SLAUGHTERHOUSE-FIVE OR THE CHILDREN’S CRUSADE	БОЙНЯ НОМЕР ПЯТЬ, ИЛИ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ
A Duty-dance with Death	(Пляска со смертью по долгу службы)
Kurt Vonnegut Jr.	Курт Воннегут,
A FOURTH-GENERATION GERMAN-AMERICAN NOW LIVING IN EASY CIRCUMSTANCES ON CAPE COD [AND SMOKING TOO MUCH], WHO, AS AN AMERICAN INFANTRY SCOUT HORS DE COMBAT, AS A PRISONER OF WAR, WITNESSED THE FIRE-BOMBING OF DRESDEN, GERMANY, "THE FLORENCE OF THE ELBE," A LONG TIME AGO, AND SURVIVED TO TELL THE TALE.	АМЕРИКАНЕЦ НЕМЕЦКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ (ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ), КОТОРЫЙ СЕЙЧАС ЖИВЕТ В ПРЕКРАСНЫХ УСЛОВИЯХ НА МЫСЕ КОД (И СЛИШКОМ МНОГО КУРИТ), ОЧЕНЬ ДАВНО ОН БЫЛ АМЕРИКАНСКИМ ПЕХОТИНЦЕМ (НЕСТРОЕВОЙ СЛУЖБЫ) И, ПОПАВ В ПЛЕН, СТАЛ СВИДЕТЕЛЕМ БОМБАРДИРОВКИ НЕМЕЦКОГО ГОРОДА ДРЕЗДЕНА ("ФЛОРЕНЦИИ НА ЭЛЬБЕ") И МОЖЕТ ОБ ЭТОМ РАССКАЗАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ВЫЖИЛ.
THIS IS A NOVEL SOMEWHAT IN THE TELEGRAPHIC SCHIZOPHRENIC MANNER OF TALES OF THE PLANET TRALFAMADORE, WHERE THE FLYING SAUCERS COME FROM.	ЭТОТ РОМАН ОТЧАСТИ НАПИСАН В СЛЕГКА ТЕЛЕГРАФИЧЕСКИ-ШИЗОФРЕНИЧЕСКОМ СТИЛЕ, КАК ПИШУТ НА ПЛАНЕТЕ ТРАЛЬФАМАДОР, ОТКУДА ПОЯВЛЯЮТСЯ ЛЕТАЮЩИЕ БЛЮДЦА.
PEACE.	МИР.
for Mary O'Hare and Gerhard Müller	Посвящается Мэри 0'Хэйр и Герхарду Мюллеру
The cattle are lowing, The Baby awakes, But the little Lord Jesus No crying He makes.	Ревут быки. Теленок мычит. Разбудили Христа-младенца, Но он молчит.
ONE	I
All this happened, more or less.	Почти все это произошло на самом деле.
The war parts, anyway, are pretty much true.	Во всяком случае, про войну тут почти все правда.
One guy I knew really was shot in Dresden for taking a teapot that wasn't his.	Одного моего знакомого и в самом деле расстреляли в Дрездене за то, что он взял чужой чайник.
Another guy I knew really did threaten to have his personal enemies killed by hired gunmen after the war. And so on. I've changed all the names.	Другой знакомый и в самом деле грозился, что перебьет всех своих личных врагов после войны при помощи наемных убийц. И так далее. Имена я все изменил.
I really did go back to Dresden with Guggenheim money (God love it) in 1967.	Я действительно ездил в Дрезден на Гуггенхеймовскую стипендию (благослови их Бог) в 1967 году.
It looked a lot like Dayton, Ohio, more open spaces than Dayton has. There must be tons of human bone meal in the ground.	Город очень напоминал Дайтон, в штате Огайо, только больше площадей и скверов, чем в Дантоне. Наверно, там, в земле, тонны искрошенных в труху человеческих костей.
I went back there with an old war buddy, Bernard V. O'Hare, and we made friends with a taxi driver, who took us to the slaughterhouse where we had been locked up at night as prisoners of war.	Ездил я туда со старым однополчанином, Бернардом В. 0'Хэйром, и мы подружились с таксистом, который возил нас на бойню номер пять, куда нас, военнопленных, запирали на ночь.
His name was Gerhard Müller. He told us that he was a prisoner of the Americans for a while.	Звали таксиста Герхард Мюллер. Он нам рассказал, что побывал в плену у американцев.
We asked him how it was to live under Communism, and he said that it was terrible at first, because everybody had to work so hard, and because there wasn't much shelter or food or clothing.	Мы его спросили, как живется при коммунистах, и он сказал, что сначала было плохо, потому что всем приходилось страшно много работать и не хватало ни еды, ни одежды, ни жилья.
But things were much better now. He had a pleasant little apartment, and his daughter was getting an excellent education.	А теперь стало много лучше. У него уютная квартирка, дочь учится, получает отличное образование.
His mother was incinerated in the Dresden fire-storm. So it goes.	Мать его сгорела во время бомбежки Дрездена. Такие дела.
He sent O'Hare a postcard at Christmastime, and here is what it said:	Он послал 0'Хэйру открытку к рождеству, и в ней было написано так -
"I wish you and your family also as to your friend Merry Christmas and a happy New Year and I hope that we'll meet again in a world of peace and freedom in the taxi cab if the accident will."	"Желаю Вам и Вашей семье, а также Вашему другу веселого Рождества и счастливого Нового года и надеюсь, что мы снова встретимся в мирном и свободном мире, в моем такси, если захочет случай"
I like that very much: "If the accident will."	Мне очень нравится фраза "если захочет случай".
I would hate to tell you what this lousy little book cost me in money and anxiety and time. When I got home from the Second World War twenty-three years ago, I thought it would be easy for me to write about the destruction of Dresden, since all I would have to do would be to report what I had seen. And I thought, too, that it would be a masterpiece or at least make me a lot of money, since the subject was so big.	Ужасно неохота рассказывать вам, чего мне стоила эта треклятая книжонка - сколько денег, времени, волнений. Когда я вернулся домой после второй мировой войны, двадцать три года назад, я думал, что мне будет очень легко написать о разрушении Дрездена, потому что надо было только рассказывать все, что я видел. И еще я думал, что выйдет высокохудожественное произведение или, во всяком случае, оно даст мне много денег, потому что тема такая важная.
But not many words about Dresden came from my mind then — not enough of them to make a book, anyway. And not many words come now, either, when I have become an old fart with his memories and his Pall Malls, with his sons full grown.	Но я никак не мог придумать нужные слова про Дрезден, во всяком случае, на целую книжку их не хватало. Да слова не приходят и теперь, когда я стал старым пердуном, с привычными воспоминаниями, с привычными сигаретами и взрослыми сыновьями.
I think of how useless the Dresden part of my memory has been, and yet how tempting Dresden has been to write about, and I am reminded of the famous limerick:	И я думаю: до чего бесполезны все мои воспоминания о Дрездене и все же до чего соблазнительно было писать о Дрездене. И у меня в голове вертится старая озорная песенка:
There was a young man from Stamboul, Who soliloquized thus to his tool: "You took all my wealth And you ruined my health, And now you won't pee, you old fool"	Какой-то ученый доцент Сердился на свой инструмент: "Мне здоровье сорвал, Капитал промотал, А работать не хочешь, нахал!"
And I'm reminded, too, of the song that goes:	И вспоминаю я еще одну песенку:
My name is Yon Yonson, I work in Wisconsin, I work in a lumbermill there. The people I meet when I walk down the street, They say, "What's your name? And I say, "My name is Yon Yonson, I work in Wisconsin . . ." And so on to infinity.	Зовусь я Ион йонсен, Мой дом - штат Висконсин, В лесу я работают тут. Кого ни встречаю; Я всем отвечаю, Кто спросит: "А как вас зовут?" Зовусь я Ион йонсен, Мой дом - штат Висконсин... И так далее, до бесконечности.
Over the years, people I've met have often asked me what I'm working on, and I've usually replied that the main thing was a book about Dresden.	Все эти годы знакомые меня часто спрашивали, над чем я работаю, и я обычно отвечал, что главная моя работа - книга о Дрездене.
I said that to Harrison Starr, the movie-maker, one time, and he raised his eyebrows and inquired, "Is it an anti-war book?"	Так я ответил и Гаррисону Старру, кинорежиссеру, а он поднял брови и спросил: - Книга антивоенная?
"Yes," I said. "I guess."	- Да,- сказал я,- похоже на то.
"You know what I say to people when I hear they're writing anti-war books?"	- А знаете, что я говорю людям, когда слышу, что они пишут антивоенные книжки?
"No. What do you say, Harrison Starr?"	- Не знаю. Что же вы им говорите, Гаррисон Стар?
"I say, 'Why don't you write an anti-glacier book instead?'"	- Я им говорю: а почему бы вам вместо этого не написать антиледниковую книжку?
What he meant, of course, was that there would always be wars, that they were as easy to stop as glaciers. I believe that too.	Конечно, он хотел сказать, что воины всегда будут и что остановить их так же легко, как остановить ледники. Я тоже так думаю.
And, even if wars didn't keep coming like glaciers, there would still be plain old death.	И если бы войны даже не надвигались на нас, как ледники, все равно осталась бы обыкновенная старушка-смерть.
When I was somewhat younger, working on my famous Dresden book, I asked an old war buddy named Bernard V. O'Hare if I could come to see him.	Когда я был помоложе и работал над своей пресловутой дрезденской книгой, я запросил старого своего однополчанина Бернарда В. 0'Хэйра, можно ли мне приехать к нему.
He was a district attorney in Pennsylvania. I was a writer on Cape Cod.	Он был окружным прокурором в Пенсильвании. Я был писателем на мысе Код.
We had been privates in the war, infantry scouts.	На войне мы были рядовыми разведчиками в пехоте.
We had never expected to make any money after the war, but we were doing quite well.	Никогда мы не надеялись на хорошие заработки после войны, но оба устроились неплохо.
I had the Bell Telephone Company find him for me. They are wonderful that way.	Я поручил Центральной телефонной компании отыскать его. Они здорово это умеют.
I have this disease late at night sometimes, involving alcohol and the telephone.	Иногда по ночам у меня бывают такие припадки, с алкоголем и телефонными звонками.
I get drunk, and I drive my wife away with a breath like mustard gas and roses.	Я напиваюсь, и жена уходит в другую комнату, потому что от меня несет горчичным газом и розами.
And then, speaking gravely and elegantly into the telephone, I ask the telephone operators to connect me with this friend or that one, from whom I have not heard in years.	А я, очень серьезно и элегантно, звоню по телефону и прошу телефонистку соединить меня с кем-нибудь из друзей, кого я давно потерял из виду.
I got O'Hare on the line in this way.	Так я отыскал и 0'Хэйра.
He is short and I am tall. We were Mutt and Jeff in the war. We were captured together in the war.	Он низенький, а я высокий. На войне нас звали Пат и Паташон. Нас вместе взяли в плен.
I told him who I was on the telephone. He had no trouble believing it.	Я сказал ему по телефону, кто я такой. Он сразу поверил.
He was up. He was reading. Everybody else in his house was asleep.	Он не спал. Он читал. Все остальные в доме спали.
"Listen — ," I said, "I'm writing this book about Dresden. I'd like some help remembering stuff. I wonder if I could come down and see you, and we could drink and talk and remember."	- Слушай,- сказал я.- Я пишу книжку про Дрезден. Ты бы помог мне кое-что вспомнить. Нельзя ли мне приехать к тебе, повидаться, мы бы выпили, поговорили, вспомнили прошлое.
He was unenthusiastic. He said he couldn't remember much. He told me, though, to come ahead.	Энтузиазма он не проявил. Сказал, что помнит очень мало. Но все же сказал: приезжай.
"I think the climax of the book will be the execution of poor old Edgar Derby," I said. "The irony is so great. A whole city gets burned down, and thousands and thousands of people are killed. And then this one American foot soldier is arrested in the ruins for taking a teapot. And he's given a regular trial, and then he's shot by a firing squad."	- Знаешь, я думаю, что развязкой в книге должен быть расстрел этого несчастного Эдгара Дарби,- сказал я.- Подумай, какая ирония. Целый город горит, тысячи людей гибнут. А потом этого самого солдата-американца арестовывают среди развалин немцы за то, что он взял чайник. И судят по всей форе и расстреливают.
"Um," said O'Hare.	- Гм-мм,- сказал 0'Хэйр.
"Don't you think that's really where the climax should come?"	- Ты согласен, что это должно стать развязкой?
"I don't know anything about it," he said. "That's your trade, not mine."	- Ничего я в этом не понимаю,- сказал он,- это твоя специальность, а не моя.
As a trafficker in climaxes and thrills and characterization and wonderful dialogue and suspense and confrontations, I had outlined the Dresden story many times.	Как специалист по развязкам, завязкам, характеристикам, изумительным диалогам, напряженнейшим сценам и столкновениям, я много раз набрасывал план книги о Дрездене.
The best outline I ever made, or anyway the prettiest one, was on the back of a roll of wallpaper.	Лучший план, или, во всяком случае, самый красивый план, я набросал на куске обоев.
I used my daughter's crayons, a different color for each main character.	Я взял цветные карандаши у дочки и каждому герою придал свой цвет.
One end of the wallpaper was the beginning of the story, and the other end was the end, and then there was all that middle part, which was the middle.	На одном конце куска обоев было начало, на другом - конец, а в середине была середина книги.
And the blue line met the red line and then the yellow line, and the yellow line stopped because the character represented by the yellow line was dead. And so on.	Красная линия встречалась с синей, а потом - с желтой, и желтая линия обрывалась, потому что герой, изображенный желтой линией, умирал. И так далее.
The destruction of Dresden was represented by a vertical band of orange cross-hatching, and all the lines that were still alive passed through it, came out the other side.	Разрушение Дрездена изображалось вертикальным столбцом оранжевых крестиков, и все линии, оставшиеся в живых, проходили через этот переплет и выходили с другого конца.
The end, where all the lines stopped, was a beetfield on the Elbe, outside of Halle. The rain was coming down. The war in Europe had been over for a couple of weeks.	Конец, где все линии обрывались, был в свекловичном поле на Эльбе, за городом Галле. Лил дождь. Война в Европе окончилась несколько недель назад.
We were formed in ranks, with Russian soldiers guarding us — Englishmen, Americans, Dutchmen, Belgians, Frenchmen, Canadians, South Africans, New Zealanders, Australians, thousands of us about to stop being prisoners of war.	Нас построили в шеренги, и русские солдаты охраняли нас: англичан, американцев, голландцев, бельгийцев, французов, новозеландцев, австралийцев - тысячи бывших военнопленных.
And on the other side of the field were thousands of Russians and Poles and Yugoslavians and so on guarded by American soldiers.	А на другом конце поля стояли тысячи русских, и поляков, и югославов, и так далее, и их охраняли американские солдаты.
An exchange was made there in the rain — one for one.	И там, под дождем, шел обмен - одного на одного.
O'Hare and I climbed into the back of an American truck with a lot of others.	0'Хэйр и я залезли в американский грузовик с другими солдатами.
O'Hare didn't have any souvenirs. Almost everybody else did.	У 0'Хэйра сувениров не было. А почти у всех других были.
I had a ceremonial Luftwaffe saber, still do.	У меня была - и до сих пор есть - парадная сабля немецкого летчика.
The rabid little American I call Paul Lazzaro in this book had about a quart of diamonds and emeralds and rubies and so on. He had taken these from dead people in the cellars of Dresden. So it goes.	Отчаянный америкашка, которого я назвал в этой книжке Поль Лаззаро, вез около кварты алмазов, изумрудов, рубинов и всякого такого. Он их снимал с мертвецов в подвалах Дрездена. Такие дела.
An idiotic Englishman, who had lost all his teeth somewhere had his souvenir in a canvas bag. The bag was resting on my insteps.	Дурак-англичанин, потерявший где-то все зубы, вез свой сувенир в парусиновом мешке. Мешок лежал на моих. ногах.
He would peek into the bag every now and then, and he would roll his eyes and swivel his scrawny neck, trying to catch people looking covetously at his bag. And he would bounce the bag on my insteps.	Англичанин то и дело заглядывал в мешок, и вращал глазами, и крутил шеей, стараясь привлечь жадные взоры окружающих. И все время стукал меня мешком по ногам.
I thought this bouncing was accidental. But I was mistaken.	Я думал, это случайно. Но я ошибался.
He had to show somebody what was in the bag, and he had decided he could trust me.	Ему ужасно хотелось кому-нибудь показать, что у него в мешке, и он решил довериться мне.
He caught my eye, winked, opened the bag.	Он перехватил мой взгляд, подмигнул и открыл мешок.
There was a plaster model of the Eiffel Tower in there. It was painted gold. It had a clock in it.	Там была гипсовая модель Эйфелевой башни. Она вся была вызолочена. В нее были вделаны часы.
"There's a smashin' thing," he said.	- Видал красоту?- сказал он.
And we were flown to a rest camp in France, where we were fed chocolate malted milkshakes and other rich foods until we were all covered with baby fat.	И нас отправили на самолетах в летний лагерь во Франции, где нас поили молочными коктейлями с шоколадом и кормили всякими деликатесами, пока мы не покрылись молодым жирком.
Then we were sent home, and I married a pretty girl who was covered with baby fat, too.	Потом нас отправили домой, и я женился на хорошенькой девушке, тоже покрытой молодым жирком.
And we had babies.	И мы завели ребят.
And they're all grown up now, and I'm an old fart with his memories and his Pall Malls.	А теперь все они выросли, а я стал старым пердуном с привычными воспоминаниями, привычными сигаретами.
My name is Yon Yonson, I work in Wisconsin, I work in a lumbermill there.	Зовусь я Ион Йонсен, мой дом - штат Висконсин. В лесу я работаю тут.
Sometimes I try to call up old girl friends on the telephone late at night, after my wife has gone to bed.	Иногда поздно ночью, когда жена уходит спать, я пытаюсь позвонить по телефону старым своим приятельницам.
"Operator, I wonder if you could give me the number of a Mrs. So-and-So. I think she lives at such-and-such."	- Прошу вас, барышня, не можете ли вы дать мне номер телефона миссис такой-то, кажется, она живет там-то.
"I'm sorry, sir. There is no such listing."	- Простите, сэр. Такой абонент у нас не значится.
"Thanks, Operator. Thanks just the same."	- Спасибо, барышня. Большое вам спасибо.
And I let the dog out or I let him in, and we talk some.	И я выпускаю нашего пса погулять, и я впускаю его обратно, и мы с ним говорим по душам.
I let him know I like him, and he lets me know he likes me.	Я ему показываю, как я его люблю, а он мне показывает, как он любит меня.
He doesn't mind the smell of mustard gas and roses.	Ему не противен запах горчичного газа и роз.
"You're all right, Sandy," I'll say to the dog. "You know that, Sandy? You're O.K."	- Хороший ты малый, Сэнди,- говорю я ему.- Чувствуешь? Ты молодчага, Сэнди.
Sometimes I'll turn on the radio and listen to a talk program from Boston or New York. I can't stand recorded music if I've been drinking a good deal.	Иногда я включаю радио и слушаю беседу из Бостона или Нью-Йорка. Не выношу музыкальных записей, когда выпью как следует.
Sooner or later I go to bed, and my wife asks me what time it is. She always has to know the time. Sometimes I don't know, and I say, "Search me."	Рано или поздно я ложусь спать, и жена спрашивает меня, который час. Ей всегда надо знать время. Иногда я не знаю, который час, и говорю: - Кто его знает...
I think about my education sometimes. I went to the University of Chicago for a while after the Second World War.	Иногда я раздумываю о своем образовании. После второй мировой войны я некоторое время учился в Чикагском университете.
I was a student in the Department of Anthropology. At that time, they were teaching that there was absolutely no difference between anybody. They may be teaching that still.	Я был студентом факультета антропологии. В то время нас учили, что абсолютно никакой разницы между людьми нет. Может быть, там до сих пор этому учат.
Another thing they taught was that nobody was ridiculous or bad or disgusting.	И еще нас учили, что нет людей смешных, или противных, или злых.
Shortly before my father died, he said to me, "You know — you never wrote a story with a villain in it."	Незадолго перед смертью мои отец мне сказал: - Знаешь, у тебя ни в одном рассказе нет злодеев.
I told him that was one of the things I learned in college after the war.	Я ему сказал, что этому, как и многому другому, меня учили в университете после войны.
While I was studying to be an anthropologist, I was also working as a police reporter for the famous Chicago City News Bureau for twenty-eight dollars a week.	Пока я учился на антрополога, я работал полицейским репортером в знаменитом Бюро городских происшествии в Чикаго за двадцать восемь долларов в неделю.
One time they switched me from the night shift to the day shift, so I worked sixteen hours straight.	Как-то меня перекинули из ночной смены в дневную, так что я работал шестнадцать часов подряд.
We were supported by all the newspapers in town, and the AP and the UP and all that.	Нас финансировали все городские газеты, и АП, и ЮП, и все такое.
And we would cover the courts and the police stations and the Fire Department and the Coast Guard out on Lake Michigan and all that.	И мы давали сведения о процессах, о происшествиях, о полицейских участках, о пожарах, о службе спасения на озере Мичиган, и все такое.
We were connected to the institutions that supported us by means of pneumatic tubes which ran under the streets of Chicago.	Мы были связаны со всеми финансировавшими нас учреждениями путем пневматических труб, проложенных под улицами Чикаго.
Reporters would telephone in stories to writers wearing headphones, and the writers would stencil the stories on mimeograph sheets. The stories were mimeographed and stuffed into the brass and velvet cartridges which the pneumatic tubes ate.	Репортеры передавали по телефону сведения журналистам, а те, слушая в наушники, отпечатывали отчеты о происшествиях на восковках, размножали на ротаторе, вкладывали оттиски в медные с бархатной прокладкой патроны, и пневматические трубы глотали эти патроны.
The very toughest reporters and writers were women who had taken over the jobs of men who'd gone to war.	Самыми прожженными репортерами и журналистами были женщины, занявшие места мужчин, ушедших на войну.
And the first story I covered I had to dictate over the telephone to one of those beastly girls.	И первое же происшествие, о котором я дал отчет, мне пришлось продиктовать дю телефону одной из этих чертовых девок.
It was about a young veteran who had taken a job running an old-fashioned elevator in an office building.	Дело шло о молодом ветеране войны, которого устроили лифтером на лифт устаревшего образца в одной из контор.
The elevator door on the first floor was ornamental iron lace. Iron ivy snaked in and out of the holes.	Двери лифта на первом этаже были сделаны в виде чугунной кружевной решетки. Чугунный плющ вился и переплетался.
There was an iron twig with two iron lovebirds perched upon it.	Там была и чугунная ветка с двумя целующимися голубками.
This veteran decided to take his car into the basement, and he closed the door and started down, but his wedding ring was caught in all the ornaments.	Ветеран собирался спустить свой лифт в подвал, и он закрыл двери и стал быстро спускаться, но его обручальное кольцо зацепилось за одно из украшений.
So he was hoisted into the air and the floor of the car went down, dropped out from under him, and the top of the car squashed him. So it goes.	И его подняло на воздух, и пол лифта ушел у него из-под ног, а потолок лифта раздавил его. Такие дела.
So I phoned this in, and the woman who was going to cut the stencil asked me. "What did his wife say?"	Я все это передал по телефону, и женщина, которая должна была написать все это, спросила меня: - А жена его что сказала?
"She doesn't know yet," I said. "It just happened."	- Она еще ничего не знает,- сказал я.- Это только что случилось.
"Call her up and get a statement."	- Позвоните ей и возьмите у нее интервью.
"What?"	- Что-о-о?
''Tell her you're Captain Finn of the Police Department. Say you have some sad news. Give her the news, and see what she says.''	- Скажите, что вы капитан Финн из полицейского управления. Скажите, что у вас есть печальная новость. И расскажите ей все, и выслушайте, что она скажет.
So I did. She said about what you would expect her to say. There was a baby. And so on.	Так я и сделал. Она сказала все, что можно было ожидать. Что у них ребенок. Ну и вообще...
When I got back to the office, the woman writer asked me, just for her own information, what the squashed guy had looked like when he was squashed.	Когда я приехал в контору, эта журналистка спросила меня (просто из бабьего любопытства), как выглядел этот раздавленный человек, когда его расплющило.
I told her.	Я ей рассказал.
''Did it bother you?'' she said. She was eating a Three Musketeers Candy Bar.	- А вам было неприятно?- спросила она. Она жевала шоколадную конфету "Три мушкетера".
''Heck no, Nancy,'' I said. ''I've seen lots worse than that in the war.''	- Что вы, Нэнси,- сказал я.- На войне я видел кой-чего и похуже.
Even then I was supposedly writing a book about Dresden.	Я уже тогда обдумывал книгу про Дрезден.
It wasn't a famous air raid back then in America.	Тогдашним американцам эта бомбежка вовсе не казалась чем-то выдающимся.
Not many Americans knew how much worse it had been than Hiroshima, for instance. I didn't know that, either.	В Америке не многие знали, насколько это было страшнее, чем, например, Хиросима. Я и сам не знал.
There hadn't been much publicity.	О дрезденской бомбежке мало что просочилось в печать.
I happened to tell a University of Chicago professor at a cocktail party about the raid as I had seen it, about the book I would write.	Случайно я рассказал одному профессору Чикагского университета - мы встретились на коктейле - о налете, который мне пришлось видеть, и о книге, которую я собираюсь написать.
He was a member of a thing called The Committee on Social Thought.	Он был членом так называемого Комитета по изучению социальной мысли.
And he told me about the concentration camps, and about how the Germans had made soap and candles out of the fat of dead Jews and so on.	И он стал мне рассказывать про концлагеря и про то, как фашисты делали мыло и свечи из жира убитых евреев и всякое другое.
All I could say was, ''I know, I know. I know.''	Я мог только повторять одно и то же: - Знаю. Знаю. Знаю.
World War Two had certainly made everybody very tough.	Конечно, вторая мировая война всех очень ожесточила.
And I became a public relations man for General Electric in Schenectady, New York, and a volunteer fireman in the Village of Alplaus, where I bought my first home.	А я стал заведующим отделом внешних связей при компании "Дженерал электрик", в Шенектеди, штат Нью-Йорк, и добровольцем пожарной дружины в поселке Альплос, где я купил свой первый дом.
My boss there was one of the toughest guys I ever hope to meet.	Мой начальник был одним из самых крутых людей, каких я встречал. Надеюсь, что никогда больше не столкнусь с таким крутым человеком, как бывший мой начальник.
He had been a lieutenant colonel in public relations in Baltimore.	Он был раньше подполковником, служил в отделе связи компании в Балтиморе.
While I was in Schenectady he joined the Dutch Reformed Church, which is a very tough church, indeed.	Когда я служил в Шенектеди, он примкнул к голландской реформистской церкви, а церковь эта тоже довольно крутая.
He used to ask me sneeringly sometimes why I hadn't been an officer, as though I'd done something wrong.	Часто он с издевкой спрашивал меня, почему я не дослужился до офицерского чина. Как будто я сделал что-то скверное.
My wife and I had lost our baby fat. Those were our scrawny years.	Мы с женой давно спустили наш молодой жирок. Пошли наши тощие годы.
We had a lot of scrawny veterans and their scrawny wives for friends.	И дружили мы с тощими ветеранами войны и с их тощенькими женами.
The nicest veterans in Schenectady. I thought, the kindest and funniest ones, the ones who hated war the most, were the ones who'd really fought.	По-моему, самые симпатичные из ветеранов, самые добрые, самые занятные и ненавидящие войну больше всех-это те, кто сражался по-настоящему.
I wrote the Air Force back then, asking for details about the raid on Dresden, who ordered it, how many planes did it, why they did it, what desirable results there had been and so on.	Тогда я написал в управление военно-воздушных сил, чтобы выяснить подробности налета на Дрезден: кто приказал бомбить город, сколько было послано самолетов, зачем нужен был налет и что этим выиграли.
I was answered by a man who, like myself, was in public relations.	Мне ответил человек, который, как и я, занимался внешними связями.
He said that he was sorry, but that the information was top secret still.	Он писал, что очень сожалеет, но все сведения до сих пор совершенно секретны.
I read the letter out loud to my wife, and I said, ''Secret? My God — from whom?''	Я прочел письмо вслух своей жене и сказал: - Господи ты боже мой, совершенно секретны - да от кого же?
We were United World Federalists back then. I don't know what we are now. Telephoners, I guess. We telephone a lot — or I do, anyway, late at night.	Тогда мы считали себя членами Мировой федерации. Не знаю, кто мы теперь. Наверно, телефонщики. Мы ужасно много звоним по телефону - во всяком случае, я, особенно по ночам.
A couple of weeks after I telephoned my old war buddy, Bernard V. O'Hare, I really did go to see him.	Через несколько недель после телефонного разговора с моим старым дружком-однополчанином Бернардом В. 0'Хэйром я действительно съездил к нему в гости.
That must have been in 1964 or so — whatever the last year was for the New York World's Fair.	Было это году в 1964-м или около того-в общем, в последний год Международной выставки в Нью-Йорке.
Eheu, fugaces labuntur anni. My name is Yon Yonson. There was a young man from Stamboul.	Увы, проходят быстротечные годы. Зовусь я Ион Йонсен... Какой-то ученый доцент...
I took two little girls with me, my daughter, Nanny, and her best friend, Allison Mitchell.	Я взял с собой двух девчурок: мою дочку Нанни и ее лучшую подружку Элисон Митчелл.
They had never been off Cape Cod before.	Они никогда не выезжали с мыса Код.
When we saw a river, we had to stop so they could stand by it and think about it for a while.	Когда мы увидели реку, пришлось остановить машину, чтобы они постояли, поглядели, подумали.
They had never seen water in that long and narrow, unsalted form before. The river was the Hudson.	Никогда в жизни они еще не видели воду в таком длинном, узком и несоленом виде.
There were carp in there and we saw them. They were as big as atomic submarines.	Река называлась Гудзон. Там плавали карпы, и мы их видели. Они были огромные, как атомные подводные лодки.
We saw waterfalls, too, streams jumping off cliffs into the valley of the Delaware.	Видели мы и водопады, потоки, скачущие со скал в долину Делавара.
There were lots of things to stop and see — and then it was time to go, always time to go.	Много чего надо было посмотреть, и я останавливал машину. И всегда пора было ехать, всегда - пора ехать.
The little girls were wearing white party dresses and black party shoes, so strangers would know at once how nice they were.	На девчурках были нарядные белые платья и нарядные черные туфли, чтобы все встречные видели, какие это хорошие девочки.
''Time to go, girls,'' I'd say. And we would go.	- Пора ехать, девочки,- говорил я. И мы уезжали.
And the sun went down, and we had supper in an Italian place, and then I knocked on the front door of the beautiful stone house of Bernard V. O'Hare.	И солнце зашло, и мы поужинали в итальянском ресторанчике, а потом я постучал в двери красного каменного дома Бернарда В. 0'Хэйра.
I was carrying a bottle of Irish whiskey like a dinner bell.	Я держал бутылку ирландского виски, как колокольчик, которым созывают к обеду.
