Дмитрий СИРОТИН |
ВЕСЬ МИР — ТЕАТР
Повесть
Однажды в День медика мне предложили поучаствовать в концерте для работников психиатрической больницы. Я согласился: куда деваться? Публика необходима поэту как воздух. Тем более когда не печатают... В психушку — так в психушку! Почитал там свои вирши. Потом было застолье. Всех выступающих усадили за большой стол в маленькой, но уютной столовой. Мне досталось почетное место рядом с главным врачом. Выпили, закусили. Тут главврач мне доверительно так сообщает: — Есть тут у нас один больной... Тоже пишет, вроде вас... Шизофреник. — А-а-а, понятно, — говорю я, немного обидевшись за сравнение с шизофреником. — Не желаете его прозу почитать? Я тщетно пытаюсь поймать вилкой горошину и в то же время думаю: соглашаться или нет? Вот так всегда: куда ни придешь — везде пишущие найдутся! И сразу начинают меня своими литературными опытами терроризировать, будто я им чем-то помочь могу... Вот теперь и псих-литератор нашелся! Но — отказываться неудобно. Поют, кормят, стихи мои опять же выдержали... — А он сам-то не против будет? — спрашиваю. — Да что вы! — смеется врач. — Он мне, наоборот, все уши прожужжал: «Отдайте, мол, какому-нибудь литератору, ну хоть какому-нибудь — пусть посмотрит, мнение выскажет...» Я опять обиделся на «хоть какого-нибудь литератора» и залпом выпил. В итоге уговорил меня главврач, забрал я рукопись того больного. Конечно, сразу честно предупредил, что с публикацией помочь не смогу. Да и советами тоже: если б еще стихи были, а то — проза... Почитать — конечно, с удовольствием почитаю... От врача я узнал, что шизофреник этот в перерывах между обострениями работает актером в нашем городском театре кукол. Потому и повесть так названа, и содержание в целом соответствующее... Я, к стыду своему, в театры давно уж не хожу: честно говоря, денег жалко... Но дело не в этом. Лежала у меня эта рукопись месяц, два, три... А потом, годика через два, так чего-то неловко стало. Вот, думаю, больной человек писал. Врач его мне доверился. А я — свинья-свиньей, пятьдесят страничек не могу осилить! Тем более — интересно же, как шизофреники пишут. В общем, мягким февральским вечером уселся я на кухне с чашечкой кофе и стал читать. К полуночи дочитал — и грустно так отчего-то сделалось... Утром не поленился, позвонил тому главврачу, говорю: — Здравствуйте. Я — такой-то-такой-то. Помните? Врач: — Как же не помнить, голубчик... — А не подскажете, как там наш литератор поживает? — Какой литератор? — Ну, вы мне его рукопись давали... Шизофреник. — А-а-а, Пружанский! Да-да-да, помню-помню! Я-то — помню! — отвечает с укоризной. Я смущенно говорю: — Вы уж извините, только сегодня ночью прочел его повесть... Потому и интересуюсь. Так как он? — Да никак, — говорит врач. — Полгода уже как помер... — Вот это номер! — неожиданно в рифму вырвалось у меня (проклятая страсть к рифмачеству, — и где надо выстреливаешь, и где не надо!). — Как же это?! — Извините, у меня обход начинается... Всего хорошего, — сухо-пресухо отвечает эскулап и трубку кладет... Теперь вообще себя полным боровом чувствую! Давайте хоть так — вот здесь опубликую, пусть народ почитает... Покойничек, авось, не обидится. В принципе, по-моему, ничего, читать можно... Я, конечно, в прозе не специалист... Кстати. Если пожелаете узнать, отчего наш бедный автор умер, то сами перезванивайте главврачу и сами спрашивайте! Что он, правда, психованный какой? С другой стороны — с кем поведешься, от того и наберешься... Одним словом, приятного чтения.
ПРОЛОГ
ТРИСТА ЛЕТ СПУСТЯ
Когда идущие... О Боже, когда идущие... Нет, я даже не помышлял, что это будет так сложно. Не помышлял, как сложно жить и идти. Просто жить и идти, не думая о том, что ты оставишь после себя — или не оставишь... На этой земле, как известно, после тебя остается только одно: могила. Нет, даже не могила, могилы может и не быть, а вот память, память — остается. Особенно если есть кому и за что о тебе вспомнить. Но это потом, потом... Врач не поверил, когда я открыл ему свое инопланетное происхождение. А я так подробно все описал, и звездную систему мою, и Седьмую планету, он даже ее название в историю болезни внес. А все равно не поверил. Он прописал мне таблетки и уколы, я честно пил и честно кололся, но ужас окружающей меня обстановки и страх перед людьми не проходили. К тому же, осознавая, что я закрыт и меня не выпустят, душа моя мучилась еще больше; бывали минуты, когда орал я не своим голосом: «Откройте дверь! Просто откройте дверь, чтобы знать, что — открыта! Я никуда не уйду, я только вдохну воздух Вселенной!» На Земле очень грязный воздух, и все-таки он лучше, чем душный, кислый, пропахший лекарствами, грязными телами и земной пищей воздух больницы... Врач не поверил мне. А ведь и он был инопланетянином: это заметил я и по форме ушей, и по морщинам, и по жилистым белым рукам. Он даже кричал на меня, когда я не мог открыть дверь, чтобы выйти из его кабинета. Крик всегда выбивал меня из колеи — окончательно. Вы никогда не задумывались, почему на вас кричат, как правило, самые важные для вас существа? Мужья, жены, родители, учителя... Почему кричат учителя? Дети выводят их из себя. Это так понятно. — С детьми, — говорят они, — иначе нельзя. А все-таки как гнусно, когда кричат учителя! Кричать вообще-то можно по-разному, но я говорю о злом крике, о крике оскорбляющем, о крике, лишающем маленького человека последнего достоинства. Когда идущие... О Боже, когда идущие... Когда я иду по этому городу — не устаю удивляться: в нем всегда зима. Всегда снег. И почти всегда — ветер и мороз. Будучи ребенком, я думал, что Земля целиком такая: вечно белая и вечно холодная. Но в первую же свою поездку убедился в обратном. Однако вряд ли это меня обрадовало, ведь я так привык к сугробам и холодам. Зелень и солнце подействовали на меня не лучшим образом. Ах, я и забыл, что рассказывал про дверь кабинета врача! Да, я не мог открыть ее, я просто чего-то не понял в механизме: дело в том, что на Седьмой планете дверей не существует: никто ни от кого не запирается и никто никому не мешает. И потому дверная система на Земле долго приводила меня в смущение. А он стал кричать: — Ты что? Совсем идиот? Ну нельзя же быть таким беспомощным! И подскочил, и распахнул эту злосчастную дверь, и чуть не вытолкал меня за нее... А я хотел ему сказать: — Можно. Можно быть таким беспомощным, особенно если ты — с Седьмой планеты, и заброшен на Землю! Но не сказал: тогда бы он меня еще дольше там продержал... А дальше — дальше мне пришлось обманывать, и приходится до сих пор: и себя, и окружающих. Получается с трудом. Во-первых, несмотря на то, что живу здесь почти с самого рождения, далеко не всегда понимаю, что говорят люди. Если понимаю — то не знаю, как отвечать, ведь на Седьмой планете разговаривают совсем по-другому. Часто брякаю что-нибудь невпопад, и это делает мои отношения с людьми еще сложнее. И мало того, что не могу преодолеть ужаса перед ними, так еще становится по-человечески неловко. Все, кому в пылу отчаяния признавался я в инопланетном происхождении, верили или не верили — но в любом случае переставали со мной общаться. У меня никогда не было друзей. Никогда. Но как раз об этом я не грущу: на Седьмой планете друзья не нужны, там общение происходит на ином уровне... А здесь любой человек просто обязан с кем-то дружить! В детстве, конечно, были приятели-одноклассники. Наверное, потому, что тогда я еще не так сильно ощущал свою инопланетность. А может — в детстве все инопланетяне? Я не знаю, каким образом попал сюда и почему меня не забирают обратно. Не знаю, сколько отпущено мне земной жизни. Но хорошо бы — подольше! Ведь у меня страх перед всем земным — не только перед людьми и их законами и беззакониями, самолетами-поездами-автомобилями и прочими хитрыми, жуткими изобретениями... Страх не только перед земной жизнью, но и перед земной смертью. Так что лучше уж подольше! Когда идущие... О Боже, когда идущие...
А потом пришла любимая. Я не мог скрыть от нее правды. Она тоже не поверила. Но тогда, впервые в жизни, я и сам начал сомневаться.
1. ПОПЫТКИ — НЕ ПЫТКИ... ИЛИ ПЫТКИ?
Где работать больному на всю голову человеку? Нет, конечно, можно и не работать. Можно тупо болеть. Но с работой болеть интересней. И немножко выгодней. К тому же этот театр, можно сказать, сам меня нашел. Он меня с детства находил. Вот, помню, был я еще совсем маленький. И был в нашем Кочкинске Дворец культуры. Был, да сплыл. Потому что на культуру денег нет. Вот его и закрыли. Но тогда еще — был. А в нем — народный театр. А в нем — режиссер Улыбкин. Он с самодеятельными артистами спектакли ставил. Играли в его спектаклях разные шахтеры, монтеры, врачи, учителя, — в общем, все те, кто хотели, но почему-то не стали артистами. И реализовывали себя на самодеятельной сцене. Благодаря Улыбкину. Ну и, конечно, собственному таланту. Преобладали в народном театре шахтеры, поскольку Кочкинск, как высокопарно называют его в газетах, — «угольная столица Заполярья». А я ходил в этот Дворец культуры в кружок юных аквариумистов. И было мне там очень скучно. Нет, рыб я, конечно, любил. Особенно в жареном виде. Да и живые они производили очень симпатичное впечатление. Но ухаживать за ними? Легонько стучать по стеклу, чтобы они разноцветной стайкой спешили на кормежку... Менять вонючую воду... Вылавливать мальков и пересаживать в банку... Увольте! И вот с такой же скучающей юной аквариумисткой Юлькой мы носились как угорелые по Дворцу культуры, несмотря на периодические вялые замечания его работников. Наконец на двадцать третьем кругу нас поймал режиссер Улыбкин. — Энергию, что ли, некуда девать? — проворчал он. — Некуда! — задорно ответила Юлька. — Что есть, то есть — некуда! — подтвердил я. — Ну, тогда пошли ко мне на репетицию. И мы пошли. А там в крохотной комнатушке взрослые, серьезные люди разыгрывали комедию. Как один дядька, Подколесин, хотел жениться на одной тетьке, но чего-то боялся. А приятель ему говорил: «Не бойся, я всех женихов прогоню, ты один останешься! Только женись, голубчик!» А женихи были очень смешные. Одни имена чего стоили! Например, там был дядька, которого звали Яичница... И Подколесин был смешной, и его приятель. И Агафья Тихоновна — невеста — тоже вызывала хохот. Это была такая мощная дама, видимо, работница шахты. Раза в три выше и толще всех своих женихов. Мы с Юлькой смотрели на всё это с огромным интересом. Вот Агафья Тихоновна уселась на сцену и начинает рассуждать про своих женихов, что — если, мол, к носу одного прибавить рот другого, а к бороде вот этого добавить брови вон того — то с этим еще как-то можно жить... А потом и говорит: — Вот выйду замуж... А там и дети пойдут... Тут режиссер кричит: — Стоп! И к нам с Юлькой обращается: — Эй вы, энергичные люди, есть для вас работа! Хотите стать артистами? — Конечно, хотим!!! — закричали мы. — Тогда будете играть фантазии Агафьи Тихоновны! — заявил Улыбкин. — Это я у Эфроса летом видел... — тихо добавил он. И вот, после слов «А там и дети пойдут...» нам с Юлькой нужно было медленно, как во сне, пройти по комнатке, дойти до Агафьи Тихоновны и чинно сесть возле нее. И сидеть, улыбаться. А потом, когда она свои рассуждения закончит, — нужно было так же медленно встать и раствориться в воздухе. — Как это — раствориться в воздухе? — удивились мы. — Ну вы же — артисты! Задача режиссера — сказать, ЧТО делать. А уж КАК делать — это задача артиста! — отрезал Улыбкин. Ну, мы с Юлькой думали-думали, и решили никак не растворяться, а просто уходить и всё. Мы ж не фокусники... И теперь почти каждый день мы бегали на репетиции народного театра, чтобы на минуту выйти на сцену, а потом быстро с нее уйти... Но нам нравилось! И вот наступил день премьеры. Мы, конечно, очень боялись: одно дело — без зрителей играть, а другое дело — когда куча глаз на тебя пялится! Но на премьеру пришли, в основном, друзья и родственники тех самых актеров-шахтеров. Очень доброжелательные. И мы с Юлькой неплохо вышли к Агафье Тихоновне. Только я от волнения о сцену споткнулся и чуть не грохнулся. А Юлька, кружась в танце (танец «на выходе» был задуман Улыбкиным для большего эффекта), таки грохнулась! Но все, конечно, подумали, что так и надо. Это уж в театре всегда так: какую чушь не сделаешь, публика всему верит. Потому что — волшебная сила искусства! Потом зрители долго не хотели отпускать артистов со сцены, кричали им: «браво!», «бис!», дарили цветы. И даже нам с Юлькой по цветочку досталось! И вот тогда — не знаю, как Юлька, а я точно решил: буду артистом! ...