы заплатили красотой.

Та красота похоронена в расстрельных подвалах и в обелисковых курганах могил, а эта красота, нынешняя, - в очереди за молоком и за хлебом, в окриках кровавых грызунов: "Эй, вы, красно-коричневые, хлеба хотите, молока хотите, вы разве еще детей родите?"... Так нам и надо, нам, поверившим в синтетических лысых и хромых пророков.

Пятнолобые идолы перестройки вопят: "Не приведи Господи, разинщину, пугачевшину, буслаевщину!.." Ишь, заерзали? А почему бы и не привести? Пушкин Александр Сергеевич, например, дал нам образ Пугачева - образ не достойнее ли члена политбюро А.Н. Яковлева? Уж лучше за Стенькой Разиным пойти, но не за Горбачевым, размотавшим нашу великую Родину! Но мы - и ныне трусим: озираясь, возражаем, отвергая, нервничаем. Где авторитетное спокойствие протеста?

На фоне "новаторства и революционности" шестидесятых годов творчество Федорова выглядело чуть ли не классическим: речь упругая, яркая, система сравнений и метафор народная, чувство и мысль мастерски слиты, и всё достоверно, все по-русски, без рыночного акцента на торговлю бессмертными заветами. Русский, как большой и тёплый снег, Василий Федоров географично входил в литературу, запасно обеспечен даром и вдохновением, входил, нас, за ним спешащих, прикрывая сибирским крылом надежным.

Я знаю, благородные случайности взаимосвязаны: я - ученик Василия Дмитриевича Фёдорова. И Бог поручил мне проводить в последний путь учителя. На кладбище, филиале Новодевичьего, "траурный митинг" вёл я. Василий Дмитриевич лежал в гробу - седой, мудрый, красивый. Спокойный и независимый.

Ко мне торопливо обращались его друзья:

- Валентин, не спеши... Раиса Ахматова прилетела!..

- Валентин, Рая Ахматова, Ахматова Рая в аэропорту, прилетела!..

- Валентин, погоди, Ахматова едет!..

И не приехала, а влетела, на такси - и прямо к нему... В распахнутой коричневой шубке. Темноволосая. Кареглазая. Стройная. Поднялась, а говорить трудно. Слезы на ресницах. Качает головою и молчит...

Я часто их видел в Переделкино, весёлых и смеющихся, не обращающих никакого внимания на встречных, словно - лишь вдвоём они, Рая да Вася, Вася и Рая, шли, вечно молодые, по родной земле, он - русский поэт, она - чеченская поэтесса. А за ними - многонародная Россия, СССР! Сегодня их нет с нами. И СССР нет. Сегодня - Россия... И - НАТО...

Сегодня в Чечне вырезают русских боевики. А боевиков карают спецназ и ФСБ. Сегодня - война, развязанная предателями, кремлёвскими ленинцами, масонствующими ублюдками века и еврействующим Дудаевым. Горбачёв, Яковлев, Ельцин, Кравчук, Шушкевич, Арбатов, Примаков, а Грачёв и Калугин, а Коржаков и Филатов, а литбратия - Адамович и Евтушенко, Гербер и Коротич, Павлычко и Драч? Сколько же их, ветхозаветных, оцэкашенных и одепутатенных, Иуд?..

Болели за Россию Леонов и Шолохов, Соболев и Закруткин, Прокофьев и Фёдоров, Бондарев и Акулов, Чивилихин и Воробьев, Можаев и Абрамов, Иванов и Пикуль, Калинин и Шевцов, Проскурин и Лобанов, Прокушев и Петелин, Белов и Чалмаев, Жуков и Ларионов, Машковцев и Рубцов. Богданов и Примеров, да и невозможно назвать нас, всех, кто жизнь и слово своё не мыслит без отчей борозды.

Но я ни разу на этой трудной борозде русской не заметил ни Слуцкого, ни Межирова, ни Кожинова, а замечательных лириков, Куняева и Шкляревского, авторов "Литературки", "Юности" и "Знамя", впервые переступивших порог русского журнала "Молодая Гвардия" перед семидесятыми годами, я зауважал мгновенно - патриоты, опоздавшие, но патриоты. Жаль - Межиров сбежал в США и Евтушенко с Коротичем тоже...

Уютно было с Василием Дмитриевичем, как с братом старшим. Несуетность и музыка, мятеж и плавность душевного полета, вера в скорую радость, это - трава, росою напоенная, а, может, ковыль седой: сколько его не топчи монгольская орда, выстоит, выпрямится и засверкает:

Станет Глаша

Пьяной и незрячей,

Чтобы дома,

Радуясь опять,

С белой кофты след руки горячей

С гордою улыбкой замывать.

Или - из частушки, из ладушки-складушки, похвастушки:

Были реки и речонки,

И на каждой, чуть прилгу.

По заплаканной девчонке

Оставлял на берегу.

Это - песня. Это - лихость. Это - удалая пляска вольницы, или слеза матери, ворожба колыбельная при лампе керосиновой или при луне, молчаливой и золотоволосой колдунье края...

Тяга Василия Федорова к аввакумовской душевной громадине, к зовущей вершине эпоса, к спасательной твердыне традиции равна его тяге к океанскому шторму бетховенского искусства. Федоров, полный народным гневом и народным затишьем, жадно радуется незлобивостью, он - поэт, он - струна, из человеческого сердца и до звезды протянутая:

Вот и море, вот оно волною.

Гальками прибрежными шуршит.

Ничего, что пережито мною,

Не смывает - только ворошит.

Какие-то дьявольские "стратеги" истребляют в нашем народе самых прочных и самых ранимых, думающих пахарей и ученых, рабочих и поэтов, самых свободноголосых и яростнословных:

Брат Родину любил, за это

Врагами был он оклеветан,

И на плацу тюремных плит

Был именем ее убит.

Сидел, однажды, я у Рюрика Александровича Ивнева и наизусть читал ему стихи Федорова:

И видел я незримое доселе,

Над головой моей издалека

Похожие на древних птиц, летели

Напуганные чем-то облака.

Рюрик Александрович - старый бобер, не проведешь на эффекте:

- А нельзя на него взглянуть?

- На кого?

- На твоего Федорова...

- Зачем?

- Очень крупно пишет, очень по-русски, что-то в нем от Павла Васильева, от Сергея Есенина, сразу!..