I met his nice wife, Mary, to whom I dedicate this book.	Я познакомился с его милейшей женой, Мэри, которой я посвящаю эту книгу.
I dedicate it to Gerhard Müller, the Dresden taxi driver, too.	Еще я посвящаю книгу Герхарду Мюллеру, дрезденскому таксисту.
Mary O'Hare is a trained nurse, which is a lovely thing for a woman to be.	Мэри 0'Хэйр - медицинская сестра; чудесное занятие для женщины.
Mary admired the two little girls I'd brought, mixed them in with her own children, sent them all upstairs to play games and watch television.	Мэри полюбовалась двумя девчушками, которых я привез, познакомила их со своими детьми и всех отправила наверх - играть и смотреть телевизор.
It was only after the children were gone that I sensed that Mary didn't like me or didn't like something about the night.	И только когда все дети ушли, я почувствовал: то ли я не нравлюсь Мэри, то ли ей что-то в этом вечере не нравится.
She was polite but chilly.	Она держалась вежливо, но холодно.
''It's a nice cozy house you have here,'' I said, and it really was.	- Славный у вас дом, уютный,- сказал я, и это была правда.
''I've fixed up a place where you can talk and not be bothered,'' she said.	- Я вам отвела место, где вы сможете поговорить, там вам никто не помешает,- сказала она.
''Good,'' I said, and I imagined two leather chairs near a fire in a paneled room, where two old soldiers could drink and talk.	- Отлично,- сказал я и представил себе два глубоких кожаных кресла у камина в кабинете с деревянными панелями, где два старых солдата смогут выпить и поговорить.
But she took us into the kitchen.	Но она привела нас на кухню.
She had put two straight-backed chairs at a kitchen table with a white porcelain top.	Она поставила два жестких деревянных стула у кухонного стола с белой фаянсовой крышкой.
That table top was screaming with reflected light from a two-hundred-watt bulb overhead.	Свет двухсотсвечовой лампы над головой, отражаясь в этой крышке, дико резал глаза.
Mary had prepared an operating room.	Мэри приготовила нам операционную.
She put only one glass on it, which was for me. She explained that O'Hare couldn't drink the hard stuff since the war.	Она поставила на стол один- единственный стакан для меня. Она объяснила, что ее муж после войны не переносит спиртных напитков.
So we sat down. O'Hare was embarrassed, but he wouldn't tell me what was wrong.	Мы сели за стол. 0'Хэйр был смущен, но объяснять мне, в чем дело, он не стал.
I couldn't imagine what it was about me that could bum up Mary so.	Я не мог себе представить, чем я мог так рассердить Мэри.
I was a family man. I'd been married only once. I wasn't a drunk. I hadn't done her husband any dirt in the war.	Я был человек семейный. Женат был только раз. И алкоголиком не был. И ничего плохого ее мужу во время войны не сказал.
She fixed herself a Coca-Cola, made a lot of noise banging the ice-cube tray in the stainless steel sink.	Она налила себе кока-колы и с грохотом высыпала лед из морозилки над раковиной нержавеющей стали.
Then she went into another part of the house. But she wouldn't sit still.	Потом она ушла в другую половину дома. Но и там она не сидела спокойно.
She was moving all over the house, opening and shutting doors, even moving furniture around to work off anger.	Она металась по всему дому, хлопала дверьми, даже двигала мебель, чтобы на чем-то сорвать злость.
I asked O'Hare what I'd said or done to make her act that way.	Я спросил 0'Хэйра, что я такого сделал или сказал, чем я ее обидел.
''It's all right,'' he said. ''Don't worry about it. It doesn't have anything to do with you.''	- Ничего, ничего,- сказал он.- Не беспокойся.- Ты тут ни при чем.
That was kind of him. He was lying. It had everything to do with me.	Это было очень мило с его стороны. Но он врал. Я тут был очень при чем.
So we tried to ignore Mary and remember the war.	Мы попытались не обращать внимания на Мэри и вспомнить войну.
I took a couple of belts of the booze I'd brought.	Я отпил немножко из бутылки, которую принес.
We would chuckle or grin sometimes, as though war stories were coming back, but neither one of us could remember anything good.	И мы посмеивались, улыбались, как будто нам что-то припомнилось, но ни он, ни я ничего стоящего вспомнить не могли.
O'Hare remembered one guy who got into a lot of wine in Dresden, before it was bombed, and we had to take him home in a wheelbarrow.	0'Хэйр вдруг вспомнил одного малого, который напал на винный склад в Дрездене до бомбежки и нам пришлось отвозить его домой на тачке.
It wasn't much to write a book about.	Из этого книжку не сделаешь.
I remembered two Russian soldiers who had looted a clock factory. They had a horse-drawn wagon full of clocks.	Я вспомнил двух русских солдат. Они везли полную телегу будильников.
They were happy and drunk.	Они были веселы и довольны.
They were smoking huge cigarettes they had rolled in newspaper.	Они курили огромные самокрутки, свернутые из газеты.
That was about it for memories, and Mary was still making noise.	Вот примерно все, что мы вспомнили, а Мэри все еще шумела.
She finally came out in the kitchen again for another Coke.	Потом она пришла на кухню налить себе кока-колы.
She took another tray of ice cubes from the refrigerator, banged it in the sink, even though there was already plenty of ice out.	Она выхватила еще одну морозилку из холодильника и грохнула лед в раковину, хотя льда было предостаточно.
Then she turned to me, let me see how angry she was, and that the anger was for me.	Потом повернулась ко мне, чтобы я видел, как она сердится и что сердится она на меня.
She had been talking to herself, so what she said was a fragment of a much larger conversation.	Очевидно, она все время разговаривала сама с собой, и фраза, которую она сказала, прозвучала как отрывок длинного разговора.
''You were just babies then!'' she said.	- Да вы же были тогда совсем детьми!- сказала она.
''What?'' I said.	- Что?- переспросил я.
''You were just babies in the war — like the ones upstairs!''	- Вы были на войне просто детьми, как наши ребята наверху.
I nodded that this was true. We had been foolish virgins in the war, right at the end of childhood.	Я кивнул головой - ее правда. Мы были на войне девами неразумными, едва расставшимися с детством.
''But you're not going to write it that way, are you.'' This wasn't a question. It was an accusation.	- Но вы же так не напишите, верно?- сказала она. Это был не вопрос - это было обвинение.
''I — I don't know,'' I said.	- Я... я сам не знаю,- сказал я.
''Well, I know,'' she said. ''You'll pretend you were men instead of babies, and you'll be played in the movies by Frank Sinatra and John Wayne or some of those other glamorous, war-loving, dirty old men. And war will look just wonderful, so we'll have a lot more of them. And they'll be fought by babies like the babies upstairs.''	- Зато я знаю - сказала она.- Вы притворитесь, что вы были вовсе не детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны или еще какие-нибудь знаменитости, скверные старики, котбрые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.
So then I understood. It was war that made her so angry.	И тут я все понял. Вот отчего она так рассердилась.
She didn't want her babies or anybody else's babies killed in wars.	Она не хотела, чтобы на войне убивали ее детей, чьих угодно детей.
And she thought wars were partly encouraged by books and movies.	И она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.
So I held up my right hand and I made her a promise.	И тут я поднял правую руку и дал ей торжественное обещание.
''Mary,'' I said, ''I don't think this book is ever going to be finished. I must have written five thousand pages by now, and thrown them all away. If I ever do finish it, though, I give you my word of honor: there won't be a part for Frank Sinatra or John Wayne.''	- Мэри,- сказал я,- боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни для Джона Уэйна в ней не будет.
''I tell you what,'' I said, ''I'll call it The Children's Crusade.''	И знаете что,- добавил я,- я назову книгу "Крестовый поход детей".
She was my friend after that.	После этого она стала моим другом.
O'Hare and I gave up on remembering, went into the living room, talked about other things.	Мы с 0'Хэйром бросили вспоминать, перешли в гостиную и заговорили про всякое другое.
We became curious about the real Children's Crusade, so O'Hare looked it up in a book he had, Extraordinary Popular Delusions and the Madness of Crowds, by Charles Mackay, LL.D. It was first published in London in 1841.	Нам захотелось подробнее узнать о настоящем крестовом походе детей, и 0'Хэйр достал книжку из своей библиотеки под названием "Удивительные заблуждения народов и безумства толпы", написанную Чарльзом Макэем, доктором философических наук, и изданную в Лондоне в 1841 году.
Mackay had a low opinion of all Crusades.	Макэй был неважного мнения обо всех крестовых походах.
The Children's Crusade struck him as only slightly more sordid than the ten Crusades for grown-ups.	Крестовый поход детей казался ему только немного мрачнее, чем десять крестовых походов взрослых.
O'Hare read this handsome passage out loud:	0'Хэйр прочел вслух этот прекрасный отрывок:
History in her solemn page informs us that the Crusaders were but ignorant and savage men, that their motives were those of bigotry unmitigated, and that their pathway was one of blood and tears.	Историки сообщают нам, что крестоносцы были людьми дикими и невежественными, что вело их неприкрытое ханжество и что путь их был залит слезами и кровью.
Romance, on the other hand, dilates upon their piety and heroism, and portrays, in her most glowing and impassioned hues, their virtue and magnanimity, the imperishable honor they acquired for themselves, and the great services they rendered to Christianity.	Но романисты, с другой стороны, приписывают им благочестие и героизм и в самых пламенных красках рисуют их добродетели, их великодушие, вечную славу, каковую они заслужили, возданную им по заслугам, и неизмеримые благодеяния, оказанные ими делу христианства.
And then O'Hare read this: Now what was the grand result of all these struggles?	А дальше 0'Хэйр прочел вот что: Но каковы же были истинные результаты всех этих битв?
Europe expended millions of her treasures, and the blood of two million of her people; and a handful of quarrelsome knights retained possession of Palestine for about one hundred years!	Европа растратила миллионы своих сокровищ и пролила кровь двух миллионов своих сынов, а за это кучка драчливых рыцарей овладела Палестиной лет на сто.
Mackay told us that the Children's Crusade started in 1213, when two monks got the idea of raising armies of children in Germany and France, and selling them in North Africa as slaves.	Макэй рассказывает нам, что крестовый поход детей начался в 1213 году, когда у двух монахов зародилась мысль собрать армии детей во Франции и Германии и продать их в рабство на севере Африки.
Thirty thousand children volunteered, thinking they were going to Palestine.	Тридцать тысяч детей вызвалось отправиться, как они думали, в Палестину.
They were no doubt idle and deserted children who generally swarm in great cities, nurtured on vice and daring, said Mackay, and ready for anything.	Должно быть, это были дети без призора, без дела, какими кишат большие города, пишет Макэй,- дети, выпестованные пороками и дерзостью и готовые на все.
Pope Innocent the Third thought they were going to Palestine, too, and he was thrilled. ''These children are awake while we are asleep!'' he said.	Папа Иннокентий Третий тоже считал, что дети отправляются в Палестину, и пришел в восторг. "Дети бдят, пока мы дремлем!"- воскликнул он.
Most of the children were shipped out of Marseilles, and about half of them drowned in shipwrecks.	Большая часть детей была отправлена на кораблях из Марселя, и примерно половина погибла при кораблекрушениях.
The other half got to North Africa where they were sold.	Остальных высадили в Северной Африке, где их продали в рабство.
Through a misunderstanding, some children reported for duty at Genoa, where no slave ships were waiting.	По какому-то недоразумению часть детей сочла местом отправки Геную, где их не подстерегали корабли рабовладельцев.
They were fed and sheltered and questioned kindly by good people there — then given a little money and a lot of advice and sent back home.	Их приютили, накормили, расспросили добрые люди и, дав им немножко денег и много советов, отправили восвояси.
''Hooray for the good people of Genoa,'' said Mary O'Hare.	- Да здравствуют добрые жители Генуи,- сказала Мэри 0'Хэйр.
I slept that night in one of the children's bedrooms.	В эту ночь меня уложили спать в одной из детских.
O'Hare had put a book for me on the bedside table.	0'Хэйр положил мне на ночной столик книжку.
It was Dresden, History, Stage and Gallery, by Mary Endell. It was published in 1908, and its introduction began:	Называлась она "Дрезден. История, театры и галерея", автор Мэри Энделл. Книга вышла в 1908 году, и предисловие начиналось так:
It is hoped that this little book will make itself useful.	Надеемся, что эта небольшая книга принесет пользу.
It attempts to give to an English-reading public a bird's-eye view of how Dresden came to look as it does, architecturally; of how it expanded musically, through the genius of a few men, to its present bloom; and it calls attention to certain permanent landmarks in art that make its Gallery the resort of those seeking lasting impressions.	В ней сделана попытка дать читающей английской публике обзор Дрездена с птичьего полета, объяснить, как город обрел свой архитектурный облик, как он развивался в музыкальном отношении благодаря гению нескольких человек, а также обратить взор читателя на те бессмертные явления в искусстве, которые привлекают в Дрезденской галерее внимание тех, кто ищет неизгладимых впечатлений.
I read some history further on:	Я еще немножко почитал историю города:
Now, in 1760, Dresden underwent siege by the Prussians.	В 1760 году Дрезден был осажден пруссаками.
On the fifteenth of July began the cannonade.	Пятнадцатого июля началась канонада.
The Picture-Gallery took fire.	Картинную галерею охватил огонь.
Many of the paintings had been transported to the Konigstein, but some were seriously injured by splinters of bombshells — notably Francia's "Baptism of Christ".	Многие картины были перенесены в Кенигсштейн, но некоторые сильно пострадали от осколков снарядов, особенно "Крещение Христа" кисти Франсиа.
Furthermore, the stately Kreuzkirche tower, from which the enemy's movements had been watched day and night, stood in flames. It later succumbed.	Вслед за тем величественная башня Крестовой церкви, с которой, день и ночь следили за передвижением противника, была охвачена пламенем.
In sturdy contrast with the pitiful fate of the Kreuzkirche, stood the Frauenkirche, from the curves of whose stone dome the Prussian bombs -rebounded like rain.	В противовес печальной судьбе Крестовой церкви церковь Пресвятой девы осталась нетронутой, и от каменного ее купола прусские снаряды отлетали, как дождевые капли.
Friederich was obliged finally to give up the siege, because he learned of the fall of Glatz, the critical point of his new conquests.	Наконец Фридриху пришлось снять осаду, так как он узнал о падении Глаца - средоточия его недавних завоеваний.
''We must be off to Silesia, so that we do not lose everything.''	"Нам должно отступить в Силезию, дабы не потерять все",- сказал он.
The devastation of Dresden was boundless.	Разрушения в Дрездене были неисчислимы.
When Goethe as a young student visited the city, he still found sad ruins.	Когда Гёте, юным студентом, посетил город, он еще застал унылые руины:
''Von der Kuppel der Frauenkirche sah ich these leidigen Trümmer zwischen die schone stddtische Ordnung hineingesät; da rühmte mir der Kiister die Kunst des Baumeisters, welcher Kirche und Kuppel auf einen so unerüinschten Fall schon eingeyichtet und bombenfest erbaut hatte. Der gute Sakristan deutete mir alsdann auf Ruinen nach allen Seiten und sagte bedenklich lakonisch: Das hat her Feind Gethan!''	"С купола церкви Пресвятой девы я увидал сии горькие останки, рассеянные среди превосходной планировки города; и тут церковный служка стал похваляться передо мной искусством зодчего, который в предвидении столь нежеланных случайностей укрепил церковь и купол ее против снарядного огня. Добрый служитель указал мне затем на руины, видневшиеся повсюду, и сказал раздумчиво и кратко: "Дело рук врага".
The two little girls and I crossed the Delaware River where George Washington had crossed it, the next morning.	На следующее утро мы с девчурками пересекли реку Делавар, там, где ее пересекал Джордж Вашингтон.
We went to the New York World's Fair, saw what the past had been like, according to the Ford Motor Car Company and Walt Disney, saw what the future would be like, according to General Motors.	Мы поехали на Международную: выставку в Нью-Йорк, поглядели на прошлое с точки зрения автомобильной компании Форда и Уолта Диснея и на будущее - с точки зрения компании "Дженерал моторс"...
And I asked myself about the present: how wide it was, how deep it was, how much was mine to keep.	А я спросил себя о настоящем: какой оно ширины, какой глубины, сколько мне из него достанется?
I taught creative writing in the famous Writers Workshop at the University of Iowa for a couple of years after that.	В течение двух следующих лет я вел творческий семинар в знаменитом кабинете писателя при университете штата Айова.
I got into some perfectly beautiful trouble, got out of it again. I taught in the afternoons. In the mornings I wrote.	Я попал в невероятнейший переплет, потом выбрался из него: Преподавал я во вторую половину дня. По утрам я писал.
I was not to be disturbed. I was working on my famous book about Dresden.	Мешать мне не разрешалось. Я работал над моей знаменитой книгой о Дрездене.
And somewhere in there a nice man named Seymour Lawrence gave me a three-book contract, and I said, ''O.K., the first of the three will be my famous book about Dresden.''	А где-то там милейший человек по имени Симор Лоуренс заключил со мной договор на три книги, и я ему сказал: - Ладно, первой из трех будет моя знаменитая книга про Дрезден...
The friends of Seymour Lawrence call him ''Sam''. And I say to Sam now:	Друзья Симора Лоуренса зовут его "Сэм"', и теперь я говорю Сэму:
''Sam — here's the book.''	- Сэм, вот она, эта книга.
It is so short and jumbled and jangled, Sam, because there is nothing intelligent to say about a massacre. Everybody is supposed to be dead, to never say anything or want anything ever again. Everything is supposed to be very quiet after a massacre, and it always is, except for the birds.	Книга такая короткая, такая путаная, Сэм, потому что ничего вразумительного про бойню написать нельзя. Всем положено умереть, навеки замолчать, и уже никогда ничего не хотеть. После бойни должна наступить полнейшая тишина, да и вправду все затихает, кроме птиц.
And what do the birds say? All there is to say about a massacre, things like ''Poo-tee-weet?''	А что скажут птицы? Одно они только и могут сказать о бойне - "пьюти-фьют".
I have told my sons that they are not under any circumstances to take part in massacres, and that the news of massacres of enemies is not to fill them with satisfaction or glee.	Я сказал своим сыновьям, чтобы, они ни в коем случае не принимали участия в бойнях и чтобы, услышав об избиении врагов, они не испытывали бы ни радости, ни удовлетворения.
I have also told them not to work for companies which make massacre machinery, and to express contempt for people who think we need machinery like that.	И еще я им сказал, чтобы они не работали на те компании, которые производят механизмы для массовых убийств, и с презрением относились бы к людям, считающим, что такие механизмы нам необходимы.
As I've said I recently went back to Dresden with my friend O'Hare.	Как я уже сказал, я недавно ездил в Дрезден со своим другом 0'Хэйром.
We had a million laughs in Hamburg and West Berlin and East Berlin and Vienna and Salzburg and Helsinki, and in Leningrad, too.	Мы ужасно много смеялись и в Гамбурге, и в Берлине, и в Вене, и в Зальцбурге, и в Хельсинки, и в Ленинграде тоже.
It was very good for me, because I saw a lot of authentic backgrounds for made-up stories which I will write later on. One of them will be Russian Baroque and another will be No Kissing and another will be Dollar Bar and another will be If the Accident Will, and so on.	Мне это очень пошло на пользу, потому что я увидал настоящую обстановку для тех выдуманных истории, которые я когда-нибудь напишу: Одна будет называться "Русское барокко", другая "Целоваться воспрещается" и еще одна "Долларовый бар", а еще одна "Если захочет случай"- и так далее.
And so on.	Да, и так далее.
There was a Lufthansa plane that was supposed to fly from Philadelphia to Boston to Frankfurt.	Самолет "Люфтганзы" должен был вылететь из Филадельфии, через Бостон, во Франкфурт.
O'Hare was supposed to get on in Philadelphia and I was supposed to get on in Boston, and off we'd go.	0'Хэйр должен был сесть в Филадельфии, а я в Бостоне, и - в путь!
But Boston was socked in, so the plane flew straight to Frankfurt from Philadelphia.	Но Бостон был залит дождем, и самолет прямо из Филадельфии улетел во Франкфурт.
And I became a non-person in the Boston Fog, and Lufthansa put me in a limousine with some other non-persons and sent us to a motel for a non-night.	И я стал непассажиром в бостонском тумане, и "Люфтганза" посадила меня в автобус с другими непассажирами и отправила нас в отель на непочевку.
The time would not pass. Somebody was playing with the clocks, and not only with the electric clocks, but the wind-up kind, too.	Время остановилось. Кто-то шалил с часами, и не только с электрическими часами, но и с будильниками.
The second hand on my watch would twitch once, and a year would pass, and then it would twitch again.	Минутная стрелка на моих часах прыгала - и проходил год, и потом она прыгала снова.
There was nothing I could do about it. As an Earthling, I had to believe whatever clocks said — and calendars.	Я ничего не мог поделать. Как землянин, я должен был верить часам - и календарям тоже.
I had two books with me, which I'd meant to read on the plane. One was Words for the Wind, by Theodore Roethke, and this is what I found in there:	У меня были с собой две книжки, я их собирался читать в самолете. Одна была сборник стихов Теодора Ретке "Слова на ветер", и вот что я там нашел:
I wake to sleep, and take my waking slow. I feel my fate in what I cannot fear. I learn by going where I have to go.	Проснусь - к медлю отойти от сна. Ищу судьбу везде, где страха нет. Учусь идти, куда мои путь ведет.
My other book was Erika Ostrovsky's Céline and His Vision.	Вторая моя книжка была написана Эрнкой Островской и называлась "Селин и его видение мира".
Céline was a brave French soldier in the First World War — until his skull was cracked.	Селин был храбрым солдатом французской армии в первой мировой войне, пока ему не раскроили череп.
After that he couldn't sleep, and there were noises in his head.	После этого он страдал бессонницей, шумом в голове.
He became a doctor, and he treated poor people in the daytime, and he wrote grotesque novels all night.	Он стал врачом и в дневное время лечил бедняков, а всю ночь писал странные романы.
No art is possible without a dance with death, he wrote.	Искусство невозможно без пляски со смертью, писал он.
The truth is death, he wrote. I've fought nicely against it as long as I could . . . danced with it, festooned it, waltzed it around . . . decorated it with streamers, titillated it . . .	Истина - в смерти,- писал он.- Я старательно боролся со смертью, пока мог... я с ней плясал, осыпал ее цветами, кружил в вальсе... украшал лентами... щекотал ее...
Time obsessed him.	Его преследовала мысль о времени.
Miss Ostrovsky reminded me of the amazing scene in Death on the Installment Plan where Céline wants to stop the bustling of a street crowd.	Мисс Островская напомнила мне потрясающую сцену из романа "Смерть в кредит", где Селин пытается остановить суету уличной толпы.
He screams on paper, Make them stop . . . don't let them move anymore at all . . . There, make them freeze . . . once and for all! . . . So that they won't disappear anymore!	С его страниц несется визг: "Остановите их.. не давайте им двигаться... Скорей, заморозьте их... навеки... Пусть так и стоят..."
I looked through the Gideon Bible in my motel room for tales of great destruction.	Я поискал в Библии, на столике в мотеле, описание какого-нибудь огромного разрушения.
The sun was risen upon the Earth when Lot entered into Zo-ar, I read.	Солнце взошло над землею, и Лот пришел в Сигор.
Then the Lord rained upon Sodom and upon Gomorrah brimstone and fire from the Lord out of Heaven; and He overthrew those cities, and all the plain, and all the inhabitants of the cities, and that which grew upon the ground.	И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли.
So it goes.	Такие дела
Those were vile people in both those cities, as is well known. The world was better off without them.	В обоих городах, как известно, было много скверных людей. Без них мир стал лучше
And Lot's wife, of course, was told not to look back where all those people and their homes had been.	И конечно, жене Лота не велено было оглядываться туда, где были все эти люди и их жилища
But she did look back, and I love her for that, because it was so human.	Но она оглянулась, за что я ее и люблю, потому что это было так по-человечески.
She was turned to a pillar of salt. So it goes.	И она превратилась в соляной столб. Такие дела.
People aren't supposed to look back. I'm certainly not going to do it anymore.	Нельзя людям оглядываться. Больше я этого делать, конечно, не стану.
I've finished my war book now. The next one I write is going to be fun.	Теперь я кончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешная.
This one is a failure, and had to be, since it was written by a pillar of salt. It begins like this:	А эта книга не удалась, потому что ее написал соляной столб. Начинается она так:
Listen:	"Послушайте:
Billy Pilgrim has come unstuck in time.	Билли Пилигрим отключился от времени".
It ends like this:	А кончается так:
Poo-tee-weet?	"Пьюти-фьют?"
TWO	II
Listen:	Послушайте:
Billy Pilgrim has come unstuck in time.	Билли Пилигрим отключился от времени.
Billy has gone to sleep a senile widower and awakened on his wedding day.	Билли лег спать пожилым вдовцом, а проснулся в день свадьбы.
He has walked through a door in 1955 and come out another one in 1941.	Он вошел в дверь в 1955 году, а вышел из другой двери в 1941-м.
He has gone back through that door to find himself in 1963.	Потом вернулся через ту же дверь и очутился в 1963 году.
He has seen his birth and death many times, he says, and pays random visits to all the events in between.	Он говорит, что много раз видел и свое рождение, и свою смерть и то и дело попадал в разные другие события своей жизни между рождением и смертью.
He says.	Так говорил Билли.
Billy is spastic in time, has no control over where he is going next, and the trips aren't necessarily fun.	Его перебрасывает во времени рывками, и он не властен, над тем, куда сейчас попадет, да и не всегда это приятно.
He is in a constant state of stage fright, he says, because he never knows what part of his life he is going to have to act in next.	Он постоянно нервничает, как актер перед выступлением, потому что не знает, какую часть своей жизни ему сейчас придется сыграть.
Billy was born in 1922 in Ilium, New York, the only child of a barber there.	Билли родился в 1922 году в Илиуме, штат Нью-Йорк, в семье парикмахера.
He was a funny-looking child who became a funny-looking youth — tall and weak, and shaped like a bottle of Coca-Cola.	Он был странноватым мальчиком и стал странноватым юнцом - высоким и слабым, похожим на бутылку из-под кока-колы.
He graduated from Ilium High School in the upper third of his class, and attended night sessions at the Ilium School of Optometry for one semester before being drafted for military service in the Second World War.	Он окончил илиумскую гимназию в первой десятке своего класса и проучился один семестр на вечерних, курсах оптометристов, в том же Илиуме, перед тем как его призвали на военную службу: шла вторая мировая война.
His father died in a hunting accident during the war. So it goes.	Во время этой войны отец его погиб на охоте. Такие дела.
Billy saw service with the infantry in Europe, and was taken prisoner by the Germans.	Билли воевал в пехоте в Европе - и попал в плен к немцам.
After his honorable discharge from the Army in 1945, Billy again enrolled in the Ilium School of Optometry.	После демобилизации в 1945 году Билли снова поступил на оптометрические курсы.
During his senior year there, he became engaged to the daughter of the founder and owner of the school, and then suffered a mild nervous collapse.	В последнем семестре он обручился с дочкой основателя и владельца курсов, а потом заболел легким нервным расстройством.
He was treated in a veterans' hospital near Lake Placid, and was given shock treatments and released.	Его поместили в военный госпиталь близ Лейк-Плэсида, лечили электрошоком и вскоре выписали.
He married his fiancée, finished his education, and was set up in business in Ilium by his father-in-law.	Он женился на своей нареченной, окончил курсы, и тесть устроил его у себя в деле.
Ilium is a particularly good city for optometrists because the General Forge and Foundry Company is there.	Илиум - особенно выгодное место для оптиков, потому что там расположена Всеобщая, сталелитейная компания.
Every employee is required to own a pair of safety glasses, and to wear them in areas where manufacturing is going on.	Каждый служащий компании обязан иметь пару защитных очков и надевать их на производстве.
GF&F has sixty-eight thousand employees in Ilium. That calls for a lot of lenses and a lot of frames.	В Илиуме на компанию служило шестьдесят восемь тысяч человек. Значит, нужно было изготовить массу линз и массу оправ.
Frames are where the money is.	Оправы - самое денежное дело.
Bill became rich.	Билли разбогател.
He had two children, Barbara and Robert.	У него было двое детей - Барбара и Роберт.
In time, his daughter Barbara married another optometrist, and Billy set him up in business.	Со временем Барбара вышла замуж, тоже за оптика, и Билли принял его в дело.
Billy's son Robert had a lot of trouble in high school, but then he joined the famous Green Berets.	Сын Билли, Роберт, плохо учился, но потом он поступил в знаменитую воинскую часть "зеленые береты".
He straightened out, became a fine young man, and he fought in Vietnam.	Он выправился, стал красивым юношей и сражался во Вьетнаме.
Early in 1968, a group of optometrists, with Billy among them, chartered an airplane to fly them from Ilium to an international convention of optometrists in Montreal.	В начале 1968 года группа оптометристов, где был и Билли, наняла специальный самолет - они летели из Илиума на международный оптометрическпй съезд в Монреале.
The plane crashed on top of Sugarbush Mountain, in Vermont. Everybody was killed but Billy. So it goes.	Самолет разбился над горами Шугарбуш в Вермонте. Все погибли, кроме Билли. Такие дела.
While Billy was recuperating in a hospital in Vermont, his wife died accidentally of carbon-monoxide poisoning. So it goes.	Пока Билли приходил в себя в одной из вермонтских больниц, его жена скончалась от случайного. отравления окисью углерода. Такие дела.
When Billy finally got home to Ilium after the airplane crash, he was quiet for a while.	После катастрофы Билли вернулся в Илиум и вначале был очень спокоен.
He had a terrible scar across the top of his skull.	Через всю макушку у него шел чудовищный шрам.
He didn't resume practice.	Практикой он больше не занимался.
He had a housekeeper.	За ним ухаживала экономка.
His daughter came over almost every day.	Дочка приезжала к нему почти каждый день.
And then, without any warning, Billy went to New York City, and got on an all-night radio program devoted to talk.	И вдруг без всякого предупреждения Билли, поехал, в Нью-Йорк и выступил по вечерней программе, обычно передававшей всякие беседы.
He told about having come unstuck in time.	Он рассказал, как он заплутался во времени.
He said, too, that he had been kidnapped by a flying saucer in 1967.	Он также сказал, что в 1967 году его похитило летающее блюдце.
The saucer was from the planet Tralfamadore, he said. He was taken to Tralfamadore, where he was displayed naked in a zoo, he said.	Блюдце это, сказал он, прилетело с планеты Тральфамадор. И его отвезли на Тральфамадор и там показывали в голом виде посетителям зоопарка.
He was mated there with a former Earthling movie star named Montana Wildhack.	Там его спарили с бывшей кинозвездой, тоже с Земли, по имени Монтана Уайлдбек...
Some night owls in Ilium heard Billy on the radio, and one of them called Billy's daughter Barbara. Barbara was upset.	Какие-то бессонные граждане в Илнуме услышали Билли по радио, и один из них позвонил его дочери Барбаре. Барбара расстроилась.