Теперь каждую субботу я гордо шествовал во Дворец культуры на вечерний спектакль, терпеливо ждал за дверью своего выхода и после реплики толстой Агафьи Тихоновны «а там и дети пойдут» — торжественно вышагивал по комнатке... Но в одну из суббот, когда я, как обычно, пришел играть в «Женитьбе», незнакомая старуха-вахтерша грубо бросила: — Куда идешь? Я снисходительно улыбнулся и начал объяснять, что играю в вечернем спектакле, по Гоголю, в «Женитьбе», фантазию Агафьи Тихоновны, и прошу не задерживать... — Какая женитьба? — буркнула старуха. — Тебе лет-то сколько? — Восемь, — опешил я. — А что? — А то! Не ври мне здесь! Шляются тут... а потом вещи пропадают. — Какие вещи? — закричал я и почувствовал, что сейчас заплачу. — Ведь на спектакль же я! В народный театр! Режиссер Улыбкин! «Женитьба»! — Пороть тебя некому! — отчеканила бабка. — Дуй отсюда, я сказала! Но я стоял. Я не понимал, как можно меня не пустить: ведь вот начнется спектакль — и Агафья скажет: «Дети пойдут...» и замолчит, и будет ждать моего с Юлькой выхода, и будет молчать... И зал удивится. А она будет ждать!.. Ах! Юлька! Как же я мог забыть? — Скажите, — как можно вежливей обратился я к старухе. — А девочка разве не приходила? Она тоже в «Женитьбе» играет, она докажет... — Еще и девочка в «Женитьбе» играет?! — совсем разозлилась карга. — Дожили!!! Не было тут никакой девочки!.. Тут что-то в ее красных глазах так нехорошо мелькнуло, она очень пристально на меня посмотрела и говорит: — Постой... А это не ты ли вчера в концертном зале кресло ножиком распорол? Я так удивился вопросу, что просто открыл рот и застыл. А вахтерша все пристальней в меня всматривалась. — Ты, ты... Теперь вижу! Точно — ты! Ишь, ушлый какой! Я-то полы вечером пошла мыть в зале, гляжу — а он кресло раскурочивает, аж язык высунул от удовольствия... Я ему кричу: «А ну не смей!», а он как будто бы и не слышит... Ах ты, дрянь маленькая! Тут на ее скрипучий голос стали собираться работники Дворца культуры. И бабка, увидев аудиторию, разошлась еще больше: — Да, вот представьте себе, — вещала она собравшимся, а они покачивали головами, заранее соглашаясь со всем этим враньем. — Встал на карачки и режет, и режет это кресло несчастное... А ты его покупал? Или, может, родители твои покупали? Да и есть ли у тебя родители-то, засранец ты эдакий? Конечно, у меня были родители. Но даже они никогда не называли меня засранцем. И даже они не обвиняли меня в том, чего я не делал... Ну, бегал по Дворцу — это да. Но кресла резать? Мне бы даже в голову это не пришло! Что я — хулиган какой? Но старухе было всё равно. Ей нужно было, чтобы тот негодяй, который резал кресла, был — я. И работникам эта идея тоже нравилась. — Да мы его помним, он вечно тут носится как угорелый! — заявила худая тетка — руководитель танцевальной студии. — Точно! — подтвердил дядька-трубач, руководитель оркестра. — Кому и безобразничать, как не ему! — сделал интересный вывод пьяненький электрик со стремянкой наперевес. И они придвигались все ближе, и, наверное, совсем бы меня заклевали. Но тут, на счастье, прибежал режиссер Улыбкин и стал кричать мне через перегородку: — Семен, ну где ты там? Скоро твой выход! И все работники тогда открыли рты. И только неугомонная бабка-вахтерша вовсе не удивилась (или вид сделала), а, наоборот, стала еще и на Улыбкина бочку катить: — Вот, товарищ режиссер, понабрали вы себе артистов! Это же преступники малолетние, а туда же — жениться хотят! — Кто преступник? — не понял Улыбкин. Старуха ему стала рассказывать про меня и про кресло. Но Улыбкин, не дослушав, резко, но очень спокойно сказал: — Семен этого сделать не мог. Я за него ручаюсь. — А вот я сейчас милицию вызову, — неожиданно заявила старуха. — Пусть она и разберется, кто мог, а кто не мог. Мне тоже удовольствия мало — за порезанные кресла отвечать... Нехай он и отвечает. Тут все опять загалдели, а бабка потянулась к телефону вызывать милицию. И я тогда совсем перепугался и разревелся. И Улыбкин перескочил через перегородку, схватил меня за руку и стал кричать на бабку: — Посмотрите, до чего Вы ребенка довели! Эх, Марья Антоновна! Заслуженный вы наш работник КГБ! Сидели на своем больничном — и год бы еще сидели! Чего вы вышли людей кусать? Скучно, что ли, дома стало? Кошке своей задницу керосином намажьте — она вам краковяк спляшет, развеселит! — Оскорбляешь?! — обрадовалась старуха. — За такие слова щас сам у меня... этот... кряковяк спляшешь! — и она снова протянула костлявую длань к аппарату. Но тут на шум прибежал директор Дворца Георгий Степаныч и очень быстро во всем разобрался. Он сделал это так. Сначала заорал на работников: — А ну разошлись по рабочим местам!!! И они разошлись. Можно даже сказать — разбежались. Потом заорал на нас: — А ну быстро пошли — куда вам там надо!!! И мы быстро пошли. А за спиной у нас он еще долго орал на эту зловредную вахтершу Марью Антоновну. А она ему что-то пищала в ответ. Наверное, и на него хотела милицию натравить... Не знаю.
Одним словом, театр, как видите, дело хорошее, но иногда очень опасное. Однако тяга к сцене никак у меня не пропадала. Поступив в конце того же года в музыкальную школу, больше всего я ждал занятий хора. И на этих занятиях пел громче всех, мечтая в скором времени стать солистом. Ведь на солистов — всё внимание! Ведь публика аплодирует им больше всех! И они стоят впереди хора, почти наравне с дирижером! Но тут была маленькая проблемка: пел-то я громко. Но, как выяснилось, все песни исполнял на один мотив. Причём старательно не попадая в ноты. И руководитель хора, Феоктистова Ирина Витальевна, во время репетиции песни «Светлячок» как-то сказала мне: — Ты, Сеня, лучше не пой. Лучше с закрытым ртом стой и мычи на репризе, договорились? И зазвучала музыка, и я стал мычать. И мне казалось, это очень красиво. Надо же, как Ирина Витальевна правильно догадалась! И вот — все поют:
— Светлячок, мой светлячок, Манит взоры твой полет... Твой далекий огонек Мне покоя не дает...
Душещипательная какая песня! И я вдохновенно мычу на репризе, и сладкие слезы текут из глаз моих...
М-м-м, м-м, м-м, М-м, м-м, м-м-м... М-м, м-м, м-м-м М-м-м-м-м-м-м...
Вдруг в класс вошел директор музыкальной школы, смущенно кивнул и стал нас слушать. А потом мягко спросил у Феоктистовой: — Ирина Витальевна, что у вас за корова в задних рядах объявилась? Мы, вроде, не в деревне... С таким животноводством нам на республиканский конкурс хоровых коллективов лучше и не соваться, знаете ли... И после занятия, когда все ребята выходили из класса, Феоктистова, как Борман Штирлица, тихо и зловеще попросила меня: — Пружанский, останься. И, когда я остался, она договорилась со мной о двух вещах. Во-первых, что стоять в хоре я буду молча. И во время исполнения песен просто открывать рот, изображая пение. И, во-вторых, чтобы я никому об этом не рассказывал. Насчет первого — я так и сделал. Стоял теперь и просто открывал рот. Насчет второго — чтоб никому не рассказывать — немножко не получилось: я все-таки обиделся, что мне теперь уж точно не быть солистом, и рассказал всё маме. И она пришла в музыкальную школу и так распатронила Ирину Витальевну и директора, что они тоже обиделись и заявили маме, мол, у Вашего чада нет абсолютно никаких музыкальных способностей и мы умываем руки!
Но, несмотря на то, что руки они действительно умыли, и из музыкальной школы я вскоре ушел, — желание если не играть — то петь для публики было неистребимо. Так, гораздо позже, уже во время моей болезни одна верующая бабка заявила маме: «Все проблемы от того, что ребенок — некрещеный. Надо его срочно покрестить». И мама пошла меня крестить. Заодно и сама покрестилась, чтоб два раза не ходить. И там, во время крещения, я услышал церковный хор. И был потрясен. И подошел к ним и спросил: — А можно мне петь с вами? Я даже ноты немножечко знаю! И они ответили: — Можно. Потому что были людьми добрыми и верующими. И батюшка меня благословил. Но, не знаю, как в Боге, а во мне они очень быстро разуверились и уже после второй воскресной службы мнущийся регент пробормотал мне буквально то же, что когда-то заявила руководитель хора музыкальной школы: — Семён, я понимаю, Вы желаете служить Господу... Очень хотите петь... Давайте в будущем сделаем так: Вы пойте, как Ваши товарищи... Только без звука. Рот открывайте и на меня внимательно смотрите, чтоб подозрений не возникло... Только молчите. Ну пожалуйста. Певчие сбиваются... Батюшка жалуется... А я обиделся и говорю: — Так он же сам меня благословил! А регент: — Ну он же не знал... Он думал — Вы певец, а Вы, пожалуй, больше артист... Очень артистично поете. Только, к сожалению, ни в одну ноту не попадаете. И всех за собой тянете. И я тогда чуть не заплакал от обиды и запальчиво закричал, и гулкий голос мой разнёсся по церкви, как набат. — Ничего не знаю! — вопил я. — Батюшка благословил! — Как благословил, так и разблагословит! — вдруг закричал в ответ регент. — Подумаешь!.. Говорят же тебе русским языком — не лезь не в свое дело! И я спустился с клироса и ушел. Но слова регента о том, что я — «артист», конечно, запали мне в душу. И теперь душа моя еще больше стремилась к подмосткам. И вот через два года меня берут ведущим концертной программы народного ансамбля танца «Молодой шахтер»! И вел я их концерты. И это было настоящим счастьем! Ведь я верил — публика ждет не их скучных танцев, а моих ярких монологов! И однажды поехали мы на гастроли в ближайший городок — на целую неделю, ибо предполагалось дать в нём серию блестящих концертов в местном клубе. И там мой успех превзошел все ожидания. Поздним вечером выходил я из клуба, и подошли ко мне двое из зала, и сказали они: — Ты, б-дь, как тебя там, ведущий хренов! Скажи своим бабам из коллектива, чтоб завтра, когда ногами дрыгать будут, юбки покороче надевали: завтра Жорик Кобра откидывается, придет позырить. Смотри только не забудь, а то дыню свернем. Слова эти произвели на меня огромное впечатление. А впечатлительному куда и идти, как не на сцену, правильно? Еще большее впечатление произвел на меня другой случай, произошедший на этих же гастролях. После одного из концертов подошла к нам некая бабка и говорит: — Белые куропатки никому не нужны? А этот городок славился белыми куропатками. Кочкинск — всего в нескольких часах езды, однако куропаток у нас днем с огнем не сыщешь: все под снегом, видно, сидят, — греются: больно уж наш городок холодный... И вот она спрашивает про куропаток. Танцоры все отказываются, — нет, мол, чего мы с ними делать будем? А я думаю: дай маме куропаточку с гастролей привезу, побалую. И говорю: — Мне, бабушка, нужны. А почем? — Пять рублей штучка. А я: — Мне тогда две. — Чего уж, думаю, мелочиться, — зря, что ли, зарабатываю? И пошли мы с этой бабкой в какой-то сарай. Открыла она его — а там куропатки сидят. Живые. Курлычут. — Тебе две штучки, говоришь? — спрашивает бабка, а сама топор берет. Я говорю: — Да... Две. — Только, — говорит бабка, — у меня уговор. Куропатка — деньги. Куропатка — деньги. А то ходят тут всякие... Хорошо? — Не понял, — говорю. — Ну я сейчас одну куропатку зарублю, — объясняет бабка, склабясь и примериваясь топором, — а ты мне пятерку. Я сразу еще одну — ты мне еще пятерку... А то ходят тут всякие. Я им — десять штук, а они — пятачок сунут и бежать. Ищи их потом с топором по всей округе!!! И вот этот монолог старухи на меня неизгладимое впечатление произвел: только она топор занесла — я сразу в обморок и грохнулся! А куда идти больному да впечатлительному, как не на сцену, верно?