- Поехали?

- Едем.

Я позвонил. Лариса Федоровна ответила: - Он в ЦДЛ! - Мы погрузились в "рюриковскую" раздрызганную, как перестроечный вагон, обещающую взорваться, "Волгу", тронулись.

В дубовом зале, впереди, справа - Федоров. Замерли на минуту.

- Хватит. Едем обратно, - шепнул Рюрик Александрович, - достаточно!.. Гробообразная агрессивная "Волга" заскрежетала обратно.

-Ну, Рюрик Александрович!..

- А что "ну", что? У него лицо Бога! Такие лица, хоть я и долго живу, встречал мало. Вот Сережа, вот Паша!.. - жалостно заключил он.

Еще из мартена я посетовал Василию Дмитриевичу на трудную судьбу, на огонь, изматывающий меня, отправив ему, с его разрешения, целую "посылочку" со стихами. И уведомил: "Коли слабые - не отвечайте!"

Месяц, второй, третий, - четвертый жду - значит?.. И я приготовился: "Куда мне, стихи сочинять? Стихи сочиняют иные люди, иная у них кость и порода!".. И 7 ноября 1961 года я собрался в мартен, смена 16 часов, наихудшая: все - праздновать, а я - в пекло.

Мать моя перекрестила меня: "Ты уйдешь, а я гляжу и гляжу в окно на пламя и дым, на клубы черных выбросов и красных туч - пропадешь ты, сынок, сгоришь там, остался бы в деревне!".. Я захлопнул дверь, а на двери, в ящике, - телеграмма... Читаю: "Поздравляю праздником и прекрасной книгой, подробности письмом". И подпись: Василий Федоров...

Я - в дверь. Отец, инвалид, подскочил на табурете и, солдат, как бы экспромтом ругнулся, угадавший победу... Я прочитал, мать быстро, быстро начала креститься. А в мартене, повторяя текст телеграммы в бригаде по требованию друзей, я был тут же заменен другим специалистом и отпущен начальником смены, Василием Репленцевым, домой: премия за высокую оценку моих стихов...

Василий Васильевич Репленцев был вообще странным. Он в обеденный перерыв за цехом читал мне Есенина. Ручьева, Корнилова, Павла Васильева и свои, неуклюжие и безнадежно искренние, строфы. Летом мартеновский цех буйно окружала конопля, и нас не видело более серьезное начальственное око, чем око самого Репленцева.

В суровом мартене человеческая нежность не диво: около железа и огня люди лишь внешне скупы и мрачны, а задень - свет вспыхнет и заискрится в них, как горная вода на камне. В мартене идешь - по железу, встал - на железо, упал - под тобою железо. Земли и ласки хочется.

В письме Василий Дмитриевич сообщил: сборник моих стихов запланирован в "Советском писателе", а если челябинская вёрстка книжки готова, то он поможет принять меня по ней в Союз писателей, не ждя "сигнального" экземпляра. И добавил: девять лет мартена - слишком. Время сменить профессию или учиться уехать. Довольно настойчиво порекомендовал "потолкаться" в Москве и зайти к нему.

Пока выпестовалось дело, в сосновом бору на Урале земляника поспела, и мама начала собирать ее и провеивать на балконе, рассыпав по бумажным листкам, вялить... Слеповатая и наивная, она, по-старушечьи экономно, рассыпала на трех страничках фёдоровского письма челябинскую тугощекую землянику, перепутав письмо с моими рукописями...

Спохватились - мама смутилась и затужила. А на чистых оборотных страничках федоровского письма красные пятна присохли: мать виновата... При встрече в Москве я рассказал Василию Дмитриевичу эту историю.

- А не подарите мне то мое письмо?..

- Нет, оно у меня должно остаться...

На страничках письма присохли еще и робкие "отпечатки" маминых пальцев: пыталась, видно, снять пятна, на русскую кровь похожие...

Василий Дмитриевич в разговорах со мною нередко возвращался к своей юности, к своей матери, пересказывал мне "видение". Мать его причудилась ему и вздохнула: поэт, дескать, ты поэт, пожала плечами и, горюючи, простила...

Федоров - горький поэт. И - сопротивляющийся поэт. Мужество - признак пережитого горя. Человек, выдюживший перед горем - мужественный и грустный внутри себя человек. Федоров - мужественный и грустный. Потому - цельный и нежный в угрюмости и бескорыстье.

Я боюсь неколеблющихся философов, ученых, врачей, командиров производства и государства. Ведь истинная неколебимость - от десятков и сотен сомнений и колебаний, заставивших тебя взвесить и взвесить, решить и решить, дабы встать за правду выстраданно, и по-хозяйски... Горькие люди - стойкие и мудрые люди, и они же к сестре, брату, к отцу, матери и к другу ближе неколеблющихся, несомневающихся... Василий Дмитриевич, помню, читал в Лужниках:

А ведь сердце веселое

Миру я нёс,

И душой не кривил,

И ходил только прямо.

Ну, а если я мир

Не избавил от слез,

Не избавил родных,

Так зачем же я,

Мама?

А перед ним, через Евгения Евтушенко, пела Русланова: зал плакал, скандировал, подпевал. А за Евгением Евтушенко, зал вскидывал кулаки, топал, бросался вперед - за Ленина и свободу... Федоров же нервно пощипывал галстук, внимая могучему оратору и трибуну.

Но Ярослав Смеляков объявляет Федорова. И чуть недовольный благородный голос горем и откровением опрокидывает волны аплодисментов на себя, заставляет покориться ему тот же ошеломленный зал, только что приветствующий не его. Эх, телевизоры-ихтиозавры и дикторы-ваучеры!..

Недаром в письме есть фраза: "Москва слезам не верит!".. Не хнычь - и ты не спасуешь. Утром следующего дня мы с Вячеславом Богдановым, уральским поэтом, набрали номер телефона.

"Да, Федоров. Оба? Приезжайте!.. В халате, широко меряет комнату, рассерженный: - Ха, они приехали! И что? Думаете, вчерашние аплодисменты - всё? Если бы вы знали, какие споры и ссоры - терпеть невыносимо. Сколько же их, циников и роботов? Впереди у нас - катастрофа!"...