She and her husband went down to New York and brought Billy home.	Они с мужем поехали в Нью-Йорк и привезли Билли домой.
Billy insisted mildly that everything he had said on the radio was true.	Билли мягко, но упорно настаивал, что говорил по радио чистую правду.
He said he had been kidnapped by the Tralfamadorians on the night of his daughter's wedding.	Он сказал, что его похитили тральфамадорцы в день дочкиной свадьбы.
He hadn't been missed, he said, because the Tralfamadorians had taken him through a time warp, so that he could be on Tralfamadore for years, and still be away from Earth for only a microsecond.	Никто его не хватился, объяснил он, потому что. тральфамадорцы провели его по такому витку времени, что он мог годами пребывать на Тральфамадоре, а иа Земле отсутствовать одну микросекунду.
Another month went by without incident, and then Billy wrote a letter to the Ilium News Leader, which the paper published. It described the creatures from Tralfamadore.	Прошел еще месяц, без всяких инцидентов, а потом Билли написал письмо в "Новости Илиума", и газета опубликовала это письмо. В нем описывались существа с Тральфамадора.
The letter said that they were two feet high, and green, and shaped like plumber's friends.	В письме говорилось, что они двух футов ростом, зеленые и напоминают по форме "прокачку"- ту штуку, которой водопроводчики прокачивают трубы.
Their suction cups were on the ground, and their shafts, which were extremely flexible, usually pointed to the sky.	Присосок у них касается почвы, а чрезвычайно гибкие, стержни обычно смотрят вверх.
At the top of each shaft was a little hand with a green eye in its palm.	Каждый стержень кончается маленькой рукой с зеленым глазом на ладони.
The creatures were friendly, and they could see in four dimensions.	Существа настроены вполне дружелюбно и умеют видеть все в четырех измерениях.
They pitied Earthlings for being able to see only three.	Они жалеют землян, оттого что те могут видеть только в трех измерениях.
They had many wonderful things to teach Earthlings, especially about time.	Они могут рассказать землянам чудеснейшие вещи, особенно про время.
Billy promised to tell what some of those wonderful things were in his next letter.	Билли обещал рассказать в своем следующем письме о многих чудеснейших вещах, которым его научили тральфамадорцы.
Billy was working on his second letter when the first letter was published. The second letter started out like this:	Когда появилось первое письмо, Билли уже работал над вторым. Второе письмо начиналось так:
''The most important thing I learned on Tralfamadore was that when a person dies he only appears to die.	"Самое важное, что я узнал на Тральфамадоре,- это то, что, когда человек умирает, нам это только кажется.
He is still very much alive in the past, so it is very silly for people to cry at his funeral.	Он все еще жив в прошлом, так что очень глупо плакать на его похоронах.
All moments, past, present and future, always have existed, always will exist.	Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и всегда будут существовать.
The Tralfamadorians can look at all the different moments just that way we can look at a stretch of the Rocky Mountains, for instance.	Тральфамадорцы умеют видеть разные моменты совершенно так же, как мы можем видеть всю цепь Скалистых гор.
They can see how permanent all the moments are, and they can look at any moment that interests them.	Они видят, насколько все эти моменты постоянны, и могут рассматривать тот момент, который их сейчас интересует.
It is just an illusion we have here on Earth that one moment follows another one, like beads on a string, and that once a moment is gone it is gone forever.	Только у нас, на Земле, существует иллюзия, что моменты идут один за другим, как бусы на нитке, и что если мгновение прошло, оно прошло бесповоротно.
''When a Tralfamadorian sees a corpse, all he thinks is that the dead person is in a bad condition in that particular moment, but that the same person is just fine in plenty of other moments.	Когда тральфамадорец видит мертвое тело, он думает, что этот человек в данный момент просто о плохом виде, но он же вполне благополучен во многие другие моменты.
Now, when I myself hear that somebody is dead, I simply shrug and say what the Tralfamadorians say about dead people, which is 'So it goes.'"	Теперь, когда я слышу, что кто-то умер, я только пожимаю плечами и говорю, как сами тральфамадорцы говорят о покойниках: "Такие дела".
And so on.	И так далее.
Billy was working on this letter in the basement rumpus room of his empty house.	Билли сочинял письмо в подвальном помещении своего пустого дома, где был свален всякий хлам.
It was his housekeeper's day off.	У экономки был выходной день.
There was an old typewriter in the rumpus room. It was a beast. It weighed as much as a storage battery.	В подвале стояла старая пишущая машинка... Рухлядь, а не машинка. Она весила больше, чем котел отопления.
Billy couldn't carry it very far very easily, which was why he was writing in the rumpus room instead of somewhere else.	Билли не мог ее перенести в другое место, оттого и писал в захламленном подвале, а не у себя в комнате.
The oil burner had quit.	Котел отопления испортился.
A mouse had eaten through the insulation of a wire leading to the thermostat.	Мышь прогрызла изоляцию на проводе термостата.
The temperature in the house was down to fifty degrees, but Billy hadn't noticed.	Температура в доме упала до пятидесяти по Фаренгейту, но Билли ничего не замечал.
He wasn't warmly dressed, either. He was barefoot, and still in his pajamas and a bathrobe, though it was late afternoon. His bare feet were blue and ivory.	И одет он был не слишком тепло. Он сидел босой, все еще в пижаме и халате, хотя дело шло к вечеру. Его босые ноги были цвета слоновой кости с просинью.
The cockles of Billy's heart, at any rate, were glowing coals.	Но сердце у Билли горело радостью.
What made them so hot was Billy's belief that he was going to comfort so many people with the truth about time.	Оно горело оттого, что Билли верил и надеялся принести многим людям утешение, открыв им правду о времени.
His door chimes upstairs had been ringing and ringing. It was his daughter Barbara up there wanting in.	У входной двери без конца заливался звонок. Пришла его дочь Барбара.
Now she let herself in with a key, crossed the floor over his head calling, ''Father? Daddy, where are you?'' And so on.	Наконец она отперла дверь своим ключом и прошла у него над головой, крича: "Папа, папочка, где ты?"- и так далее.
Billy didn't answer her, so she was nearly hysterical, expecting to find his corpse.	Билли не откликался, и она впала в совершенную истерику, решив, что сейчас найдет его труп.
And then she looked into the very last place there was to look — which was the rumpus room.	И наконец заглянула в самое неожиданное место - в подвальную кладовку.
''Why didn't you answer me when I called?'' Barbara wanted to know, standing there in the door of the rumpus room.	- Почему ты не отвечал, когда я звала?- спросила Барбара, стоя в дверях подвала.
She had the afternoon paper with her, the one in which Billy described his friends from Tralfamadore.	В руке она сжимала номер газеты, где Билли описывал своих знакомцев с Тральфамадора.
''I didn't hear you,'' said Billy.	- А я тебя не слышал,- сказал Билли.
The orchestration of the moment was this: Barbara was only twenty-one years old, but she thought her father was senile, even though he was only forty-six — senile because of damage to his brain in the airplane crash.	Партии в этом оркестре на данный момент были распределены так: Барбаре было всего двадцать один год, но она считала своего отца престарелым, хотя ему-то было всего сорок шесть,- престарелым, потому что ему повредило мозги во время самолетной катастрофы.
She also thought that she was head of the family, since she had had to manage her mother's funeral, since she had to get a housekeeper for Billy, and all that.	И еще она считала себя главой семьи, потому что ей пришлось хлопотать на похоронах матери, а потом нанимать экономку для Билли, и все такое.
Also, Barbara and her husband were having to look after Billy's business interests, which were considerable, since Billy didn't seem to give a damn for business any more.	А кроме того, Барбаре с мужем приходилось распоряжаться денежными делами Билли, и притом довольно значительными суммами, так как Билли с некоторых пор совершенно наплевательски относился к деньгам.
All this responsibility at such an early age made her a bitchy flibbertigibbet.	И из-за всей этой ответственности в таком юном возрасте она стала довольно противной особой.
And Billy, meanwhile, was trying to hang onto his dignity, to persuade Barbara and everybody else that he was far from senile, that, on the contrary, he was devoting himself to a calling much higher than mere business.	А между тем Билли старался сохранить свое достоинство, доказать Барбаре и всем остальным, что он вовсе не постарел и, напротив, посвятил себя гораздо более важному делу, чем прежняя его работа.
He was doing nothing less now, he thought, then prescribing corrective lenses for Earthling souls.	Он считал, что сейчас он прописывает душам землян корректирующие очки - ни более ни менее.
So many of those souls were lost and wretched, Billy believed, because they could not see as well as his little green friends on Tralfamadore.	Билли считал, что на Земле столько несчастных заблудших душ, потому что земляне не могут видеть все так же ясно, как его маленькие друзья тральфамадорцы.
''Don't lie to me, Father,'' said Barbara. ''I know perfectly well you heard me when I called.''	- Не лги мне, отец,- сказала Барбара.- Я отлично знаю, что ты слышал, как я тебя звала.
This was a fairly pretty girl, except that she had legs like an Edwardian grand piano.	Она была довольно хорошенькая, только ноги у нее были как ножки у старинного рояля.
Now she raised hell with him about the letter in the paper.	Она стала ругательски ругать Билли за письмо в газету.
She said he was making a laughing stock of himself and everybody associated with him.	Она сказала, что он выставляет на посмешище себя и всех, кто с ним связан.
''Father, Father, Father,'' said Barbara, ''what are we going to do with you? Are you going to force us to put you where your mother is?'' Billy's mother was still alive. She was in bed in an old people's home called Pine Knoll on the edge of Ilium.	- Ах, отец, отец, отец,- сказала Барбара,- ну что нам с тобой делать? Хочешь заставить нас отправить тебя туда, где твоя мама? Дело в том, что мать Билли еще была жива. Она лежала без движения в пансионе для престарелых, в так называемом Сосновом бору, на окраине Илиума.
''What is it about my letter that makes you so mad?'' Billy wanted to know.	- Да что тебя так рассердило в моем письме?- спросил Билли.
''It's all just crazy. None of it's true!''	- Но это сплошной бред! Там все неправда.
''It's all true.'' Billy's anger was not going to rise with hers. He never got mad at anything. He was wonderful that way.	-Нет, все правда.- Билли не сердился, как сердилась она. Он никогда ни на кого не сердился. Удивительный у него был характер.
''There is no such planet as Tralfamadore.''	- Нет такой планеты - Тральфамадор!
''It can't be detected from Earth, if that's what you mean,'' said Billy. ''Earth can't be detected from Tralfamadore, as far as that goes. They're both very small. They're very far apart.''	- То есть ты хочешь сказать, что ее не видно с Земли,- сказал Билли.- А с Тральфамадора Земли не видать, понимаешь? Обе планеты очень малы. И расстояние между ними огромное.
''Where did you get a crazy name like ''Tralfamadore?''	- Откуда ты взял такое дурацкие название - Тральфамадор?
''That's what the creatures who live there call it.''	- Так ее называют существа, живущие там.
''Oh God,'' said Barbara, and she turned her back on him. She celebrated frustration by clapping her hands. ''May I ask you a simple question?''	- О господи!- сказала Барбара и повернулась к нему спиной. В справедливой досаде она похлопывала ладонью.- Разреши задать тебе простой вопрос.
''Of course.''	- Конечно, пожалуйста.
''Why is it you never mentioned any of this before the airplane crash?''	- Почему ты никогда обо всем этом не говорил до катастрофы с самолетом?
''I didn't think the time was ripe.''	- Считал, что время еще не приспело.
And so on. Billy says that he first came unstuck in time in 1944, long before his trip to Tralfamadore.	Ну и так далее. Билли говорил, что впервые заплутался во времени в 1944 году, задолго до полета на Тральфамадор.
The Tralfamadorians didn't have anything to do with his coming unstuck. They were simply able to give him insights into what was really going on.	Тральфамадорцы тут были ни при чем. Они просто помогли ему понять то, что происходило на самом деле.
Billy first came unstuck while the World War Two was in progress.	Билли заблудился во времени, когда еще шла вторая мировая война.
Billy was a chaplain's assistant in the war.	На войне Билли служил помощником капеллана.
A chaplain's assistant is customarily a figure of fun in the American Army. Billy was no exception.	Обычно в американской армии помощник капеллана - фигура комическая. Не был исключением и Билли.
He was powerless to harm the enemy or to help his friends. In fact, he had no friends.	Он никак не мог ни повредить врагам, ни помочь друзьям. Фактически друзей у него не было.
He was a valet to a preacher, expected no promotions or medals, bore no arms, and had a meek faith in a loving Jesus which most soldiers found putrid.	Он был служкой при священнике, ни повышений, ни наград не ждал, оружия не носил и смиренно верил в Иисуса кротчайшего, а большинство американских солдат считали это юродством.
While on maneuvers in South Carolina, Billy played hymns he knew from childhood, played them on a little black organ which was waterproof.	Во время манёвров в Южной Каролине Билли играл знакомые с детства гимны на маленьком черном органе, покрытом непромокаемым чехлом.
It had thirty-nine keys and two stops — vox humana and vox celeste.	На органе было тридцать девять клавишей н две педали - Vox humana и vox celesta /Голос человеческий к глас небесный (лат.)./.
Billy also had charge of a portable altar, an olive-drab attaché case with telescoping legs.	Кроме того, Билли был поручен портативный алтарь, что-то вроде складной папки с выдвижными ножками.
It was lined with crimson plush, and nestled in that passionate plush were an anodized aluminum cross and a Bible.	Папка была оклеена внутри алым плюшем, а на этом жарком плюше лежали алюминиевый полированный крест и Библия.
The altar and the organ were made by a vacuum-cleaner company in Camden, New Jersey — and said so.	И алтарь и орган были сделаны на фабрике пылесосов в Нью-Джерси, о чем свидетельствовала марка фирмы.
One time on maneuvers Billy was playing ''A Mighty Fortress Is Our God,'' with music by Johann Sebastian Bach and words by Martin Luther.	Однажды во время маневров в Каролине Билли играл гимн "Твердыня веры наш господь"- музыка Иоганна Себастьяна Баха, слова Мартина Лютера.
It was Sunday morning. Billy and his chaplain had gathered a congregation of about fifty soldiers on a Carolina hillside.	Это было утром в воскресенье, и Билли со своим капелланом собрали человек пятьдесят солдат на каролинском холме.
An umpire appeared. There were umpires everywhere, men who said who was winning or losing the theoretical battle, who was alive and who was dead.	Вдруг появился наблюдатель. На маневрах было полным-полно наблюдателей, людей, которые сообщали, кто победил и кто проиграл в условных боях, кто живой, а кто мертвый.
The umpire had comical news.	Наблюдатель принес смешную весть.
The congregation had been theoretically spotted from the air by a theoretical enemy.	Оказывается, молящихся условно засек с воздуха условный неприятель.
They were all theoretically dead now.	И все они были условно убиты.
The theoretical corpses laughed and ate a hearty noontime meal.	Условные трупы захохотали и с удовольствием как следует позавтракали.
Remembering this incident years later, Billy was struck by what a Tralfamadorian adventure with death that had been, to be dead and to eat at the same time.	Вспоминая этот случай много позднее, Билли был поражен, насколько эта история была в тральфамадорском духе - быть убитым и в то же время завтракать.
Toward the end of maneuvers, Billy was given an emergency furlough home because his father, a barber in Ilium, New York, was shot dead by a friend while they were out hunting deer. So it goes.	К концу маневров Билли получил внеочередной отпуск, потому что его отца нечаянно застрелил товарищ. с которым они охотились на оленей. Такие дела.
When Billy got back from his furlough, there were orders for him to go overseas.	Когда Билли вернулся из отпуска, его ждал приказ - отправиться за море.
He was needed in the headquarters company of an infantry regiment fighting in Luxembourg.	Его затребовал штаб одного из пехотных полков, сражавшихся в Люксембурге.
The regimental chaplain's assistant had been killed in action. So it goes.	Помощник полкового капеллана был там убит в бою. Такие дела.
When Billy joined the regiment, it was in the process of being destroyed by the Germans in the famous Battle of the Bulge.	Полк, куда явился Билли, в это время изничтожался немцами в знаменитом сражении в Арденнах.
Billy never even got to meet the chaplain he was supposed to assist, was never even issued a steel helmet and combat boots.	Билли даже не встретился с капелланом, к которому был назначен помощником, ему даже не успели выдать ни стального шлема, ни сапог.
This was in December of 1944, during the last mighty German attack of the war.	Было это в декабре 1944 года, во время последнего мощного наступления германской армии.
Billy survived, but he was a dazed wanderer far behind the new German lines.	Билли спасся, но, совершенно обалделый, побрел куда-то, далеко за новые позиции немцев.
Three other wanderers, not quite so dazed, allowed Billy to tag along. Two of them were scouts, and one was an antitank gunner.	Три других спутника, не такие обалделые, как Билли, позволили ему брести за ними. Двое из них были разведчиками, третий - стрелок противотанкового полка.
They were without food or maps. Avoiding Germans they were delivering themselves into rural silences ever more profound. They ate snow.	Ни продовольствия, ни карты у них не было. Избегая немцев, они все глубже уходили в предательскую сельскую тишину. Они ели снег.
They went Indian file.	Шли, они гуськом.
First came the scouts, clever, graceful, quiet. They had rifles.	Первыми шли разведчики, ловкие, складные, спокойные. У них были винтовки.
Next came the antitank gunner, clumsy and dense, warning Germans away with a Colt .45 automatic in one hand and a trench knife in the other.	За ними шел стрелок, неуклюжий и туповатый малый, держа наготове против немцев в одной руке автоматический кольт, а в другой - охотничий нож.
Last came Billy Pilgrim, empty-handed, bleakly ready for death. Billy was preposterous — six feet and three inches tall, with a chest and shoulders like a box of kitchen matches.	Последним брел Билли с пустыми рукам и, уныло ожидая смерти. Билли выглядел нелепо: высокий,- шесть футов три дюйма, грудь и плечи как большой коробок спичек.
He had no helmet, no overcoat, no weapon and no boots.	У него не было ни шлема, ни шинели, ни оружия, ни сапог.
On his feet were cheap, low-cut civilian shoes which he had bought for his father's funeral.	На ногах, у него были дешевые, глубоко гражданские открытые туфли, купленные для похорон отца.
Billy had lost a heel, which made him bob up-and-down, up-and-down. The involuntary dancing up and down, up and down, made his hip joints sore.	Один каблук отвалился, и Билли шел прихрамывая, вверх-вниз, вверх-вниз. От невольного пританцовывания болели все суставы.
Billy was wearing a thin field jacket, a shirt and trousers of scratchy wool, and long underwear that was soaked with sweat.	На нем была тонкая форменная куртка, рубаха и брюки из кусачей шерсти, а под ними - длинные кальсоны, мокрые от пота.
He was the only one of the four who had a beard. It was a random, bristly beard, and some of the bristles were white, even though Billy was only twenty-one years old. He was also going bald.	Из всех он один был с бородой. Борода была растрепанная, щетинистая, и некоторые щетинки были совсем седые, хотя Билли исполнился только двадцать один год. Но он начинал лысеть.
Wind and cold and violent exercise had turned his face crimson.	От ветра, холода и быстрой ходьбы лицо у него побагровело.
He didn't look like a soldier at all. He looked like a filthy flamingo.	Он был совершенно не похож на солдата. Он походил на немытого фламинго.
And on the third day of wandering, somebody shot at the four from far away — shot four times as they crossed a narrow brick road. One shot was for the scouts. The next one was for the antitank gunner, whose name was Roland Weary.	Так они бродили два дня, а на третий день кто-то выстрелил по их четверке - они как раз переходили узкую мощеную дорожку. Один выстрел предназначался разведчикам. Второй - стрелку, которого звали Роланд Вири.
The third bullet was for the filthy flamingo, who stopped dead center in the road when the lethal bee buzzed past his ear.	А третья пуля полетела в немытого фламинго, и он застыл на месте посреди дороги, когда смертельная пчела прожужжала мимо его уха.
Billy stood there politely, giving the marksman another chance.	Билли вежливо остановился - надо же дать снайперу еще одну возможность.
It was his addled understanding of the rules of warfare that the marksman should be given a second chance.	У него были путаные представления о правилах ведения войны, и ему казалось, что снайперу надо дать попробовать еще разок.
The next shot missed Billy's kneecaps by inches, going end-on-end, from the sound of it.	Вторая пуля чуть не задела коленную чашечку Билли и, судя по звуку, пролетела в каком-нибудь дюйме.
Roland Weary and the scouts were safe in a ditch, and Weary growled at Billy, ''Get out of the road, you dumb motherfucker.''	Роланд Вири и оба разведчика уже благополучно спрятались в канаве, и Вири зарычал на Билли; "Уйди с дороги, мать твою трам-тарарам".
The last word was still a novelty in the speech of white people in 1944. It was fresh and astonishing to Billy, who had never fucked anybody — and it did its job. It woke him up and got him off the road.	Тогда, в 1944 году, этот глагол редко употреблялся вслух. Билли очень удивился, а так как он сам еще никогда никого не "трам-тарарам", эти слова прозвучали очень свежо и возымели действие. Он очнулся и убежал с дороги.
''Saved your life again, you dumb bastard,'' Weary said to Billy in the ditch.	"Опять спас тебе жизнь, дурак такой-растакой",- сказал Вири, когда. Билли спрыгнул в канаву.
He had been saving Billy's fife for days, cursing him, kicking him, slapping him, making him move.	Он сто, раз на дню спасал Билли жизнь: ругал его на чем свет стоит, бил, толкал, чтобы тот не останавливался.
It was absolutely necessary that cruelty be used, because Billy wouldn't do anything to save himself. Billy wanted to quit.	Это была необходимая жестокость, потому что Билли ничего не желал делать для своего спасения. Билли хотелось все бросить.
He was cold, hungry, embarrassed, incompetent.	Он замерз, оголодал, растерялся, ничего не умел.
He could scarcely distinguish between sleep and wakefulness now, on the third day, found no important differences either, between walking and standing still.	Он еле отличал сон от бдения, а на третий день уже не чувствовал никакой разницы - шел он или стоял на месте.
He wished everybody would leave him alone. ''You guys go on without me,'' he said again and again.	Он хотел одного - чтобы его оставили в покое. "Идите без меня, ребята",- повторял он без конца..
Weary was as new to war as Billy. He was a replacement, too.	Вири тоже был новичком на войне. Его тоже прислали взамен другого.
As a part of a gun crew, he had helped to fire one shot in anger — from a 57-millimeter antitank gun.	Он попал в орудийный расчет и помог выпустить один свирепый снаряд - из пятидесятимиллиметровой противотанковой пушки.
The gun made a ripping sound like the opening of a zipper on the fly of God Almighty.	Снаряд вжикнул, как молния на брюках самого Вседержителя.
The gun lapped up snow and vegetation with a blowtorch thirty feet long.	Снаряд сожрал снег и траву, словно пламя огнемета в тридцать футов длиной.
The flame left a black arrow on the ground, showing the Germans exactly where the gun was hidden. The shot was a miss.	Пламя оставило на земле черную стрелу, точно указавшую немцам, где стояла пушка. В цель снаряд не попал.
What had been missed was a Tiger tank. It swiveled its 88-millimeter snout around sniffingly, saw the arrow on the ground. It fired.	А целью был танк "тигр". Словно принюхиваясь, он поворачивал свой восьмидесятимиллиметровый хобот, пока не увидал стрелу на земле. Танк выстрелил.
It killed everybody on the gun crew but Weary. So it goes.	Выстрел убил весь орудийный расчет, кроме Вири. Такие дела.
Roland Weary was only eighteen, was at the end of an unhappy childhood spent mostly in Pittsburgh, Pennsylvania. He had been unpopular in Pittsburgh.	Роланду Вири было всего восемнадцать лет, и за его спиной лежало несчастливое детство, проведенное главным образом в Питтсбурге, штат Пенсильвания. В Питтсбурге его не любили.
He had been unpopular because he was stupid and fat and mean, and smelled like bacon no matter how much he washed.	Не любили его за то, что он был глупый, жирный и подлый и от него пахло копченым салом, сколько он ни мылся.
He was always being ditched in Pittsburgh by people who did not want him with them.	Его вечно отшивали ребята, не желавшие с ним водиться.
It made Weary sick to be ditched.	Вири терпеть не мог, когда его отшивали.
When Weary was ditched, he would find somebody who was even more unpopular than himself, and he would horse around with that person for a while, pretending to be friendly.	Его отошьют - а он найдет мальчишку, которого ребята не любят еще больше, чем его, и начинает притворяться, что хорошо к нему относится.
And then he would find some pretext for beating the shit out of him.	Сначала дружит с ним, а потом найдет какой-нибудь предлог и изобьет до полусмерти.
It was a pattern. It was a crazy, sexy, murderous relationship Weary entered into with people he eventually beat up.	И так всегда. Отношения с ребятами у него шли как по плану - гнусные, полуэротические, кровожадные.
He told them about his father's collection of guns and swords and torture instruments and leg irons and so on.	Вири рассказывал им про коллекцию своего отца - тот собирал ружья, сабли, орудия пыток, кандалы, наручники и всякое такое.
Weary's father, who was a plumber, actually did collect such things, and his collection was insured for four thousand dollars.	Отец Вири был водопроводчиком, действительно коллекционировал такие штуки, и его коллекция была застрахована на четыре тысячи долларов.
He wasn't alone. He belonged to a big club composed of people who collected things like that.	И он был не одинок. Он был членом большого клуба, куда входили любители таких коллекций.
Weary's father once gave Weary's mother a Spanish thumbscrew in working condition — for a kitchen paperweight.	Отец Вири однажды подарил его мамаше вместо пресс-папье настоящие испанские тиски для пальцев в полной исправности.
Another time he gave her a table lamp whose base was a model one foot high of the famous ''Iron Maiden of Nuremburg.''	Другой раз он ей подарил настольную лампу, а подставка, в фут высотой, изображала знаменитую "железную деву" из Нюрнберга.
The real Iron Maiden was a medieval torture instrument, a sort of boiler which was shaped like a woman on the outside — and lined with spikes.	Подлинная "железная дева" была средневековым орудием пытки, что-то вроде котла, снаружи похожего на женщину, а внутри усаженного шипами...
The front of the woman was composed of two hinged doors.	Спереди женщина раскрывалась двумя дверцами на шарнирах.
The idea was to put a criminal inside and then close the doors slowly.	Замысел был такой: засадить туда преступника и медленно закрывать дверцы.
There were two special spikes where his eyes would be.	Внутри были два специальных шипа на том месте, куда приходились глаза жертвы.
There was a drain in the bottom to let out all the blood.	На дне был сток, чтобы выпускать кровь.
So it goes.	Вот такие дела.
Weary had told Billy Pilgrim about the Iron Maiden, about the drain in the bottom — and what that was for.	Вири рассказывал Билли Пилигриму про "железную деву", про сток на дне и зачем его там устроили.
He had talked to Billy about dum-dums.	Он рассказал Билли про пули "дум-дум".
He told him about his father's Derringer pistol, which could be carried in a vest pocket, which was yet capable of making a hole in a man ''which a bull bat could fly through without touching either wing.''	Он рассказал ему про пистолет системы Деррингера, который можно было носить в жилетном кармане, а дырку в человеке он делал такой величины, что "летучая мышь могла пролететь и крылышек не запачкать".
Weary scornfully bet Billy one time that he didn't even know what a blood gutter was.	Вири с презрением предложил побиться с Билли об заклад, что тот даже не знает, что значит "сток для крови".
Billy guessed that it was the drain in the bottom of the Iron Maiden, but that was wrong.	Билли предположил, что это дырка на дне "железной девы", но он не угадал.
A blood gutter, Billy learned, was the shallow groove in the side of the blade of a sword or bayonet.	Стоком для крови, объяснил Вири, назывался неглубокий желобок на лезвии сабли или штыка.
Weary told Billy about neat tortures he'd read about or seen in the movies or heard on the radio — about other neat tortures he himself had invented.	Вири рассказывал Билли про всякие затейливые пытки - он про них и читал, и в кино насмотрелся, и по радио наслушался - и про всякие другие затейливые пытки, которые он сам изобрел.
One of the inventions was sticking a dentist's drill into a guy's ear.	Например, сверлить кому-нибудь ухо зубоврачебной бормашиной.
He asked Billy what he thought the worst form of execution was.	Он спросил Билли, какая, по его мнению, самая ужасная пытка.
Billy had no opinion.	У Билли никакого своего мнения на этот счет не было.
The correct answer turned out to be this: ''You stake a guy out on an anthill in the desert — see? He's face upward, and you put honey all over his balls and pecker, and you cut off his eyelids so he has to stare at the sun till he dies.''	Оказывается, верный ответ был такой: "Надо связать человека и положить в муравейник в пустыне, понял? Положить лицом кверху и весь пах вымазать медом, а веки срезать, чтобы смотрел прямо на солнце, пока не сдохнет".
So it goes.	Такие дела.
Now, lying in the ditch with Billy and the scouts after having been shot at, Weary made Billy take a very close look at his trench knife.	Теперь, лежа в канаве с двумя разведчиками и с Билли, Роланд Вири заставил Билли как следует разглядеть свой охотничий нож.
It wasn't government issue. It was a present from his father.	Нож был не казенный. Роланду подарил нож его отец.
It had a ten-inch blade that was triangular in cross section. Its grip consisted of brass knuckles, was a chain of rings through which Weary slipped his stubby fingers. The rings weren't simple. They bristled with spikes.	У ножа было трехгранное лезвие длиной в десять дюймов. Ручка у него была в виде медного кастета из ряда колец, в которые Вири просовывал свои жирные пальцы. И кольца были не простые. На них топорщились шипы.
Weary laid the spikes along Billy's cheek, roweled the cheek with savagely affectionate restraint.	Вири прикладывал шипы к лицу Билли и с осторожной свирепостью поглаживал его щеку:
''How'd you like to be hit with this — hm? Hmmmmmmmmm?'' he wanted to know.	- Хочешь - ударю, хочешь? М-ммм? Мммм-мммм?
''I wouldn't,'' said Billy.	- Нет, не хочу,- сказал Билли.
''Know why the blade's triangular?''	- А знаешь, почему лезвие трехгранное?
''No.''	- Нет.
''Makes a wound that won't close up.''	- От него рана не закрывается.
''Oh.''	- А-аа.
''Makes a three-sided hole in a guy. You stick an ordinary knife in a guy — makes a slit. Right? A slit closes right up. Right?''	- От него дырка в человеке треугольная. Обыкновенным ножом ткнешь в человека - получается разрез. Понял? А разрез сразу закрывается. Понял?
"Right.''	- Понял.
''Shit. What do you know? What the hell they teach you in college?''	- Фиг ты понял. И чему вас только учат в колледжах ваших!
''I wasn't there very long.'' said Billy, which was true.	- Я там недолго пробыл,- сказал Билли. И он не соврал.
He had had only six months of college and the college hadn't been a regular college, either.	Он пробыл в колледже всего полгода, да и колледж-то был ненастоящий.