Ну, потом я еще в фирму устроился игротечную. В смысле, детские игротеки мы делали. Я, опять же в качестве Ведущего, и Петрушка — вечно пьяная Берта Арнольдовна. Она когда-то в цирке выступала, в Красноярске, кажется. Клоунессой была. Потом ее за пьянку выгнали и она скиталась по стране, и однажды забрела в Кочкинск. Здесь мы и познакомились. И стали работать. Но с Бертой Арнольдовной было трудно работать. Во-первых, она постоянно забывала текст. И это иногда приводило к катастрофическим последствиям. Приведу пример. День защиты детей. Играем в Доме культуры железнодорожников. Обещают две с половиной тыщи. Деньги по тем временам огромные. Надо отрабатывать. А текст там такой. Приходит Петрушка, и Ведущий ему говорит: — Явился — не запылился! Поздоровайся, видишь — публика? А Петрушка в рифму должен ответить: — Не вижу никакого бублика! Дети смеются, Ведущий начинает втолковывать Петрушке, что не «бублика», а «публика», и Петрушка говорит: — А-а-а, рублика! Дети смеются громче. — Да не «рублика», — «злится» Ведущий, — а «публика», глухая тетеря! — Обиделся теперя! — должен в рифму крикнуть Петрушка и отвернуться. А Ведущий, чтоб его успокоить, затевает разные игры с ним и с детьми — и дальше уже по ситуации. В зависимости от количества детей, времени, сил и обещанных денег. Так вот, началась программа. Приходит, где-то уже успевшая поддать, Берта Арнольдовна, она же Петрушка, и орет дурным клоунским голосом: — Здрррассьть! Давно не видались? Небось меня уже зажжжждались?! Я, стараясь не дышать Петрушкиным перегаром, отвечаю: — Явился — не запылился! Поздоровайся, видишь — публика? И тут эта идиотка забыла свой текст! Смотрю, стоит, голова у нее кипит, аж пар из ушей идет... А текста не помнит! — Не вижу я... — мнется, — не вижу я никакого... — Ну?! — злюсь я. — Никакого... никакого... этого... как его... Но тут я заметил, что на праздничном столе стоит блюдо с бубликами. И, обрадованный, пальцем ей незаметно показываю на блюдо. Она проследила за пальцем, просияла и выдала: — Не вижу я никакой... БАРАНКИ! И что я мог ей теперь ответить на эту рифму, кроме «засранки», каковой она, право же, являлась?! И всё после этого пошло наперекосяк, и руководитель Дома культуры железнодорожников после игротеки подошла и сказала: — Хреновая у вас программа, друзья. Скрепя сердце, по стольнику выдам, и чтоб глаза мои вас больше не видели! Но от «стольников» мы с Бертой Арнольдовной гордо отказались: это ж только до дому доехать... И потопали пешком. И по дороге я ей все объяснял ее ошибку, а она всё не могла понять, что такого: — Какая, Сеня, на хрен, разница — бублик или баранка?!
Вторая наша проблема была в том, что, пьяная, Берта Арнольдовна начинала ко мне приставать. А, поскольку я был юн, а экс-клоунессе к тому времени уже хорошо перевалило за сорок, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно... В итоге я помахал ей ручкой и снова ушел в свободное плавание. А через полгода прочел о Берте Арнольдовне в нашей местной газете душераздирающую статью. О том, как однажды утром она (естественно, отлично перед этим настаканившись) решила наконец покончить с собой. И — выбросилась из окна, оставив на память записку: «В моей смерти прошу никого не винить. Б. А.». Но, так как жила она на первом этаже, к тому же ночью под окном намело кучу снега, Арнольдовна не погибла. Она долго лежала и материлась, пока проезжавшая мимо милиция не забрала ее в вытрезвитель. Статья шла в рубрике «Городские курьёзы»... Клоунесса хренова. Она и сейчас жива. Несмотря на то, что каждый год регулярно выбрасывается из окна.
И, наконец, я увидел это объявление! Мол, «Кочкинский государственный театр кукол объявляет набор актеров в студию с последующим трудоустройством»! И я полетел туда! И — поступил! Хотя было очень страшно. Ведь на спектакли этого театра ходил я с самого раннего детства, и на многих актеров смотрел как на богов. Вот, скажем, настоящая «звезда» — народный артист республики Виктор Бергер. Или молодой, но уже очень известный Алексей Сапожников. Или Тамара Генриховна. Или старейший актер, актерище, мастер сцены Николай Васильич Козырев. Имена!!! А кто я, что я? Сценический опыт, безусловно, был, но, по сравнению с ними... Старики были задумчивы, горделивы и, как правило, пьяны. Молодые в большинстве своем тоже весьма высокомерны, и тоже пьяны. Обитала здесь, как положено, своя красавица — флегматичная Машенька Никифорова, актриса и, по совместительству, костюмер. И своя прима — заслуженная артистка Тамара Генриховна Зайцева. Был, несмотря на нашу провинциальную серость, и свой гомосексуалист — гример. Которого все почему-то называли Протасик. Я думал, это у него фамилия такая, — может, Протасов. А мне сказали, что нет. Я тогда спросил: «А почему Протасик?» А мне сказали: «Ну, так уж повелось». Я тогда опять спросил: «А почему повелось?» А мне тогда ответили, нехорошо улыбаясь: «Что-то больно ты этим педиком интересуешься... Нравится, что ли?» И я тогда испугался и перестал спрашивать... Подумаешь! Какое мне, правда, дело до этого Протасика! Был главный режиссер, — старик Лапидус, Игорь Антоныч, по прозвищу «Так-и-будет». Я уж про это прозвище не стал спрашивать, но актеры сами рассказали. Дело в том, что любому режиссеру ненавистен актерский вопрос во время репетиции: «А это — так и будет?» Потому что режиссер — и сам еще в процессе, он не знает, «будет так или не будет». Он только смотрит, примеривается. И вот эта актерская нетерпеливость — мол, так и будет? — и желание поскорей проглотить, затвердить, лишь бы больше ничего не делать... Это очень режиссеров раздражает. Особенно — Лапидуса. И старые актеры так молодых в театр «прописывают». Во время репетиции подговаривают: «Спроси у Антоныча — это так и будет?» Молодой актер без задней мысли задает Лапидусу этот, казалось бы, невинный вопрос и в ответ слышит примерно следующее: — Сука!!! Е...мать!!! Какого....?! Да, б-дь, так и будет!!! А может — и не будет!!! «Будет — не будет»!!! Как скажу, б-дь, так и будет!!! Не е... мне мозги!!! И всё. Молодой актер «прописался». Если, конечно, выжил, что не всегда получается... Я, как ни странно, выжил. Страшно было, в принципе, только поступать на работу. Когда — темный зал, и в нем — куча профессионалов, и ты — один на сцене, в полутьме... — Читайте басню, какую приготовили! — хрипит Лапидус. — Только, умоляю, не «Ворону и Лисицу»! У нас ее десять человек до Вас прочли! Конечно, я готовил «Ворону и Лисицу»... Пришлось лихорадочно вспоминать другую. Долго вспоминал. Но так и не вспомнил. Вынужден был сразу перейти к стихам. — Только не «Анчара» пушкинского, я Вас умоляю, — опять прохрипел из зала главный режиссер. — У нас его двадцать человек уже читало... Ну, тут я совсем растерялся! Стал другие стихи вспоминать — будто память отшибло... Вынужден был сразу перейти к песням. Но, поскольку я, когда готовился, думал, что до песен дело не дойдет и примут меня сразу после басни — причем с распростертыми объятьями (ведь талант — он и в Кочкинске талант!), то и из песен вспомнил только «Таганка, все ночи полные огня...», которую часто заводил мой пьяный отчим Леонид Иваныч, вспоминая бурную молодость. Но — «Таганка» в этом храме? И я стоял и молчал. И зал молчал. И чувствовал я, что тут-то моя сценическая карьера окончательно заглохнет... И слезы потекли из глаз моих, и неожиданно для самого себя я, всхлипывая, вдруг замычал, как тогда, давным-давно, в музыкальной школе:
— Светлячок, мой светлячок, Манит взоры твой полет... Твой далекий огонек Мне покоя не дает...
Точнее говоря:
М-м-м, м-м, м-м, М-м, м-м, м-м-м... М-м, м-м, м-м-м М-м-м-м-м-м-м...
И все громче и горше мычал я, и мычание мое растекалось по залу реками вавилонскими... Наконец Игорь Антоныч сказал: — Достаточно. И спросил темноту: — Ну как? И раздался в темноте голос народного Бергера: — Слуха нет. Голоса тоже. Памяти никакой. Но есть главное: чувство. Остальному научим... — Научим, научим! — равнодушно подхватили старики. — Охота возиться! — фыркнули молодые. И подала мне униформу костюмер, актриса и по совместительству красавица Машенька Никифорова, и сказала: «Примерь, от Круглова осталась. Кажется, впору будет». «А где Круглов?» — спросил я, щурясь от красоты Машенькиной. «Умер», — зевнув, ответила флегматичная Машенька и ушла в костюмерную. И долго, долго жал мне руку гример Протасик. И величаво смотрели старики. И насмешливо — молодые. И день прошел. И два, и три. И год. И умер Игорь Антоныч Лапидус. А главным режиссером стал его любимый ученик — Сомов, только что окончивший театральный институт. И десять лет проработал я здесь. Были радости, были печали. И беды были. А почему вдруг взял да уволился? Да ну, зачем оно вам... Лучше послушайте, чего еще расскажу.
2. ПРОСТЕЙШИЙ СПОСОБ ПОДРУЖИТЬСЯ
Спектакль «Бука». Сюжет: заяц по прозвищу Бука живет в лесу один, ни с кем не желает дружить и даже не умеет знакомиться. Тогда на помощь приходит веселый дедушка по имени Поиграй: — Знакомиться — это же так просто! Смотри, Бука! Дальше по сценарию он идет в зал и демонстрирует простейший способ знакомства. Текст такой: — Здравствуй, мальчик. Как тебя зовут? — Вова, — отвечает, к примеру, мальчик. — Очень приятно, Вова! А меня зовут — Дедушка Поиграй. Будем дружить? — Будем! — как правило, соглашается ребенок. — Вот видишь, Бука, как все просто! Теперь ты попробуй... И вот — премьера. Исполнитель роли Дедушки Поиграя — Василий Жихарев — очень волнуется, к тому же еще с бодуна (разумеется)! — Знакомиться — это же так просто! Смотри, Бука! И, пошатываясь, идет в зал. — Здравствуй, мальчик. Как тебя зовут? — Ира, — отвечает мальчик, оказавшийся девочкой. — Пардон, — чешет Вася в затылке. — Дубль два! И ковыляет по залу дальше. — Здравствуй, девочка! Как тебя зовут? — Илья! — обиженно отвечает «девочка». — Чёрт! Кого вы мне тут все время подсовываете? — восклицает Дедушка Поиграй, поднимает сумасшедшие глаза кверху, и сценическим шепотом — на весь зал — шипит осветителю: — Иван, не жопься, добавь свету, а то я зрителей по половому признаку не различаю! Свет добавляется, и диалоги с Дедушкой продолжаются. — Здравствуй, мальчик. Как тебя зовут? — Витя, — говорит мальчик. — Ну, слава Богу! — радуется Дедушка. — Очень приятно, Витя! А меня зовут — Вася Жихарев... В зале хохот. — Тьфу ты, черт! — кричит Вася. — Меня зовут Девушка Поиграй... Хохот усиливается. — Тьфу, черт! — вопит Жихарев. — Не Девушка, а Дедушка! Дедушка... Порыгай! Под хохот и аплодисменты несчастный дедушка «Порыгай» убегает за кулисы. А заяц по прозвищу Бука вздыхает и идет знакомиться с ребятами без посторонней помощи.
3. «ИЗВИНИ, ВАСЯ...»