* * *

Но забежим вперед - в грядущий суд КПК надо мною: вот я - уже главный редактор "Современника", издательства, и вот я - уже в опале у ЦК КПСС.

Кремль, ЦК КПСС, члену Политбюро

товарищу Кириленко А.П.

Дорогой Андрей Павлович!

Я никогда бы не решился тревожить Вас, если бы душа моя не кричала от боли, позора и травли, что ежедневно вышибает меня из колеи. А направляют эту травлю ответственный работник ЦК КПСС Севрук В.Н. и ответственный работник КПК при ЦК КПСС Соколов А.В.

Севрук долгие годы следит за каждой моей напечатанной строкой, толкует ее на свой лад, звонит главным редакторам "Огонька", "Смены", "Комсомольской правды", "Советской России", звонит в ЦК ВЛКСМ, в Союзы писателей, шумит. Севрук оболгал мою поэму "Бессмертный маршал" - о Жукове, не прочитав даже, а увидев в газете "Советская Россия" отрывок из огромной поэмы главному редактору газеты М. Ненашеву и заведующему отделом А. Ларионову аварийно организовал встречу. Поэму срочно вернули мне из "Нашего современника". О ней срочно "забеспокоились" в СП СССР, СП РСФСР, в Московской писательской организации, ее срочно раскритиковали на общем партийном собрании литераторов столицы, а поэму никто не читал. Севрук занимает большой пост в ЦК КПСС, легко представить силу его ударов. Разве сложно понять по названиям моих поэм "Обелиски", "Евпатий Коловрат", "Орбита", "Пролетарий", "Красный волгарь". "Дмитрий Донской", "Плывущий Марс", "Дорога", лживость обвинений меня в идейной и философской шаткости...

В нашей печати неоднократно подчеркивалась рабочая суть моих поэм. Об этом говорил первый секретарь СП СССР Г.М. Марков в "Правде", секретарь СП СССР О.Н. Шестинский в "Правде", секретарь СП РСФСР В.Д. Федоров в "Правде". Об этом говорил секретарь СП РСФСР, ныне покойный С.С. Орлов - на последнем съезде писателей РСФСР, первый секретарь Правления Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецов - на недавнем совещании.

Севрук жестоко, через КГБ, преследует меня. Тринадцать лет, повторяю, тринадцать лет он не выпускал меня за границу. Только вмешательство КГБ же положило предел его упражнениям. Но после пяти моих выездов Севрук снова наложил "вето". Осенью 1978 года он запретил мне поездку на Кубу. Почему? Да только потому, что я поэт-коммунист, что я нигде за рубежом не предал и не предам интересы и честь Родины.

Севрук стремится "наклеить" на меня ярлык русофила-шовиниста, преднамеренно искажая смысл моих интернациональных стихотворных циклов о братстве советской России и республик советской Азии, о дружбе с народами Кавказа, о братстве трех славянских народов - русского, украинского, белорусского. Севрук подверг осмеянию мои стихи, посвященные дружественной нам Индии. Все, что я ни делаю - все, судя по нездоровой реакции Севрука, - "не то"... А "то" для Севрука - "произведения" Л. Халифа, сбежавшего в США, "то" для Севрука - "произведения" А. Гладилина, сбежавшего за рубеж. Не раз Севрук звонил мне, главному редактору "Современника", требовал немедленно издать их. Нажим со стороны Севрука "кого печатать, кого не печатать" в "Современнике" - отдельная тема, и я к ней еще вернусь.

Используя мою горячность, мою искренность в работе, Севрук довел дело до КПК. Но перед КПК надо мной и над моей семьей было совершено такое надругательство, какое совершают теперь только израильтяне над палестинцами. Замки моей квартиры, данной мне Правлением Московской писательской организации, решением жилищной комиссии Моссовета, гарантийным письмом секретаря Правления Московской писательской организации, в дни августа, когда я, затравленный Севруком и Соколовым, тяжело заболел, - разбили. Соколов нервно пытал мою жену, есть ли у меня "больничный", звонил на работу. А в это время из моей квартиры летели детские игрушки, книги, койки, столы, шкафы чуть ли не на голову кричащей толпе, скопившейся возле дома, возле дверей моей квартиры, куда ввозили мультимиллиардершу мадам Онассис. Поняв, что я поставлен в критическое положение, что это дело может иметь по разным "голосам" разные толкования, я скрылся в деревне под Москвой, чтобы никто не мог меня найти до тех пор, пока севруки и соколовы не угомонятся издеваться над моей семьей, до тех пор, пока мультимиллиардерша Онассис не закончит переселение.

Иронично теперь звучат строки В.В. Маяковского!

У советских

собственная гордость -

На буржуев смотрим

свысока!

Когда я рассказал об этом Соколову, у Соколова, мне показалось, блеснула на ресницах слеза, но в день работы коллегии КПК Соколов обвинил меня в стяжательстве, наглости, хамстве. Дескать, въехал без ордера. Весь дом въехал без ордера. Многие получили ордер - Соколов знает, - после соколовского суда надо мной. Соколов не знает, кто навел мадам Онассис на мою семью, почему навел... Соколов не знает, что я долгие годы жил с семьей в бараке Челябинского металлургического эавода, Соколов не знает, что я семь лет ездил на работу в Москву, теряя шесть часов в сутки на дорогу. Соколов не знает, что за семь лет жизни в гнилой квартире Подмосковья мой старший сын заболел нефритом. Соколов не знает, что младшего моего сына от такого же заболевания спас КГБ, когда я, не имея московской прописки, пытался полумертвого положить его в московскую больницу. Восемь часов мы с женой возили его на такси по городу, но ни одна больница не приняла, пока не позвонил я в КГБ. Соколов не знает, что я несколько раз получал отказ на московскую прописку. Последний отказ - в день отъезда из Москвы в Израиль еврействующего Наума Коржавина, стихи которого о Ленине в тот же день напечатала городская газета...

Меня укоряют в том, что я нарушил подписку-обещание не въезжать в Москву, не просить жилья. И все это - Соколов. Мою жену в Моссовете оскорбили, унизили, довели и ее до болезни. Я, видимо, для Севрука и Соколова - представитель неполноценного народа, чем же иначе можно объяснить их ненависть ко мне и терпимость к тем, кто продает нашу Родину? Широкая литературная общественность не успокоится до тех пор, пока сеятели зла и безобразия не будут наказаны, пока не будет мне и моей семье принесено публичное извинение. Такие деятели, как Севрук и Соколов, компрометируют жизнь, воспитывают "героев" шумно перекочевавших от нас в журналы "Континент", "Посев", "Метрополь" и другие гундосые издания...