It had been the night school of the Ilium School of Optometry.	Это были вечерние курсы оптометристов.
''Joe College,'' said Weary scathingly.	- Липовый твой колледж,- ядовито сказал Вири.
Billy shrugged.	Билли пожал плечами.
''There's more to life than what you read in books.'' said Weary. ''You'll find that out.''	- В жизни такое бывает, чего ни в одной книжке не прочитаешь,- сказал Вири.- Сам увидишь.
Billy made no reply to this, either, there in the ditch, since he didn't want the conversation to go on any longer than necessary.	На это Билли ничего не ответил: там, в канаве, ему было не до разговоров.
He was dimly tempted to say, though, that he knew a thing or two about gore.	Но он чувствовал смутное искушение - сказать, что и ему кое-что известно про кровь и все такое.
Billy, after all, had contemplated torture and hideous wounds at the beginning and the end of nearly every day of his childhood.	В конце концов, Билли не зря с самого детства изо дня в день утром и вечером смотрел на жуткие муки и страшные пытки.
Billy had an extremely gruesome crucifix hanging on the wall of his little bedroom in Ilium.	В Илиуме, в его детской комнатке, висело ужасающее распятие.
A military surgeon would have admired the clinical fidelity of the artist's rendition of all Christ's wounds — the spear wound, the thorn wounds, the holes that were made by the iron spikes.	Военный хирург одобрил бы клиническую точность, с которой художник изобразил все раны Христа-рану от копья, раны от тернового венца, рваные раны от железных гвоздей.
Billy's Christ died horribly. He was pitiful.	В детской у Билли Христос умирал в страшных муках. Его было ужасно жалко.
So it goes.	Такие дела.
Billy wasn't a Catholic, even though he grew up with a ghastly crucifix on the wall.	Билли не был католиком, хотя и вырос под жутким распятием.
His father had no religion.	Отец его никакой религии не исповедовал.
His mother was a substitute organist for several churches around town.	Мать была вторым органистом в нескольких церквах города.
She took Billy with her whenever she played, taught him to play a little, too.	Она брала Билли с собой в церкви, где ей приходилось заменять органиста, и научила его немножко играть.
She said she was going to join a church as soon as she decided which one was right.	Она говорила, что примкнет к церкви, когда решит, какая из них самая правильная.
She never did decide. She did develop a terrific hankering for a crucifix, though.	Но решить она так и не решила. Однако ей очень хотелось иметь распятие.
And she bought one from a Sante Fé gift shop during a trip the little family made out West during the Great Depression.	И она купила распятие в Санта-Фе, в лавочке сувениров, когда их небольшое семейство съездило на Запад во время великой депрессии.
Like so many Americans, she was trying to construct a life that made sense from things she found in gift shops.	Как многие американцы, она пыталась украсить свою жизнь вещами, которые продавались в лавочках сувениров.
And the crucifix went up on the wall of Billy Pilgrim.	И распятие повесили на стенку в детской Билли Пилигрима.
The two scouts, loving the walnut stocks of their rifles in the ditch, whispered that it was time to move out again.	Оба разведчика, поглаживая полированные приклады винтовок, прошептали, что пора бы выбраться из канавы.
Ten minutes had gone by without anybody's coming to see if they were hit or not, to finish them off. Whoever had shot was evidently far away and all alone.	Прошло уже десять минут, но никто не подошел посмотреть - подстрелили их или нет, никто их не прикончил. Как видно, одинокий стрелок был где-то далеко.
And the four crawled out of the ditch without drawing any more fire.	Все четверо выползли из канавы, не навлекая на себя огня.
They crawled into a forest like the big, unlucky mammals they were.	Они доползли до леса - на четвереньках, как и полагалось таким большим невезучим млекопитающим.
Then they stood up and began to walk quickly.	Там они встали на ноги и пошли быстрым шагом.
The forest was dark and cold.	Лес был старый, темный.
The pines were planted in ranks and files.	Сосны были посажены рядами.
There was no undergrowth.	Кустарник там не рос.
Four inches of unmarked snow blanketed the ground.	Нетронутый снег в четыре дюйма толщиной укрывал землю.
The Americans had no choice but to leave trails in the show as unambiguous as diagrams in a book on ballroom dancing — step, slide, rest — step, slide, rest.	Американцам приходилось оставлять следы на снегу, отчетливые, как диаграмма в учебнике бальных танцев: шаг, скольжение, стоп, шаг, скольжение, стоп.
''Close it up and keep it closed!'' Roland Weary warned Billy Pilgrim as they moved out.	- Закрой пасть и молчи! - предупредил Роланд Вири Билли Пилигрима, когда они шли.
Weary looked like Tweedledum or Tweedledee, all bundled up for battle. He was short and thick.	Вири был похож на китайского болванчика, готового к бою. Он и был низенький и круглый как шар.
He had every piece of equipment he had ever been issued, every present he'd received from home: helmet, helmet liner, wool cap, scarf, gloves, cotton undershirt, woolen undershirt, wool shirt, sweater, blouse, jacket, overcoat, cotton underpants, woolen underpants, woolen trousers, cotton socks, woolen socks, combat boots, gas mask, canteen, mess kit, first-aid kit, trench knife, blanket, shelter-half, raincoat, bulletproof Bible, a pamphlet entitled ''Know Your Enemy,'' another pamphlet entitled ''Why We Fight'' and another pamphlet of German phrases rendered in English phonetics, which would enable Weary to ask Germans questions such as ''Where is your headquarters?'' and ''How many howitzers have you?'' or to tell them, ''Surrender. Your situation is hopeless,'' and so on.	На нем было все когда-либо выданное обмундирование, все вещи, присланные в посылках из дому: шлем, шерстяной подшлемник, вязаный колпак, шарф, перчатки, нижняя рубашка бумажная, нижняя рубашка шерстяная, верхняя шерстяная рубаха, свитер, гимнастерка, куртка, шинель, кальсоны бумажные, кальсоны шерстяные, брюки шерстяные, носки бумажные, носки шерстяные, солдатские башмаки, противогаз, котелок, ложка с вилкой, перевязочный пакет, нож, одеяло, плащ-палатка, макинтош, Библия в пулезащитноп переплете, брошюра под названием "Изучай врага!", еще брошюра - "За что мы сражаемся" и еще разговорник с немецким текстом в английской фонетике, чтобы Вири мог задавать немцам вопросы, как-то: "Где находится ваш штаб?" или "Сколько у вас гаубиц?", или сказать: "Сдавайтесь! Ваше положение безвыходно", и так далее.
Weary had a block of balsa wood which was supposed to be a foxhole pillow.	Кроме того, у Вири была деревянная подставка, чтобы легче было вылезти из стрелковой ячейки.
He had a prophylactic kit containing two tough condoms ''For the Prevention of Disease Only!''	У него был профилактический пакет с двумя очень крепкими кондомами "исключительно для предупреждения заражения".
He had a whistle he wasn't going to show anybody until he got promoted to corporal.	У него был свисток, но он его никому не собирался показывать, пока не станет капралом.
He had a dirty picture of a woman attempting sexual intercourse with a Shetland pony. He had made Billy Pilgrim admire that picture several times.	У него была порнографическая открытка, где женщина пыталась заниматься любовью с шотландским пони. Вири несколько раз заставлял Билли Пилигрима любоваться этой открыткой.
The woman and the pony were posed before velvet draperies which were fringed with deedlee-balls.	Женщина и пони позировали перед бархатным занавесом, украшенным помпончиками.
They were flanked by Doric columns.	По бокам возвышались дорические колонны.
In front of one column was a potted palm.	Перед одной из колони стояла пальма в горшке.
The Picture that Weary had was a print of the first dirty photograph in history.	Открытка, принадлежавшая Вири, была копией самой первой в мире порнографической фотографии.
The word photography was first used in 1839, and it was in that year, too, that Louis J. M. Daguerre revealed to the French Academy that an image formed on a silvered metal plate covered with a thin film of silver iodide could be developed in the presence of mercury vapor.	Само слово "фотография" впервые услышали в 1839 году-в этом году Луи Ж.-М. Дагерр доложил Французской академии, что изображение, попавшее на пластинку, покрытую тонким слоем йодистого серебра. может быть проявлено при воздействии ртутных паров.
In 1841, only two years later, an assistant to Daguerre, André Le Fèvre, was arrested in the Tuileries Gardens for attempting to sell a gentleman a picture of the woman and the pony.	В 1841 году, всего лишь два года спустя, Андре Лефевр, ассистент Дагерра, был арестован в Тюильрийском саду за то, что пытался продать какому-то джентльмену фотографию женщины с пони.
That was where Weary bought his picture, too — in the Tuileries.	Кстати, впоследствии и Вири купил свою открытку там же - в Тюильрийском саду.
Le Fèvre argued that the picture was fine art, and that his intention was to make Greek mythology come alive. He said that columns and the potted palm proved that.	Лефевр пытался доказать, что эта фотография - настоящее искусство и что он хотел оживить греческую мифологию. Он говорил, что колонны и пальма в горшке для этого и поставлены.
When asked which myth he meant to represent, Le Fèvre, replied that there were thousands of myths like that, with the woman a mortal and the pony a god.	Когда его спросили, какой именно миф он хотел изобразить, Лефевр сказал, что существуют тысячи мифов, где женщина - смертная, а пони - один из богов.
He was sentenced to six months in prison. He died there of pneumonia. So it goes.	Его приговорили к шести месяцам тюрьмы. Там он умер от воспаления легких. Такие дела.
Billy and the Scouts were skinny people.	Билли и разведчики были очень худые.
Roland Weary had fat to burn.	На Роланде Вири было много лишнего жира.
He was a roaring furnace under all his layers of wool and straps and canvas.	Он пылал как печка под всеми своими шерстями и одежками.
He had so much energy that he bustled back and forth between Billy and the scouts, delivering dumb messages which nobody had sent and which nobody was pleased to receive.	В нем было столько энергии, что он без конца бегал от Билли к разведчикам, передавая знаками какие-то приказания, которых никто не посылал и никто не желал выполнять.
He also began to suspect, since he was so much busier than anybody else, that he was the leader.	Кроме того, он вообразил, что, проявляя настолько больше активности, чем остальные, он уже стал их вожаком.
He was so hot and bundled up, in fact, that he had no sense of danger.	Он был так закутан и так потел, что всякое чувство опасности у него исчезло.
His vision of the outside world was limited to what he could see through a narrow slit between the rim of his helmet and his scarf from home, which concealed his baby face from the bridge of his nose on down.	Внешний мир он мог видеть только ограниченно, в щелку между краем шлема и вязаным домашним шарфом, который закрывал его мальчишескую физиономию от переносицы до подбородка.
He was so snug in there that he was able to pretend that he was safe at home, having survived the war, and that he was telling his parents and his sister a true war story — whereas the true war story was still going on.	Ему было так уютно, что он уже представлял себе, что благополучно вернулся домой, выжив в боях, и рассказывает родителям и сестре правдивую историю войны - хотя на самом деле правдивая история войны еще продолжалась.
Weary's version of the true war story went like this: There was a big German attack, and Weary and his antitank buddies fought like hell until everybody was killed but Weary. So it goes.	У Вири сложилась такая версия правдивой истории войны: немцы начали страшную атаку, Вири и его ребята из противотанковой части сражались как львы, и все, кроме Вири, были убиты. Такие дела.
And then Weary tied in with two scouts, and they became close friends immediately, and they decided to fight their way back to their own lines.	А потом Вири встретился с двумя разведчиками, и они страшно подружились и решили пробиться к своим.
They were going to travel fast. They were damned if they'd surrender.	Они решили идти без остановки. Будь они прокляты, если сдадутся.
They shook hands all around. They called themselves ''The Three Musketeers.''	Они пожали друг другу руки. Они решили называться "Три мушкетера".
But then this damn college kid, who was so weak he shouldn't even have been in the army, asked if he could come along.	Но тут к ним попросился этот несчастный студентишка, такой слабак, что для него в армии не нашлось дела.
He didn't even have a gun or a knife.	У него ни винтовки, ни ножа не было.
He didn't even have a helmet or a cap.	У него даже шлема не было, даже пилотки.
He couldn't even walk right — kept bobbing up-and down, up-and-down, driving everybody crazy, giving their position away. He was pitiful.	Он и идти прямо не мог, шкандыбал вверх-вниз, вверх- вниз, чуть с ума не свел, мог запросто выдать их позицию. Жалкий малый.
The Three Musketeers pushed and carried and dragged the college kid all the way back to their own lines, Weary's story went. They saved his God-damned hide for him.	"Три мушкетера" его и толкали, и тащили, и вели, пока не дошли до своей части. Так про себя сочинял Вири. Спасли ему шкуру, этому студентишке несчастному.
In real life, Weary was retracing his steps, trying to find out what had happened to Billy.	А на самом деле Вири замедлил шаги - надо было посмотреть, что там случилось с Билли.
He had told the scouts to wait while he went back for the college bastard.	Он сказал разведчикам: - Подождите, надо пойти за этим чертовым идиотом.
He passed under a low branch now. It hit the top of his helmet with a clonk. Weary didn't hear it.	Он пролез под низкой веткой. Она звонко стукнула его по шлему. Вири ничего не услышал.
Somewhere a big dog was barking. Weary didn't hear that, either.	Где-то залаяла собака. Вири и этого не слышал.
His war story was at a very exciting point. An officer was congratulating the Three Musketeers, telling them that he was going to put them in for Bronze Stars.	В мыслях у него разворачивался рассказ о войне. Офицер поздравлял "трех мушкетеров", обещая представить их к Бронзовой звезде.
''Anything else I can do for you boys?'' said the officer.	"Могу я быть вам полезным, ребята?"- спрашивал офицер.
''Yes, sir,'' said one of the scouts. ''We'd like to stick together for the rest of the war, sir. Is there some way you can fix it so nobody will ever break up the Three Musketeers?''	"Да, сэр,- отвечал один из разведчиков.- Мы хотим быть вместе до конца войны, сэр. Можете вы сделать так, чтобы никто не разлучал "Трех мушкетеров"?"
Billy Pilgrim had stopped in the forest. He was leaning against a tree with his eyes closed. His head was tilted back and his nostrils were flaring. He was like a poet in the Parthenon.	Билли Пилигрим остановился в лесу. Он прислонился к дереву и закрыл глаза. Голова у него откинулась, ноздри затрепетали. Он походил на поэта в Парфеноне.
This was when Billy first came unstuck in time.	Тут Билли впервые отключился от времени.
His attention began to swing grandly through the full arc of his life, passing into death, which was violet light. There wasn't anybody else there, or any thing. There was just violet light — and a hum.	Его сознание величественно проплыло по всей дуге его жизни в смерть, где светился фиолетовый свет. Там не было никого и ничего. Только фиолетовый свет - и гул.
And then Billy swung into life again, going backwards until he was in pre-birth, which was red light and bubbling sounds.	А потом Билли снова вернулся назад, пока не дошел до утробной жизни, где был алый свет и плеск.
And then he swung into life again and stopped.	И потом вернулся в жизнь и остановился.
He was a little boy taking a shower with his hairy father at the Ilium Y.M.C.A.	Он был маленький мальчик и стоял под душем со своим волосатым отцом в илиумском клубе ХАМЛ. /ХАМЛ - Христианская ассоциация молодых людей./
He smelled chlorine from the swimming pool next door, heard the springboard boom.	Рядом был плавательный бассейн. Оттуда несло хлором, слышался скрип досок на вышке.
Little Billy was terrified, because his father had said Billy was going to learn to swim by the method of sink-or-swim.	Маленький Билли ужасно боялся: отец сказал, что будет учить его плавать методом "плыви или тони".
His father was going to throw Billy into the deep end, and Billy was going to damn well swim.	Отец собирался бросить его в воду на глубоком месте - придется Билли плыть, черт возьми!
It was like an execution.	Это походило на казнь.
Billy was numb as his father carried him from the shower room to the pool. His eyes were closed.	Билли весь онемел, пока отец нес его на руках из душа в бассейн. Он закрыл глаза.
When he opened his eyes, he was on the bottom of the pool, and there was beautiful music everywhere.	Когда он их открыл, он лежал на дне бассейна и вокруг звенела чудесная музыка.
He lost consciousness, but the music went on. He dimly sensed that somebody was rescuing him. Billy resented that.	Он потерял сознание, но музыка не умолкала. Он смутно почувствовал, что его спасают. Билли очень огорчился.
From there he traveled in time to 1965.	Потом он пропутешествовал в 1965 год.
He was forty-one years old, and he was visiting his decrepit mother at Pine Knoll, an old people's home he had put her in only a month before.	Ему шел сорок второй год, и он навещал свою престарелую мать в Сосновом бору - пансионе для стариков, куда он ее устроил всего месяц назад.
She had caught pneumonia, and wasn't expected to live. She did live, though, for years after that.	Она заболела воспалением легких, и думали, что ей не выжить. Но она прожила еще много лет.
Her voice was nearly gone, so, in order to hear her, Billy had to put his ear right next to her papery lips.	Голос у нее почти пропал, так что Билли приходилось прикладывать ухо почти к самым ее губам, сухим, как бумага.
She evidently had something very important to say.	Очевидно, ей хотелось сказать что-то очень важное.
''How . . .?'' she began, and she stopped. She was too tired. She hoped that she wouldn't have to say the rest of the sentence, and that Billy would finish it for her.	- Как...- начала она и остановилась. Она слишком устала. Видно, она понадеялась, что договаривать не надо: Билли сам закончит фразу за нее.
But Billy had no idea what was on her mind. ''How what, Mother?'' he prompted.	Но Билли понятия не имел, что она хочет сказать. - Что "как", мама? - подсказал он ей.
She swallowed hard, shed some tears.	Она глотнула воздух, слезы покатились по лицу.
Then she gathered energy from all over her ruined body, even from her toes and fingertips.	Но тут она собрала все силы своего разрушенного тела, от пальцев на руках до самых пяток.
At last she bad accumulated enough to whisper this complete sentence:	И наконец у нее хватило сил прошептать всю фразу:
''How did I get so old?''	- Как это я так состарилась?
Billy's antique mother passed out, and Billy was led from the room by a pretty nurse.	Престарелая мать Билли забылась сном, и его проводила из комнаты хорошенькая сиделка.
The body of an old man covered by a sheet was wheeled by just as Billy entered the corridor. The man had been a famous marathon runner in his day. So it goes.	Когда Билли вышел в коридор, на носилках провезли тело старика, прикрытое простыней. Старик когда-то был знаменитым бегуном. Такие дела.
This was before Billy had his head broken in an airplane crash, by the way — before he became so vocal about flying saucers and traveling in time.	Кстати, все это было перед тем, как Билли разбил голову при катастрофе самолета, - перед тем, как он так красноречиво заговорил о летающих блюдцах и путешествии во времени.
Billy sat down in a waiting room.	Билли сидел в приемной.
He wasn't a widower yet.	Тогда он еще не овдовел.
He sensed something hard under the cushion of his overstuffed chair.	Под тугими подушками кресла он нащупал что-то твердое.
He dug it out, discovered that it was a book, The Execution of Private Slovik, by William Bradford Huie.	Он потянул за уголок и вытащил книжку. Она называлась, "Казнь рядового Словика", автор Уильям Бредфорд Гьюн.
It was a true account of the death before an American fixing squad of private Eddie D. Slovik, 36896415, the only American soldier to be shot for cowardice since the Civil War. So it goes.	Это был правдивый рассказ о расстреле американского солдата, рядового Эдди Д. Словика, 36896415, - единственного солдата со времен Гражданской войны, расстрелянного самими американцами за трусость. Такие дела.
Billy read the opinion of a staff judge advocate who reviewed Slovik's case, which ended like this: He has directly challenged the authority of the government, and future discipline depends upon a resolute reply to this challenge.	Билли прочитал изложенное в книге мнение видного юриста, члена суда, по поводу дела Словика. В конце говорилось так: Он бросил прямой вызов государственной власти, и все будущие дисциплины зависят от решительного ответа на этот вызов.
If the death penalty is ever to be imposed for desertion, it should be imposed in this case, not as a punitive measure nor as retribution, but to maintain that discipline upon which alone an army can succeed against the enemy.	Если за дезертирство полагается смертная казнь, то в данном случае ее применить необходимо, и не как меру наказания, не как воздаяние, но исключительно как способ поддержать дисциплину, которая является единственным условием успехов армии в борьбе с врагом.
There was no recommendation for clemency in the case and none is here recommended. So it goes.	В данном случае никаких просьб о помиловании не поступало, да это и не рекомендуется. Такие дела.
Billy blinked in 1965, traveled in time to 1958.	Билли мигнул в 1965 году, перелетел во времени обратно, в 1958 год.
He was at a banquet in honour of a Little League team of which his son Robert was a member.	Он был на банкете в честь команды Молодежной лиги, в которой играл его сын Роберт.
The coach, who had never been married, was speaking.	Тренер, закоренелый холостяк, говорил речь.
He was all choked up. ''Honest to God,'' he was saying, ''I'd consider it an honor just to be water boy for these kids.''	Он просто задыхался от волнения. - Клянусь богом, говорил он,- я считал бы честью подавать воду этим ребятам
Billy blinked in 1958, traveled in time to 1961. It was New Year's Eve, and Billy was disgracefully drunk at a party where everybody was in optometry or married to an optometrist.	Билли мигнул в 1958 году, перелетел во времени в 1961-й. Был канун Нового года, и Билли безобразно напился на вечеринке, где все были оптиками либо женами оптиков.
Billy usually didn't drink much, because the war had ruined his stomach, but he certainly had a snootful now, and he was being unfaithful to his wife Valencia for the first and only time.	Обычно Билли пил мало - после войны у него болел желудок,- но тут он здорово нализался и сейчас изменял своей жене, Валенсии, в первый и последний раз в жизни.
He had somehow persuaded a woman to come into the laundry room of the house, and then sit up on the gas dryer, which was running.	Он как-то уговорил одну даму спуститься с ним в прачечную и сесть на сушилку, которая гудела.
The woman was very drunk herself, and she helped Billy get her girdle off.	Дама тоже была очень пьяна и помогала Билли снять с нее резиновый пояс.
''What was it you wanted to talk about?'' she said.	- А что вы мне хотели сказать - спросила она
''It's all right,'' said Billy. He honestly thought it was all right. He couldn't remember the name of the woman.	- Все в порядке,- сказал Билли. Он честно думал, что все в порядке. Имени дамы он вспомнить не мог.
''How come they call you Billy instead of William?''	- Почему вас называют Билли, а не Вильям?
''Business reasons,'' said Billy.	- Деловые соображения, сказал Билли.
That was true.	И это была правда.
His father-in-law, who owned the Ilium School of Optometry, who had set Billy up in practice, was a genius in his field. He told Billy to encourage people to call him Billy — because it would stick in their memories.	Тесть Билли, владелец Илнумских оптометрических курсов, взявший Билли к себе в дело, был гением в своей области. Он сказал пусть Билли позволяет людям называть себя просто Билли - так они лучше его запомнят.
It would also make him seem slightly magical, since there weren't any other grown Billys around. It also compelled people to think of him as a friend right away.	И в этом будет что-то особенное, потому что других взрослых Билли вокруг не было. А кроме того, люди сразу станут считать его своим другом
Somewhere in there was an awful scene, with people expressing disgust for Billy and the woman, and Billy found himself out in his automobile, trying to find the steering wheel.	Тогда же на вечеринке разразился ужасающий скандал, люди возмущались Билли и его дамой, и Билли как-то очутился в своей машине, ища, где же руль.
The main thing now was to find the steering wheel.	Теперь было важнее всего найти руль.
At first, Billy windmilled his arms, hoping to find it by luck.	Сначала Билпи махал, руками, как мельница, надеясь случайно на него наткнуться.
When that didn't work, he became methodical, working in such a way that the wheel could not possibly escape him. He placed himself hard against the left-hand door, searched every square inch of the area before him.	Когда это не удалось, он стал искать руль методически, постепенно, так, что руль от него никак не мог спрятаться - Он крепко прижался к левой дверце и обшарил каждый квадратный дюйм перед собой.
When he failed to find the wheel, he moved over six inches, and searched again.	Когда. руль не обнаружился, Билли продвинулся вперед на шесть дюймов и снова стал нашаривать руль.
Amazingly, he was eventually hard against the right-hand door, without having found the wheel. He concluded that somebody had stolen it. This angered him as he passed out.	Как ни странно, он ткнулся носом в правую дверцу, не найдя руля. Он решил, что кто-то его украл. Это его рассердило, но он тут же свалился и уснул.
He was in the back seat of his car, which was why he couldn't find the steering wheel.	Оказывается, он сидел на заднем сиденье машины, а потому и не мог найти руль.
Now somebody was shaking Billy awake. Billy stiff felt drunk, was still angered by the stolen steering wheel.	Тут кто-то сильно потряс Билли, и он проснулся, Билли все еще был пьян и все еще злился из-за украденного руля.
He was back in the Second World War again, behind the German lines.	Но тут он снова оказался во второй мировой войне, в тылу у немцев.
The person who was shaking him was Roland Weary.	Тряс его Роланд Вири.
Weary had gathered the front of Billy's field jacket into his hands.	Вири сгреб Билли за грудки.
He banged Billy against a tree, then pulled him away from it, flung him in the direction he was supposed to take under his own power.	Он стукнул его об дерево, потом дернул, назад и толкнул туда, куда надо было идти.
Billy stopped, shook his head.	Билли остановился, потряс головой.
''You go on,'' he said.	- Идите сами!- сказал он.
''What?''	- Что?
''You guys go on without me. I'm all right.''	- Идите, без меня, ребята. Я в порядке.
''You're what?''	- Ты что?
''I'm O.K.''	- Все в порядке...
''Jesus — I'd hate to see somebody sick,'' said Weary, through five layers of humid scarf from home.	- У, черт тебя раздери,- сказал Вири сквозь пять слоев мокрого шарфа, присланного из дому.
Billy had never seen Weary's face.	Билли никогда не видел лица Роланда Вири.
He had tried to imagine it one time, had imagined a toad in a fishbowl.	Он пытался вообразить, какой он, но ему все представлялось что-то вроде жабы в аквариуме.
Weary kicked and shoved Billy for a quarter of a mile.	С четверть мили Роланд толкал и тащил Билли вперед.
The scouts were waiting between the banks of a frozen creek.	Разведчики ждали под берегом замерзшей речки.
They had heard the dog.	Они слышали собачий лай.
They had heard men calling back and forth, too — calling like hunters who had a pretty good idea of where their quarry was.	Они слышали, как перекликались человеческие голоса, перекликались, как охотники, уже учуявшие, где дичь.
The banks of the creek were high enough to allow the scouts, to stand without being seen.	Берег речки был достаточно высок, и разведчиков за ним не было видно.
Billy staggered down the bank ridiculously.	Билли нелепо скатился с берега.
After him came Weary, clanking and clinking and tinkling and hot.	После него сполз Вири, звеня и звякая, пыхтя и потея.
''Here he is, boys,'' said Weary. ''He don't want to live, but he's gonna live anyway. When he gets out of this, by God, he's gonna owe his life to the Three Musketeers.''	- Вот он, ребята,- сказал Вири.- Жить ему неохота, да мы его заставим. А когда спасется, так поймет, клянусь богом, что жизнь ему спасли "три мушкетера".
There was the first time the scouts had heard that Weary thought of himself and them as the Three Musketeers.	Разведчики впервые услыхали, что Вири зовет их про себя "тремя мушкетерами".
Billy Pilgrim, there in the creekbed, thought he, Billy Pilgrim, was turning to steam painlessly.	Билли Пилигрим шел по замерзшему руслу речки, и ему казалось, что его тело медленно испаряется.
If everybody would leave him alone for just a little while, he thought, he wouldn't cause anybody any more trouble.	Только бы его оставили в покое, хоть на минуту, думал он, никому не пришлось бы с ним возиться.
He would turn to steam and float up among the treetops.	Он весь превратился бы в пар и медленно всплыл бы к верхушкам, деревьев.
Somewhere the big dog barked again. With the help of fear and echoes and winter silences, that dog had a voice like a big bronze gong.	Где-то снова залаяла собака. От эха в зимней тишине лай собаки звучал как удары огромного медного гонга и страшно испугал Билли.
Roland Weary, eighteen years old, insinuated himself between the scouts, draped a heavy arm around the shoulder of each.	Воссмнадцатилетний Роланд Вири протиснулся между двумя разведчиками.
''So what do the Three Musketeers do now?'' he said.	- Ну, что теперь предпримут "Три мушкетера"?
Billy Pilgrim was having a delightful hallucination.	У Билли Пилигрима начались приятнейшие галлюцинации.
He was wearing dry, warm, white sweatsocks, and he was skating on a ballroom floor. Thousands cheered.	Ему казалось, что на нем были толстые белые шерстяные носки и он легко скользил по паркету бального зала. Тысячи зрителей аплодировали ему.
This wasn't time-travel.	Это не было путешествием во времени.
It had never happened, never would happen. It was the craziness of a dying young man with his shoes full of snow.	Ничего похожего никогда не было, никогда быть не могло. Это был бред умирающего мальчишки, в чьи башмаки набился снег.
One scout hung his head, let spit fall from his lips. The other did the same.	Один из разведчиков, опустив голову, длинно сплюнул. Другой тоже.
They studied the infinitesimal effects of spit on snow and history.	Они увидели, как мало значил для снега и для истории такой плевок.
They were small, graceful people.	Оба разведчика были маленькие, складные.
They had been behind German lines before many times — living like woods creatures, living from moment to moment in useful terror, thinking brainlessly with their spinal cords.	Они уже много раз побывали в тылу у немцев - жили, как лесные звери, от минуты к минуте, в спасительном страхе, мысля не головным, а спинным мозгом.
Now they twisted out from under Weary's loving arms.	Они рывком высвободились из ласкового объятия Вири.
They told Weary that he and Billy had better find somebody to surrender to.	Они сказали Вири, что ему бы, да и Билли Пилигриму тоже, лучше всего поискать, кому сдаться.
The Scouts weren't going to wait for them any more.	Ждать их разведчики не желали.
And they ditched Weary and Billy in the creekbed.	И они бросили Вири и Билли в русле речки.
Billy Pilgrim went on skating, doing tricks in sweatsocks, tricks that most people would consider impossible — making turns, stopping on a dime and so on.	Билли Пилигрим все еще скользил в своих белых шерстяных носках, выкидывая разные трюки - любой человек сказал бы, что такая акробатика немыслима, но он кружился, тормозил на пятачке и так далее.
The cheering went on, but its tone was altered as the hallucination gave way to time-travel.	Восторженные крики продолжались, но вдруг все изменилось: вместо, галлюцинаций Билли опять стал путешествовать во времени.
Billy stopped skating, found himself at a lectern in a Chinese restaurant in Ilium, New York, on an early afternoon in the autumn of 1957.	Билли уже не скользил, а стоял на эстраде в китайском ресторанчике в Илнуме, штат Нью-Йорк, в осенний день 1957 года.
He was receiving a standing ovation from the Lions Club.	Его стоя приветствовали члены Клуба львов.