Выезд со спектаклем «Ку-ка-ре-ку!» в детский сад. Как правило, актерам выделяют комнату методиста, где они переодеваются в сценические костюмы. Все вместе — и «мальчики», и «девочки»: деваться некуда. Воспитатели заскакивают, вылетают и возмущенным шепотом делятся впечатлениями: — Представляешь, Маша, они друг перед другом в одних трусах стоят — а им по фиг! Им-то, может, и не «по фиг», да другого выхода нет... Молодой машинист сцены Жора Мальцев стесняется зайти: он оставил в кабинете методиста куртку, а теперь жутко хочет пойти покурить. А сигареты — в куртке. А куртка — у методиста. А у методиста — переодеваются. А Жоре неловко. А курить хочется. Но, чем ближе спектакль, тем больше хочется курить... И тогда он собирается с духом и стучит в дверь. Никто не отвечает: все заняты переодеванием. Он крестится и осторожно открывает дверь. Его взору предстают полуобнаженные работники культуры обоего пола в самых причудливых позах. Пряча глаза, на ощупь срывая с вешалки куртку, Жора потрясенно басит на весь кабинет загадочную фразу: — Извини, Вася!!! И вместе с прихваченной вслепую чужой курткой улепетывает обратно в коридор.
4. НОВОГОДНИЙ ПОСЫЛ
Праздничная интермедия у елки в фойе. Заслуженный, он же народный артист Виктор Бергер — как обычно, блестяще! — играет Деда Мороза. Немного раздражен, так как утром не успел опохмелиться, но на игре профессионала это не сказывается. Пока что. Конкурс стихов. За стишок — подарок. Одному из маленьких чтецов Дедушка Мороз вручает грузовик. Во время хоровода обладатель грузовика смущенно подходит к Дедушке и говорит: — Дед Мороз, а ты не мог бы мне что-нибудь другое подарить? Грузовик у меня уже есть... — Ну что ж... — улыбается Дедушка Мороз, еле сдерживая желание дать мальчику в ухо. — Сейчас посмотрим... Он роется в мешке, и через некоторое время достает оттуда куклу с глазами коровы. — Пойдет? — с надеждой спрашивает Бергер. Мальчик отрицательно качает головой: — Нет. Это для девочек. — Ладно! — Бергер яростно продолжает рыться в мешке. — А вот это как тебе? Он извлекает нечто среднее между курицей и бегемотом. — А что это? — вежливо спрашивает мальчик. Оба некоторое время с недоумением смотрят на игрушку. — А хрен его знает! — наконец решает Дедушка Мороз. — Понаделают хрен знает кого, разбирайся потом!.. Он в ярости переворачивает мешок вверх тормашками. Из мешка сыплются остатки подарков. — Выбирай, что хочешь, только, ради Бога, быстрее! — шипит Дедушка. Хоровод кружится. Мальчик выбирает. Дед Мороз в микрофон с облегчением «раздает» последние пожелания детишкам и прощается с ними. — Ну как, выбрал что-нибудь? — с ненавистью спрашивает он увлеченно копающегося в мешке мальчика. — Дедушка Мороз, а у тебя другого мешка нет? — глядя на Бергера ясными, наивными глазами, задумчиво спрашивает ребенок. Бергер секунду осмысливает вопрос и затем, неожиданно для самого себя, рявкает в микрофон своим знаменитым поставленным тенором: — Да пошел ты на ..., засранец, здесь тебе на магазин!!! Мальчик убегает, забыв грузовик. Бергеру объявляют выговор. Он с горя уходит в запой. «Ёлки» под угрозой срыва. Тогда в Деда Мороза за небольшую доплату наряжается грузный машинист сцены Иван Иваныч Колпаков. А режиссер надменно заявляет прибежавшему на другой день (за минуту до начала интермедии!) помятому Бергеру: — Иди досыпай, заслуженный ты наш, он же — народный! И помни: незаменимых — нет! Даже в театре.
5. ФИ!
Спектакль «Маленькая фея». Старик Николай Васильич Козырев, с утра зарядившись положительной алкогольной энергией, играет доброго Дровосека, который спасает Маленькую фею от рук злого Колдуна. По ходу действия они убегают от Колдуна в горы, и Дровосек поет Маленькой Фее нежную колыбельную песню:
«Ночью спят леса густые, Спи, фея, спи! Облака, уснув, застыли, Спи, фея, спи! За ночь надо сил набраться, Спи, фея, спи! Сны волшебные приснятся, Спи, фея, спи! Спи!»
И вот доходит дело до этой лирической картины. Фея примостилась на пеньке, закрывает кукольные глаза с полуметровыми ресницами. Звучит тихая, приятная мелодия. Добрый Дровосек, он же Николай Васильич Козырев, по традиции стараясь не попасть ни в одну ноту, очень нежно поет:
— Ночью спят леса густые, Фи, спея, фи!
Чувствует: что-то не то получилось. Но продолжает:
Облака, уснув, застыли, Фи, спея, фи!
Чем дальше поет, тем шире распахиваются его полные ужаса глаза. Смотрит на пенек, который дрожит от смеха вместе с Маленькой феей, но сделать уже ничего не может и продолжает трагическим голосом:
— За ночь надо сил набраться, Фи, спея, фи! Сны волшебные приснятся, Фи, спея, фи! Фи!
После спектакля сразу ушел на больничный — от греха подальше.
6. МАРЬЯ-ЦАРЕВНА
Спектакль «Марья-Царевна». «Победишь Кощея Бессмертного — отдам тебе доченьку свою Марью-царевну в жёны!» — должен был сказать Иванушке царь в исполнении старика Козырева. «Марью-Царевну? Мне? В жёны?!» — должен был восхититься Иванушка, которого играл я. — Победишь Кощея Бессмертного — отдам тебе доченьку свою Марью-Царевну в жопы! — неожиданно заявил бедняга Козырев и снова ушел на больничный. — Марью-Царевну? Мне?! В жопы?! — восхитился я. И ушел вслед за ним.
7. ПОМНИ ПРАВИЛА ДВИЖЕНЬЯ...
Музыкальная сказка «Помни правила движенья!» по заказу местной Госавтоинспекции. Заслуженный артист Виктор Бергер — как всегда, блестяще! — играет инспектора ГАИ. В то же время сам учится водить машину, готовясь к отъезду в Германию и понимая, что, как русскоязычный актер, будет там, мягко говоря, востребован мало... Спектакль в поселковой школе. Выходит пьяненький. Мастерски покручивает милицейским жезлом. Фуражка набекрень. Задушевно поет:
«Помни правила движенья, Как таблицу умноженья! Как таблицу умноженья, Помни правила движенья!»
Потом, не обращая внимания на полный зал детей, широко улыбается и громогласно заявляет: — «Помни-помни...» Легко сказать, бля! Дальше по тексту инспектор должен объяснить зрителям, почему весь спектакль состоит из танцев и песен. Текст такой: «Здравствуйте, дорогие ребята! Да будет вам известно: у нас — поют! Все поют: и дяди, и тети, мальчики, и девочки, и автомобильные моторы, и уличные светофоры, и коты, и собаки, и даже — дорожные знаки! Все без исключения поют о правилах движения!» Как следует откашлялся, и знаменитым поставленным тенором начал: — Здррравствуйте, дорогие рррребята! «Здравствуйте!» — дружно ответили «дорогие ребята». Умилился. Даже, кажется, прослезился. Подошел к краю сцены и без обиняков поведал: — Да будет вам известно: у нас — пьют! Все пьют! За кулисами раздался хохот. Бергер удивленно оглянулся, но ошибки своей, видимо, не понял, потому что обиженно приосанился и торжественно уточнил: — Да-да! Все-все! И дяди, и тети, и мальчики, и девочки, и автомобильные моторы, и уличные светофоры, и коты, и собаки, и даже — дорожные знаки! И, чтоб уж никто не сомневался, добавил: — Все без исключения пьют за правила движения!!! Тут, зацепившись за гвоздь, коих в изобилии на школьных сценах, доблестный гаишник свалился, и под бурные, долго не смолкавшие аплодисменты, гордо уполз за кулисы.
8. МЯГКИЙ НАМЕК
Репетиция торжественного открытия очередного театрального сезона. Помимо прочих поздравлений, запланировано выступление директора крупного предприятия, помогающего театру финансами. Все знают, что человек он очень хороший, но очень пьющий. И если для храбрости выпьет перед выступлением — может не закончить его никогда: язык развязывается. А останавливать неудобно, да и опасно: все-таки спонсор. Главреж Сомов на репетиции увещевает ведущего — молодого актера Гену Ярцева: — Ты уж, Геннадий...тово...ты с ним поласковей. Пусть говорит. Ну, пять минут, ну, десять... Ну, двадцать, наконец. Но на часы все-таки поглядывай: как полчаса пройдет — ты так культурно к нему подойти и на ушко шепни: дескать, а не пора ли вам, Альберт Иваныч, на место садиться? А то ведь займут местечко-то! А на пьянк... то есть, после официальной части Вы уж нам договорите всё, что не успели! Так как бы в шутку обрати — а то, не дай Бог, обидится... Последний кислород перекроет. Однако в день торжественного открытия ведущий и сам, разумеется, был под градусом. И, как только на сцену вылез пьяненький Альберт Иваныч, Гена Ярцев, лишь частично помня режиссерские заветы, даже не стал дожидаться, пока тот откроет рот — сразу подошел к нему и заорал прямо в ухо: — Хорош болтать, пьяная тварь! Чеши на место! Избежать увольнения Ярцеву помогло только то обстоятельство, что всё театральное начальство к этому моменту тоже было вполне тепленькое и восприняло происходящее как веселую шутку. И даже Альберт Иваныч не обиделся. Как выяснилось позже, он и не собирался болтать, поскольку к моменту выхода на сцену уже рта раскрыть не мог. Гена его легонько в зал подтолкнул — он и упал. И заснул. Прямо на сцене. После чего официальное торжество сразу закончилось и смущенный главреж пригласил гостей к столу.
9. БАЛЕТМЕЙСТЕР ПЕТРЕНКО
Перед репетицией. В гримерку влетает старенький балетмейстер Петренко, прыгает к столу, что-то на нем ищет и не находит. Горестно всплеснув руками и выдохнув: «Ох!», начинает лихорадочно кидаться во все углы, заглядывать под кресла, за занавески... Потом бросается к шкафу, судорожно перебирает лежащие в нем папки (чуть не опрокинув в итоге и папки, и шкаф на себя)! Затем еще раз всплескивает руками, еще раз охает и в изнеможении валится в кресло. Молчит и трясется. И наконец замечает меня. Его морщинистые веки медленно, как у Вия в кино, поднимаются. Горестно поморгав старыми печальными глазами, он тихо спрашивает: — Сень, ты бутылку не видел? А? Конечно, я ее видел. Пришел — на столе стояла. Но она была пустая, вот я ее под стол и убрал, чтобы не мешала. — Убрал? — дрожащим голосом уточняет Петренко. — Но — не выкинул? — Да нет, не выкинул, — говорю. — Вон она, под столом, возле батареи. Глаза балетмейстера зажигаются фантастическим пламенем! Несмотря на почтенный возраст, он ласточкой впархивает под стол и вскоре выныривает оттуда с бутылкой и довольной улыбкой на морщинистом лице. — Пустая, говоришь? — блаженно щурится он. — А вот и нет! Это ты — пустой человек, если элементарных вещей не видишь: на донышке-то осталось! Как раз на опохмелку! И, бодренько выскочив из под стола, Петренко наставительно заканчивает: — Ты в будущем гляди, куда и чего убираешь! Нельзя же так пугать дедушку! У дедушки чуть инфарктика не случилось! Помню же: с вечера оставлял... Здесь пьют все. А кто не пьет — тот, значит, временно в завязке, но уже готов развязать. Но и подшучивают над пьянством — как своим, так и коллег.
10. В МИРЕ ЖИВОТНЫХ
Спектакль «Три поросенка». Два из трех домиков благополучно разрушены. В процессе погони Волк (в исполнении Васьки Жихарева) подходит к рампе и рычит в зал: — Дети, а вы не видели здесь поросят? — Не-е-ет!!! — как правило, кричат малыши, не желая выдавать положительных героев. Но на этот раз в зале почему-то сидят в основном представители седьмых-восьмых классов: администратор переборщила. Видимо, еще не войдя в зал, шустрые семи-восьмиклашки поставили себе задачу весь спектакль как можно курьезней потешаться над несчастными актерами. Вот уже полчаса в зале гораздо веселее, чем на сцене: шутки, смех, громкие реплики невпопад, бумажные самолетики, летающие жвачки... И потому на вопрос Волка, не видели ли они поросят, детишки практически в один голос весело отвечают: — Ви-и-и-идели!!! Васька в растерянности. — Видели? — спрашивает он. И тут понимает, что забыл текст. Но, как актер более-менее опытный, решает не подавать виду. — Значит, э-э-э, видели, р-р-р-р? — Ага-а-а-а! — задорно издевается зал. — И... и... И что же они здесь делали, эти наглые, жирные, противные поросята? — Тра-а-а-хались!!! — вдруг почти хором радостно ревёт наш юный зритель! За кулисами раздается громкий поросячий визг: это визжат от смеха Гена, Машка и Тамара Генриховна — Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-нуф. Волк, кусая губы, несмотря на хохот за кулисами и в зале, героически делает вид, что ничего не услышал и, убегая за кулисы, рычит: — Ну, сейчас я их поймаю!!! Я им покажу!!! — Покажи-покажи! — кричит вслед самый шустрый восьмиклассник. — Они, может, еще твоего не видели! Честное слово, так всё и было.