Севрук и Соколов громко подсчитали мои заработки. Почему же они не подсчитали заработки Чаковского, Липкина, Полевого, Катаева, Симонова, Евтушенко, Рождественского, Вознесенского? Севрук и Соколов подсчитали мизерные тиражи моих книг. Почему же они не подсчитали многомиллионные тиражи других?..

Шестидесятые годы - для примера.

В Сорокин "Я не знаю покоя", 3 п.л., 7 тыс экз.

Е. Евтушенко "Взмах руки", 9 п.л., 100 тыс. экз.

Эти годы - для примера:

В. Сорокин "Озерная сторона", 8 п.л., 20 тыс. экз.

Е. Евтушенко "Поэмы", 10 п.л., 100 тыс. экз.

В. Сорокин "Плывущий Марс", 8 п.л., 66 тыс. экз.

А. Вознесенский "Соблазн", 8 п.л., 200 тыс. экз.

Если буду сравнивать дальше, Севруку и Соколову будет очень неудобно. Я уже не говорю о том, кто и как печатается в периодике, выступает по радио и телевидению, переводится у нас, издается за рубежами...

Почему Соколов не поинтересовался моей тяжелой судьбой? Ко всему, что я сейчас представляю собой, я шел через голод, холод, шел из дикости, нужды, безграмотности. А ведь я автор 30 поэм. Чтобы написать эти поэмы и сотни стихов, я проделал гигантскую работу. Работа поэта - каторжная работа.

Книгу поэм "Огонь" я писал 15 лет. За поэмы мне присуждена в 1974 году премия им. Ленинского комсомола. За поэмы. Разве Это пустяк? Книгу "Озерная сторона" я собирал с 1954 по 1964 годы. Десять лет. Книгу "Багряные соловьи" - с 1964 по 1973 годы. Девять лет. Книгу "Плывущий Марс" - с 1973 по 1977 годы. Четыре года. Ни одна стихотворная строка в этих книгах не повторяется. Почему Соколов умолчал об этом?..

Удивляюсь, как могли Севрук и Соколов судить меня за тысячи моих бессонных ночей и обвинять еще тех благородных людей, которые мне помогли. Я считаю А.В. Софронова выдающимся публицистом и мудрым человеком, а они его осудили. Помогали мне и помогают Н. Воронов, В. Белов, М.А. Алексеев, С. Поделков, Б. Можаев. В. Федоров, В. Астафьев, Ю. Бондарев, С, Наровчатов, С. Викулов, А. Иванов, З. Прокопьева, М. Львов, Л. Татьяничева, М. Карим, О. Шестинский, Ф. Абрамов, В Пикуль, Е. Исаев, Ф. Кузнецов и десятки других. Без них меня и мою семью растоптали бы севруки и соколовы. Я осужден еще за то, что более 20 лет назад подделал, якобы, аттестат зрелости, за то, что окончил Высшие литературные курсы, а не институт. Надо бы Севруку и Соколову сначала посмертно осудить и опозорить классиков! Державина, Кольцова, Некрасова, Никитина, Лескова, Бунина, Горького, Маяковского, Есенина, осудить и опозорить Шолохова, Леонова и.т.д., и.т.п., а потом уж и до меня, грешного, добраться. Или надо бы Севруку и Соколову девять дет пропотеть в мартене и пройти путь от литконсульта до главного редактора, поумнели бы...

Севрук и Соколов ввели в заблуждение Шолохова. Они не разъяснили ему, что его дочь, работавшая в ''Современнике", паразитировала. И кроме позора ничего не принесла отцу. Обиду Шолохова, хотя и понятную, Севрук и Соколов использовали против моей судьбы. Письмо Шолохова и телеграммы в ЦК КПСС одно время разносил по пьяным компаниям древний, но все еще начинающий, критик В. Дробышев, распечатанные на ксероксе. Кто дал ему право? Как документ, посланный в ЦК КПСС, попал в руки к Дробышеву, ранее судимому за убийство человека? Шолохов устал. А вдруг за Шолохова и “бомбит” ЦК КПСС богемный аферист? Соцреализм...

Мои просчеты в жизни или в работе не дают право Севруку и Соколову ежедневно травить и мучить меня. Соколов так односторонне, так злобно "прорабатывал" во "всех инстанциях", меня, что многие мои товарищи ожидали от него хунвейбинских выкриков - "Размозжим собачью голову!.." Севрук и Соколов оскорбили своей жестокостью и необъективностью целую группу русских писателей: меня, Владимира Львовского, Юрия Прокушева, единственного в стране достойного специалиста по творчеству Есенина. Кстати, коллегия КПК разбирала наше "дело" 3 и 4 октября, в день рождения великого русского поэта, Сергея Александровича Есенина...

Севрук мерзко "прошелся" по биографиям и делам русских современных писателей Э. Софонова. В. Петелина, С. Семанова, В. Тендрякова, А. Ларионова, О. Михайлова, В. Чалмаева, В. Машковцева, С. Высоцкого, И. Акулова, Н. Сергованцева, Ю. Прокушева, В. Львовского, Н. Воронова, Ю. Медведева и др. Чем мы ему не угодили? Тем, что не торгуем патриотическими заветами.

Были у меня минуты, когда не хотелось жить. Я часто думаю: если бы встали сейчас Маяковский и Есенин, то травля, которая их погребла, показалась бы им праздником перед травлей, которая кипит вокруг меня, руководимая Севруком и Соколовым.

Соколов не унимается. Он требует, чтобы я немедленно сдал партбилет. Из Министерства просвещения РСФСР требуют, по велению Соколова, сдать аттестат зрелости, грозят судом. Моссовет, после смотрового ордера, отобрал у меня 16 февраля еще одну квартиру. Травля распространилась на мою мать, жену, детей. У моего старшего сына аттестат зрелости Соколов объявил тоже поддельным.

Пройдут годы, и те, кто будет интересоваться моим творчеством, будут потрясены жестокостью этих людей, этих ответственных работников, этих ликующе прожорливых чудовищ.