He had just been elected President, and it was necessary that he speak.	Он только что был избран председателем, этого клуба, и ему нужно было сказать речь.
He was scared stiff, thought a ghastly mistake had been made.	Он до смерти перепугался, решив, что произошла жуткая ошибка.
All those prosperous, solid men out there would discover now that they had elected a ludicrous waif.	Все эти зажиточные, солидные люди сейчас обнаружат, что выбрали такого жалкого заморыша.
They would hear his reedy voice, the one he'd had in the war.	Они услышат его высокий срывающийся, как когда-то на войне, голос.
He swallowed, knew that all he had for a voice box was a little whistle cut from a willow switch.	Он глотнул воздух, чувствуя, что вместо голосовых связок у него внутри свистулька, вырезанная из вербы.
Worse — he had nothing to say. The crowd quieted down. Everybody was pink and beaming.	И что еще хуже - сказать ему было нечего. Люди затихли. Все раскраснелись, заулыбались.
Billy opened his mouth, and out came a deep, resonant tone.	Билли открыл рот - и прозвучал глубокий, звучный голос.
His voice was a gorgeous instrument.	Трудно было найти инструмент великолепнее.
It told jokes which brought down the house.	Голос Билли звучал насмешливо, и весь зал покатывался со смеху.
It grew serious, told jokes again, and ended on a note of humility.	Он становился серьезным, снова острил и закончил смиренной благодарностью.
The explanation of the miracle was this: Billy had taken a course in public speaking.	Объяснялось это чудо тем, что Билли брал уроки ораторского искусства.
And then he was back in the bed of the frozen creek again.	А потом он снова очутился в русле замерзшей речки.
Roland Weary was about to beat the living shit out of him.	Роланд Вири бил его смертным боем.
Weary was filled with a tragic wrath.	Трагический гнев обуревал Роланда Вири.
He had been ditched again.	Снова с ним не захотели водиться.
He stuffed his pistol into its holster.	Он сунул пистолет в кобуру.
He slipped his knife into its scabbard. Its triangular blade and blood gutters on all three faces.	Он воткнул нож в ножны. Весь нож целиком - и трехгранное лезвие, и желобок для стока крови.
And then he shook Billy hard, rattled his skeleton, slammed him against a bank.	И, встряхнув Билли так, что у него кости загремели, он стукнул его об землю у берега.
Weary barked and whimpered through his layers of scarf from home.	Вири орал и стонал сквозь слои шарфа - подарка из дому.
He spoke unintelligibly of the sacrifices he had made on Billy's behalf.	Он что-то невнятно мычал про жертвы, принесенные им ради Билли.
He dilated upon the piety and heroism of ''The Three Musketeers,'' portrayed, in the most glowing and impassioned hues, their virtue and magnanimity, the imperishable honor they acquired for themselves, and the great services they rendered to Christianity.	Он разглагольствовал о том, какие богобоязненные, какие мужественные люди все "Три мушкетера", в самых ярких красках описывал их добродетели, их великодушие, бессмертную славу, добытую ими для себя, и бесценную службу, какую они сослужили делу христианства.
It was entirely Billy's fault that this fighting organization no longer existed, Weary felt, and Billy was going to pay.	Вири считал, что эта доблестная боевая единица распалась исключительно по вине Билли и Билли за это расплатится сполна.
Weary socked Billy a good one on the side of the jaw, knocked Billy away from the bank and onto the snow-covered ice of the creek.	Вири двинул его кулаком в челюсть и сбил с ног на заснеженный лед речки.
Billy was down on all fours on the ice, and Weary kicked him in the ribs, rolled him over on his side.	Билли упал на четвереньки, и Вири ударил его ногой в ребра, перекатил его на бок.
Billy tried to form himself into a ball.	Билли весь сжался в комок.
''You shouldn't even be in the Army,'' said Weary.	- Тебя к армии и подпускать нельзя! - сказал Вири.
Billy was involuntarily making convulsive sounds that were a lot like laughter.	У Билли невольно вырвались судорожные звуки, похожие на смех.
''You think it's funny, huh?'' Weary inquired.	- Ты еще смеешься, а?- крикнул Вири.
He walked around to Billy's back.	Он обошел Билли со спины.
Billy's jacket and shirt and undershirt had been hauled up around his shoulders by the violence, so his back was naked.	Куртка, верхняя и нижняя рубашки задрались на спине у Билли почти до плеч, спина оголилась.
There, inches from the tips of Weary's combat boots, were the pitiful buttons of Billy's spine.	В трех дюймах от солдатских сапог Роланда Вири жалобно торчали Биллины позвонки.
Weary drew back his right boot, aimed a kick at the spine, at the tube which had so many of Billy's important wires in it.	Вири отвел правый сапог, нацелился на позвоночник. на трубку, где проходило столько нужных для Билли проводов.
Weary was going to break that tube.	Вири собрался сломать эту трубку.
But then Weary saw that he had an audience.	Но тут Вири увидал, что у него есть зрители.
Five German soldiers and a police dog on a leash were looking down into the bed of the creek.	Пять немецких солдат с овчаркой на поводке остановились на берегу речки и глазели вниз.
The soldiers' blue eyes were filled with bleary civilian curiosity as to why one American would try to murder another one so far from home, and why the victim should laugh.	В голубых глазах солдат стояло мутное, совсем гражданское любопытство: почему это один американец пытается убить другого американца вдали от их родины и почему жертва смеется?
THREE	III
The Germans and the dog were engaged in a military operation which had an amusingly self-explanatory name, a human enterprise which is seldom described in detail, whose name alone, when reported as news or history, gives many war enthusiasts a sort of post-coital satisfaction.	Немцы и собака проводили военную операцию, которая носит занятное, все объясняющее название, причем эти дела рук человеческих редко описываются детально, но одно название, встреченное в газетах или исторических книгах, вызывает у энтузиастов войны что-то вроде сексуального удовлетворения.
It is, in the imagination of combat's fans, the divinely listless loveplay that follows the orgasm of victory. It is called ''mopping up''.	В воображении таких любителей боев эта операция напоминает тихую любовную игру после оргазма победы. Называется она "прочесывание".
The dog, who had sounded so ferocious in the winter distances, was a female German shepherd.	Собака, чей лай так свирепо звучал в зимней тишине, была немецкой овчаркой.
She was shivering. Her tail was between her legs.	Она вся дрожала. Хвост у нее был поджат.
She had been borrowed that morning from a farmer.	Этим утром ее взяли на время с фермы.
She had never been to war before. She had no idea what game was being played. Her name was Princess.	Раньше она никогда не воевала. Она не понимала, что это за игра. Звали ее Принцесса.
Two of the Germans were boys in their early teens.	Двое немцев были совсем мальчишки.
Two were ramshackle old men — droolers as toothless as carp.	Двое - дряхлые старики, беззубые, как рыбы.
They were irregulars, armed and clothed fragmentarily with junk taken from real soldiers who were newly dead. So it goes.	Это были запасники, их вооружили и одели во что попало, сняв вещи с недавно убитых строевых солдат. Такие дела.
They were farmers from just across the German border, not far away.	Все они были крестьяне из пограничной зоны, неподалеку от фронта.
Their commanander was a middle-aged corporal — red-eyed, scrawny, tough as dried beef, sick of war.	Командовал ими капрал средних лет - красноглазый, тощий, жесткий, как пересушенное мясо. Война ему осточертела.
He had been wounded four times — and patched up, and sent back to war.	Он был ранен четыре раза - и его чинили и снова отправляли на фронт.
He was a very good soldier — about to quit, about to find somebody to surrender to.	Он был очень хороший солдат, но готов был все бросить, лишь бы нашлось кому сдаться.
His bandy legs were thrust into golden cavalry boots which he had taken from a dead Hungarian colonel on the Russian front. So it goes.	На его кривых ногах красовались золотистые кавалерийские сапоги, снятые на русском фронте с мертвого венгерского полковника. Такие дела.
Those boots were almost all he owned in this world. They were his home.	Кроме этих сапог, у капрала почти ничего на свете не было. Они были его домом.
An anecdote: One time a recruit was watching him bone and wax those golden boots, and he held one up to the recruit and said, ''If you look in there deeply enough, you'll see Adam and Eve.''	Анекдот: однажды солдат смотрел, как капрал начищает до блеска свои золотые сапоги, и капрал сунул сапог солдату под нос и сказал: "Посмотри как следует, увидишь Адама и Еву".
Billy Pilgrim had not heard this anecdote. But, lying on the black ice there, Billy stared into the patina of the corporal's boots, saw Adam and Eve in the golden depths.	Билли Пилигрим никогда не слыхал про этот анекдот. Но, лежа на почерневшем льду, Билли уставился на блеск сапог и в золотой глубине увидал Адама и Еву.
They were naked. They were so innocent, so vulnerable, so eager to behave decently. Billy Pilgrim loved them.	Они были нагие. Они были так невинны, так легко ранимы, так старались вести себя хорошо. Билли Пилигрим их любил.
Next to the golden boots were a pair of feet which were swaddled in rags. They were crisscrossed by canvas straps, were shod with hinged wooden clogs.	Рядом с золотыми сапогами стояла пара ног, обмотанных тряпками. Обмотки перекрещивались холщовыми завязками, на завязках держались деревянные сабо.
Billy looked up at the face that went with the clogs.	Билли взглянул на лицо хозяина деревяшек.
It was the face of a blond angel of a fifteen-year-old boy.	Это было лицо белокурого ангела, пятнадцатилетнего мальчугана.
The boy was as beautiful as Eve.	Мальчик был прекрасен, как праматерь Ева.
Billy was helped to his feet by the lovely boy, by the heavenly androgyne.	Прелестный мальчик, ангел небесный, поднял Билли на ноги.
And the others came forward to dust the snow off Billy, and then they searched him for weapons. He didn't have any.	Подошли остальные, смахнули с Билли снег, обыскали его - нет ли оружия. Оружия у него не было.
The most dangerous thing they found on his person was a two-inch pencil stub.	Самое опасное, что при нем нашли, был огрызок карандаша.
Three inoffensive bangs came from far away. They came from German rifles.	Вдали прозвучали три спокойных выстрела. Стреляли немецкие винтовки.
The two scouts who had ditched Billy and Weary had just been shot.	Обоих разведчиков, бросивших Билли и Вири, пристрелили немцы.
They had been lying in ambush for Germans.	Разведчики залегли в канаве, поджидая немцев.
They had been discovered and shot from behind.	Их обнаружили и пристрелили с тыла.
Now they were dying in the snow, feeling nothing, turning the snow to the color of raspberry sherbet. So it goes.	Теперь они умирали на снегу, ничего не чувствуя, и снег под ними становился цвета малинового желе. Такие дела.
So Roland Weary was the last of the Three Musketeers.	И Роланд Вири остался последним из "трех мушкетеров".
And Weary, bug-eyed with terror, was being disarmed.	Теперь солдаты разоружали пучеглазого от страха Вири.
The corporal gave Weary's pistol to the pretty boy.	Капрал отдал хорошенькому мальчику пистолет Вири.
He marveled at Weary's cruel trench knife, said in German that Weary would no doubt like to use the knife on him, to tear his face off with the spiked knuckles, to stick the blade into his belly or throat.	Он пришел в восхищение от свирепого ножа Вири и сказал по-немецки, что Вири небось хотел пырнуть его этим ножом, разодрать ему морду колючками кастета, распороть ему пузо, перерезать глотку.
He spoke no English, and Billy and Weary understood no German.	По-английски капрал не говорил, а Билли и Вири по-немецки не понимали.
''Nice playthings you have," the corporal told Weary, and he handed the knife to an old man. ''Isn't that a pretty thing? Hmmm?"	- Хороша у тебя игрушка!- сказал капрал Вири и отдал нож одному из стариков.- Что скажешь? Ничего штучка, а?
He tore open Weary's overcoat and blouse.	Капрал рванул шинель и куртку на груди у Вири.
Brass buttons flew like popcorn.	Пуговицы запрыгали, как жареная кукуруза.
The corporal reached into Weary's gaping bosom as though he meant to tear out his pounding heart, but he brought out Weary's bulletproof Bible instead.	Капрал сунул руку за пазуха Билли, как будто хотел вырвать громко бьющееся сердце, но вместо сердца выхватил непробиваемую Библию.
A bullet-proof Bible is a Bible small enough to be slipped into a soldier's breast pocket, over his heart. It is sheathed in steel.	Не пробиваемая пулями Библия - это такая книжечка, которая может уместиться в нагрудном кармане солдата, над сердцем. У нее стальной переплет.
The corporal found the dirty picture of the woman and the pony in Weary's hip pocket.	В кармане брюк у Вири, капрал нашел порнографическую открытку - женщину с пони.
''What a lucky pony, eh?'' he said. ''Hmmmm? Hmmmm? Don't you wish you were that pony?''	- Повезло коняге, а?- сказал он.- М-ммм? Тебе бы на его место, а?
He handed the picture to the other old man. ''Spoils of war! It's all yours, you lucky lad.''	Он передал картинку другому старику:- Военный трофей! Твой будет, твой, счастливчик ты этакий!
Then he made Weary sit down in the snow and take off his combat boots, which he gave to the beautiful boy.	Потом он усадил Вири на снег, снял с него солдатские сапоги и отдал их красивому мальчику.
He gave Weary, the boy's clogs.	А Вири отдал деревянные сабо.
So Weary and Billy were both without decent military footwear now and they had to walk for miles and miles, with Weary's clogs clacking, with Billy bobbing up-and-down, up-and-down, crashing into Weary from time to time.	Так они, и Билли и Вири, оказались без походной обуви, а идти им пришлось милю за милей, и Вири стучал деревяшками, а Билли прихрамывал - вверх-вниз, вверх-вниз, то и дело налетая иа Вири.
''Excuse me,'' Billy would say, or ''I beg your pardon.''	- Извини,- говорил тогда Билли или же:- Прошу прощения.
They were brought at last to a stone cottage at a fork in the road.	Наконец их привели в каменную сторожку на развилке дорог.
It was a collecting point for prisoners of war.	Это был сборный пункт для пленных.
Billy and Weary were taken inside, where it was warm and smoky.	Билли и Вири впустили о сторожку. Там было тепло и дымно.
There was a fire sizzling and popping in the fireplace. The fuel was furniture.	В печке горел и фыркал огонь. Топили мебелью.
There were about twenty other Americans in there, sitting on the floor with their backs to the wall, staring into the flames — thinking whatever there was to think, which was zero.	Там было еще человек двадцать американцев; они сидели на полу, прислонись к стене, глядели в огонь и думали о том, о чем можно было думать - то есть ни о чем.
Nobody talked. Nobody had any good war stories to tell.	Никто не разговаривал. О войне рассказывать было нечего.
Billy and Weary found places for themselves, and Billy went to sleep with his head on the shoulder of an unprotesting captain.	Билли и Вири нашли для себя местечко, и Билли заснул на плече у какого-то капитана - тот не протестовал.
The captain was a chaplain. He was a rabbi. He had been shot through the hand.	Капитан был лицом духовным. Он был раввин. Ему прострелили руку.
Billy traveled in time, opened his eyes, found himself staring into the glass eyes of a jade green mechanical owl.	Билли пропутешествовал во времени, открыл глаза и очутился перед зеленоглазой металлической совой.
The owl was hanging upside down from a rod of stainless steel.	Сова висела вверх ногами на палке из нержавеющей стали.
The owl was Billy's optometer in his office in Ilium.	Это был оптометр в кабинете Билли в Илиуме.
An optometer is an instrument for measuring refractive errors in eyes — in order that corrective lenses may be prescribed.	Оптометр - это такой прибор, которым проверяют зрение, чтобы прописать очки.
Billy had fallen asleep while examining a female patient who was in a chair on the other side of the owl.	Билли заснул во время осмотра пациентки, сидевшей в кресле по другую сторону совы.
He had fallen asleep at work before. It had been funny at first.	Он и раньше иногда засыпал за работой. Сначала это было смешно.
Now Billy was starting to get worried about it, about his mind in general. He tried to remember how old he was, couldn't.	Но потом Билли стал беспокоиться и об этом, и вообще о своем душевном состоянии.
He tried to remember what year it was. He couldn't remember that, either.	Он пытался вспомнить, сколько ему лет, и не мог. Он пытался вспомнить, какой сейчас год, и тоже никак не мог.
''Doctor — ,'' said the patient tentatively.	- Доктор,- осторожно окликнула его пациентка.
''Hm?'' he said.	- М-ммм?- сказал он.
''You're so quiet.''	- Вы вдруг замолчали.
''Sorry.''	- Простите.
''You were talking away there — and then you got so quiet''	- Вы что-то говорили, а потом вдруг остановились.
''Um.''	- М-мм.
''You see something terrible?''	- Вы увидали что-нибудь страшное?
''Terrible?''	- Страшное?
''Some disease in my eyes?''	- Может, у меня какая-нибудь страшная болезнь?
''No, no,'' said Billy, wanting to doze again. ''Your eyes are fine. You just need glasses for reading.''	- Нет, нет,- сказал Билли, которому ужасно хотелось. спать.- Глаза у вас отличные. Нужны только очки для чтения.
He told her to go across the corridor — to see the wide selection of frames there.	И он велел ей пройти в другой кабинет, в конце коридора: там был большой выбор оправ.
When she was gone, Billy opened the drapes and was no wiser as to what was outside.	Когда она вышла, Билли отдернул занавески н не понял, что там, на дворе.
The view was still blocked by a venetian blind, which he hoisted clatteringly.	Окно закрывала штора, и Билли с шумом поднял ее.
Bright sunlight came crashing in.	Ворвался яркий солнечный свет.
There were thousands of parked automobiles out there, twinkling on a vast lake of blacktop.	На улице стояли тысячи автомобилей, сверкающих на черном асфальте.
Billy's office was part of a suburban shopping center.	Приемная Билли находилась в здании огромного универмага.
Right outside the window was Billy's own Cadillac El Dorado Coupe de Ville.	Прямо под окном стоял собственный "кадиллак" Билли "Эльдорадо Купэ дэ Виль".
He read the stickers on the bumper.	Он прочел наклейки на бампере.
''Visit Ausable Chasm,'' said one. ''Support Your Police Department,'' said another. There was a third. ''Impeach Earl Warren,'' it said.	"Посетите каньон Озейбл",- гласила одна. "Поддержите свою полицию",- взывала другая. Там была и третья, на ней стояло: "Не поддерживайте Уоррена".
The stickers about the police and Earl Warren were gifts from Billy's father-in-law, a member of the John Birch Society.	Наклейки про полицию и Эрла Уоррена подарил Билли его тесть, член общества Джона Бэрча.
The date on the license plate was 1967, which would make Billy Pilgrim forty-four years old. He asked himself this: ''Where have all the years gone?''	На регистрационном номере стояла дата: 1967 год. Значит, Билли, было сорок, четыре года и он спросил себя: "Куда же ушли все эти годы?"
Billy turned his attention to his desk.	Билли взглянул на свой письменный стол.
There was an open copy of The Review of Optometry there.	На нем лежал развернутый номер "Оптометрического обозрения".
It was opened to an editorial, which Billy now read, his lips moving slightly.	Он был развернут да передовице, и Билли стал читать, слегка шевеля губами,
What happens in 1968 will rule the fate of European optometrists for at least 50 years! Billy read.	"События 1968 года повлияют на судьбу европейских оптометристов по крайней мере лет на пятьдесят! - читал Билли.
With this warning, Jean Thiriart, Secretary of the National Union of Belgium Opticians, is pressing for formation of a ''European Optometry Society.''	С таким предупреждением Жан Тириарт, секретарь Национального совета бельгийских оптиков, обратился к съезду, настаивая на необходимости создания Европейского сообщества оптометристов.
The alternatives, he says, will be the obtaining of Professional status, or, by 1971, reduction to the role of spectacle-sellers.	Надо выбирать, сказал он, либо защищать профессиональные интересы, либо к 1971 году мы. станем свидетелями упадка роли оптометристов в общей экономике".
Billy Pilgrim tried hard to care.	Билли Пилигрим тщетно старался почувствовать хоть какой-то интерес.
A siren went off, scared the hell out of him.	Вдруг взвизгнула сирена, напутав его до полусмерти.
He was expecting the Third World War at any time.	С минуты на минуту он ждал начала третьей мировой войны.
The siren was simply announcing high noon.	Но сирена просто возвестила полдень.
It was housed in a cupola atop a firehouse across the street from Billy's office.	Она была расположена на каланче пожарной команды, как раз напротив приемной Билли.
Billy closed his eyes.	Билли закрыл глаза.
When he opened them, he was back in the Second World War again.	Когда он их открыл, он снова очутился во второй мировой войне.
His head was on the wounded rabbi's shoulder.	Голова его лежала на плече раненого раввина.
A German was kicking his feet, telling him to wake up, that it was time to move on.	Немецкий солдат толкал его ногой, пытаясь разбудить, - пора было двигаться дальше.
The Americans, with Billy among them, formed a fools' parade on the road outside.	Американцы, и вместе с ними Билли, шли шутовским парадом по дороге.
There was a photographer present, a German war correspondent with a Leica.	Рядом оказался фотограф, военный корреспондент немецкой газеты, с "лейкой".
He took pictures of Billy's and Roland Weary's feet.	Он сфотографировал ноги Билли и Роланда Вири.
The picture was widely published two days later as heartening evidence of how miserably equipped the American Army often was, despite its reputation for being rich.	Эти фото были. широко опубликованы дня через два в Германии как ободряющий пример скверной экипировки американской армии, хотя она и считалась богатой.
The photographer wanted something more lively, though, a picture of an actual capture.	Но фотограф хотел снять что-нибудь более злободневное, например сдачу в плен.
So the guards staged one for him.	И охрана устроила для него инсценировку.
They threw Billy into shrubbery.	Солдаты швырнули Билли в кусты.
When Billy came out of the shrubbery, his face wreathed in goofy good will, they menaced him with their machine pistols, as though they were capturing him then.	Когда Билли вылез из кустов, расплываясь в дурацкой добродушной улыбке, они угрожающе надвинулись на него, наставив в упор автоматы, как будто брали его в плен.
Billy's smile as he came out of the shrubbery was at least as peculiar as Mona Lisa's, for he was simultaneously on foot in Germany in 1944 and riding his Cadillac in 1967.	Билли вылез из кустов с улыбкой не менее загадочной, чем улыбка Моны Лизы, потому что он одновременно шел пешком по Германии в 1944 году и вел свой "кадиллак" в 1967 году.
Germany dropped away, and 1967 became bright and clear, free of interference from any other time.	Германия исчезла, а 1967 год стал отчетливым и ярким, без интерференции другого времени.
Billy was on his way to a Lions Club luncheon meeting.	Билли ехал на завтрак в Клуб львов.
It was a hot August, but Billy's car was air-conditioned.	Стоял жаркий августовский день, но в машине Билли работал кондиционный аппарат.
He was stopped by a signal in the middle of Ilium's black ghetto.	Посреди черного гетто его остановил светофор.
The people who lived here hated it so much that they had burned down a lot of it a month before.	Жители этого квартала так ненавидели свое жилье, что месяц тому назад сожгли довольно много лачуг.
It was all they had, and they'd wrecked it.	Это было все их имущество, и все равно они его сожгли.
The neighborhood reminded Billy of some of the towns he had seen in the war.	Квартал напоминал Билли города, где он бывал в войну.
The curbs and sidewalks were crushed in many places, showing where the National Guard tanks and half-tracks had been.	Тротуары и мостовые были исковерканы - там прошли танки и бронетранспортеры национальной гвардии.
''Blood brother,'' said a message written in pink paint on the side of a shattered grocery store.	"Брат по крови",- гласила надпись, сделанная красноватой, краской на стене разрушенной бакалейной лавочки.
There was a tap on Billy's car window.	Раздался стук в стекло. машины Билли.
A black man was out there. He wanted to talk about something.	У машины стоял черный человек. Ему хотелось что-то сказать.
The light had changed.	Светофор мигнул.
Billy did the simplest thing. He drove on.	И Билли сделал самое простое: он поехал дальше.
Billy drove through a scene of even greater desolation.	Билли, проезжал по еще более безотрадным местам.
It looked like Dresden after it was fire-bombed — like the surface of the moon.	Тут все напоминало то ли Дрезден после бомбежки, то ли поверхность Луны.
The house where Billy had grown up used to be somewhere in what was so empty now.	На каком-то из этих пустырей стоял когда-то дом, где вырос Билли.
This was urban renewal.	Шла перестройка города.
A new Ilium Government Center and a Pavilion of the Arts and a Peace Lagoon and high-rise apartment buildings were going up here soon.	Скоро здесь должен вырасти новый административныи центр Илиума, Дом искусств, бассейн "Мирный" и кварталы дорогих жилых домов.
That was all right with Billy Pilgrim.	Билли Пилигрим не возражал.
The speaker at the Lions Club meeting was a major in the Marines.	Председательствовал на собрании Клуба львов бывший майор морской пехоты.
He said that Americans had no choice but to keep fighting in Vietnam until they achieved victory or until the Communists realized that they could not force their way of life on weak countries.	Он сказал, что американцы вынуждены сражаться во Вьетнаме до полной победы или до тех пор, пока коммунисты не поймут, что нельзя навязывать свой образ жизни слаборазвитым странам.
The major had been there on two separate tours of duty.	Майор дважды побывал во Вьетнаме по долгу службы.
He told of many terrible and many wonderful things he had seen.	Он рассказывал о всяких страшных и прекрасных вещах, которые ему довелось наблюдать.
He was in favor of increased bombings, of bombing North Vietnam back into the Stone Age, if it refused to see reason.	Он был за усиление бомбежки Северного Вьетнама - пускай у них настанет каменный век, если они отказываются внять голосу разума.
Billy was not moved to protest the bombing of North Vietnam, did not shudder about the hideous things he himself had seen bombing do.	Билли не собирался протестовать против бомбежки Вьетнама, не содрогался, вспоминая об ужасах, которые он сам видел при бомбежке.
He was simply having lunch with the Lions Club, of which he was past president now.	Он просто завтракал в Клубе львов, где когда-то был председателем.
Billy had a framed prayer on his office wall which expressed his method for keeping going, even though he was unenthusiastic about living.	На стене в приемной у Билли висела в рамочке молитва, которая была ему поддержкой, хотя он и относился к жизни довольно равнодушно.
A lot of patients who saw the prayer on Billy's wall told him that it helped them to keep going too. It went like this:	Многие пациенты, видевшие молитву на стенке у Билли, потом говорили ему, что она и их очень поддержала. Звучала молитва так:
GOD GRANT ME	ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ
THE SERENITY TO ACCEPT	ДУШЕВНЫЙ ПОКОЙ, ЧТОБЫ ПРИНИМАТЬ
THE THINGS I CANNOT CHANGE,	ТО, ЧЕГО Я НЕ МОГУ ИЗМЕНИТЬ,
COURAGE	МУЖЕСТВО -
TO CHANGE THE THINGS I CAN,	ИЗМЕНЯТЬ ТО, ЧТО МОГУ,
AND WISDOM ALWAYS	И МУДРОСТЬ - ВСЕГДА
TO TELL THE	ОТЛИЧАТЬ
DIFFERENCE.	ОДНО ОТ ДРУГОГО.
Among the things Billy Pilgrim could not change were the past, the present and the future.	К тому, чего Билли изменить не мог, относилось прошлое, настоящее и будущее.
Now he was being introduced to the Marine major.	А сейчас его представляли майору морской пехоты.
The person who was performing the introduction was telling the major that Billy was a veteran, and that Billy had a son who was a sergeant in the Green Berets — in Vietnam.	Человек, знакомивший его, объяснил майору, что Билли - ветеран войны, что у Билли есть сын - сержант "зеленых беретов" во Вьетнаме.
The major told Billy that the Green Berets were doing a great job, and that he should be proud of his son.	Майор сказал Билли, что "зеленые береты" делают отличную работу во Вьетнаме и что он должен гордиться своим сыном.
''I am. I certainly am,'' said Billy Pilgrim.	- Да, да, конечно,- сказал Билли.- Конечно!
He went home for a nap after lunch.	Билли отправился домой - прикорнуть после завтрака.
He was under doctor's orders to take a nap every day.	Доктор велел ему непременно спать днем.
The doctor hoped that this would relieve a complaint that Billy had: Every so often, for no apparent reason, Billy Pilgrim would find himself weeping.	Доктор надеялся, что это поможет Билли вылечиться от небольшого недомогания: вдруг, без всякой причины Билли Пилигрим начинал плакать.
Nobody had ever caught Billy doing it. Only the doctor knew. It was an extremely quiet thing Billy did, and not very moist.	Никто его ни разу не видел плачущим. Знал об этом только его доктор. Да и плакал он очень тихо и сырости не разводил.
Billy owned a lovely Georgian home in Ilium.	В Илиуме у Билли был прелестный старинный дом.
He was rich as Croesus, something he had never expected to be, not in a million years.	Он был богат как Крез, хотя раньше считал, что богатства ему и за миллион лет не добиться.
He had five other optometrists working for him in the shopping plaza location, and netted over sixty thousand dollars a year.	При его оптометрическом кабинете в центре города работало еще пять оптиков, и зарабатывал он больше шестидесяти тысяч долларов в год.
In addition, he owned a fifth of the new Holiday Inn out on Route 54, and half of three Tastee-Freeze stands.	Кроме того, ему принадлежала пятая часть новой гостиницы "Отдых" на шоссе 54 и половинная доля в каждом из трех киосков, продававших "холодок".
Tastee-Freeze was a sort of frozen custard. It gave all the pleasure that ice cream could give, without the stiffness and bitter coldness of ice cream.	"Холодок"- что-то вроде охлажденного молочного коктейля. Он такой же вкусный, как мороженое, но без твердости и обжигающего холода мороженого.
Billy's home was empty.	Дома у Билли никого не было.
His daughter Barbara was about to get married, and she and his wife had gone downtown to pick out patterns for her crystal and silverware. There was a note saying so on the kitchen table.	Его дочь Барбара собиралась выходить замуж, и они с матерью поехали в город - выбирать для приданого хрусталь и серебро. Так было сказано в записке, оставленной на кухонном столе.
There were no servants. People just weren't interested in careers in domestic service anymore.	Прислуги они не держали: желающих служить в домработницах просто не было.
There wasn' a dog, either.	Собаки у Билли тоже не было.
There used to be a dog named Spot, but he died. So it goes. Billy had liked Spot a lot, and Spot had liked him.	Когда-то у него была собака Спот, но она умерла. Такие дела. Билли очень любил Спота, и Спот любил его.
Billy went up the carpeted stairway and into his and his wife's bedroom. The room had flowered wallpaper.	Билли поднялся по устланной ковром лестнице в супружескую спальню. В спальне были обои в цветочек.
There was a double bed with a clock-radio on a table beside it.	Там стояла двуспальная кровать, а на тумбочке радио с часами.
Also on the table were controls for the electric blanket, and a switch to turn on a gentle vibrator which was bolted to the springs of the box mattress.	На той же тумбочке были кнопки для электрогрелки и выключатель для штуки, которая называлась "электровибратор"- он был подключен к пружинному матрасу постели.