11. НАХОДЧИВЫЙ
Леша Сапожников — уникальный актер! Может найти выход из любой ситуации. Спектакль «Ку-ка-ре-ку!». Его роль — пес со странным именем Кутя, маленький хозяин дома. Ночью двор заметает снегом. Кутя спозаранку хватает метлу и, деловито напевая, изо всех сил выметает снег за ширму (пардон — со двора!). А напевает он примерно следующее:
«И в дождь, и в холод, и в пургу, Я друга защитить могу!»
Друг — это петушок Петя. Он живет в том же дворе. Он еще совсем маленький, и потому глупый: вечно с ним что-нибудь случается. То снегу наестся и горло простудит, то Лиса его утащит... Вот и приходится защищать. Итак, Леша-Кутя подметает-подметает, и вдруг понимает, что забыл слова песенки! Помнит только, что как-то там про пургу... А фонограмма с музыкой идет. И тогда, вовсе не растерявшись, Сапожников запел так:
— Тарам-па-пам, турум-гу-гу! А я сейчас гоню пургу!
Это было спето честно. Тем не менее машинист сцены Жора Мальцев, который в этот момент закреплял железный штатив с задником-небом, так расхохотался, что не удержал штатив — и задник со страшным грохотом рухнул на сцену! Вместо него зрители увидели за спиной у подметающего Кути грязную дырявую кулису и перепуганную физиономию Жоры. Все — и за ширмой, и в зале — испуганно замерли. Только Леша Сапожников не растерялся, и, мельком обернувшись и поняв, в чем дело, спокойно пояснил залу: — Гав! Не бойтесь, р-р-ребята! Это у нас просто небо упало! Маленькая космическая катастрофа. Скорее всего — конец света. Бывает... И, как ни в чем не бывало, запел дальше:
— Парам-парам, пирим-гу-гу, А я всегда гоню пургу! Р-р-р-гав!
Играли, помню, всё тот же злополучный «Ку-ка-ре-ку!» в школе. Детишки невоспитанные попались: шумят, мешают... А спектакль низовой — то есть, ширма низёхонькая. Шесть человек артистов в три погибели за ней ползают — чтоб, не дай Бог, их бошек из-зала не увидели! И притом же еще играть надо — образы, блин, держать! Напряженный такой спектакль. А детям — по барабану! Артисты громче — и зрители громче! Попробуй их перекричать, тем более из-за плотной ширмы, тем более, когда ты — в три погибели! Тут уж не до образа... И начинаем мы шептаться между собой — мол, что делать? Неужели учителей в зале нет — детей утихомирить? А дети тем временем всё наглее становятся. Вот уже традиционные самолетики бумажные к нам за ширму полетели... И тогда бессменный пес Кутя, он же Леша Сапожников, спокойно так нам говорит: — Не волнуйтесь, коллеги, сейчас я их угомоню. Мы ему: — Как же ТЫ их угомонишь? Ты ж за ширмой! Тем более — добрая собачка! Гавкнешь, что ли, погромче? Или завоешь? — Нет, я их по-человечески попрошу, — мягко отвечает Леша. И вдруг, резко опустив куклу, подымается над ширмой во весь рост! — Леша, что ты делаешь?!?! — шипим мы снизу, не зная, плакать или смеяться. Публика тоже не знает, как на Лешу реагировать, и удивленно смолкает. — А ну заткнулись всё быстро!!! — рявкает на весь зал наш специалист по «человеческим» просьбам! И, насладившись эффектом, невозмутимо опускается за ширму. Мы доигрываем спектакль в полнейшей тишине, как и хотели. Выходим на поклон. Никто не аплодирует. Бледные дети чинно сложили ручки на коленях. Некоторые, судя по характерному запаху, недавно уписались...
Ну не смешно ли — выговор актеру объявлять за находчивость? Завуч после спектакля в театр позвонила, директору нажаловалась... Лучше б за детьми своими смотрели! Воспитали хамов, а Леша Сапожников виноват!
12. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ
Актер Савка Рубинчик. Очень мрачный, вечно в депрессии по поводу «судьбы-злодейки», не наградившей его ни талантом, ни любовью, ни деньгами. Подрабатывает как-то под Новый год Дедом Морозом «по вызову». Идет вечером 31 декабря прямо в дедморозовском костюме по городу. Хмурый, пьяный, одинокий... Дошел до моста и вдруг от тоски решил... утопиться. Да! Утопиться! И — лети все к чертовой бабушке!!! Уже примерился с моста, куда вернее прыгнуть, чтоб сразу и наверняка — и вдруг детский голос его окликает: — Дедушка Мороз! Тот: — Кто? Чего? А это — девочка лет семи, смотрит на него во все глаза, и рот до ушей: — Дедушка Мороз, подари мне сотик! Савка ей обалдело: — Какой еще сотик? — Ну, сотовый телефон. А то у всех девчонок во дворе есть, а я одна как дура. А мама говорит: денег нет, попроси Деда Мороза, может, он подарит... Дедушка, подаришь? И смотрит жалко-жалко, но с такой надеждой... Савка привязанную бороду почесал, подумал. Пошарил в красном тулупе, достал свою треснутую, обшарпанную старушку «Моторолу» и говорит: — На! Девочка подарок схватила, обрадовалась: — Ой, спасибо тебе, дедулечка! Это ничего, что сотик черно-белый! Ты мне на следующий год цветной подаришь, ведь правда? Савка вздыхает: — Правда... — А с камерой можно? — Можно... Девочка, подпрыгивая от радости, убежала, а Савка посмотрел ей вслед и раздумал топиться.
13. ВЕСЕЛЫЕ МАСТЕРА
Молодой актер Гена Ярцев репетировал спектакль «Веселые мастера» накануне премьеры, а тут его мэр вызвал и говорит: — Сейчас поедешь со мной в поселок Северо-Западный поздравлять местную школу с юбилеем. Главреж Сомов за сердце хватается, но делать нечего: с мэром спорить — себе дороже. Отправился Ярцев вместе с мэром и его замами, вместе с другими городскими артистами да музыкантами в Северо-Западный, а в поезде всю дорогу роль учил: хоть и накануне премьеры, а текста толком не знал, как обычно. Приехал в поселок, поздравил, выступил, напился до чертиков, наутро просыпается — ничего не помнит! И главное — роль начисто забыл! Ни единого слова в голове не осталось! Да мало того, еще и проспал! За пять минут до начала спектакля вбегает в театр, дрожа от ужаса и готовясь к самой страшной расправе. А в зале и на сцене темно, только у звукорежиссера Аркаши будка наверху светится. Ярцев свистит сорванным голосом: — Аркаша! Где что? Где все? А Аркаша ему: — А спектакля не будет. — Почему?! Вчера же только репетировали! Аркаша на бренный мир с высоты будки смотрит, поэтому давно философом стал. Он и отвечает так важно: — В театре, особенно в нашем, временные понятия не имеют причинно-следственных связей. «Сегодня» и «вчера» в данном случае, как параллельные прямые, не пересекаются... За более подробной информацией рекомендую обратиться к Сомову. Побежал Ярцев к Сомову. Сидит главреж Сомов у себя в кабинете, пиво меланхолично потягивает. — Иди, — говорит, — Гендос, домой. Досыпай. Отменили мы спектакль: коллега твоя, Тамара Генриховна, запила. — А я роль учил-учил, учил-учил! — притворно возмущается Гена, а у самого — гора с плеч! — В кои-то веки? Понимаю. Сочувствую. Но — пути Господни неисповедимы. Пива хочешь?
14. МЭРСКАЯ РЕПРИЗА
На юбилее той поселковой школы произошел случай. Старшеклассниц выгнали на улицу встречать мэра. А конец ноября был. Встречают его «хлебом-солью», в коротких юбках и тонких блузках — в тридцатиградусный мороз! При том, что еще поезд на час опоздал. Они его, бедные, пока ждали, чуть в замороженные полуфабрикаты не превратились. Директриса школы переборщила с верноподданническими чувствами. Мэр из автомобиля вышел, увидел это дело и разорался: — Вы что, мать вашу, специально заболеть решили, чтобы в школу не ходить? — Нет, нас д-д-ддиректор п-п-поставила... Погнал мэр девчонок внутрь, ворвался в школу вместе со своей свитой. А там директриса радостная с огромным букетом стоит, встречает... Он как завопит на нее: — Морозить детей?!!! Не позволю!!! У директрисы улыбка сразу на пол упала и цветы завяли. А мэр все разоряется: — Это ж надо до такого дойти!!! Я, когда в школу их погнал греться, хлопнул одну для ускорения по заднице, так задница — просто ледяная!!! Потом концерт и поздравления начались, он на сцену выходит под бурные аплодисменты, толкает речь небольшую часа на полтора и заканчивает тем случаем. И выдает ту же фразу: «Задница — просто ледяная!!!» Закончился концерт, журналисты у него интервью берут, он хвастается, как много школе помогал, и в конце интервью — опять про «незабываемую встречу» и опять: «Задница — просто ледяная!!!» Потом на банкете дали ему слово, он и там про ледяную задницу не забыл. А через месяц, подводя итоги года, проводит мэр по телевидению традиционную пресс-конференцию с участием городских и республиканских СМИ. В конце — рассказывает о поездке в поселок Северо-Западный на юбилей школы. И завершает рассказ коронным: «Задница — просто ледяная!!!» ...Местный бард Сережа Марков тоже принимал участие в знатном юбилее. Возвращаясь с тех поселковых гастролей, Марков буквально за полчаса, вдохновленный дорогим коньяком и девчонками из ансамбля «Кочкинские просторы», сочинил песню о славной поездке. Были там, в частности, такие слова:
«...Повторил он эту фразу Двадцать восемь раз подряд, Вся провинция узнала Про девицы хладный зад.
Пусть теперь его не моет, Демонстрирует, гордясь: В нем же власти и народа Историческая связь!»
Пьяный Гена Ярцев, услышав, долго аплодировал и кричал: «Спиши слова!». Но поезд уже подъезжал к городу...
15. ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОЛБАСИЛЬИЧА
Старый-престарый актер — Колбасильич... То есть на самом деле его зовут Николай Васильич Козырев, но мы его для скорости Колбасильичем называем. Как напьется — всё истории рассказывает про свою бурную гастрольную молодость. И все над нами посмеивается: — Разве у вас теперь — гастроли? На полкилометра от города отъехали, два спектакля отыграли и назад... Вот в наше время! Пошлют летом в какой-нибудь Мордоплюевск и по окрестностям — так дай Бог к Новому году вернуться! Вам в старости и вспомнить нечего о гастролях будет, а у меня до сих пор букет воспоминаний... Хронический пиелонефрит — это после Западной Сибири, когда мы в село Жомы приехали. Там пятьдесят градусов мороза было! Ни одного спектакля не сыграли — дети по домам сидели из-за актировок — а сколько впечатлений! Жили в школе. Там, конечно, теплее было чем на улице — всего градусов сорок, не больше... Спали в тулупах и валенках, укрывались декорациями... Перепились все от тоски и холода до белой горячки, с ума посходили. Через неделю у меня такое с почками началось, что хотели на вертолете в больницу везти. Просто так оттуда не выедешь: машины не ходят, надо ждать, пока морозы спадут. Была в школе сердобольная старушка-сторожиха, отправила меня в свою избушку греться, там печка была. Сынок ее меня накормил, напоил, спать уложил возле печки. Проснулся я посреди ночи — от печки почки заработали. В сортир тянут. Открываю глаза — а темно, как в заднице у гориллы! Здесь мы не удержались, спрашиваем: — Откуда это, Колбасильич, тебе такие зоологические подробности известны? (В театре все на «ты», независимо от возраста. Только режиссера на «вы» называют, и то не все, а самые интеллигентные, вроде нас.) Да, так спрашиваем: — Откуда столь подробные познания о гориллах? Колбасильич очередную рюмку в себя опрокинул, зло на нас зыркнул и дальше продолжает: — Встаю, иду на ощупь. То об печку стукнусь, то об стенку... Шишек пятнадцать набил, а туалета так и не нашел. Ну, думаю, придется молодого человека будить. А то уписаюсь прямо в избушке, ему же хуже. Набрел в темноте на что-то большое, железное, и давай в него бить, как в набат. Выскочил сынишка сторожихин — мат-перемат! Я, хоть много на своем веку слышал, все-таки пожалел, что темно: не записать... Да и блокнотика поблизости не было. В общем, объяснил я парнишке ситуацию, и оказалось: то, во что я стучал, и есть туалет! То есть — ходишь в ведро, потом это ведро — на улицу, снегом его чистишь и — обратно. Сделал я, что надо, на улицу выскочил — а там мороз уже градусов шестьдесят! Голуби на лету замерзают. Вместе с какашками своими мне на голову падают! А дверь захлопнулась. А я на улице с ведром, в одних носках и фуфайке. Давай в дверь долбить. Опять мат-перемат... Вот это я понимаю — гастроли! А то и вспомнить нечего... Тут и хочешь забыть, а пиелонефрит хронический не даст! А вот заиканье и глаза навыкате — это тоже после сибирских гастролей, только летних. Это когда Обь разлилась и деревушки, по которым мы мотались, затопило. Лошади в обнимку с коровами плавали. А надо нам было в село Горки. Наверное, в те самые, куда Ленина сослали. Не знаю, как Ленину, а лично мне не понравилось. До Горок наняли перевозчиков на моторных лодках. У моего, смотрю, глаза неестественно большие. И нервничает. Странный, думаю, какой. А когда посередине Оби мотор сдох без надежды на воскрешение — тогда и у меня глаза от ужаса чуть на дно лодки не выкатились! Спереди — река, сзади — река, со всех сторон на километры — река... Лебеди плавают... Ленин тоже, говорят, плавал хорошо. А я-то, извиняюсь, воды с детства боюсь! Мать рассказывала, чтоб меня искупать, когда маленьким был, соседей звали: по меньшей мере шесть человек должно было держать... А голос почему хриплый? Да ни под кого я не кошу! Это уже другие гастроли. Тоже где-то в Сибири. Администратор дурная попалась, ничего толком не заработали, выехать не могли. Надо было по воде до Салехарда добираться, а там уж давать телеграмму в родной театр, чтоб денег на билеты до дому, до хаты высылали! А и по воде бесплатно какой дурак повезет? Но несчастная администратор договорилась таки с одним капитаном, что довезут нас до Салехарда, а в качестве платы мы команде должны до самого прибытия спектакли показывать. Ну мы и показывали двенадцать часов кряду! Весь репертуар переиграли! А голос с тех пор — это да... А вы сами попробуйте полдня турбины перекрикивать! Нет, разве у вас гастроли? Вот в наше время — это я понимаю!.. Нет-нет, пить больше не буду: почки, глаза, заиканье, голос, сотрясение мозга... Не надо усугублять, завтра все-тки спектакль! Что? Откуда сотрясение мозга? А это на гастролях в поселке Верхнемымринск Кукуевской области: в местном клубе «Курочку Рябу» играли, мне на башку фонарь упал. У них там фонари на честном слове держались, как и весь поселок... Вот так вот. Дед плачет, Баба плачет, администратор кудахчет... А я им в реанимации, только в себя пришел, и говорю: — Не плачь, Дед, не плачь, Баба, не плачь, администратор Елизавета Абрамовна! Зато в старости будет что вспомнить — не то что молодым...
16. ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
Тупо смотрю в белое, неузнаваемое без очков и жизни лицо. Час назад позвонила его жена и сквозь рыдания прокричала: — Ты знаешь, что Вадик умер? Боже мой! — Нет... — Если сможешь, приди попрощаться... Панихида возле театра. Трубка жалобно запищала. Когда я уволился из театра, Вадик был первым (и единственным), кто позвонил мне. В разговоре он все бродил вокруг да около, потом наконец решился и спросил: — Ты почему ушел-то? Ну, тут я ему и объяснил, почему! Часа три объяснял. Всю изболевшуюся душу выплеснул. Он, бедняга, успокаивал как мог... У меня никогда не было друзей. И он не был другом. Просто — очень хорошим, добрым, отзывчивым парнем. Что бы я без него делал в спектаклях во время затемнений? Хоть и говорят «слепой слепому не порука», но в данном случае это правило не работало: не могу нащупать кулису в темноте — Вадик бежит отодвигать эту злополучную кулису. Ставлю декорацию мимо — до того момента, как она с грохотом рухнет — Вадик летит ее подхватывать. А сколько раз во тьме он просто отбирал у меня эти декорации и, мягко, но настойчиво отпихнув, ставил их сам — от греха подальше... Позже я иногда встречал его на улице. Он признавался, что тоже собирается увольняться... Ну сколько может заработать машинист сцены, даже если — старший? А руки-то золотые. Лучше уж в какую-нибудь фирму пойти — мебельную, например... Получать настоящие деньги. А то что — который год весь в долгах как в шелках... — Не уйдет, — говорила его жена шепотом, — слишком театр любит. Помрет, а сцену не бросит. ...Курят, плачут мои и его бывшие коллеги. Что-то густым басом втолковывает мне пришедший на похороны из драмтеатра заслуженный Анатоль Анатольич — вовсе не о Вадике, а о новом их художественном руководителе — вопиющем негодяе... Ничего не слышу, ничего не понимаю. Цветы, слезы... Директор произносит надгробную речь. Конец января. Жуткий холод. Переминаемся с ноги на ногу. Рядом зазывно фырчит паром теплый автобус. Надо внутрь. И как можно скорей. Слезы застывают на морозе, превращаясь в соленые сосульки. — Сколько ему лет было? — тихо спрашиваю у завхоза: она более-менее спокойна — видимо, от привычки распоряжаться похоронами. — Двадцать восемь, — так же негромко отвечает она. — Как умер? Завхоз жует губами, потом наклоняется к самому моему уху и шепчет: — Суицид. — Что?! — Суицид. Пьют, пьют, пьют... Потом, конечно, собачатся между собой, и вот результат... Чего-то с Антониной своей не поделил, ушел в ванную и вены вскрыл. Может, успели бы спасти, а Антонина ж тоже злая да пьяная была. Пока додумалась в ванную зайти посмотреть, как он там... Да и «Скорая», видать, через Северный полюс ехала, пока добралась... — Да, — вздыхает рядом, прижимая платок к глазам, главбух Ковальская. — Пожить-то толком не успел... И деток после себя не оставил... Господи! — Прощайтесь, товарищи, — кашляя, сипит директор. — Пора на кладбище. Холодно. «Товарищи» по очереди подходят к телу. Вдова и мать с двух сторон молча падают на гроб. Тупо смотрю в белое, неузнаваемое без очков и жизни лицо. При редких встречах на улице он радовался мне, всё просил: «Давай поговорим!» Но я, человеконенавистник, под любым предлогом торопился распрощаться. Теперь прощаюсь навсегда. Так и не поговорив. Ему было очень плохо. Да-да, теперь понимаю, ему было очень-очень плохо. Он спивался, он погряз в долгах, наш проклятый город давил на него своей безысходной, вечной зимой... В двадцать восемь он ее не выдержал. И нас не выдержал. И себя. Вадик, Вадик Сафонов, старший машинист сцены Кочкинского государственного театра кукол... Тебе долго не могли найти замены. Только ты с твоей преданностью театру мог вызубрить все мизансцены всех спектаклей, только ты точно знал, где, когда, что подавать, вешать, крепить, прибивать... И, с какого бы похмелья не приходил на работу, не ошибся ни разу. Прости нас, Вадик. Меня прости. Теперь я понял: ты был моим единственным товарищем. ...Тупо смотрю в белое, неузнаваемое без очков и жизни лицо.
Господи, уехать бы отсюда скорей.
17. УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
Васька Жихарев влюбился. Любовь у него «нечаянно нагрянула». Работали мы как-то в школе номер восемь с «Тремя поросятами». Ну, отыграли, чин по чину. Во вторую школу поехали. А Вася сам не свой, еле во второй отыграл. Такого грустного, меланхоличного Волка выдал — хоть ложись да помирай! Поросята с трудом его боялись... Что оказалось? Втюрился, как мальчишка. И с той поры сам не свой стал ходить. В школе номер восемь, видите ли, работала фифа — завуч по воспитательной работе (обычно эти завучи занимались организацией наших спектаклей). Ну, молодая, — видно, сразу после института, — а так ничего особенного. Никто ее и не запомнил. Только Ваське чего-то в голову ударило. Он меня потом в ту школу потащил, показал ее фото на стенде. Жаба жабой. Не знаю, что он в ней нашел. Но, как говорится, любовь слепа, полюбишь и клопа... Стал Жихарев потихоньку в ту школу наведываться под разными предлогами, узнавать, как и что. Выяснил, что зазноба его — замужем, и совсем скис. Впал, как говорится, в великую депрессию: репетирует, играет, пьет, а все — как сквозь вату... Глаза мутные, морда печальная, стишки какие-то выдумывать стал... Мы хохочем, а он даже не обижается от тоски. Надоела нам наконец эта Санта-Барбара, мы ему и говорим: чего ты маешься? Иди к ней в школу, скажи — так и так, люблю, дескать. В ресторан пригласи... Хотя нет, ты ж актер, откуда у тебя на ресторан деньги... Ну, в кино. Погуляете-погуляете, глядишь — и домой затащишь! А холостому мужику не грех даму и домой привести...Чего маяться-то зря? А он глаза выпучил: — Вы что?! Как я могу?! Я-то холостой, да она-то нет! — Господи, — говорим, — да кому это когда мешало? — Вы ее не знаете! — орет. — Такая светлая, такая чистая, такая верная... — Да откуда ты знаешь? — Я чувствую! — Как же ты чувствуешь? — Люблю — вот и чувствую. Чем больше за ней наблюдаю, чем больше с ней общаюсь — тем больше чувствую! — Когда ж ты с ней общаешься? — Когда в школу прихожу... — Кто ж тебя в школу пускает? — А я говорю, что концерт к Восьмому Марта с детьми репетирую. — И что, верят? — Так я и правда репетирую! — стонет Вася. — Я туда, чтоб только с ней рядом бывать, устроился на полставки педагогом дополнительного образования! Мы удивились, потом рукой махнули и говорим: — Вася-Вася, не доведет тебя эта любовь до хорошего! Наливай. А он вдруг и отвечает... Нет, я понимаю, в это трудно поверить, но он так и выдал, слово в слово: — Я... пить... не буду (!!!)! Это чтобы актер такое сказал?! Ну, товарищи, здесь одно из двух: либо он сошел с ума, либо он уже не актер! Васю надо было срочно спасать, но как? Наступило 8 Марта. Отыграли мы спектакль, за столы сели. А Жихарев в свою восьмую школу бежит: он же ответственный там был за праздник! Мы его чуть не насильно за стол усадили, напоили малость (чтоб на ногах держаться мог, все-таки в школу идет) и говорим: — Сейчас или никогда, Василий Батькович! — Что — сссейчас или никогддда? — Придешь в школу, концерт закончится — подойди к ней, с праздничком поздравь и скажи! И пусть она знает! — Ззззачем? — А вдруг ты ей тоже нравишься? Вдруг она ради тебя мужа бросит? — Она не ттттакая... — А вдруг она его не любит? Ведь бывает же так! Она молодая, а первый брак, говорят, не по любви, а ради интереса! Может, ты и есть ее настоящее счастье? А тот — просто так. — Не утттешайте меня, мне словвва не нннужны... — Да мужик ты или не мужик, в конце концов? Любишь — добивайся! Ну, тут Васька приосанился с трудом, губу выпятил и заявляет гордо: — А что? И дддобьюссссь! Она ппппоймет! — Товарищ, верь, поймет она! — поддакиваем мы и выпихиваем его на улицу. И поспешил Василий в школу — фифе своей в любви объясняться.
На другой день приходит на репетицию — мрачнее тучи. Мы от досады чуть не завыли. Но виду не подаем, спрашиваем: — Ну как? Он только рукой махнул. И молчит. Отрепетировали мы, вернулись в гримерку курить, а он дымит и молчит. Молчит и дымит. Наконец Леша Сапожников — наш вечный дипломат — не выдержал и осторожно так спрашивает: — Вась, ну, может, все-таки расскажешь? Мы же твои друзья. — Да какие вы к черту друзья! — заорал вдруг Васька. — Были б друзья — разве бы вы меня отправили с ней объясняться? Я б еще, может, столько лет в счастливом неведении пребывал! Эх!.. — и как затянется, аж закашлялся! — А что случилось-то? — Да ничего: открылся ей по пьяному делу. А у них тоже застолье. И пьют не хуже нашего. Работа-то нервная... Вот она мне, такая светлая, чистая и верная, по своему пьяному делу тоже и открылась... — В буквальном смысле «открылась»? — предвкушаем мы подробности. — В переносном, бляха-муха! Так и сказала: «Вы, говорит, Василий, мне, безусловно, симпатичны. Но — извините: четвертого любовника я уже не потяну. Да ведь и мужу, говорит, надо хоть мало-мальски внимание уделять...» Мы помолчали. — А еще педагог, пример для подражания... — наконец прорезался мрачный голос Савки Рубинчика. — А еще завуч, — поддержал Жора Мальцев. — Брат Жихарев, не грусти! — улыбнулся Леша Сапожников. — Выпьешь? Васька сигарету в пепельницу швырнул, вздохнул и говорит: — Выпью. Вот это я понимаю: вернулся человек на Землю! Вернулся актер в коллектив! И морда сразу веселая стала! И стишки с тех пор свои дурацкие бросил!