Никакого служебного положения я не использовал. Я работал, как пел. Написал сотни стихов и десятки поэм и напечатал большинство из них до того, как стал главным редактором. Могу доказать это по книгам.

Считаю грубой фальсификацией и вопрос о квартире. Не меня надо было наказать за это, а Соколова, скрывшего от меня все обвинительные документы.

Севрук и Соколов выбросили меня из списков кандидатов на соискание Государственной премии РСФСР им. А.М. Горького.

Словом, я виноват в том, в чем виноваты все русские поэты, особенно те, которые расстреляны в 1937 году такими вот севруками и соколовыми. А ведь Ленин учил беречь таланты. Или нет?.. Следуя извращенной, животной их логике, надо тогда судить М. Алексеева, А. Чаковского, С. Михалкова, В. Кожевникова, Ю. Бондарева, А. Иванова, Л. Леонова, А. Твардовского, М. Шолохова, К. Федина, Л. Соболева за их "собрания сочинений", за их звания и должности, за то, что, как сказал графоман И. Дроздов, у которого украл эту фразу Соколов, "печатаются методом перекрестного опыления..." Значит - все они бесчестны?..

А. Твардовский, печатавший свои стихи и поэмы в "своем" журнале "Новый мир" - преступник?.. Он же, поступивший без среднего образования в ВУЗ, с помощью друзей, - негодяй?.. Какие же чистюли - Севрук и Соколов!.. Целомудреннее кастратов.

Соколов объявил недействительным мой диплом об окончании университета марксизма-ленинизма только потону, что не нашел какие-то контрольные работы. А я тут причем?

Чего добивается Соколов? Моего выпада? Как ему не стыдно! Нашел врага!.. Звонит в журналы "Огонек", "Наш современник", "Новый мир", звонит в ЖЭКи и ведомства, звонит в Челябинск, Свердловск, Уфу, Курган, Казань, Саранск, Ташкент, Баку, Ереван, Улан-Удэ, Абакан, вынюхивая компроматы, засылает в мой родной сельский район сыщиков и стукачей, юродствуюший иезуит. Травля Севруком и Соколовым меня - черная, ныне уже политическая и национальная травля. Отнимание квартир, угрозы, шантаж - их дело. Их руки - в моей крови!..

Севрук негодует, что издательство "Современник" не прячется от острых произведений В. Тендрякова, И. Акулова, В. Шошина, Т. Глушковой, В. Лихоносова, С. Куняева, В. Кожинова, Ф. Абрамова, Н. Воронова, М. Карима, Б. Можаева, И. Шевцова, В. Белова, Ю. Шесталова, В. Астафьева, Р. Бикбаева, В. Распутина, А. Ларионова, О. Михайлова, В. Чалмаева, Г. Коновалова, В. Цховребова, что издательство не плодит зло, не ссорит русских писателей с правительством, а стремится самостоятельно, как и положено издательству, выводить острые рукописи на уровень наших нравственных и гражданских норм, наших, интернациональных обязанностей. Севрук спит и видит "Метрополи"... Диссидент.

Работа главного редактора непростая, конечно, будут ошибки, будут обиженные. Севрук и Соколов умело использовали жалобы сотрудников издательства Панкратова Ю.И., Целищева А.А. в своих далеко идущих целях. А цели их, как я убедился на горьком опыте, смыкаются с антирусскими целями сионистов: трави сильного гоя, а слабый сам замолчит...

Ю. Панкратов начал свой литературный путь с оголтелой антирусскости, А. Целищев - автор 15-20 тощих стихотворений, что отлично знают Севрук и Соколов. Я начал свой литературный путь с многолетнего труда в 1-ом мартеновском цехе ЧМЗ.

Все ошибки признаю. Всю свою жизнь и судьбу признаю, потому что работаю на родную землю с 14 лет. Но никогда не признаю подлого метода травли, запугивания, унижения, никогда, если даже будет стоить мне это головы.

Я хочу, чтобы знали об этом Вы, знали моя семья, мои друзья!..

С глубоким уважением

Валентин Сорокин

25 июля 1979 г.

Вечер в Лужниках прошумел в июле 1966 года. Я приехал тогда уже из Саратова, где вел отдел поэзии в журнале "Волга", окончив Высшие литературные курсы в 1965 году. А впервые я встретился с Василием Дмитриевичем в июне 1962 года, запоздало явившись по его письму, на котором землянику мама рассыпала, и получил членский билет Союза писателей СССР.

* * *

Василий Дмитриевич, спортивный, высокий и седой, в сером костюме, хохотал над моим волнением: - Лара, предложи ему не вина, а построже чего-нибудь, на нем лица нет! - И Лариса Федоровна помогла мне выбраться из непривычной ситуации. Со мной - Ирина и верный друг мой, Вячеслав Богданов, из Челябинска, однокашник по ФЗО № 5 и по заводу...

На беседу Федоровы Семена Шуртакова, соседа, пригласили, И зазвучали стихи. И - вечен этот день, вечна эта ночь, вечен рассвет, объединивший нас. Теперь Семен Щуртаков "изрезан" морщинами, и нас не минуло дыхание лет, а Слава Богданов погиб.

“Лара, - погромыхивал Василий Дмитриевич, - Семен, ты представь, в "Украине" расположились, коньяк у них, этот - из мартена, а этот - из коксохима! Не бородатые, семей не побросали, жен не поменяли и стихи у них замечательные, Семен. А молодые и красивые, глянь. И за границу не спешат. Кроме как в Москву, поди, никуда их не пристроили, и всё еще скромные!..” Семён поддерживал его и нас.

В молодости я видел перед собою некое не заполненное синевою и солнцем, "беспейзажное" расстояние. И мне казалось: у Бориса Ручьева, у Людмилы Константиновны Татьяничевой, у Михаила Львова, у Ивана Акулова, а тем более у Василия Федорова, любимого моего поэта, впереди - каждый шаг ликованием осветлен. Молодость, молодость...

Потеряв их, дорогих и огненнокрылых, я сегодня встал на их место и вижу: расстояние, ими одоленное, моего не легче. Не поэтому ли я о них часто думаю? Даже, когда один, в затерянной деревушке, в занесенной до крыши избе холодным и жестоким бураном, я словно разговариваю с ними. Живых я их стеснялся, а мертвых я их ни капли не робею: я ведь так и не осознал, что они - мертвые. Они со мною, как в моей молодости, деспотически добрые и честные, опора и гордость моя.