The trade name of the vibrator was ''Magic Fingers''. The vibrator was the doctor's idea, too.	Назывался этот вибратор "волшебные пальцы". Вибратор тоже был выдумкой доктора.
Billy took off his tri-focals and his coat and his necktie and his shoes, and he closed the venetian blinds and then the drapes, and he lay down on the outside of the coverlet.	Билли снял свои выпуклые очки, пиджак, галстук и башмаки, опустил штору, задернул занавески и лег поверх одеяла.
But sleep would not come. Tears came instead. They seeped.	Но сон не шел. Вместо сна пришли слезы. Они капали.
Billy turned on the Magic Fingers, and he was jiggled as he wept.	Билли включил "волшебные пальцы", и они стали его укачивать, пока он плакал.
The doorchimes rang.	Зазвонил звонок у парадного.
Billy got off the bed and looked down through a window at the front doorstep, to see if somebody important had come to call.	Билли встал, посмотрел в окно на входную дверь - вдруг пришел кто-то нужный.
There was a crippled man down there, as spastic in space as Billy Pilgrim was in time.	Но там стоял калека, которого бросало в пространстве, как Билли бросало во времени.
Convulsions made the man dance flappingly all the time, made him change his expressions, too, as though he were trying to imitate various famous movie stars.	Человек все время конвульсивно дергался, словно приплясывал, он непрестанно гримасничал, будто подражая каким-то знаменитым киноактерам.
Another cripple was ringing a doorbell across the street.	Второй калека звонил в двери напротив.
He was on crutches. He had only one leg. He was so jammed between his crutches that his shoulders hid his ears.	Он был на костылях. У него не было ноги. Костыли так поджимали, что плечи у него поднялись до ушей.
Billy knew what the cripples were up to: They were selling subscriptions to magazines that would never come.	Билли знал, что затеяли эти калеки. Они продавали подписку на несуществующие журналы.
People subscribed to them because the salesmen were so pitiful.	Люди подписывались из жалости к этим калекам.
Billy had heard about this racket from a speaker at the Lions Club two weeks before — a man from the Better Business Bureau.	Билли слышал об этом мошенничестве недели две назад в Клубе львов от человека из комитета по укреплению деловых связей.
The man said that anybody who saw cripples working a neighbourhood for magazine subscriptions should call the police.	Этот человек говорил, что каждый, кто увидит инвалидов, собирающих подписку, должен немедленно заявить в полицию.
Billy looked down the street, saw a new, Buick Riviera parked about half a block away.	Билли еще раз выглянул на улицу, увидал новый шикарный "бьюик", стоявший в отдалении.
There was a man in it, and Billy assumed correctly that he was the man who had hired the cripples to do this thing.	Там сидел человек. Билли правильно догадался, что это был тот, кто нанимал инвалидов на это дело.
Billy went on weeping as he contemplated the cripples and their boss.	Билли плакал, глядя на калек и на их хозяина.
His doorchimes clanged hellishly.	Звонок у его дверей заливался как оглашенный.
He closed his eyes, and opened them again.	Он закрыл глаза и опять открыл их.
He was still weeping, but he was back in Luxembourg again. He was marching with a lot of other prisoners.	Он все еще плакал, но уже снова очутился в Люксембурге. Он маршировал вместе с другими пленными.
It was a winter wind that was bringing tears to his eyes.	Стояла зима, и слезы выступали на глазах от зимнего ветра.
Ever since Billy had been thrown into shrubbery for the sake of the picture, he had been seeing Saint Elmo's fire, a sort of electronic radiance around the heads of his companions and captors.	С той минуты, как Билли бросили в кусты для фотосъемки, он видел огни святого Эльма, что-то вроде электронного сияния вокруг голов своих товарищей и своих стражей.
It was in the treetops and on the rooftops of Luxembourg, too. It was beautiful.	Огоньки светились и на верхушках деревьев, и на крышах люксембургских домов. Это было очень красиво.
Billy was marching with his hands on top of his head, and so were all the other Americans.	Билли шагал, положив руки на голову, как и все остальные американцы.
Billy was bobbing up-and-down, up-and-down.	Он шел прихрамывая - вверх-вниз, вверх-вниз.
Now he crashed into Roland Weary accidentally.	Опять он невольно налетел на Роланда Вири.
''I beg your pardon,'' he said.	- Прошу прощения,- сказал он.
Weary's eyes were tearful also. Weary was crying because of horrible pains in his feet. The hinged clogs were transforming his feet into blood puddings.	У Вири тоже текли слезы. Вири плакал от ужасающей боли в ногах. Деревянные сабо превращали его ноги в кровяной пудинг.
At each road intersection Billy's group was joined by more Americans with their hands on top of their haloed heads. Billy had smiled for them all.	На каждом перекрестке к группе Билли присоединялись другие американцы, тоже державшие руки на голове, окруженной ореолом. Билли всем им улыбался.
They were moving like water, downhill all the time, and they flowed at last to a main highway on a valley's floor.	Они текли, как вода с горы, вниз по дороге и наконец слились в один поток на шоссе в долине.
Through the valley flowed a Mississippi of humiliated Americans.	По долине, как Миссисипи, потекли рекой униженные американцы.
Tens of thousands of Americans shuffled eastward, their hands clasped on top of their heads. They sighed and groaned.	Тысячи американцев брели на восток, положив руки на голову. Они вздыхали и стонали.
Billy and his group joined the river of humiliation, and the late afternoon sun came out from the clouds.	Билли и его группа влились в этот поток унижения, и к вечеру из-за облаков выглянуло солнце.
The Americans didn't have the road to themselves.	Американцы шли по дороге не одни.
The west-bound lane boiled and boomed with vehicles which were rushing German reserves to the front.	По другому краю. дороги им навстречу с грохотом клубился поток машин, везущих, германские резервы на фронт.
The reserves were violent, windburned, bristly men. They had teeth like piano keys.	Резерв состоял из свирепых, загорелых, заросших щетиной солдат. Зубы у них блестели, как клавиши рояля.
They were festooned with machine-gun belts, smoked cigars, and guzzled booze.	Они были обвешаны автоматами, патронташами, курили сигары и хлестали пиво.
They took wolfish bites from sausages, patted their horny palms with potato-masher grenades.	Как волки, вгрызались они в куски колбасы и сжимали ручные гранаты в загрубевших ладонях.
One soldier in black was having a drunk hero's picnic all by himself on top of a tank.	Один солдат, весь в черном, пьяный вдребезину, устроил себе "отдых героя", развалившись на крышке танка.
He spit on the Americans. The spit hit Roland Weary's shoulder, gave Weary a fourragière of snot and blutwurst and tobacco juice, and Schnapps.	Он плевал в американцев. Плевок шлепнулся на плечо Роланда Вири, обеспечив его сразу слюной, колбасной жвачкой и шнапсом.
Billy found the afternoon stingingly exciting. There was so much to see - dragon's teeth, killing machines, corpses with bare feet that were blue and ivory. So it goes.	Все в этот день возбуждало в Билли жгучий интерес. Много чего он навидался - видел и зубы дракона, и машины для убийства, и босых мертвецов с ногами цвета слоновой кости с просинью. Такие дела.
Bobbing up-and-down, up-and-down, Billy beamed lovingly at a bright lavender farmhouse that had been spattered with machine-gun bullets.	Прихрамывая вверх-вниз, вверх-вниз, Билли широко улыбнулся ярко-сиреневой ферме, изрешеченной пулеметным огнем.
Standing in its cock-eyed doorway was a German colonel. With him was his unpainted whore.	За криво повисшей дверью был виден немецкий полковник. Рядом с ним стояла его растрепанная шлюха.
Billy crashed into Weary's shoulder, and Weary cried out sobbingly. ''Walk right! Walk right!''	Билли налетел на спину Роланда Вири, и тот, всхлипывая, закричал: - Не толкайся! Не толкайся!
They were climbing a gentle rise now. When they reached the top, they weren't in Luxembourg any more. They were in Germany.	Они подымались по некрутому склону. Когда они дошли до вершины, они уже были вне Люксембурга. Они были в Германии.
A motion-picture camera was set up at the border — to record the fabulous victory.	На границе стояла кинокамера, чтобы запечатлеть потрясающую победу.
Two civilians in bearskin coats were leaning on the camera when Billy and Weary came by. They had run out of film hours ago.	Двое штатских в медвежьих шубах стояли у камеры, когда проходили Билли и Внри. Пленка у них давно кончилась.
One of them singled out Billy's face for a moment, then focused at infinity again.	Один из них навел аппарат на лицо Билли, потом сразу перевел на общий план.
There was a tiny plume of smoke at infinity. There was a battle there. People were dying there. So it goes.	Там вдали подымалась тонкая струйка дыма. Там шел бой. Люди там умирали. Такие дела.
And the sun went down, and Billy found himself bobbing in place in a railroad yard.	Солнце село, и Билли дохромал до железнодорожных путей.
There were rows and rows of boxcars waiting. They had brought reserves to the front. Now they were going to take prisoners into Germany's interior.	Там стояли бесконечные ряды теплушек. В них привезли резервы на фронт. Теперь в них должны были увезти пленных в Германию.
Flashlight beams danced crazily.	Лучи прожекторов метались как безумные.
The Germans sorted out the prisoners according to rank. They put sergeants with sergeants, majors with majors, and so on.	Немцы рассортировали пленных по званиям. Они поставили сержантов с сержантами, майоров с майорами и так далее.
A squad of full colonels was halted near Billy.	Отряд полковников стоял рядом с Билли.
One of them had double pneumonia. He had a high fever and vertigo.	У одного из полковников было двухстороннее воспаление легких. У него был жар и головокружение.
As the railroad yard dipped and swooped around the colonel, he tried to hold himself steady by staring into Billy's eyes.	Железнодорожные пути прыгали и кружились у него перед глазами, и он старался сохранить равновесие, уставившись в глаза Билли.
The colonel coughed and coughed, and then he said to Billy, ''You one of my boys?''	Полковник кашлял и кашлял, потом спросил у Билли: - Из моих ребят?
This was a man who had lost an entire regiment, about forty-five hundred men — a lot of them children, actually.	Этот человек потерял свой полк - около четырех тысяч пятисот человек. Многие из них были совсем детьми.
Billy didn't reply. The question made no sense.	Билли не ответил. Вопрос был бессмысленный.
''What was your outfit?'' said the colonel. He coughed and coughed. Every time he inhaled his lungs rattled like greasy paper bags.	- Из какой части? - опросил полковник. Потом стал кашлять, кашлять без конца. При каждом вздохе его легкие трещали, как вощеная бумага.
Billy couldn't remember the outfit he was from.	Билли не мог вспомнить номер своей части.
''You from the Four-fifty-first?''	- Из пятьдесят четвертого?
''Four-fifty-first what?'' said Billy.	- Пятьдесят четвертого чего? - спросил Билли.
There was a silence. ''Infantry regiment,'' said the colonel at last.	Наступило молчание. - Пехотного полка,- сказал наконец полковник.
''Oh,'' said Billy Pilgrim.	- А-аа,- сказал Билли.
There was another long silence, with the colonel dying and dying, drowning where he stood.	Снова наступило молчание, и полковник стал умирать, умирать, тонуть на месте.
And then he cried out wetly, ''It's me, boys! It's Wild Bob!'' That is what he had always wanted his troops to call him: ''Wild Bob.''	И вдруг прохрипел сквозь мокроту: - Это я, ребята! Бешеный Боб! Ему всегда хотелось, чтобы солдаты так его звали - "Бешеный Боб".
None of the people who could hear him were actually from his regiment, except for Roland Weary, and Weary wasn't listening. All Weary could think of was the agony in his own feet.	Все, кто его мог слышать, были из других частей, кроме Роланда Вири, но Вири ничего не слышал. Ни о чем, кроме адской боли в ногах, Вири думать не мог.
But the colonel imagined that he was addressing his beloved troops for the last time, and he told them that they had nothing to be ashamed of, that there were dead Germans all over the battlefield who wished to God that they had never heard of the Four-fifty-first.	Но полковник воображал, что в последний раз обращается к своим любимым солдатам, и стал им говорить, что стыдиться им нечего, что все поле покрыто трупами врагов и что лучше бы немцам не встречаться с пятьдесят четвертым.
He said that after the war he was going to have a regimental reunion in his home town, which was Cody, Wyoming. He was going to barbecue whole steers.	Он говорил, что после войны соберет весь полк в своем родном городе - в Коди, штат Вайоминг. И зажарит им целого быка.
He said all this while staring into Billy's eyes. He made the inside of poor Bill's skull echo with balderdash.	И все это он говорил, не сводя глаз с Билли. У Билли в голове звенело от всей этой чепухи.
''God be with you, boys!'' he said, and that echoed and echoed. And then he said. ''If you're ever in Cody, Wyoming, just ask for Wild Bob!''	- Храни вас бог, ребятки!- сказал полковник, и слова отдались эхом в мозгу Билли. А потом полковник сказал:- Если попадете в Коди, штат Вайоминг, спросите Бешеного Боба.
I was there. So was my old war buddy, Bernard V. O'Hare.	Я был при этом. И мой дружок Бернард В. 0'Хэйр тоже.
Billy Pilgrim was packed into a boxcar with many other privates.	Билли Пилигрима посадили в теплушку с множеством других солдат.
He and Roland Weary were separated.	Его разлучили с Роландом Вири.
Weary was packed into another car in the same train.	Вири попал в другой вагон, хотя и в тот же поезд.
There were narrow ventilators at the corners of the car, under the eaves.	По углам вагона, под самой крышей, виднелись узкие отдушины.
Billy stood by one of these, and, as the crowd pressed against him, he climbed part way up a diagonal corner brace to make more room.	Билли встал под одной из них, и, когда толпа навалилась на него, он взобрался повыше, на выступающую диагональную угловую скрепу, чтобы дать место другим.
This placed his eyes on a level with the ventilator, so he could see another train about ten yards away.	Таким образом его глаза оказались на уровне отдушины, и он мог видеть второй состав, ярдах в десяти от них.
Germans were writing on the cars with blue chalk — the number of persons in each car, their rank, their nationality, the date on which they had been put aboard.	Немцы писали на вагонах синими мелками число пленных в каждом вагоне, их звания, их национальность, день посадки.
Other Germans were securing the hasps on the car doors with wire and spikes and other trackside trash.	Другие немцы закрепляли задвижки на вагонных дверях проволокой, болтами и всяким другим металлическим ломом, подобранным на путях.
Billy could hear somebody writing on his car, too, but he couldn't see who was doing it.	Билли слышал, как кто-то писал и на его вагоне, но не видел, кто именно этим занимался.
Most of the privates on Billy's car were very young — at the end of childhood.	Большинство солдат в вагоне Билли оказались очень молодыми, почти детьми.
But crammed into the corner with Billy was a former hobo who was forty years old.	Но в угол подле Билли втиснулся бывший бродяга, лет сорока.
''I been hungrier than this,'' the hobo told Billy. ''I been in worse places than this. This ain't so bad.''	- Я и не так голодал,- сказал бродяга Билли.- И бывал кой-где похуже. Не так уж тут плохо.
A man in a boxcar across the way called out through the ventilator that a man had just died in there. So it goes.	Из вагона напротив кто-то закричал в отдушину, что у них только что умер человек. Такие дела.
There were four guards who heard him. They weren't excited by the news.	Услыхали его четверо из охраны. Их эта новость ничуть не взволновала.
''Yo, yo,'' said one, nodding dreamily. ''Yo, yo.''	- Иа-йа,- сказал один, задумчиво кивая головой.- Йа, йа-аа...
And the guards didn't open the car with the dead man in it.	Охрана так и не стала открывать вагон, где был покойник.
They opened the next car instead, and Billy Pilgrim was enchanted by what was in there. It was like heaven.	Вместо этого они отворили соседний вагон, и Билли Пилигрим как зачарованный уставился туда. Там был рай.
There was candlelight, and there were bunks with quilts and blankets heaped on them.	Там горели свечи и стояли койки с грудой одеял и подушек.
There was a cannonball stove with a steaming coffeepot on top.	Там была пузатая печурка, а на ней - кипящий кофейник.
There was a table with a bottle of wine and a loaf of bread and a sausage on it.	Там стоял стол, и на нем - бутылка вина, коврига хлеба и кусок колбасы.
There were four bowls of soup.	И еще там было четыре миски с супом.
There were pictures of castles and lakes and pretty girls on the walls.	На стенах висели картинки - дворцы, озера, красивые девушки.
This was the rolling home of the railroad guards, men whose business it was to be forever guarding freight rolling from here to there.	Это был дом на колесах, и жили в нем железнодорожники, охранявшие грузы, которые шли туда и обратно.
The four guards went inside and closed the door.	Четверо охранников зашли в вагон и задвинули двери.
A little while later they came out smoking cigars, talking contentedly in the mellow lower register of the German language. One of them saw Billy's face at the ventilator. He wagged a finger at him in affectionate warning, telling him to be a good boy.	Немного спустя они вышли, куря сигары и разговаривая с мягким южногерманским акцентом. Один из них увидел лицо Билли у отдушины. Он ласково погрозил ему пальцем: веди, мол, себя хорошо.
The Americans across the way told the guards again about the dead man on their car.	Американцы на другом пути снова крикнули охране, что у них в вагоне покойник.
The guards got a stretcher out of their own cozy car, opened the dead man's car and went inside.	Охранники вынесли носилки из своего уютного вагончика, открыли вагон, где был покойник, и прошли внутрь.
The dead man's car wasn't crowded at all. There were just six live colonels in there — and one dead one.	Там было почти пусто. В вагоне находилось шесть живых полковников и одни мертвый.
The Germans carried the corpse out. The corpse was Wild Bob. So it goes.	Немцы вынесли покойника. Это был Бешеный Боб. Такие дела.
During the night, some of the locomotives began to tootle to one another, and then to move.	Ночью паровозы стали перекликаться гудками и тронулись с места.
The locomotive and the last car of each train were marked with a striped banner of orange and black, indicating that the train was not fair game for airplanes — that it was carrying prisoners of war.	На паровозе и на последнем вагоне висел полосатый черно-оранжевый флажок - он показывал, что поезд бомбить нельзя, что он везет военнопленных.
The war was nearly over. The locomotives began to move east in late December. The war would end in May.	Воина шла к концу. Паровозы двинулись на восток о конце декабря. А в мае воине пришел конец.
German prisons everywhere were absolutely full, and there was no longer any food for the prisoners to eat, and no longer any fuel to keep them warm.	Пока что все германские тюрьмы были переполнены, нечем было кормить пленных, нечем отапливать помещения.
And yet — here came more prisoners.	И все же пленных везли и везли.
Billy Pilgrim's train, the longest train of all, did not move for two days.	Поезд Билли Пилигрима, самый длинный из всех, простоял еще двое суток.
''This ain't bad,'' the hobo told Billy on the second day. ''This ain't nothing at all.''	- Бывает и хуже,- сказал бродяга на второй день.- Бывает куда хуже.
Billy looked out through the ventilator.	Билли выглянул из отдушины.
The railroad yard was a desert now, except for a hospital train marked with red crosses—on a siding far, far away.	Пути совсем опустели, только где- то в дальнем тупике стоял санитарный поезд с красными крестами.
Its locomotive whistled. The locomotive of Billy Pilgrim's train whistled back. They were saying, ''Hello.''	Паровоз санитарного поезда свистнул. Паровоз Биллиного поезда засвистел в ответ. Паровозы говорили друг дружке: "Здрасьте!"
Even though Billy's train wasn't moving, its boxcars were kept locked tight. Nobody was to get off until the final destination.	Хотя поезд, где находился Билли, стоял, но вагоны были заперты наглухо. Никто не смел выйти до прибытия к месту назначения.
To the guards who walked up and down outside, each car became a single organism which ate and drank and excreted through its ventilators.	Для охраны, шагающей взад и вперед, каждый вагон стал самостоятельным организмом, который ел, пил и облегчался через отдушины.
It talked or sometimes yelled through its ventilators, too.	Вагон разговаривал, а иногда и ругался тоже через отдушины.
In went water and loaves of blackbread and sausage and cheese, and out came shit and piss and language.	Внутрь входили ведра с водой, ковриги черного хлеба, куски колбасы, сыра, а оттуда выходили экскременты, моча и ругань.
Human beings in there were excreting into steel helmets, which were passed to the people at the ventilators, who dumped them. Billy was a dumper.	Человеческие существа облегчались в стальные шлемы и передавали их тем, кто стоял у отдушины, а те их выливали. Билли стоял на подхвате.
The human beings also passed canteens, which guards would fill with water.	Человеческие существа передавали через него и котелки, а охрана наполняла их водой.
When food came in, the human beings were quiet and trusting and beautiful. They shared.	Когда передавали пищу, человеческие существа затихали, становились доверчивыми и хорошими. Они всем делились.
Human beings in there took turns standing or lying down.	Человеческие существа лежали и стояли по очереди.
The legs of those who stood were like fence posts driven into a warm, squirming, farting, sighing earth.	Ноги стоявших были похожи на столбы, врытые в теплую землю - она ерзала, рыгала, вздыхала.
The queer earth was a mosaic of sleepers who nestled like spoons.	Землей, как ни странно, была мозаика из человеческих тел, угнездившихся друг подле друга, как ложки в ящике.
Now the train began to creep eastward.	А потом поезд двинулся на восток.
Somewhere in there was Christmas.	Где-то на земле было рождество.
Billy Pilgrim nestled like a spoon with the hobo on Christmas night, and he fell asleep, and he traveled in time to 1967 again — to the night he was kidnapped by a flying saucer from Tralfamadore.	В сочельник Билли Пилигрим и бродяга примостились друг к другу, как ложки в ящике, и Билли заснул и поплыл во времени в 1967 год-в ту ночь, когда его похитило летающее блюдце с Тральфамадора.
FOUR	IV
Billy Pilgrim could not sleep on his daughters wedding night.	В ночь после свадьбы дочери Билли никак не мог уснуть.
He was forty-four.	Ему было сорок четыре года.
The wedding had taken place that afternoon in a gaily striped tent in Billy's backyard.	Свадьбу отпраздновали днем, в саду у Билли, под ярким полосатым тентом.
The stripes were orange and black.	Полоски были черные и оранжевые.
Billy and his wife, Valencia, nestled like spoons in their big double bed.	Билли примостился, как ложка, около своей жены Валенсии на большой двухспальной кровати.
They were jiggled by Magic Fingers.	Их укачивали "волшебные пальцы".
Valencia didn't need to be jiggled to sleep.	Валенсию не надо было укачивать.
Valencia was snoring like a bandsaw.	Валенсия уже храпела, как двуручная пила.
The poor woman didn't have ovaries or a uterus any more.	У бедной женщины не было ни матки, ни яичников.
They had been removed by a surgeon — by one of Billy's partners in the New Holiday Inn.	Их удалил хирург - один из компаньонов Билли, совладельцев гостиницы "Отдых".
There was a full moon.	Светила полная луна.
Billy got out of bed in the moonlight.	Билли встал с кровати в лунном свете.
He felt spooky and luminous, felt as though he were wrapped in cool fur that was full of static electricity.	Он казался себе призрачным и лучезарным, как будто его завернули в прохладный мех, наэлектризованный статическим электричеством.
He looked down at his bare feet. They were ivory and blue.	Он взглянул на свои босые ноги. Они были цвета слоновой кости с просинью.
Billy now shuffled down his upstairs hallway, knowing he was about to be kidnapped by a flying saucer.	Билли прошлепал по коридору наверх, зная, что его скоро похитит летающее блюдце.
The hallway was zebra-striped with darkness and moonlight.	Коридор был исполосован лунным светом и тьмой.
The moonlight came into the hallway through doorways of the empty rooms of Billy's two children, children no more.	Свет падал в коридор сквозь открытые двери пустых детских, где жили двое детей Билли, пока не выросли.
They were gone forever.	Они уехали отсюда навсегда.
Billy was guided by dread and the lack of dread.	Билли вели страх и бесстрашие.
Dread told him when to stop.	Страх приказывал ему: остановись!
Lack of it told him when to move again.	Бесстрашие говорило: иди!
He stopped.	Он остановился.
He went into his daughter's room.	Он зашел в комнату дочери.
Her drawers were dumped, her closet was empty.	Ящики были выдвинуты. Шкаф стоял пустой.
Heaped in the middle of the room were all the possessions she could not take on a honeymoon.	Посреди комнаты были свалены и кучу вещи, которые она не могла взять с собой в свадебное путешествие.
She had a Princess telephone extension all her own — on her windowsill.	У нее был собственный телефонный аппарат "принцесса", он стоял на подоконнике.
Its tiny night light stared at Billy. And then it rang.	Он поблескивал навстречу Билли. И вдруг он зазвонил.
Billy answered.	Билли ответил.
There was a drunk on the other end.	Оттуда послышался пьяный голос.
Billy could almost smell his breath — mustard gas and roses. It was a wrong number.	Билли почти что чувствовал запах - горчичный газ и розы. Оказалось - ошибка.
Billy hung up.	Билли повесил трубку.
There was a soft drink bottle on the windowsill. Its label boasted that it contained no nourishment whatsoever.	На подоконнике стояла бутыль лимонаду. Этикетка хвастливо заявляла, что в нем нет никаких питательных веществ.
Billy Pilgrim padded downstairs on his blue and ivory feet.	Билли Пилигрим прошлепал вниз босыми ногами цвета слоновой кости с просинью.
He went into the kitchen, where the moonlight called his attention to a half bottle of champagne on the kitchen table, all that was left from the reception in the tent.	Он зашел на кухню, где лунный луч высветил полупустую бутылку шампанского на кухонном столе - все, что осталось от пира под тентом.
Somebody had stoppered it again. ''Drink me'', it seemed to say.	Кто-то заткнул бутылку пробкой. "Выпей меня!"- как будто говорила бутылка.
So Billy uncorked it with his thumbs. It didn't make a pop. The champagne was dead. So it goes.	Билли вытащил пробку пальцами. Она не хлопнула. Шампанское выдохлось. Такие дела.
Billy looked at the clock on the gas stove.	Билли взглянул на часы на газовой плите.
He had an hour to kill before the saucer came.	Надо было как-то убить целый час до прилета блюдца.
He went into the living room, swinging the bottle like a dinner bell, turned on the television.	Он пошел в гостиную, помахивая бутылкой, как звонком, и включил телевизор.
He came slightly unstuck in time, saw the late movie backwards, then forwards again.	Он слегка отключился от времени, просмотрел последний военный фильм, сперва с конца до начала, потом с начала до конца.
It was a movie about American bombers in the Second World War and the gallant men who flew them.	Это был фильм об американских бомбардировщиках второй мировой войны и о храбрых летчиках, водивших самолеты.
Seen backwards by Billy, the story went like this:	Когда Билли смотрел картину задом наперед, фильм разворачивался таким путем.
American planes, full of holes and wounded men and corpses took off backwards from an airfield in England.	Американские самолеты, изрешеченные пулями, с убитыми и ранеными, взлетали задом наперед с английского аэродрома.
Over France a few German fighter planes flew at them backwards, sucked bullets and shell fragments from some of the planes and crewmen.	Над Францией несколько немецких самолетов налетали на них задом наперед, высасывая пули и осколки из некоторых самолетов и из тел летчиков.
They did the same for wrecked American bombers on the ground, and those planes flew up backwards to join the formation.	То же самое они делали с американскими самолетами, разбившимися о землю, и те взлетали задним ходом и примыкали к своим звеньям.
The formation flew backwards over a German city that was in flames.	Звенья летели задом над германским городом, охваченным пламенем.
The bombers opened their bomb bay doors, exerted a miraculous magnetism which shrunk the fires, gathered them into cylindrical steel containers, and lifted the containers into the bellies of the planes.	Бомбардировщики открывали бомболюки, и словно каким-то чудом пламя съеживалось, собиралось, собиралось в цилиндрические оболочки бомб, и бомбы втягивались через бомболюки в чрево самолета.
The containers were stored neatly in racks.	Бомбы аккуратно ложились в свои гнезда.
The Germans below had miraculous devices of their own, which were long steel tubes.	Внизу, у немцев, были свои чудо-аппараты в виде длинных стальных труб.
They used them to suck more fragments from the crewmen and planes.	Эти трубы высасывали осколки из самолетов и летчиков.
But there were still a few wounded Americans, though, and some of the bombers were in bad repair.	Но все же там оставалось несколько раненых американцев, и некоторые самолеты были сильно повреждены.
Over France, though, German fighters came up again, made everything and everybody as good as new.	Но тут над Францией появились немецкие истребители и снова всех починили, все стало как новенькое.
When the bombers got back to their base, the steel cylinders were taken from the racks and shipped back to the United States of America, where factories were operating night and day, dismantling the cylinders, separating the dangerous contents into minerals.	Когда бомбы возвращались на базу, стальные цилиндры из гнезд вынимались и отправлялись обратно, в Америку, где заводы работали днем и ночью, разбирая эти цилиндры, превращая их опасную начинку в безобидные минералы.
Touchingly, it was mainly women who did this work.	Трогательно было смотреть, сколько женщин участвовало в этой работе.
The minerals were then shipped to specialists in remote areas.	Минералы переправлялись геологам в отдаленные районы.
It was their business to put them into the ground, to hide them cleverly, so they would never hurt anybody ever again.	Их делом было снова зарыть в землю и спрятать их как можно хитрее, чтобы они больше никогда никого не увечили.
The American fliers turned in their uniforms, became high school kids.	Американские летчики выскальзывали из своего обмундирования, снова становились школьниками.
And Hitler turned into a baby, Billy Pilgrim supposed.	"А Гитлер, наверно, стал младенцем",- подумал Билли.
That wasn't in the movie. Billy was extrapolating.	Но этого в фильме не было. Билли экстраполировал события назад.
Everybody turned into a baby, and all humanity, without exception, conspired biologically to produce two perfect people named Adam and Eve, he supposed.	"Все превратились в младенцев, и все человечество, без исключения, приложило все биологические усилия, чтобы произвести на свет два совершенства - двух людей, должно быть Адама и Еву",- думал Билли.
Billy saw the war movies backwards then forwards — and then it was time to go out into his backyard to meet the flying saucer.	Билли просмотрел военный фильм задом наперед, потом опять с начала до конца, а потом было уже пора идти во двор встречать летающее блюдце.
Out he went, his blue and ivory feet crushing the wet salad of the lawn.	И он вышел, топча иссиня-белыми ногами мокрую, как салат, зеленую лужайку.
He stopped, took a swig, of the dead champagne. It was like 7-Up.	Он остановился, отпил из бутылки глоток выдохшегося шампанского. Вкус был как у микстуры.
He would not raise his eyes to the sky, though he knew there was a flying saucer from Tralfamadore up there.	Он не подымал глаз к небу, хотя знал, что с Тральфамадора уже прилетело блюдце.
He would see it soon enough, inside and out, and he would see, too, where it came from soon enough — soon enough.	Скоро он его все равно увидит, и снаружи и внутри, скоро он увидит, откуда оно пришло,- скоро, очень скоро.