А насчет всяких там чистых, верных и светлых, я лично — всегда сомневался! Особенно если они замужем. Особенно если они — завучи. Тем более — по воспитательной работе... Вот так вот.
18. ДВА ДРУГА
Было у нас два друга в театре. Хотя дружба в данном заведении, конечно, понятие относительное. Сегодня ты — друг, а завтра дали тебе хорошую роль — и ты уже враг. И сам очень удивляешься: и хорошей роли, и столь странной «дружбе»... Но это были друзья — не разлей вода! Редкое исключение, которое, к сожалению, лишний раз подтверждало правило... Звали их Витюша Кириченко и Андрюша Яковлев. Собственно, и тому, и другому было уже за пятьдесят, но в театре до глубокой старости вынужден ты откликаться на свое уменьшительно-ласкательное имя... Что бы ни происходило в нашем болоте, какие бы внешние и внутренние катаклизмы не сотрясали его, Витюша и Андрюша всегда были заодно. И на пьянках одновременно из строя выбивали, и на собраниях друг друга защищали, и женам с одними и теми же молодыми актрисами изменяли, и рыбачили вместе редким заполярным летом... А уж чтобы в смысле роли друг дружке позавидовать — и в мыслях не было! А когда у Витюши Кириченко от переутомления инсульт случился, так Андрюша Яковлев просто места себе не находил. В больницу бегает, соки-яблоки носит... Один раз, конечно, бутылочку втихаря принес, но главврач это дело заметил и с позором Андрюшу из палаты выгнал. А через месяц не стало Витюши Кириченко. Плакал Андрюша горько, горше Витюшиной жены на похоронах убивался... А как стали после отпевания гроб заколачивать — совсем поплохело Андрюше Яковлеву. То ли от острого, непривычного запаха ладана, то ли от горя. Пошла у него пена изо рта, затрясся бедняга весь, — коллеги его под белые руки подхватили и на воздух вынесли. Сидит Андрюша Яковлев возле церковки, дрожит, плачет. И слышит, как друг его единственный, Витюша Кириченко, зовет с небес: — Иди, Андрюша Яковлев, ко мне! Чего тебе на этой поганой Земле торчать? Чем в твоем болоте копошиться — уж лучше в моем! И не стало Андрюши Яковлева на Земле, а стал он — на Небе. А там уж Витюша Кириченко ждет его не дождется. И мамы их, и папы, и дедушки, и бабушки, и ангелы... Улыбаются все и поют хором: — Добро пожаловать, талантливый ты наш Андрюша Яковлев! Обрадовался Андрюша, и в окружении родных и близких пошел на Свет...
Ну, через три дня разорились мы еще на одни поминки... Дело святое, ничего не попишешь. И стали дальше жить-поживать, да инсульты наживать. А Витюше Кириченко и Андрюше Яковлеву — светлая от нас память. На целый год. А то и — на все полтора. Чего уж там мелочиться: как ни крути — талантливые были ребята!
19. ДЕВОЧКА И ЛЕВ
Актер Савка Рубинчик на днях уволился из школы. Он туда на полставки в сентябре устроился. По совместительству: одним театром сыт не будешь. А так — педагог дополнительного образования, руководитель театрального кружка — какая-никакая, а всё дополнительная копеечка... У нас многие так подхалтуривают: Васька Жихарев, например, или Тамара Генриховна. И даже заслуженный Бергер иногда не брезгует: хоть и заслуженный, а на водку часто не хватает... Но я сейчас про Рубинчика. Да. Так вот, работал себе, работал, и вдруг — уволился! Не вынесла душа поэта! Ну, не дурак ли? И двух месяцев не протянул! На репетиции концерта ко Дню учителя «сломался»: наорал на завуча... Что ты с ним будешь делать! Ну да, вопила завуч на детей, и дебилами их обзывала, и уродами, и ногами топала, и по затылкам хлопала... Так разве одна ли завуч? Там — и учитель музыки была, и директор, и другие официальные лица... Все на детях глотки посрывали и руки поотбивали! Чего ж одна завуч за целый коллектив отдуваться должна? А что ты, Рубинчик, школьную революцию единолично решил забабахать — это ты зря... «Не кричите, мол, на детей, не унижайте их!»... Орут, орали и орать будут — на том веками педагогика стоит! А ты, Савка, не педагог, ты актер: душа у тебя больно ранимая... А с той пятиклашкой-скрипачкой — вообще смех один получился! Она говорит: «Савелий Львович, хочу в концерте участвовать!» Савка ей: «Да пожалуйста!» А завуч на репетиции послушала и заявляет: «Нет!» Девчонка: «Почему?». А завуч: «Отвратительно играешь, никто и слушать такую ерунду не станет!» Ребенок — в слезы... А Савке каждый день теперь приходилось на детские слезы глядеть, а некоторые и вытирать — если, скажем, его кружковцам от завуча доставалось... То — «дикция у Вовы плохая, не будет он концерт вести!» Сама-то пол-алфавита не выговаривает, и как только уроки свои ведет?! А у Вовы, хоть и правда с речью проблемы, зато — ярчайшие актерские способности! То — «Катя тихо поет, директор глуховат: не услышит!» А при чем тут директор? У ребенка в десять лет — абсолютный слух, кому и петь, как не ей? А что тихо — так не всем же лампочки голосом расколачивать! Детям-то обидно! Дети есть дети! Вова плачет, Катя плачет, а Савка, дуралей, над ними кудахчет... И злобу на завуча копит, копит... А как пятиклашка-скрипачка с громким ревом из зала вылетела вместе со своей скрипкой — тихий Савка вдруг побледнел и выдал! Ну, и чего добился? Подработку потерял, а девчонку все равно в тот концерт не пустили. — Вы, — кричит, — товарищ завуч, может, консерваторию оканчивали, если смеете судить о музыке? Вы — историк по образованию, а не музыкант! Кто вам дал право оскорблять ребенка!.. Ребенок-то слезы вытер, высморкался и гулять пошел, а ты, Савка, опять полставки ищи... Так — гляньте на него, благородный какой! Он той злополучной скрипачке еще пообещал: «Ничего, говорит, Вика, хоть и уволили меня злые вороги, я буду не я, если ты в каком-нибудь концерте не поучаствуешь! Таланты надо поощрять, я-то это понимаю! » Ну, под Новый год пригласили его на концерт в социальную защиту — стихи старушкам читать. Он — быстрей девчонке звонить: мол, «я прочту, а ты сыграешь, — всё, как обещал!» Прибежал радостный ребенок со своей мамашкой и со скрипкой в соцзащиту... Ну и что? Стала девчонка скрипку настраивать. Не получается. Савка и тут Дедом Морозом себя решил выставить: мол, «не мучайся, а то опять заплачешь... Давай я настрою!» — А вы, Савелий Львович, умеете? — удивляется пятиклашка. — А то! — хмыкает Савка и на мамашку соколом смотрит. Взял скрипку, а сам думает: «Гитару, было дело, настраивал, — авось, и скрипку невелика наука подтянуть...» Ну, и подтянул, балда! Три струны зараз лопнул!!! А девчонка ж — не Паганини, на одной струне играть! Она и на четырех-то, если честно, с грехом пополам смычком возила... Так что, конечно, — скрипачка по привычке в слезы, мамашка в крик, Савка стихи бабкам читает — сам чуть не плачет от стыда и обиды... Эх, Савелий Львович, Савелий Львович! Как говорится — «не зная броду, не лезь в бутылку!» Или нет: «Назвался груздем — не плюй в колодец!» Одним словом, что-то вроде этого. Давай по последней — и по домам: завтра спектакль... Чудила!
20. СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Был у нас еще старинный актер — Борис Борисыч Крауклис. Любил театр кукол, ну что ты скажешь? И чего только с ним товарищи-коллеги на спектаклях не делали: то, пока у него обе руки куклой заняты, штаны с него стащат; то огромную поролоновую бочку из «Винни-Пуха» на голову нахлобучат; то нечаянно тяжеленным ухватом из «Колобка» по башке треснут... Ничего не помогает! Пьет, болеет, матерится, — а играет и играет! Объявили ему как-то выговор, и все из-за его страстного желания играть... Поручили Крауклису эпизодическую роль Червячка в сказке «Дождик, перестань!» На протяжеиии всего спектакля главный герой — Мальчик Петя — лупит плохого Дождевого Червяка лопатой, а Червяк на все это — только одно: «Хулиган!» — кричит, а потом — юрк под землю! На премьере волнующийся Борис Борисыч так вжился в свой образ, что не желал дожидаться, пока мальчишка прихлопнет его лопатой. — Хули...! — кричал он, каждый раз, когда Петя заносил над ним лопату, и нырял под ширму. ...— ган! — иногда заканчивал он с другой стороны ширмы. Но чаще не заканчивал. Забывал от волнения. И тогда крамольное «Хули...!» повисало в воздухе. После премьеры главный режиссер устроил ему разнос. Если передать его слова интеллигентно (а я иначе и не могу), получилось приблизительно следующее: — Боря, ....мать! Мы...мать...детский театр! В детском театре...мать...материться категорически нельзя! Тем более...мать...на спектакле! Тем более...мать...на премьере! Тем более....мать...когда на эту премьеру начальник отдела культуры приглашен! В результате Борис Борисычу выговор и объявили. Но он в ответ на это, потягивая пиво и добродушно улыбаясь, только повторил реплику своего Червяка. Причем именно в той редакции, в которой она чаще всего звучала на премьере... А его знаменитая роль Третьей Лягушки в «Дюймовочке»! Когда единственной репликой Крауклиса была «ква-ква»! Бедняга так хотел играть, что в злополучное «ква-ква» вкладывал миллион эмоций... На последних спектаклях саму Дюймовочку начал переигрывать! В финале сцены «Болото», когда Дюймовочку спасает Мотылек, а все лягушки гонятся за ней, но догнать не могут, бешено квакающего Борис Борисыча просто невозможно было выпихнуть со сцены! Он убегал, потом возвращался, бурно жестикулируя; обиженно квакая, обращался за поддержкой к залу, его опять пинали, он снова возвращался и даже успевал исполнить на авансцене какой-то замысловатый лягушачий танец... В конце концов на одном из представлений несчастного Крауклиса просто выбросили за кулисы и держали там, пока не погаснет свет, давая сигнал к перемене картины. И тогда в полной темноте по всему театру разнеслось бессмертное: — Ква-ква, суки, дайте же поиграть, бля!!!! (Я, конечно, как интеллигент, снова смягчаю некоторые слова отчаянного вопля невостребованного великого актера...) Количество выговоров Борис Борисыча через годик-другой можно было смело заносить в Книгу Гиннеса, но тут он умер. Много пил, много болел, и как-то, в перерыве между репетициями, зашел в гримерку покурить, затянулся и упал. На поминках все сначала плакали, а потом, подвыпив, стали вспомииать забавные случаи из театральной жизни Борис Борисыча, и началось веселье. Через пару часов весь коллектив — от директора до дворника — уже дружно хохотал... А через год, когда дочь Крауклиса приехала из Москвы и попросила показать папину могилу (она не смогла быть на похоронах), сколько ни бродили вместе с ней по кладбищу — так и не вспомнили, где лежит великий невостребованный актер. Вернулись в театр и напились с горя. Вместе с дочкой.
21. КАК ВАМ ЭТО ПОНРАВИТСЯ
Рассказ завлита
Мы когда с супружницей филологическую науку постигали — работал в институте такой доктор, сам малость больной. Однако профессор. Лапшин. Основы безопасности жизни преподавал. Так запугал всякими историями — хоть на лекции не ходи! То девочка косточкой подавилась и умерла в страшных муках под горькие стенания непутевой мамаши, не знающей основ первой помощи; то мальчик упал с дерева, сломав себе руки, ноги, шею, голову и оглохнув на оба уха; то собаки пьяному мужику руки по локоть отгрызли; то женщина по ошибке вместо духов серной кислотой попрыскалась... И все это красочными плакатами с удовольствием иллюстрировал. Садист, ей-Богу! А знаний по предмету требовал — ого-го! — Филологи вы, — говорит, — не филологи — меня это не касается! Да хоть бы и филологи — любой человек должен знать, как помочь другому в экстремальной ситуации! И то верно. Но замучил изрядно. Написал учебник, издал его и заставил всех студентов покупать: готовьтесь, дескать, к зачету только по моему учебнику, и учите всё наизусть от корки до корки! Нет, ну одно слово — садист, хоть и врач. На последней лекции и говорит нам: — А чего вы, собственно, так волнуетесь? Подумаешь, зачет, незачет... Смотрите на жизнь философски. Достоевский говорил: красота спасет мир, а я думаю — философия его спасет. Ведь что такое мир? И цитирует:
— «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры, У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль...»