"Ну, Рюрик Александрович!"..

"А что "ну", что? У него лицо Бога!"..

И появилась мысль тревожная,

Что очень многие из нас

На прошлом,

Позабыв то прошлое,

Еще оступятся не раз.

Конечно, не все забывают прошлое, хотя их, забывших свое прошлое, много, но не больше, не больше нас!..

Однажды мы засиделись у Анатолия Владимировича Софронова: был у него день рождения, так ли собрались к нему русские люди - сейчас я не могу сказать точно, да имеет ли моя точность значение? Тогда русские люди собирались, жаловались, - осуждали, решали, радовались, веря, что данная встреча поможет им в борьбе и в обиде, сплотит их и уравновесит в пути праведном...

Собрались. Шумим. Тосты произносим. Хозяина хвалим. А Василий Дмитриевич Фёдоров нас, молодых поэтов, как бы выпускает, мол, давай, давай, покажи себя и удиви соседа... Помню, Фирсов читал стихи, патриотические, очень поддерживающие равнение на братство, справедливость и полное торжество Революции.

Стихи рокотали, свистели, щебетали, гневались, а речь в них шла - Ленина мы врагам не отдадим, вождя не позволим у нас отнять сплетнями о нём, хулениями и даже - восхвалениями, пусть и достойными, но со стороны наших отказников, противников, значит, подозрительными, а подозрение, не родится на песке: под ним, подобным подозрением, как правило, ковырни - обнаружишь заковыку. Вокруг Ленина тогда возились диссиденты. Многих из нас это тревожило и удивляло. Ленин же святой?..

Володе Фирсову аплодировали и охотно соглашались: хватит, дескать, трудно сразу переварить весьма талантливую порцию гражданского мужества, отпущенного поэту Богом на знаменитой ратной Смоленщине. Володя из деревни, чуть ли не из-под Вязьмы, в округе которой лежат золотистоволосые ребята, солдаты с Волги и Урала, Сибири и Дона, Рязани и Курска лежат, а мы, выросшие без них, не забываем их, не прерываем родословную духа русского.

Ждал и я слова... С детства невероятно застенчивый за чужими столами и стряпнёю, щедро хвативший лиха в молодости, рано вкусивший подлейшую ложь соцстратегов, кремлёвских обжор и предателей, бросающих нас, людей трудовых, из крайности в крайность: из кровавых военных атак в кровавую баталию сражений за мир и покой, бросающих нас из налоговой обдираловки и реальной нищеты в обилие посулов и различных съездовских фантазий я прекрасно, на опыте собственном в мартене испытал жестокость демагогии соратников Ильича... И ждал слова.

И Василий Дмитриевич Фёдоров поднимается: "Сейчас попросим неизвестного поэта, уральца, Валентина Сорокина. Пусть никто не ревнует, не терзается завистью. Вы скоро убедитесь: Валентин Сорокин не тот, кого можно приручить, обмануть, не тот, а тот, я не сомневаюсь, тот, кто завтра заставит себя уважать!"...

В юности, ешё раз подчеркну, я не мог спокойно сопротивляться застенчивости - волновался. Фирсов - деревня и Сорокин - деревня. Куда нас деть? И начал:

Я славянин, и стать моя крепка,

И вижу мир я добрыми очами,

За мной летят сказанья сквозь века

И затихают рядом, за плечами.

Меня крылом пожары били в грудь,

Я приседал под свистом ятагана.

Мой путь прямой, и я не мог свернуть

Перед ордой лавинной Чингисхана.

На их стрелу мечом я отвечал,

И, воскресая средь родимых улиц,

Я над могилой ворогов качал,

Чтоб никогда они не встрепенулись.

Голодный, непричёсанный, босой,

Лицом закаменев над Русью жалкой...

Аппетитно евшие, рот любопытно разинули - жевать притормозились, а весело пьюшие, чарки подзадержали возле губ - интересные строфы. А я продолжал:

Я их сшибал оглоблей, стриг косой,

Я их лупил простой дубовой палкой.

...Молился я и кланялся богам,

Я яд испил из горькой, лживой чаши,

Когда по тюрьмам и по кабакам

Меня швыряли самодержцы наши.

От крови распалясь и от огня,

Расисты шли в мои святые дали:

Они судили ни за что меня

И, как в мишень, стреляли и стреляли.

Вся эта нечисть у меня в долгу,

И гнев

гудит в груди

страшней, чем улей,

И до сих пор я вынуть не могу

Из сердца нержавеющие пули...

Но, обретая силу и красу,

Я говорю через смешки и ропот:

- Да, я не раз ещё тебя спасу

От недруга внезапного, Европа!

Анатолий Владимирович Софронов чуть приозаботился над скатертью. Его молодая жена, Эвелина Сергеевна, откинувшись за богатырскими плечами супруга, сочувственно улыбалась. А Володя Фирсов, мой собрат, лирик русский, толкал Сашу Говорова в бок: "Слушай, слушай, эх ты, бодяга московская!"... Захохотали гости, обоюдно неукорчивые и нежные. Чего не хохотать-то? Жизнь наша определена партией и заветами Владимира Ильича Ленина.

Василий Дмириевич Фёдоров насторожился, а я уже прорывался к финалу, к заключительным строкам другого стихотворения, сочиненного мною в 1964 году и оглашаемому в почётной компании сейчас, в 1969 году: через пять лет - разница?

Я весь, от шляпы и до башмака,

В руках у них, я ими аттестован

Бездарность Самуила Маршака

Превозносить над гением Толстого.

Бессонница горячая и ночь

Сложна, судьба поэта и капризна...

И я не знаю,

чем тебе помочь

И как тебя спасти, моя отчизна?!

Фёдоров сильнее насторожился. Знак мне подал - уходим. А гости, натыкаясь туманными очами на мои туманные очи, хором взяли: "Едут новосёлы по земле целинной!"...