Overhead he heard the cry of what might have been a melodious owl, but it wasn't a melodious owl.	Над головой послышался звук - словно певуче ухнула сова.
It was a flying saucer from Tralfamadore, navigating in both space and time, therefore seeming to Billy Pilgrim to have come from nowhere all at once.	Но это вовсе не был певучий крик совы - это летело блюдце с Тральфамадора, летело и во времени, и в пространстве, так что Билли Пилигриму показалось, что оно сразу появилось ниоткуда.
Somewhere a big dog barked.	Где-то залаяла большая собака.
The saucer was one hundred feet in diameter, with portholes around its rim.	Блюдце было сто футов в диаметре, с иллюминаторами но борту.
The light from the portholes was a pulsing purple.	Из иллюминаторов шел пульсирующий алыи свет.
The only noise it made was the owl song.	????
It came down to hover over Billy, and to enclose him in a cylinder of pulsing in purple light.	????
Now there was the sound of a seeming kiss as an airtight hatch in the bottom of the saucer was opened.	Послышался звук, похожий на поцелуи,- это открылся герметический люк в дне блюдца.
Down snaked a ladder that was outlined in pretty lights like a Ferris wheel.	Оттуда зазмеилась лесенка, вся в разноцветных лампочках, как карусель.
Billy's will was paralyzed by a zap gun aimed at him from one of the portholes.	Лучевое ружье, наставленное на Билли из иллюминатора, парализовало его волю.
It became imperative that he take hold of the bottom rung of the sinuous ladder, which he did.	Он чувствовал, что необходимо схватиться за нижнюю ступеньку гибкой лестницы. Так он и сделал.
The rung was electrified, so that Billy's hands locked onto it hard.	Ступенька была наэлектризована, поэтому ладони Билли крепко пристали к ней.
He was hauled into the airlock, and machinery closed the bottom door.	Его втащили в люк, механизм закрыл крышку люка.
Only then did the ladder, wound onto a reel in the airlock, let him go. Only then did Billy's brain start working again.	Только тут лестница, навитая на колесо внутри люка, отпустила его. Только тут мозг Билли опять заработал.
There were two peepholes inside the airlock — with yellow eyes pressed to them.	Внутри люка были два глазка - и оттуда смотрели чьи-то желтые глаза.
There was a speaker on the wall.	На стене висел репродуктор.
The Tralfamadorians had no voice boxes.	У тральфамадорцев голосовых связок не было.
They communicated telepathically.	Они общались между собой телепатически.
They were able to talk to Billy by means of a computer and a sort of electric organ which made every Earthling speech sound.	С Билли они разговаривали при помощи компьютера и какого-то электрического прибора, который умел произносить все землянские слова.
''Welcome aboard, Mr. Pilgrim,'' said the loudspeaker. ''Any questions?''	- Приветствуем вас на борту, мистер Пилигрим,- произнес голос из громкоговорителя.- Есть вопросы?
Billy licked his lips, thought a while, inquired at last: ''Why me? ''	Билли облизнул губы, подумал и наконец спросил: - Почему именно я?
''That is a very Earthling question to ask, Mr. Pilgrim. Why you? Why us for that matter? Why anything? Because this moment simply is. Have you ever seen bugs trapped in amber?''	- Это очень земной вопрос, мистер Пилигрим. Почему вы. А почему мы? Почему вообще все? Просто потому, что этот миг таков. Видели вы когда-нибудь насекомое, застьшшее в янтаре?
''Yes.'' Billy in fact, had a paperweight in his office which was a blob of polished amber with three ladybugs embedded in it.	- Да. Кстати, у Билли в приемной было пресс-папье - кусок полированного янтаря с застывшими в нем тремя божьими коровками.
''Well, here we are, Mr. Pilgrim, trapped in the amber of this moment. There is no why.''	- Вот видите, мистер Пилигрим, сейчас и мы застыли в янтаре этого мига, никаких "почему" тут нет.
They introduced an anesthetic into Billy's atmosphere now, put him to sleep.	В атмосферу, окружавшую Билли, ввели снотворное, и Билли заснул.
They carried him to a cabin where he was strapped to a yellow Barca-Lounger which they had stolen from a Sears & Roebuck warehouse.	Его перенесли в кабину, где прикрепили ремнями к желтой кушетке, украденной со склада Сирса и Роубека.
The hold of the saucer was crammed with other stolen merchandise, which would be used to furnish Billy's artificial habitat in a zoo on Tralfamadore.	Багажник летающего блюдца был битком набит крадеными вещами для меблировки искусственного жилья Билли в тральфамадорском зоопарке.
The terrific acceleration of the saucer as it left Earth twisted Billy's slumbering body, distorted his face, dislodged him in time, sent him back to the war.	От страшного ускорения полета блюдца при выходе из земной атмосферы сонное тело Билли скрутилось, лицо исказилось гримасой, и он выпал из времени и снова вернулся на войну.
When he regained consciousness, he wasn't on the flying saucer. He was in a boxcar crossing Germany again.	Когда он пришел в сознание, он был уже не на летающем блюдце. Он снова очутился в теплушке и ехал по Германии.
Some people were rising from the floor of the car, and others were lying down.	В теплушке одни вставали с пола, другие ложились.
Billy planned to lie down, too. It would be lovely to sleep.	Билли тоже собрался лечь. Славно было бы поспать.
It was black in the car, and black outside the car, which seemed to be moving about two miles an hour.	В вагоне было темным-темно, снаружи - та же темнота. Вагон, казалось, шел со скоростью не более двух миль в час.
The car never seemed to go any faster than that.	Ни разу поезд не ускорил ход.
It was a long time between clicks, between joints in the track.	Много времени проходило между одним стыком рельса и другим.
There would be a click, and then a year would go by, and then there would be another click.	Раздавался стук, потом проходил год, и раздавался следующий стук.
The train often stopped to let really important trains bawl and hurtle by.	Поезд часто останавливался, пропускал действительно важные составы, и те с ревом пролетали мимо.
Another thing it did was stop on sidings near prisons, leaving a few cars there.	И еще поезд останавливался в тупиках, у тюрем, отцепляя там по нескольку вагонов.
It was creeping across all of Germany, growing shorter all the time.	Он полз по Германии, становясь все короче и короче.
And Billy let himself down oh so gradually now, hanging onto the diagonal cross-brace in the corner in order to make himself seem nearly weightless to those he was joining on the floor.	И Билли опустился на пол осторожно - ох, до чего осторожно!- держась за поперечину на углу стенки, чтобы стать почти что невесомым для тех, кто уже лежал на полу.
He knew it was important that he made himself nearly ghostlike when lying down.	Он знал, что, прежде чем улечься на пол, ему надо по возможности стать бесплотным духом.
He had forgotten why, but a reminder soon came.	Он позабыл, зачем это нужно, но ему тут же напомнили.
''Pilgrim —,'' said a person he was about to nestle with, ''is that you?''	- Пилигрим,- сказал голос того человека, к которому он хотел было пристроиться,- это ты?
Billy didn't say anything, but nestled very politely, closed his eyes.	Билли ничего не ответил, очень вежливо улегся и закрыл глаза.
''God damn it'' said the person. ''That is you, isn't it?'' He sat up and explored Billy rudely with his hands. ''It's you, all right. Get the hell out of here.''	- А, черт тебя дери,- сказал человек.- Ты это или не ты?- Он сел и грубо нашарил Билли руками.- Ты, конечно. Убирайся отсюда ко всем чертям!
Now Billy sat up, too—wretched, close to tears.	Билли тоже сел, он чуть не плакал, бедняга.
''Get out of here! I want to sleep!''	- Убирайся! Я спать хочу!
''Shut up,''said somebody else.	- Заткнись,- сказал кто-то.
''I'll shut up when Pilgrim gets away from here.''	- Заткнусь, когда Пилигрим уберется.
So Billy stood up again, clung to the cross-brace. ''Where can I sleep?'' he asked quietly.	И Билли опять встал, вцепился в поперечину. - А где же мне спать? - спросил он тихо.
''Not with me.''	- Только не рядом со мной.
''Not with me, you son of a bitch,'' said somebody else. ''You yell. You kick.''	- И не со мной, сукин ты сын,- сказал второй голос.- Ты со сна орешь и брыкаешься.
''I do?''	- Правда?
''You're God damn right you do. And whimper.''	- Правда, черт подери. И стонешь.
''I do?''	- Правда?
''Keep the hell away from here, Pilgrim.''	- Не лезь сюда, Пилигрим, слышишь?
And now there was an acrimonious madrigal, with parts sung in all quarters of the car.	И тут весь вагон хором стал нещадно поносить Билли.
Nearly everybody seemingly, had an atrocity story of something Billy Pilgrim had done to him in his sleep.	Почти каждый вспоминал всякие мучения, которые ему пришлось терпеть от Билли Пилигрима, когда тот спал рядом.
Everybody told Billy Pilgrim to keep the hell away.	Почти каждый говорил Билли Пилигриму: не лезь сюда, иди ко всем чертям.
So Billy Pilgrim had to sleep standing up, or not sleep at all.	И Билли Пилигриму приходилось спать стоя или совсем не спать.
And food had stopped coming in through the ventilators, and the days and nights were colder all the time.	И еду перестали подавать через отдушины, а дни и ночи становились все холоднее и холоднее.
On the eighth day, the forty-year-old hobo said to Billy, ''This ain't bad. I can be comfortable anywhere.''	На восьмой день сорокалетний бродяга сказал Билли: - Ничего, бывает хуже. А я везде приспособлюсь.
''You can?'' said Billy.	- Правда?- спросил Билли.
On the ninth day, the hobo died. So it goes.	На девятый день бродяга помер. Такие дела.
His last words were, ''You think this is bad? This ain't bad.''	И последними его словами были: - Да разве это плохо? Бывает куда хуже.
There was something about death and the ninth day.	Что-то было роковое в его смерти на девятый день.
There was a death on the ninth day in the car ahead of Billy's too.	И в соседнем вагоне на девятый день появился покойник.
Roland Weary died — of gangrene that had started in his mangled feet. So it goes.	Умер Роланд Вири - от гангрены в искалеченных ногах. Такие дела.
Weary, in his nearly continuous delirium, told again and again of the Three Musketeers, acknowledged that he was dying, gave many messages to be delivered to his family in Pittsburgh.	Вири бредил не переставая и в бреду все повторял про "трех мушкетеров", говорил, что умрет, давал множество поручений для своей семьи в Питтсбурге.
Above all, he wanted to be avenged, so he said again and again the name of the person who had killed him.	Но больше всего он хотел, чтобы за него отомстили, и без конца повторял имя своего убийцы.
Everyone on the car learned the lesson well.	Весь вагон отлично запомнил это имя.
''Who killed me?'' he would ask.	- Кто меня убил?- спрашивал Вири.
And everybody knew the answer, which was this: ''Billy Pilgrim.''	И все знали ответ. А ответ был "Билли Пилигрим".
Listen — on the tenth night the peg was pulled out of the hasp on Billy's boxcar door, and the door was opened.	Слушайте: на десятую ночь из дверей вагона, где ехал Билли, вытащили засов, и двери отворились.
Billy Pilgrim was lying at an angle on the corner-brace, self-crucified, holding himself there with a blue and ivory claw hooked over the sill of the ventilator.	Билли боком примостился на поперечнике, словно распяв сам себя, и держался за край отдушины рукой цвета слоновой костя с просинью.
Billy coughed-when the door was opened, and when he coughed he shit thin gruel.	Билли закашлялся, когда отворились двери, а когда он кашлял, он испражнялся жидкой кашицей.
This was in accordance with the Third Law of Motion according to Sir Isaac Newton.	Это подтверждало третий закон движения материи, согласно теории сэра Исаака Ньютона.
This law tells us that for every action there is a reaction which is equal and opposite in direction.	Закон гласит, что каждому действию соответствует противодействие, равное пo силе и противоположное по направлению.
This can be useful in rocketry.	Этот закон применяется в ракетостроении.
The train had arrived on a siding by a prison which was originally constructed as an extermination camp for Russian prisoners of war.	Поезд прибыл в тупик около бараков, служивших ранее лагерем уничтожения русских военнопленных.
The guards peeked inside Billy's car owlishly, cooed calmingly.	Охрана совиными глазами разглядывала внутренность вагона Билли и успокаивающе похмыкивала.
They had never dealt with Americans before, but they surely understood this general sort of freight.	До сих пор им никогда не приходилось иметь дел с американцами, но общую характеристику такого груза они конечно, поняли.
They knew that it was essentially a liquid which could be induced to flow slowly toward cooing and light. It was nighttime.	Они знали, что содержимое вагона, в сущности, представляет собою вещество в жидком состоянии и что это вещество можно выманить из вагона путем применения света и ободряющих звуков. Стояла темная ночь.
The only light outside came from a single bulb which hung from a pole — high and far away.	Единственный свет шел снаружи от одинокой лампочки, подвешенной на высоком столбе, где-то вдали.
All was quiet outside, except for the guards, who cooed like doves.	Вокруг все было тихо, если не считать голосов охраны, ворковавшей, как голуби.
And the liquid began to flow.	И жидкое вещество стало вытекать.
Gobs of it built up in the doorway, plopped to the ground.	Комки образовывались в дверях, шлепались на землю.
Billy was the next-to-last human being to reach the door.	Билли показался в дверях предпоследним.
The hobo was the last. The hobo could not flow, could not plop.	Последним был бродяга. Но он вытечь уже не мог.
He wasn't liquid any more. He was stone. So it goes.	Он перестал быть жидким веществом. Он стал камнем. Такие дела.
Billy didn't want to drop from the car to the ground.	Билли не желал падать из вагона на землю.
He sincerely believed that he would shatter like glass.	Он искренне был уверен, что он разобьется, как стекло.
So the guards helped him down, cooing still.	И охрана, ласково воркуя, помогла ему слезть.
They set him down facing the train. It was such a dinky train now.	Они спустили его лицом к поезду. А поезд теперь стал совсем жалкий.
There was a locomotive, a tender, and three little boxcars.	Он состоял из паровоза, тендера и трех небольших теплушек.
The last boxcar was the railroad guards' heaven on wheels.	Последнюю теплушку - земной рай на колесах - занимала охрана.
Again — in that heaven on wheels — the table was set. Dinner was served.	И снова в этом раю на колесах был накрыт стол. Обед был подан.
At the base of the pole from which the light bulb hung were three seeming haystacks.	У основания столба, на котором висела электрическая лампочка, стояло что-то вроде трех стогов сена.
The Americans were wheedled and teased over to those three stacks, which weren't hay after all.	Американцев уговорами и шутками заставили подойти к этим стогам, которые оказались вовсе нс стогами.
They were overcoats taken from prisoners who were dead. So it goes.	Это были груды шинелей, снятых с пленных, которые уже умерли. Такие дела.
It was the guards' firmly expressed wish that every American without an overcoat should take one.	Охрана твердо решила, что каждый американец без верхней одежды непременно должен взять себе какую-нибудь шинель.
The coats were cemented together with ice, so the guards used their bayonets as ice picks, pricking free collars and hems and sleeves and so on, then peeling off coats and handing them out at random.	А шинели обледенели, смерзлись настолько, что охране пришлось орудовать штыками вместо ломов, и, подцепив торчащии воротник, рукав или полу, они отдирали какую-нибудь из вещей и отдавали ее кому попало.
The coats were stiff and dome-shaped, having conformed to their piles.	Шинели стояли колом, жесткие и холодные.
The coat that Billy Pilgrim got had been crumpled and frozen in such a way, and was so small, that it appeared to be not a coat but a sort of large black, three-cornered hat.	Пальто, которое получил Билли, и без того совсем короткое, так съежилось и обледенело, что походило на огромную черную треуголку.
There were gummy stains on it, too, like crankcase drainings or old strawberry jam.	Оно все было в клейких пятнах цвета ржавчины или скисшего клубничного варенья.
There seemed to be a dead, furry animal frozen to it. The animal was in fact the coat's fur collar.	К пальто примерзло что-то вроде дохлого мохнатого зверька. На самом деле это был меховой воротничок.
Billy glanced dully at the coats of his neighbors.	Билли уныло покосился на шинели своих товарищей.
Their coats all had brass buttons or tinsel or piping or numbers or stripes or eagles or moons or stars dangling from them.	На всех этих шинелях болтались либо медные пуговицы, либо галуны, выпушки или номера, нашивки или орлы, полумесяцы или звезды.
They were soldiers' coats.	Это были солдатские шинели.
Billy was the only one who had a coat from a dead civilian. So it goes.	Один только Билли получил пальтецо с мертвого гражданского лица. Такие дела.
And Billy and the rest were encouraged to shuffle around their dinky train and into the prison camp.	Охрана понукала Билли, чтобы он и все остальные отошли от своего унылого поезда и прошли к баракам для пленных.
There wasn't anything warm or lively to attract them—merely long, low, narrow sheds by the thousands, with no lights inside.	Но ничего хорошего там их не ждало - ни тепла, ни признаков жизни, одни только длинные низкие тесные бараки, бесконечные ряды неосвещенных бараков.
Somewhere a dog barked. With the help of fear and echoes and winter silences, that dog had a voice like a big bronze gong.	Где-то залаяла собака. От эха в зимней тишине лай собаки звучал как удары огромного медного гонга.
Billy and the rest were wooed through gate after gate, and Billy saw his first Russian.	Билли и всех остальных заманивали из одних ворот в другие, и Билли впервые увидал русского солдата.
The man was all alone in the night-a ragbag with a round, flat face that glowed like a radium dial.	Тот стоял один, в темноте - куль лохмотьев с круглым плоским лицом, светившимся, как циферблат на часах.
Billy passed within a yard of him.	Билли прошел в каком-нибудь ярде от русского.
There was barbed wire between them.	Их разделяла колючая проволока.
The Russian did not wave or speak, but he looked directly into Billy's soul with sweet hopefulness, as though Billy might have good news for him — news he might be too stupid to understand, but good news all the same.	Русский ничего не сказал, не помахал рукой. Но заглянул прямо в душу Билли, ласково, с надеждой, словно Билли мог бы сообщить ему какую-то радостную весть, и хоть он, быть может, эту весть сразу и в толк не возьмет, но все равно, хорошая весть - всегда радость.
Billy blacked out as he walked through gate after gate. He came to what he thought might be a building on Tralfamadore.	Билли совсем осовел, идя через одни ворота за другими, и пришел в себя, только очутившись в здании, похожем, как ему показалось, на что-то тральфамадорское.
It was shrilly lit and lined with white tiles. It was on Earth, though.	Оно было ярко освещено и выложено белым кафелем. Однако здание было земное.
It was a delousing station through which all new prisoners had to pass.	Это была дезинфекционная камера, через которую пропускались все пленные.
Billy did as he was told, took off his clothes. That was the first thing they told him to do on Tralfamadore, too.	Билли послушно снял с себя одежду. Кстати, и на Трафальмадоре ему тоже прежде всего приказали раздеться.
A German measured Billy's upper right arm with his thumb and forefinger, asked a companion what sort of an army would send a weakling like that to the front.	Немец указательным и большим пальцами стиснул правую руку Билли у бицепса и спросил своего товарища, какая же это страна посылает таких слабаков на фронт.
They looked at the other American bodies now, pointed out a lot more that were nearly as bad as Billy's.	Потом они посмотрели на тела других американцев и потыкали пальцем в тех, кто был ничуть не лучше Билли.
One of the best bodies belonged to the oldest American by far, a high school teacher from Indianapolis.	Но одно из самых крепких тел принадлежало немолодому американцу, школьному учителю из Индианаполиса.
His name was Edgar Derby.	Звали его Эдгар Дарби.
He hadn't been in Billy's boxcar.	Он прибыл не в том вагоне, где находился Билли.
He'd been in Roland Weary's car, had cradled Weary's head while he died. So it goes.	Он прибыл в том вагоне, где находился Роланд Вири. Когда тот умирал, Дарби держал на коленях его голову. Такие дела.
Derby was forty-four years old. He was so old he had a son who was a marine in the Pacific theater of war.	Дарби было сорок четыре года. Он был в таком возрасте, что у него уже был взрослый сын в морской пехоте, на тихоокеанском театре войны.
Derby had pulled political wires to get into the army at his age.	Дарби использовал свои связи, чтобы по протекции попасть в армию, несмотря на свой возраст.
The subject he had taught in Indianapolis was Contemporary Problems in Western Civilization.	В Индианаполисе он преподавал предмет под названием "Современные проблемы западной цивилизации".
He also coached the tennis team, and took very good care of his body.	Кроме того, он был тренером теннисной команды и очень заботился о своем теле.
Derby's son would survive the war. Derby wouldn't.	Сын Дарби вернулся с войны живым и здоровым. А Дарби не вернулся.
That good body of his would be filled with holes by a firing squad in Dresden in sixty-eight days. So it goes.	Его прекрасное тело изрешетили пули: он был расстрелян в Дрездене через шестьдесят восемь дней. Такие дела.
The worst American body wasn't Billy's.	Тело Билли было еще не самым жутким среди американских тел.
The worst body belonged to a car thief from Cicero, Illinois. His name was Paul Lazzaro.	Самое жуткое тело было у поездного вора из города Цицеро, штат Иллинойс. Звали вора Поль Лаззаро.
He was tiny, and not only were his bones and teeth rotten, but his skin was disgusting.	Он был крошечного роста, и у него не только все кости и все зубы были порченые - у него и кожа была страшная.
Lazzaro was polka-dotted all over with dime-sized scars. He had had many plagues of boils.	Лаззаро был весь испещрен рубцами величиной с полпенни. Он страдал ужасающим фурункулезом.
Lazzaro, too, had been on Roland Weary's boxcar, and had given his word of honor to Weary that he would find some way to make Billy Pilgrim pay for Weary's death.	Лаззаро тоже прибыл в вагоне, где лежал Роланд Вири, и он дал Вири честное слово, что как-нибудь да расплатится с Билли Пилигримом за смерть Вири.
He was looking around now, wondering which naked human being was Billy.	Сейчас он оглядывался, соображая, какое из этих голых тел и есть Билли.
The naked Americans took their places under many showerheads along a white-tiled wall.	Голые американцы встали под души у выложенной белым кафелем стены.
There were no faucets they could control. They could only wait for whatever was coming.	Кранов для регулировки не было. Они могли только дожидаться - что будет.
Their penises were shriveled and their balls were retracted. Reproduction was not the main business of the evening.	Их детородные органы сморщились, истощились. В тот вечер продолжение рода человеческого никак не стояло на повестке дня.
An unseen hand turned a master valve.	Невидимая рука повернула где-то главный кран.
Out of the showerheads gushed scalding rain.	Из душей брызнул кипящий дождь.
The rain was a blow-torch that did not warm.	Дождь походил на огонь паяльной лампы - он не согревал.
It jazzed and jangled Billy's skin without thawing the ice in the marrow of his long bones.	Он щекотал и колол кожу Билли, но никак не мог растопить лед в его насквозь промерзшем длинном костяке.
The Americans' clothes were meanwhile passing through poison gas.	В то же время одежда американцев дезинфицировалась ядовитыми газами.
Body lice and bacteria and fleas were dying by the billions. So it goes.	Вши, и бактерии, и блохи дохли миллионами. Такие дела.
And Billy zoomed back in time to his infancy.	А Билли пролетел во времени обратно в детство.
He was a baby who had just been bathed by his mother.	Он был младенцем, и его только что выкупала мама.
Now his mother wrapped him in a towel, carried him into a rosy room that was filled with sunshine.	Теперь мама завернула его в простынку и унесла в розовую комнату, полную солнца.
She unwrapped him, laid him on the tickling towel, powdered him between his legs, joked with him, patted his little jelly belly.	Она развернула его на мохнатой простынке, напудрила между ножками, поиграла с ним, похлопала его по мягкому животику.
Her palm on his little jelly belly made potching sounds.	Ее ладонь легко шлепала по мягкому животику.
Billy gurgled and cooed.	Билли пускал пузыри и агукал.
And then Billy was a middle-aged optometrist again, playing hacker's golf this time — on a blazing summer Sunday morning.	А потом. Билли снова стал оптиком средних лет - сейчас он играл в гольф в жаркое воскресное утро.
Billy never went to church any more.	Билли уже перестал ходить в церковь.
He was hacking with three other optometrists.	Он играл в гольф с тремя другими оптометристами.
Billy was on the green in seven strokes, and it was his turn to putt.	Билли вышел на поле, настала его очередь бить.
It was an eight-foot putt and he made it.	Надо было послать мяч на восемь футов, и Билли сыграл удачно.
He bent over to take the ball out of the cup, and the sun went behind a cloud.	Он наклонился, чтобы взять мяч из лунки, а солнце зашло за облако.
Billy was momentarily dizzy.	У Билли закружилась голова.
When he recovered, he wasn't on the golf course any more.	Когда он очнулся, он уже был не па лугу.
He was strapped to a yellow contour chair in a white chamber aboard a flying saucer, which was bound for Tralfamadore.	Он был привязан к желтой кушетке в белой камере на борту летящего блюдца, которое направлялось па Тральфамадор.
''Where am I?'' said Billy Pilgrim.	- Где я?- спросил Билли.
''Trapped in another blob of amber, Mr. Pilgrim. We are where we have to be just now — three hundred million miles from Earth, bound for a time warp which will get us to Tralfamadore in hours rather than centuries.''	- Застыли в другом куске янтаря, мистер Пилигрим. Мы там, где мы и должны сейчас быть,- в трехстах миллионах миль от Земли, и направляемся по тому витку времени, который приведет нас на Тральфамадор, но не через века, а через несколько часов.
''How—how did I get here?''	- Но как - как я попал сюда?
''It would take another Earthling to explain it to you. Earthlings are the great explainers, explaining why this event is structured as it is, telling how other events may be achieved or avoided. I am a Tralfamadorian, seeing all time as you might see a stretch of Rocky Mountains. All time is all time. It does not change. It does not lend itself to warnings or explanations. It simply is. Take it moment by moment, and you will find that we are all, as I've said before, bugs in amber.''	- Это мог бы вам объяснить только другой житель Земли. Земляне - любители все объяснять, они объясняет, почему данное событие сложилось так, а не иначе, они даже рассказывают, как можно было бы отвратить или вызвать какое-нибудь событие. Но я - тральфамадорец и вижу время, как вы видите сразу единую горную цепь Скалистых гор. Время есть все время... Оно неизменно. Его нельзя ни объяснить, ни предугадать. Оно просто есть. Рассмотрите его миг за мигом - и вы поймете, что мы просто насекомые в янтаре.
''You sound to me as though you don't believe in free will,'' said Billy Pilgrim.	- По вашим словам выходит, что вы не верите в свободу воли,- сказал Билли Пилигрим.
''If I hadn't spent so much time studying Earthlings,'' said the Tralfamadorian, ''I wouldn't have any idea what was meant by ''free will.'' I've visited thirty-one inhabited plants in the universe, and I have studied reports on one hundred more. Only on Earth is there any talk of free will.''	- Если бы я не потратил столько времени на изучение землян,- сказал тральфамадорец,- я бы понятия не имел, что значит "свобода воли". Я посетил тридцать одну обитаемую планету во Вселенной, и я изучил доклады еще о сотне планет. И только на Земле говорят о "свободе воли".
FIVE	V
Billy Pilgrim says that the Universe does not look like a lot of bright little dots to the creatures from Tralfamadore.	Билли Пилигрим говорит, что для существ с планеты Тральфамадор Вселенная вовсе не похожа на множество сверкающих точечек.
The creatures can see where each star has been and where it is going, so that the heavens are filled with rarefied, luminous spaghetti.	Эти существа могут видеть, где каждая звезда была и куда она идет, так что для них небо наполнено редкими светящимися макаронинами.
And Tralfamadorians don't see human beings as two-legged creatures, either.	И люди для тральфамадорцев вовсе не двуногие существа.
They see them as great millipedes—''with babies'' legs at one end and old people's legs at the other,'' says Billy Pilgrim.	Им люди представляются большими тысяченожками, "и детские ножки у них на одном конце, а ноги стариков - на другом". Так объясняет Билли Пилигрим.
Billy asked for something to read on the trip to Tralfamadore. His captors had five million Earthling books on microfilm, but no way to project them in Billy's cabin. They had only one actual book in English, which would be placed in a Tralfamadorian museum. It was Valley of the Dolls, by Jacqueline Susann.	По дороге на Тральфамадор Билли попросил дать ему что-нибудь почитать. У его похитителей было пять миллионов земных книг в виде микрофильмов, но в кабине Билли их нельзя было проецировать. У них была одна-единственная английская книга, которую они везли в тральфамадорский музей. Это была "Долина кукол" Жаклины Сюзанн.
Billy read it, thought it was pretty good in spots. The people in it certainly had their ups-and-downs, ups-and-downs. But Billy didn't want to read about the same ups-and-downs over and over again. He asked if there wasn't, please, some other reading matters around.	Билли прочел эту книгу и решил, что местами она довольно интересна. Герои книги, конечно, переживали удачи и неудачи: то удачи, а то неудачи. Но Билли надоело без конца читать про все эти удачи и неудачи. Он почпросил: пожалуйста, нельзя ли достать ему еще какую-нибудь книжку.
''Only Tralfamadorian novels, which I'm afraid you couldn't begin to understand,'' said the speaker on the wall.	- У нас только тральфамадорские романы, но я боюсь, что вы их не поймете,- сказал динамик на стенке.
''Let me look at one anyway.''	- Дайте мне хотя бы взглянуть на них.
So they sent him in several. They were little things. A dozen of them might have had the bulk of Valley of the Dolls—with all its ups-and-downs, up-and-downs.	Ему подали несколько штук. Они были совсем маленькие, понадобилось бы штук двенадцать, чтобы вышла книга толщиной с "Долину кукол" со всеми ее удачами и неудачами: то - удачами, а то - неудачами.
Billy couldn't read Tralfamadorian, of course, but he could at least see how the books were laid out—in brief clumps of symbols separated by stars. Billy commented that the clumps might be telegrams.	Разумеется, Билли не умел читать по-тральфамадорски, но он хотя бы увидел, как эти книги напечатаны небольшие группы знаков отделялись звездочками. Билли предположил, что эти группы знаков - телеграммы.
''Exactly,'' said the voice.	- Точно,- сказал голос.
''They are telegrams?''	- Значит, это действительно телеграммы?
''There are no telegrams on Tralfamadore. But you're right: each clump of symbols is a brief, urgent message—describing a situation, a scene. We Tralfamadorians read them all at once, not one after the other. There isn't any particular relationship between all the messages, except that the author has chosen them carefully, so that, when seen all at once, they produce an image of life that is beautiful and surprising and deep. There is no beginning, no middle, no end, no suspense, no moral, no causes, no effects. What we love in our books are the depths of many marvelous moments seen all at one time.''	- У нас на Тральфамадоре телеграмм нет. Но в одном вы правы: каждая группа знаков содержит краткое и важное сообщение - описание какого-нибудь положения или события. Мы, тральфамадорцы, никогда не читаем их все сразу, подряд. Между этими сообщениями нет особой связи, кроме того, что автор тщательно отобрал их так, что в совокупности они дают общую картину жизни, прекрасной, неожиданной, глубокой. Там нет ни начала, ни конца, ни напряженности сюжета, ни морали, ни причин, ни следствий. Мы любим в наших книгах главным образом глубину многих чудесных моментов, увиденных сразу, в одно и то же время.