А потом хитро так спрашивает: — Откуда это, господа филологи? Мы, конечно: — Шекспир. — Верно. А что за произведение? — Пьеса. — Надо же, действительно пьеса! А какая именно? Мы давай выкрикивать кто что. Он: — Тихо, тихо! Вот кто сейчас скажет, из какой пьесы эти бессмертные слова, немедленно получит зачет по моему предмету! Ну, мы в панике давай гадать: кто «Гамлет» говорит, кто «Отелло», кто «Король Лир», кто «Ромео и Джульетта»... А больше никто ничего и не говорит. — Эх вы! А еще филологи! — радуется Лапшин. — Мы пока Шекспира не проходили! Мы первый курс!— кричит староста. — А это неважно, — парирует Лапшин. — Кто любит литературу — должен знать! Готовьтесь к зачету, лентяи... Стали мы готовиться, — в смысле, шпоры писать, как обычно. А тут второй курс приходит и говорит: «Лучше не позорьтесь: замечает, выгоняет и назад не пускает. До сих пор ходим, сдаем ему из-за этих шпор». Плюнули мы, стали учить, как дураки. Ничего, естественно, толком не выучили. Накануне зачета пошли всем курсом в церковь, Николаю-чудотворцу свечки поставили, поплакали и в общагу вернулись. Наступил Судный день. Расселись мы ни живы ни мертвы, а Лапшин ходит довольный по аудитории в своем белом халате, руки потирает в предвкушении нашего позора. — Зачет, — говорит, — будет проходить так: кто слева — первый вариант, кто справа — второй. Диктую вопросы для каждого варианта, вы их записываете и затем письменно отвечаете! За десять минут до звонка сдаете работы, я на месте проверяю и ставлю зачет... Мы: — Ах-х-х! —с надеждой. — ...или не ставлю! — с ухмылкой заканчивает садюга. Мы горестно: — Ох-х-х! — Всё зависит от результатов, а результаты, надеюсь, будут хорошими... — говорит. — И предупреждаю сразу: у кого шпаргалки — лучше выйдите сразу! Вот, например, Вы, Вы и Вы. — А я? — И Вы тоже! Вышли рыдающие шпаргалочники, напрасно понадеявшиеся на чудо. А профессор хохочет: — Ну, чего вы так напрягаетесь? Будете к жизни проще относиться — она проще и станет! В конце концов, вспомните классика! — И снова цитирует со зловещей улыбкой:
— «Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры, У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль...» Кто это, друзья мои? — Шекспир, — вздыхаем. — Молодцы! Всем филологам филологи! А из какой пьесы? Тишина. — Ну? Кто скажет сейчас, из какой пьесы — сразу зачёт! Я ведь, господа студенты, слов на ветер не бросаю! — Ну? Тишина. — Молчите? Эх вы! Неужели никто из любопытства не сходил в библиотеку, не поискал? Ведь сразу нашли бы! Сидим мы, молчим, головы повесили. — ...А я бы и зачет сразу поставил! Все бы сказали — всем бы и поставил! Ну? Народ безмолвствует. — Эх, филологи, филологи! Ну что ж, — вздыхает Лапшин с деланным разочарованием. — Вы сами сделали свой выбор. Тогда диктую вопросы. Ох, и жарко же нам тогда пришлось!.. До сих пор не понимаю, как сдал эти проклятые основы безопасности! И, естественно, спроси меня теперь по данному предмету — ничего не вспомню! Ну, разве что — если человек подавился, надо ему горло разрезать... Ужас! А если в обморок упал — язык булавкой к губе пришпилить, чтоб не подавился... Кошмар! Уже столько времени прошло, а все Лапшин в страшных снах приходит! И чего он над нами так издевался? Корчил из себя умного, хитрого, строгого и требовательного педагога... А мы из себя по его воле вынуждены были изображать тупых, ленивых и бездарных студентов... Так и проучились шесть лет: преподаватели одни роли играли, мы — другие. «Весь мир — театр...»! А Потапова, препод по психологии, как на нас орала! Даром что психолог! Это когда мы насчет наших дипломных работ с одним уважаемым человеком беседовали. И посмели пропустить потаповскую лекцию... Так она нам на следующий день выдала! — Вы, — вопит, — решали свои шкурные интересы, и, не отпросившись, позволили себе игнорировать мой предмет! Зачета не получите! А этот ваш, с кем вы там беседовали — никто и звать его никак (а он герой войны и узник ГУЛАГа был, между прочим)! Да как вы смеете! Вы не знаете, с кем связались! Хамы!!! Нам уже за тридцать, а тут как на детей малых орут! Супружница от неожиданности — в слезы, потом уже вечером мне выговаривала: — Ты почему молчал? Почему не заступился? Ни за того человека, ни за меня, ни за себя? Я ей так философски: — Зачем отношения еще хуже портить? Бог ей судья! А она: — При чем тут отношения? Просто у тебя вечно язык в заднице! Я ей: — Милая, ты ошибаешься: я даже чисто технически не могу себе представить того, что ты мне приписываешь... Просто я неконфликтный человек... А на самом деле — теперь вспоминаю: стоял тогда и смотрел на орущую Потапову, и обиды как таковой не было, и злости, просто наблюдал, как она орет, как глаза ее сужаются, рот широко распахивается и зубы золотые блестят под лампочками... И было мне не страшно, не горько, а...интересно. Ведь вижу, что — играет, и играет-то с нажимом, некачественно. И думаю я, глядя на нее: зачем это все? Ну зачем? И запугивания эти, и оскорбления? Ведь сдали же в итоге зачет? Еще как сдали! Получается — лишь бы власть показать... Замучить, задергать, загубить... Вон как наш Сомов, если с утра не похмелится! А жизнь-то, братцы артисты, одна... Одна жизнь-то. Нет, но почему я так на нее тогда смотрел — без обиды, но с интересом? Неужели для того только, чтобы теперь, после стольких лет, этот рассказец для вас сочинить? Может, и так. А что? В любом случае, не зря. Может, я — великим писателем стал бы. Если бы в театр не занесла нелегкая! Может, я всю жизнь не свою роль играю? А ведь если мир — театр, то могу еще и свою успеть... А, братцы? Наливай... Эх-х-х, хорошо пошла!!! Однозначно гений был этот Шекспир, гений! На века сказал: «Весь мир — театр», и так далее, и тому подобное... Интересно все-таки, из какой это пьесы? Пойти в библиотеку посмотреть...
Э П И Л О Г
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Как только вышел из больницы — первым делом, конечно, побежал в театр. Я оказался «выключен из работы» почти на полгода, и почему-то думалось, что коллеги очень соскучились и безумно обрадуются моему появлению. — Здравствуйте! — с широчайшей улыбкой (именно с широчайшей, как посоветовал перед выпиской врач) закричал я, появившись на пороге. Аудитория, опухшая и красноглазая после «вчерашнего и ежедневного» тупо взглянула на меня. — Ну здорово... — просипел главреж Сомов, отхлебывая пиво. — Здорово, — вяло поддержали еще два-три голоса. На этом радостное приветствие закончилось. Но доктор же мне советовал! Он же предупреждал: к тем, у кого подобное заболевание — люди относятся зачастую настороженно, а то и с опаской! Так что не стоит отчаиваться, если первый прием будет не столь бурным, как того хотелось бы. Нужно смело идти дальше. И я поднялся на сцену, где, оглушительно хрустя костями, разминались перед репетицией актеры. — Здравствуйте, друзья! — моя улыбка, казалось, не имела пределов. — Явился-не запылился, — хмуро заметила помощник режиссера Чувилова. — Глянь потом в расписании — тебя там кое-где уже в спектаклях заменили, так чтоб зря на репетициях не торчал... Остальные продолжали, не глядя на меня, приседать и хрустеть. И никаких вопросов о самочувствии и личной жизни... Но я не отчаивался. Я решил подняться к Аркаше и Ивану в «осветительную» будку. И поздороваться с ними! Чтобы знали — не пропал! Жив курилка! Долго отсутствовал, но снова готов к работе! И полон сил! И улыбаюсь! Аркаши не было. А Иван пил водку с какими-то темными личностями, которых я никогда раньше не видел. — Здравствуй, Иван! — я весело протянул ему руку. Иван брезгливо отдернул ее. Личности медленно и недобро повернули головы ко мне. — Кто ты такой? — тихо и мрачно спросил Иван. В круглых глазах его, как грязная вода в засорившейся раковине, застыла злоба. — Как? — растерялся я. — Это же я — Пружанский! Сеня! — Кто ты такой, Сеня? — еще тише и мрачнее осведомился Иван. В голосе его уже чувствовалась угроза. Темные личности все подозрительней смотрели на меня. — Я...Ваня, ты что, не помнишь? (Что это с ним?) Сеня Пружанский, актер вспомсостава... — Кто ты такой — Сеня Пружанский, актер, б..-дь, вспомсостава? А? — Иван грузно и недвусмысленно поднялся мне навстречу. За ним, как по команде, поднялись личности и окружили меня. Я молчал. И они молчали. — Кто! Ты! Такой! — зловеще проскандировал Иван и, отхлебнув из бутылки, добавил: — Пошел вон. — Почему? — изумился я. — Почему — вон? В растерянности я позабыл и про улыбку и про все на свете. И вообще уже плохо понимал, где нахожусь. — То есть ты еще спрашиваешь — почему? — зашипел Иван. — А кто ты такой, чтобы спрашивать? — Ну... — мямлил я... — Просто я... сомневаюсь... (Боже, что я несу!) — Ах, так ты еще сомневаешься — уходить тебе или нет?! Тут я развернулся, вышел из осветительской и стал медленно спускаться по лестнице. — Стой! — крикнул незнакомый, пьяный голос. Я остановился. Ко мне подскочила одна из «личностей». — Почему он тебя выгнал, а, б--дь? — прохрипела «личность». — Я...не знаю... — честно признался я, едва дыша от стыда, обиды и ужаса. — Как это «не знаю»?! — возмутилась «личность». — Значит, братан, за тобой какие-то косяки водятся...а, сука? А? — Какие «косяки»? — не понял я. — Это, б--дь, у тебя надо спросить, какие! А? А?! — опутывая перегаром, хрипящая «личность» все ближе придвигалась ко мне... Я стоял и молчал. Я не знал, что отвечать и что делать. Тут на мое счастье из осветительской выскочила другая темная «личность» — на вид довольно интеллигентная, в поношенном свитере и держащихся на одной дужке очках. Интеллигент обнял хрипуна за талию и пьяно замурлыкал: — Гриша, пойдем, там еще осталось! Брось ты этого дебилоида! — Нет, Макс, я, б-дь, хочу, сука, разобраться, почему Ваня его выгнал! И какие за ним косяки! — не унимался Гриша. — Брось, — уговаривал Макс. — Пошли, щас Анжелка придет, надо быть в форме... — Анжелка?! — радостно захрипел Гриша. — Анжелка — это хорошо... — И процедил в мою сторону: — Твое счастье, б--дь! Но все-таки... — он снова вплотную приблизился, приставил трясущийся грязный палец к самому моему носу и покачал им туда-сюда. — Все-таки, сука, я выясню! Я выясню! Падлой буду! Ты Ване враг — ты мне враг, ты понял? Ты всем враг! Но тут интеллигентный Макс изловчился, схватил Гришу за полу полушубка и утащил обратно в будку. А я благополучно спустился вниз. Благополучно прошел мимо сцены с хрустящими артистами. Вышел в фойе, где, давясь папиросой пополам с пивом, маялся похмельем главреж Сомов, а прочее руководство резалось в нарды. Открыл дверь на улицу. Вышел. Закрыл за собой дверь. И вернулся в больницу. Теперь уже — навсегда.
*** Конечно же, я знал, кто я такой, но разве мог рассказать я Ивану и темным личностям про свою Седьмую планету, и про свою проклятую звездную систему, которая непонятно зачем забросила меня сюда? Разве я мог? Помогите мне. Помогите. Мне очень плохо. Я скоро умру. Разве вы не видите? Когда идущие... О Боже, когда идущие...
2007— 2009
|