Я пожал властную ладонь Анатолию Владимировичу и вслед за Фёдоровым распахнул дверь из квартиры хлебосольных Софроновых. Надо отметить: Анатолия Владимировича оппозиционными стихами не прошибить, а презрением к оккупантам, возмущением русским, не запугать - он, мудрый и могучий, молниеносным умом доброго медведя, шуткой, анекдотом, частушкой старинной и благими новостями политическими завораживал внезапные художественные недомогания малоопытных звёзд, появляющихся в столице...

На улице - начало мая. День редкий для Москвы. Солнечный и сверкающий, как серебристый ручей, у нас на Урале, среди белых гранитных скал: звенит, клокочет, извивается и летит - не ухватить за крыло, ясный и ослепительный день майский,

- Куда идём? - сурово осведомился Федоров.

- К метро, к Белорусской...

* * *

Василий Дмитриевич - интеллигентный мужчина, а в сером, почти светлом, посверкивающем сталью, костюме, да с шевелюрой серосверкающей, высокий и строгий, цены не имеет. Идём. А он, едва-едва покачиваясь, предупреждает:

- У памятника. Алексею Максимовичу Горькому, не иначе!.. - Заворачиваем к Алексею Максимовичу. Фёдоров взбадривается:

Становитесь на колени, я вас благословлю!...

- То есть?...

- Ну, вроде бы назначу преемником, ясно?..

- Конечно!.. А далее?..

- Далее?.. Если благословлю нормально, поедем в ЦДЛ, обмоем, как положено, прикинем грядущие мероприятия...

Василий Дмитриевич глянул пристально на Горького, а, тот - ничего: только палка, нам показалось, слишком здоровенная, зажата в правой руке. Василий Дмитриевич принялся быстро, быстро крестить меня, шепча какие-то странные фразы, обрывками их “ограждая” площадку сквера: "... ла-ляю... же-лаю... в-верю... ввместо Василия Федо..до-ро-ва" и т.д.

Но пережал... Лишне принагнулся, подёрнулся, вперед, и неуклюже ткнулся, а не упал - на меня, внимающего ему, опёрся. Раздался милицейский свисток. Постукивая каблуками, лейтенант козыряет:

- Чем занимаемся, граждане?..

Василий Дмитриевич ответно откозырял.

- Благословляю молодого поэта!..

- А?..

- Молодого поэта благословляю, текст обдумываю!..

- А падать не торопитесь, падать без вас есть кому. Документы?..

Фёдоров протянул удостоверение. Милиционер внимательно прочитал и засиял, засиял, цитируя наизусть:

За красоту времён грядущих

Мы заплатили красотой.

Еще забежим вперед: после суда надо мною поэму о Жукове придавили на тринадцать лет. Некоторые русские патриоты от меня шарахались, а кое-кто ударился в трусливую дипломатию. Прокушев и Федоров даже на писательских съездах СССР не одолели заградотряд цекистов.

Дорогой Анатолий Владимирович!

Жуков Иван Иванович, инструктор ЦК КПСС, сказал мне, завершая наш разговор о поэме "Бессмертный маршал", так: - Передайте мое мнение Софронову, что, если замените фамилию Берия, если дать две-три строфы в эпилоге подъёмных, поэму можно публиковать"... Он очень пообещал мне пособить в ее судьбе продвижения. Оценил ее высоко и вдохновенно.

Из нашего последнего разговора с Вами я уловил Ваше недовольство ею и тем, что она не похожа на большинство холуйски-благополучных поэм ныне... Она лежит у Вас второй год без всякого движения. Я твердо решаю забрать ее, если в самое близкое время я не получу гарантий по ней. Решил забрать я у Вас и тот книжный материал, который пролежал у Вас десять лет. Решил еще и сказать я Вам свое несогласие с тем пафосом Вашим возмущения, который Вы адресовали Прокушеву. Он, например, один из верных у Вас людей. Но Вы это оцените, когда останетесь в одиночестве.

Крепко жму Вам руку!

Валентин Сорокин.

19 июля 1984 года.

P.S. Русским равнодушием и цинизмом меня не удивишь, но и я совершенно убежден, что найдется человек, который честно поможет мне решить судьбу этой справедливой поэмы. Восторженный госдогматизм умирает теперь от социального обжорства, и его разложение слышат даже очень верноподданные официанты.

- Вставай! - прицикнул на меня Василий Дмитриевич, - слышишь, майор милиции мои стихи озвучивает?..

- Я не майор... Я лейтенант...

Фёдоров покосился на милиционера: - Лейтенант... Настоящий майор. Искусствовед!.. - громко заключил он.

А лейтенант между тем остановил "Волгу", такси, и пригласил нас, наказывая шофёру:

- До дома!.. До дома, прямо до дверей!.. Прослежу!..

В машине душновато и жарко. Василий Дмитриевич раскис: - А меня Твардовский, Трифоныч благословил. Сначала осерчал. Я указал ему на две ненужных строфы в "Я убит подо Ржевом", он рассердился, а выпили - благословил. В бане выпили. А тебя я благословил около Алексея Максимыча. Прогресс?..

Машина мчалась наша по кольцу, выкатясь из-за ресторана "Пекин", а Василий Дмитриевич меланхолил: "Брат мой, секретарь райкома, расстрелян в Москве, брат старший, секретарь райкома, сибиряк! Да-а-а... И я, доеду, лифт включаю, а меня вытаскивают и коллективно избивают... Кому нужно? Раз восемь избили. Пытаюсь драться. А зацепиться не удается. Раз восемь избили... И он декламировал:

На родине моей

Повыпали снега,

Бушует ветер в рощах голых.

На родине моей, должно, шумит пурга

И печи топятся в притихших сёлах.

Приветом детства

Встала предо мной

С годами позабытая картина:

Горит луна,

И смутно под луной

Поблескивает снежная равнина.

Отбушевав,

Снега притихли - спят.

Среди снегов, запорошивших вербу,

Полозья одинокие скрипят,

Как будто жалуются небу.

Сместилось всё

В сознании моём:

Как будто брежу дальними огнями,

И в полушубке стареньком своём

Шагаю за скрипучими санями.

Вновь мёрзну,

А дорога, далека,

Сугробам белым нет конца и краю.

На родине моей

Повыпали снега,

Я их люблю,

За что - и сам не знаю.

Красивый, сильный, спортивный человек, Василий Фёдоров, и поэт он - лучший ныне у русского народа, а жалуется: отчего же плачет душа его седая?.. И я молчал. Молчал. А "Волга" летела и и летела. Минута - и мы у порога.

- А тебя посещают привидения, нет, нет, не привидения, а знамения, знамения, случаются?.. Я маму недавно встретил во сне, маму... Протяжно, протяжно вздыхает: "Трудно тебе, Вася, а старшому-то брату ишшо труднее доля досталась, и-и!"..

Переминается с ноги на ногу, высокий, седой: - Дедушка мой недавно покивал, покивал мне, дремавшему летом в берёзах, сон такой у меня приключился, покивал: "Иди, Василий, иди, но держись на скользких московских асфальтах, держись!"..

Как-то мы с Вячеславом Богдановым, другом уральским, поэтом, заехали к Федорову - угрюмый, небритый, мучающийся. Оказывается, после очередного литературного вечера в Лужниках у него с Кулиевым, Каримом, Гамзатовым и Кугультиновым диалог о русской боли затеялся, траурный и бесперспективный... Страдает. Нам со Славой старается ограничить отравную дозу того их разговора.

Василий Фёдоров - не Чингис Айтматов. В Свердловске, помню, вышли мы на платформу с Сергеем Поликарповым, московским поэтом, а Чингис Айтматов ещё корячится в тамбуре вагона. Серёжа и бросает мне шутку: "Подам я этому бурундийцу руку, Валь, и он решит - в ЦК КПСС и в КГБ мне приказали ухаживать за ним, пока он с дерева благополучно слезет!"..

И Чингис принял, схватил руку Сергея Поликарпова, как действительно руку телохранителя своего, прикомандированного к нему правительством СССР, схватил и, по-обезьяньи, толково спрыгнул с лесенки, и, не выпуская руки телохранителя, в автомобиль ловко заскочил...

Теперь Айтматов радуется абортам русских женщин: дескать, сколько миллионов они, русские бабы, задержали и уничтожили в чреве, солдат, колонизаторов русских? Глумливее Василя Быкова откровенничает Чингис Айтматов, а уж им ли русский народ не отваливал собрания сочинений, гонорары, дачи, загранпоездки, ордена, депутатские мандаты, геройские звёзды?!.. Помолчали бы, оба и враз и каждый отдельно, русскоязычные лакеи Брежнева..

Как не процитировать Василия Дмитриевича?

Так чисто,

Так звонкоголосо,

Как будто радуясь со мной,

Неугомонные колёса

Стучат, стучат:

"Домой! Домой!.."

Русский дом жив и здоров, где бы и кто бы ни помог тебе выкарабкаться из тамбура, заруби, вражина: русский дом жив и здоров!

Совершенно отрезвелый Василий Дмитриевич Федоров попрощался стихами Пушкина, до нажатия кнопки лифта:

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино - печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл.

Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Запнулся... И я легко продолжил пушкинское стремительное исповедание, делая вид, что я не заметил запинки:

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья...

- Будут, будут! - нажал на кнопку Фёдоров... И кабина лифта, как допотопная телега, тронулась наверх, поскрипывая и погрохатывая на этажах. Исчез поэт Василий Фёдоров, необычно вдохновенный и красивый человек...

Седые чаще тоскуют об отчей деревне. Деревня - природа. А природа не стареет. Она погибает, одолеваемая нашей индустриальностью и паразитизмом. Природа - как память: или покинет тебя, недостойного, или светом верным тебя одарит. Кто не в природе - временное и глубоко несчастное создание, ведь тяга к природе - немая надежда на совершенство, ступень к нравственному и физическому образу, выношенному тобою в потерях и ошибках, в победах твоих и поражениях. Ребенок!..

Фёдоров различал меня из многих моих друзей и врагов, хотя врагов я не старался приобретать в дороге, но иногда они сами вырастали передо мною и надо мною, - куда увернешь? Во время суда КПК, Комитета Партийного Контроля, Василий Дмитриевич Фёдоров приехал ко мне в Переделкино. Распечатал бутылку коньяка, поздно ночью, и решительно проинструктировал меня:

- Женщин тебе приписывает комитет?..

- Приписывает...

- Начисто откажись!...

- Политику гнёт?...

- Гнёт...

- Напрочь откажись!... А женщин?.. Женщин и тебя комитетчики за ноги же не держали?... Ну, по чарке, по чарке... Откажись, кто тебе улика? Женшины... Политика... Ну, по чарке... по чарке... Дадут пару стукачей на тебя - до гроба хватит...

Ровно через десять лет, после встречи у Софроновых, я был уже закалённее своего учителя и, разумеется, опытнее в битвах с христопродавцами: так меня судьба обязала, судьба! А Василию Дмитриевичу, пока есть я на земле, благодарность повторяю и повторяю: "Спасибо, родной, поэт, свободный и незаменимый, учитель мой русский, за доброту и поддержку твою!"...

Я обращался к нему только на "вы", а он путал: иногда - "ты", иногда - "вы"... А эти строки, за рулем автомобиля, на свистящей скорости, по трассе, я выхватывал из груди, обжигаясь и плача:

Прощание

Василию Федорову

Вот и ты лежишь в земле родимой,

Навсегда суров и молчалив,

А в сибирской пойме лебединой

Реют зори, плещется залив.

Ветер сник на поле Куликовом.

И теперь в Москве не видишь ты,

Как по древним тропам Ермаковым

Прорастают красные цветы.

А в дому скрипит и плачет ставень,

Вечной мглы ему не покорить.

Ну зачем же за себя оставил

Ты меня страдать и говорить?

Свет - призванью и терпенье - людям,

Умираем здесь, а не гостим.

Нужные заветы не забудем.

Грубые обиды не простим.

Не сбегали, мы не уезжали,

Хорошо иль плохо - всё одно.

Нам нигде с тобой за рубежами

Смысла и покоя не дано.

Ведь от совести не отпереться,

В тайниках судьбы не скрыть её.

Кто стрелял в твоё больное сердце,

Тот сегодня ранил и моё.

Снова грозы даль приоросили

И над миром встала синева.

Длинные бессонницы России

Перельются в думы и слова.

Перельются, в душах отзовутся,

Тихо вспыхнут звёздами в ночи.

И к твоей могиле прикоснутся

Их неодолимые лучи.

Неужели не сохранимся мы, русские вселенцы, в чужой и своей памяти, неужели?..

1984 - 1997