Moments after that, the saucer entered a time warp, and Billy was flung back into his childhood. He was twelve years old, quaking as he stood with his mother and father on Bright Angel Point, at the rim of Grand Canyon. The little human family was staring at the floor of the canyon, one mile straight down.	В следующий миг летающее блюдце сделало виток во времени, и Билли был отброшен назад, в детство. Ему было двенадцать лет, и он стоял, трясясь от страха, рядом с отцом и матерью на самом краю Большого каньона - на выступе Брайт-Эйнджел. Маленькое человеческое семейство глядело вниз, на дно каньона в милю глубиной.
''Well—,'' said Billy's father, manfully kicking a pebble into space, ''there it is.'' They had come to this famous place by automobile. They had had several blowouts on the way.	- М-да-аа,- сказал отец Билли и мужественно метнул в пропасть камешек носком ботинка.- Вот оно как... Они приехали на это знаменитое место в своей машине. По дороге у них было семь проколов.
''It was worth the trip,'' said Billy's mother raptly. ''Oh, God—was it ever worth it.''	- Да, стоило ехать!- восхищенно сказала мать Билли.- И еще как стоило, боже мой!
Billy hated the canyon. He was sure that he was going to fall in. His mother touched him, and he wet his pants.	Билли с ненавистью смотрел на каньон. Он был уверен, что сейчас упадет туда. Мать слегка задела его, и он намочил штаны.
There were other tourists looking down into the canyon, too, and a ranger was there to answer questions. A Frenchman who had come all the way from France asked the ranger in broken English if many people committed suicide by jumping in.	Другие туристы тоже смотрели вниз, в пропасть, а лесник стоял тут же, отвечая на вопросы. Француз, приехавший специально из Франции, спросил, много ли людей кончают тут с собой, прыгая вниз.
''Yes, sir,'' said the ranger. ''About three folks a year.'' So it goes.	- Да, сэр,- ответил лесник,- человека три в год. Такие дела.
And Billy took a very short trip through time, made a peewee jump of only ten days, so he was still twelve, still touring the West with his family. Now they were down in Carlsbad Caverns, and Billy was praying to God to get him out of there before the ceiling fell in.	Тут Билли совершил совсем коротенький виток во времени, этакий прыжочек в десять дней, так что ему все еще было двенадцать лет и он все еще путешествовал со своими родителями по Западу. Сейчас они стояли в Карлсбадской пещере, и Билли молил бога вывести его отсюда, пока не обвалился потолок.
A ranger was explaining that the Caverns had been discovered by a cowboy who saw a huge cloud of bats come out of a hole in the ground. And then he said that he was going to turn out all the lights, and that it would probably be the first time in the lives of most people there that they had ever been in darkness that was total.	Лесник объяснил, что пещеры открыл один ковбой, который увидел, как огромная стая летучих мышей вылетела из ямы в земле. Потом лесник сказал, что сейчас потушит весь свет и что, наверное, многие из туристов впервые в жизни окажутся в абсолютной темноте.
Out went the lights. Billy didn't even know whether he was still alive or not. And then something ghostly floated in air to his left. It had numbers on it. His father had taken out his Pocket watch. The watch had a radium dial.	И свет потух, Билли даже не понимал, жив он или умер. И вдруг какой-то призрак поплыл в воздухе слева от него. На призраке стояли цифры. Это отец Билли достал из кармана свои часы. У часов был светящийся циферблат.
Billy went from total dark to total light, found himself back in the war, back in the delousing station again. The shower was over. An unseen hand had turned the water off.	Из полной тьмы Билли попал в полный свет, снова оказался на войне, снова очутился в дезинфекционной камере. Душ кончился. Невидимая рука закрыла воду.
When Billy got his clothes back, they weren't any cleaner, but all the little animals that had been living in them were dead. So it goes. And his new overcoat was thawed out and limp now. It was much too small for Billy. It had a fur collar, and had apparently been made for an impresario about as big as an organ-grinder's monkey. It was full of bullet holes.	Когда Билли получил обратно свою одежду, она не стала чище, но все мелкие насекомые, жившие там, умерли. Такие дела. А это новое пальто оттаяло и обмякло. Оно было слишком мало для Билли. На пальто был меховой воротничок и красная шелковая подкладка, и сшито оно было, очевидно, на какого-то импресарио ростом не больше мартышки шарманщика. Все оно было изрешечено пулями.
Billy Pilgrim dressed himself. He put on the little overcoat, too. It split up the back, and, at the shoulders, the sleeves came entirely free. So the coat became a fur-collared vest. It was meant to flare at its owners waist, but the flaring took place at Billy's armpits. The Germans found him to be one of the most screamingly funny things they had seen in all of the Second World War. They laughed and laughed.	Билли Пилигрим оделся. Он надел и тесное пальтишко. Оно сразу лопнуло на спине, а рукава сразу оторвались у проймы. И пальто превратилось в жилетку с меховым воротничком. По идее оно должно было расширяться у талии, но оно расширялось у Билли под мышками. Никогда еще за всю вторую мировую войну немцы не видали такого немыслимо смешного зрелища. И они хохотали, хохотали, хохотали вовсю.
And the Germans told everybody else to form in ranks of five, with Billy as their pivot. Then out of doors went the parade, and through gate after gate again. There were more starving Russians with faces like radium dials. The Americans were livelier than before. The jazzing with hot water had cheered them up. And they came to a shed where a corporal with only one arm and one eye wrote the name and serial number of each prisoner in a big, red ledger. Everybody was legally alive now. Before they got their names and numbers in that book, they were missing in action and probably dead.	Немцы велели всем построиться по пять в ряд во главе с Билли. И снова всех повели через множество ворот. Навстречу попалось еще несколько голодных русских с лицами, похожими на светящиеся циферблаты. Американцы немного ожили. Возня с горячей водой их подбодрила. Они подошли к бараку, где одноногий и одноглазый капрал записал фамилии и номера всех пленных в большую толстую красную конторскую книгу. Теперь все они были законно признаны живыми. До того как их имена и номера попали в эту книгу, они считались пропавшими без вести, а может, и убитым.
So it goes.	Такие дела.
As the Americans were waiting to move on, an altercation broke out in their rear-most rank. An American had muttered something which a guard did not like. The guard knew English, and he hauled the American out of ranks knocked him down.	Пока американцы ждали разрешения двинуться дальше, в самом последнем ряду вспыхнула ссора. Один из американцев пробормотал что-то такое, что не поправилось охраннику: охранник понимал по- английски и, выхватив американца из строя, сбил его с ног.
The American was astonished. He stood up shakily, spitting blood. He'd had two teeth knocked out. He had meant no harm by what he'd said, evidently, had no idea that the guard would hear and understand.	Американец удивился. Он встал шатаясь, плюя кровью. Ему выбили два зуба. Он никого не хотел обидеть своими словами и даже не представлял себе, что охранник его услышит и поймет.
''Why me?'' he asked the guard.	- За что меня?- спросил он охранника.
The guard shoved him back into ranks. ''Vy you? Vy anybody?'' he said.	Охранник втолкнул его в строй. - Са што тепя?- спросил он по-английски.- Са што тепя? А са што всех труких?
When Billy Pilgrim's name was inscribed in the ledger of the prison camp, he was given a number, too, and an iron dogtag in which that number was stamped. A slave laborer from Poland had done the stamping. He was dead now. So it goes.	После того как имя Билли записали в толстый гроссбух лагеря военнопленных, ему выдали номер и железную бирку, на которой был выбит этот номер. Пленный поляк отштамповал эти бирки. Потом он умер. Такие дела.
Billy was told to hang the tag around his neck along with his American dogtags, which he did. The tag was like a salt cracker, perforated down its middle so that a strong man could snap it in two with his bare hands. In case Billy died, which he didn't, half the tag would mark his body and half would mark his grave.	Билли приказали повесить эту бирку на шею вместе со своими американскими бирками. Он так и сделал. Бирка была похожа на соленый крекер, продырявленный посредине так, чтобы сильный человек мог переломить ее голыми руками. Если Билли умрет, чего не случилось, половина бирки останется на его трупе, а половину прикрепят над могилой.
After poor Edgar Derby, the high school teacher, was shot in Dresden later on, a doctor pronounced him dead and snapped his dogtag in two. So it goes.	Когда беднягу Эдгара Дарби, школьного учителя, расстреляли в Дрездене, доктор констатировал смерть и переломил его бирку пополам. Такие дела.
Properly enrolled and tagged, the Americans were led through gate after gate again. In two days time now their families would learn from the International Red Cross that they were alive.	Записанных и пронумерованных американцев снова повели через ряд ворот. Пройдет несколько дней, и их семьи узнают через Международный Красный Крест, что они живы.
Next to Billy was little Paul Lazzaro, who had promised to avenge Roland Weary. Lazzaro wasn't thinking about vengeance. He was thinking about his terrible bellyache. His stomach had shrunk to the size of a walnut. That dry, shriveled pouch was as sore as a boil.	Рядом с Билли шел маленький Поль Лаззаро, который обещал отомстить за Роланда Вири. Но Лаззаро не думал о мести. Он думал о страшной боли в животе. Желудок у него ссохся, стал не больше грецкого ореха. И этот сморщенный сухой мешочек болел, как нарыв.
Next to Lazzaro was poor, doomed old Edgar Derby, with his American and German dogs displayed like a necklace, on the outside of his clothes. He had expected to become a captain, a company commander, because of his wisdom and age. Now here he was on the Czechoslovakian border at midnight.	За Лаззаро шел несчастный, обреченный старый Эдгар Дарби, и американские немецкие бирки, как ожерелье, украшали его грудь. По своему возрасту и образованию он рассчитывал стать капитаном, командиром роты. А теперь он шел в темень где-то у чехословацкой границы.
''Halt,'' said a guard.	- Стой!- скомандовал охранник.
The Americans halted. They stood there quietly in the cold. The sheds they were among were outwardly like thousands of other sheds they had passed. There was this difference, though: the sheds had tin chimneys, and out of the chimneys whirled constellations of sparks.	Американцы остановились. Они спокойно стояли на морозе. Бараки, у которых они остановились, снаружи были похожи на тысячи других бараков, мимо которых они проходили. Разница была только в том, что у этого барака были трубы и оттуда летели снопы искр.
A guard knocked on a door.	Один из охранников постучал в двери.
The door was flung open from inside. Light leaped out through the door, escaped from prison at 186,000 miles per second. Out marched fifty middle-aged Englishmen. They were singing ''Hail, Hail, the Gang's All Here'' from the Pirates of Penzance.	Двери распахнулись изнутри. Свет вырвался на волю со скоростью ста восьмидесяти шести тысяч миль в секунду. Из барака торжественно вышли пятьдесят немолодых англичан. Они пели хором из оперетты "Пираты Пензанса": "Ура! Ура! Явились все друзья!"
These lusty, ruddy vocalists were among the first English-speaking prisoners to be taken in the Second World War. Now they were singing to nearly the last. They had not seen a woman or a child for four years or more. They hadn't seen any birds, either. Not even sparrows would come into the camp.	Эти пятьдесят голосистых певунов были одними из первых англичан, взятых в плен во время второй мировой войны. Теперь они пели, встречая чуть ли не последних пленных. Четыре года с лишком они не видели ни одной женщины, ни одного ребенка. Они даже птиц не видали. Даже воробьи в лагерь не залетали.
The Englishmen were officers. Each of them had attempted to escape from another prison at least once. Now they were here, dead-center in a sea of dying Russians.	Все англичане были офицеры. Каждый из них хоть раз пытался бежать из лагеря. И вот они оказались тут - незыблемый островок в мире умирающих русских.
They could tunnel all they pleased. They would inevitably surface within a rectangle of barbed wire, would find themselves greeted listlessly by dying Russians who spoke no English, who had no food or useful information or escape plans of their own. They could scheme all they pleased to hide aboard a vehicle or steal one, but no vehicle ever came into their compound. They could feign illness, if they liked, but that wouldn't earn them a trip anywhere, either. The only hospital in the camp was a six-bed affair in the British compound itself.	Они могли вести какие угодно подкопы. Все равно они выходили на поверхность в участке, огороженном колючей проволокой, где их встречали ослабевшие, голодные русские, не знавшие ни слова по- английски. Ни пищи, ни полезных сведений у них получить было нельзя. Англичане могли сколько угодно придумывать - как бы им спрятаться в какой-нибудь машине или украсть грузовик. Все равно никакие машины на их участок не заезжали. Они сколько угодно могли притворяться больными, все равно их никуда не отправляли. Единственным госпиталем в лагере был барак на шесть коек в самом английском блоке.
The Englishmen were clean and enthusiastic and decent and strong. They sang boomingly well. They had been singing together every night for years.	Англичане были аккуратные, жизнерадостные, очень порядочные и крепкие. Они пели громко и согласно. Все эти годы они пели хором каждый вечер.
The Englishmen had also been lifting weights and chinning themselves for years. Their bellies were like washboards. The muscles of their calves and upper arms were like cannonballs. They were all masters of checkers and chess and bridge and cribbage and dominoes and anagrams and charades and Ping-Pong and billiards, as well.	Кроме того, англичане все эти годы выжимали гири и делали гимнастику. Животы у них были похожи на стиральные доски. Мускулы на ногах и плечах походили на пушечные ядра. Кроме того, они все стали мастерами по шахматам и шашкам, по бриджу, криббеджу, домино, анаграммам, шарадам, пинг-понгу и бильярду.
They were among the wealthiest people in Europe, in terms of food. A clerical error early in the war, when food was still getting through to prisoners, had caused the Red Cross to ship them five hundred parcels every month instead of fifty. The Englishmen had hoarded these so cunningly that now, as the war was ending, they had three tons of sugar, one ton of coffee, eleven hundred pounds of chocolate, seven hundred pounds of tobacco, seventeen hundred pounds of tea, two tons of flour, one ton of canned beef, twelve hundred pounds of canned butter, sixteen hundred pounds of canned cheese, eight hundred pounds of powdered milk, and two tons of orange marmalade.	Что же касается запасов еды, то они были самыми богатыми людьми в Европе. Из-за канцелярской ошибки в самом начале войны, когда пленным еще посылали посылки, Красный Крест стал посылать им вместо пятидесяти по пятьсот посылок в месяц. Англичане прятали их так хитро, что теперь, к концу войны, у них скопилось три тонны сахару, тонна кофе, тысяча сто фунтов шоколаду, семьсот фунтов табаку, тысяча семьсот фунтов чаю, две тонны муки, тонна мясных консервов, тысяча сто фунтов масла в консервах, тысяча шестьсот фунтов сыру в консервах, восемьсот фунтов молока в порошке и две тонны апельсинового джема.
They kept all this in a room without windows. They had ratproofed it by lining it with flattened tin cans.	Все это они держали в темном помещении. Все помещение было обито расплющенными жестянками из-под консервов, чтобы не забрались крысы.
They were adored by the Germans, who thought they were exactly what the Englishmen ought to be. They made war look stylish and reasonable, and fun. So the Germans let them have four sheds, though one shed would have held them all. And, in exchange for coffee or chocolate or tobacco, the Germans gave them paint and lumber and nails and cloth for fixing things up.	Немцы их обожали, считая, что они точно такие, какими должны быть англичане. Воевать с такими людьми было шикарно, разумно и интересно. И немцы предоставили англичанам четыре барака, хотя все они могли поместиться в одном. А в обмен на кофе, или шоколад, или табак немцы давали им краску, и доски, и гвозди, и парусину, чтобы можно было устроиться как следует.
The Englishmen had known for twelve hours that American guests were on their way. They had never had guests before, and they went to work like darling elves, sweeping, mopping, cooking, baking—making mattresses of straw and burlap bags, setting tables, putting party favors at each place.	Англичане уже накануне знали, что привезут американских гостей. До сих пор к ним гости не ездили, потому они и взялись за работу, как добрые дяди-волшебники, и стали мести, мыть, варить, печь, делать тюфяки из парусины и соломы, расставлять столы и ставить флажки у каждого места за столом.
Now they were singing their welcome to their guests in the winter night. Their clothes were aromatic with the feast they had been preparing. They were dressed half for battle, half for tennis or croquet. They were so elated by their own hospitality, and by all the goodies waiting inside, that they did not take a good look at their guests while they sang. And they imagined that they were singing to fellow officers fresh from the fray.	И вот они приветствовали гостей песней в зимнюю ночь. От англичан вкусно пахло пиршеством, которое они приготовили. Одеты они были наполовину в военное, наполовину в спортивное платье - для тенниса или крокета. Они были так восхищены своим собственным гостеприимством и пиршеством, ожидающим гостей, что они даже не рассмотрели, кого они встречают хоровым пением. Они вообразили, что поют таким же офицерам, как они сами, прибывшим прямо с фронта.
They wrestled the Americans toward the shed door affectionately, filling the night with manly blather and brotherly rodomontades. They called them ''Yank,'' told them ''Good show,'' promised them that ''Jerry was on the run,'' and so on.	Они ласково подталкивали американцев к дверям с мужественными шутками и прибаутками. Они называли их "янки", говорили "молодцы ребята", обещали, что "Джерри скоро будет драпать".
Billy Pilgrim wondered dimly who Jerry was.	Билли Пилигрим никак не мог сообразить, кто такой "Джерри".
Now he was indoors, next to an iron cookstove that was glowing cherry red. Dozens of teapots were boiling there. Some of them had whistles. And there was a witches' cauldron full of golden soup. The soup was thick. Primeval bubbles surfaced it with lethargical majesty as Billy Pilgrim stared.	Билли уже сидел в бараке рядом с докрасна раскаленной железной плитой. На плите кипело с десяток чайников. Некоторые чайники были со свистками. Тут же стоял волшебный котел, полный золотистого супа. Суп был густой. Первобытные пузыри с ленивым величием всплывали со дна перед удивленным взором Билли.
There were long tables set for a banquet. At each place was a bowl made from a can that had once contained powdered milk. A smaller can was a cup. A taller, more slender can was a tumbler. Each tumbler was filled with warm milk.	На длинных столах было расставлено угощение. На каждом месте стояла чашка, сделанная из консервной банки из-под порошкового молока. Банка пониже изображала блюдце. Узкая и высокая банка служила бокалом. Бокал был полон теплого молока.
At each place was a safety razor, a washcloth, a package of razor blades, a chocolate bar, two cigars, a bar of soap, ten cigarettes, a book of matches, a pencil and a candle.	На каждом месте лежала безопасная бритва, губка, пакет лезвий, плитка шоколада, две сигары, кусок мыла, десяток сигарет, коробка спичек, карандаш и свечка.
Only the candles and the soap were of German origin. They had a ghostly, opalescent similarity. The British had no way of knowing it, but the candles and the soap were made from the fat of rendered Jews and Gypsies and fairies and communists, and other enemies of the State.	Только свечи и мыло были германского происхождения. Чем-то и мыло и свечи были похожи - какой-то призрачной прозрачностью. Англичане не могли знать, что и свечи и мыло были сделаны из жира уничтоженных евреев, и цыган, и бродяг, и коммунистов, и всяких других врагов, фашистского государства.
So it goes.	Такие дела.
The banquet hall was illuminated by candlelight. There were heaps of fresh baked white bread on the tables, gobs of butter, pots of marmalade. There were platters of sliced beef from cans. Soup and scrambled eggs and hot marmalade pie were yet to come.	Банкетный зал был ярко освещен этими свечами. На столах - груды еще теплого белого хлеба, куски масла, банки варенья. На тарелках - ломти консервированного мяса. Суп, яичница и горячий пирог с повидлом ждали своей очереди.
And, at the far end of the shed, Billy saw pink arches with azure draperies hanging between them, and an enormous clock, and two golden thrones, and a bucket and a mop. It was in this setting that the evening's entertainment would take place, a musical version of Cinderella, the most popular story ever told.	А в дальнем конце барака Билли увидел розовые арки, с которых спускались небесно-голубые портьеры, и огромные стенные часы, и два золотых трона, и ведро, и половую тряпку. В этих декорациях англичане собирались разыгрывать гвоздь вечера - музыкальную комедию "Золушка" собственного сочинения, на тему одной из самых любимых сказок.
Billy Pilgrim was on fire, having stood too close to the glowing stove. The hem of his little coat was burning. It was a quiet, patient sort of fire—like the burning of punk.	Билли Пилиграмм вдруг загорелся - он слишком близко стоял у раскаленной печки. Горела пола его пальтишка. Огонь тлел спокойно, терпеливо, как трут.
Billy wondered if there was a telephone somewhere. He wanted to call his mother, to tell her he was alive and well.	А Билли думал: нет ли тут телефона? Хотел позвонить своей маме и сообщить ей, что он жив и здоров.
There was silence now, as the Englishmen looked in astonishment at the frowsy creatures they had so lustily waltzed inside. One of the Englishmen saw that Billy was on fire. ''You're on fire lad!'' he said, and he got Billy away from the stove and beat out the sparks with his hands.	Стояла тишина: англичане с удивлением смотрели на зловонные существа, которых они, весело пританцовывая, втащили в барак. Один англичанин увидел, что Билли горит. - Да ты горишь, приятель,- сказал он и, оттянув Билли от печки, стал сбивать огонь руками.
When Billy made no comment on this, the Englishman asked him, ''Can you talk? Can you hear?''	И когда Билли ничего не сказал, англичанин спросил его: - Вы можете говорить? Вы меня слышите?
Billy nodded.	Билли кивнул.
The Englishman touched him exploratorily here and there, filled with pity. ''My God—what have they done to you, lad? This isn't a man. It's a broken kite.''	Англичанин потрогал его, пощупал и жалобно сказал: - Бог мои, да что же они с вами сделали? Это же не человек - это же сломанная игрушка!
''Are you really an American?'' said the Englishman.	- А вы и вправду американец?- спросил англичанин, помолчав.
''Yes,'' said Billy.	- Да,- сказал Билли.
''And your rank?''	- А ваше звание?
''Private.''	- Рядовой.
''What became of your boots, lad?''	- Где же ваши сапоги, приятель?
''I don't remember.''	- Не помню.
''Is that coat a joke?''	- А пальто для смеху, что ли?
''Sir?''	- Сэр?
''Where did you get such a thing?''	- Где вы его выкопали?
Billy had to think hard about that. ''They gave it to me,'' he said at last.	Билли сначала подумал, потом сказал: - Выдали мне.
''Jerry gave it to you?''	- Джерри вам его выдал?
''Who?''	- Кто?
''The Germans gave it to you?''	- Ну немцы. Выдали вам эту штуку?
''Yes.''	- Да.
Billy didn't like the questions. They were fatiguing.	Билли надоели расспросы. Он от них устал.
''Ohhhh—Yank, Yank, Yank—,'' said the Englishman, ''that coat was an insult.''	- О-о, янк, янк, янк!- сказал англичанин.- Да это же оскорбление!
''Sir?''	- Сэр?
''It was a deliberate attempt to humiliate you. You mustn't let Jerry do things like that.''	- Они нарочно старались вас унизить. Нельзя допускать, чтобы Джерри позволял себе такие выходки.
Billy Pilgrim swooned.	Но тут Билли Пилигрим потерял сознание.
Billy came to on a chair facing the stage. He had somehow eaten, and now he was watching Cinderella. Some part of him had evidently been enjoying the performance for quite a while. Billy was laughing hard.	Билли пришел в себя на стуле, перед сценой. Как-то его накормили, и теперь он смотрел "Золушку". Очевидно, какой-то частью своего сознания Билли восхищался спектаклем. Он громко хохотал.
The women in the play were really men, of course. The clock had just struck midnight and Cinderella was lamenting,	Женские роли, разумеется, играли мужчины. Часы только что пробили полночь, и Золушка в отчаянии пела басом:
"Goodness me, the clock has struck— Alackday, and fuck my luck.''	"Бьют часы, ядрена мать, Надо с бала мне бежать!"
Billy found the couplet so comical that he not only laughed—he shrieked. He went on shrieking until he was carried out of the shed and into another, where the hospital was. It was a six-bed hospital. There weren't any other patients in there.	Этот куплетик показался Билли таким смешным, что он уже не просто хохотал - он визжал от смеха. Он визжал, пока его не вынесли из барака в другой барак, госпитальный. Госпиталь был на шесть коек. Других больных там не было.
Billy was put to bed and tied down, and given a shot of morphine. Another American volunteered to watch over him. This volunteer was Edgar Derby, the high school teacher who would be shot to death in Dresden. So it goes.	Билли уложили, привязали к постели и сделали ему укол морфия. Другой американец вызвался посидеть около него. Добровольной сиделкой был Эдгар Дарби, школьный учитель, которого потом расстреляли в Дрездене. Такие дела.
Derby sat on a three-legged stool. He was given a book to read. The book was The Red Badge of Courage, by Stephen Crane. Derby had read it before. Now he read it again while Billy Pilgrim entered a morphine paradise.	Дарби сидел на трехногой табуретке. Ему дали почитать книжку. Это был роман Стивена Крейна "Алый знак доблести". Когда-то Дарби уже читал эту книгу. Теперь он ее перечитывал, пока Билли погружался в морфиииыи рай.
Under morphine, Billy had a dream of giraffes in a garden. The giraffes were following gravel paths, were pausing to munch sugar pears from treetops. Billy was a giraffe, too. He ate a pear. It was a hard one. It fought back against his grinding teeth. It snapped in juicy protest.	От морфия Билли видел сон: жирафов в саду. Жирафы шли по усыпанной гравием дорожке, останавливаясь, чтобы пожевать сладкие груши, росшие на ветках деревьев. Билли тоже был жирафом. Он жевал грушу. Груша была твердая. Она не поддавалась его скрежещущим челюстям. Но вдруг раскололась, обиженно истекая соком.
The giraffes accepted Billy as one of their own, as a harmless creature as preposterously specialized as themselves. Two approached him from opposite sides, leaned against him. They had long, muscular upper lips which they could shape like the bells of bugles. They kissed him with these. They were female giraffes—cream and lemon yellow. They had horns like doorknobs. The knobs were covered with velvet.	Жирафы признали Билли за своего, за безобидное существо, такое же странное, как они сами. Они окружили его со всех сторон, ласкались к нему. Их длинные подвижные верхние губы вытягивались в трубочку. Оии целовали Билли мягкими губами. Это были самочки жирафов - цвета топленых сливок и лимонада. У них были рожки, похожие на дверные ручки. Рожки были совсем как бархатные.
Why?	Почему?
Night came to the garden of the giraffes, and Billy Pilgrim slept without dreaming for a while, and then he traveled in time. He woke up with his head under a blanket in a ward for nonviolent mental patients in a veterans' hospital near Lake Placid, New York. It was springtime in 1948, three years after the end of the war.	Ночь опустилась на сад с жирафами. Билли уже спал без снов, а потом стал путешествовать во времени. Он проснулся, укрытый с головой одеялом, в палате для тихих психических больных в военном госпитале близ Лейк-Плэсида, в штате Нью-Йорк. Была весна 1948 года. Война окончилась три года назад.
Billy uncovered his head. The windows of the ward were open. Birds were twittering outside. ''Poo-tee-weet?'' one asked him. The sun was high. There were twenty-nine other patients assigned to the ward, but they were all outdoors now, enjoying the day. They were free to come and go as they pleased, to go home, even, if they liked—and so was Billy Pilgrim. They had come here voluntarily, alarmed by the outside world.	Билли высунул голову из-под одеяла. Окна в палате были открыты. Птицы щебетали за окном. "Пьюти - фьют?"- спросила одна из них у Билли. Солнце стояла высоко. В палате было еще двадцать девять больных, но все они гуляли, наслаждаясь хорошей погодой. Они могли свободно уходить и приходить, даже если захотят, уйти совсем домой, да и Билли Пилигрим тоже. Пришли они сюда добровольно, напуганные внешним миром.
Billy had committed himself in the middle of his final year at the Ilium School of Optometry. Nobody else suspected that he was going crazy. Everybody else thought he looked fine and was acting fine. Now he was in the hospital. The doctors agreed: He was going crazy.	Билли поступил в госпиталь в середине последнего семестра на илиумских курсах оптометрии. Никто и не подозревал, что он свихнулся. Все считали, что он чудесно выглядит и чудесно ведет себя. А он попал в госпиталь. И доктора согласились. Он действительно свихнулся.
They didn't think it had anything to do with the war. They were sure Billy was going to pieces because his father had thrown him into the deep end of the Y.M.C.A. swimming pool when he was a little boy, and had then taken him to the rim of the Grand Canyon.	Но доктора считали, что война тут ни при чем. Они считали, что Билли расклеился, потому что отец, когда-то бросил его в бассейн ХАМЛ, на глубоком месте, а потом привел его к пропасти у Большого каньона.
The man assigned to the bed next to Billy's was a former infantry captain named Eliot Rosewater. Rosewater was sick and tired of being drunk all the time.	Рядом с Билли лежал бывший капитан пехоты по имени Элиот Розуотер. Он лечился от затяжного запоя.
It was Rosewater who introduced Billy to science fiction, and in particular to the writings of Kilgore Trout. Rosewater had a tremendous collection of science-fiction paperbacks under his bed. He had brought them to the hospital in a steamer trunk. Those beloved, frumpish books gave off a smell that permeated the ward—like flannel pajamas that hadn't been changed for a month, or like Irish stew.	Именно Розуотер пристрастил Билли к научной фантастике, и особенно к сочинениям некоего Килгора Траута. Под кроватью у Розуотера скопилось невероятное количество дешевых изданий научной фантастики. Он привез их в госпиталь в дорожном чемодане. От любимых, истрепанных книг шел запах по всей палате, как от фланелевой пижамы, ношенной больше месяца, или от тушеного кролика.
Kilgore Trout became Billy's favorite living author, and science fiction became the only sort of tales he could read.	Килгор Траут стал любимым современным писателем Билли, а научная фантастика - единственным жанром литературы, какой он мог читать.
Rosewater was twice as smart as Billy, but he and Billy were dealing with similar crises in similar ways. They had both found life meaningless, partly because of what they had seen in war. Rosewater, for instance, had shot a fourteen-year-old fireman, mistaking him for a German soldier. So it goes. And Billy had seen the greatest massacre in European history, which was the firebombing of Dresden. So it goes.	Розуотер был вдвое умней Билли, но оба они одинаково переживали одинаковый кризис в жизни. Обоим жизнь казалась бессмысленной, отчасти из-за того, что им пришлось пережить на войне. Например, Розуотер нечаянно пристрелил четырнадцатилетнего парнишку-пожарника, приняв его за немецкого солдата. А Билли видел величайшую бойню в истории Европы - бомбежку города Дрездена. Такие дела.
So they were trying to re-invent themselves and their universe. Science fiction was a big help.	И теперь они оба пытались преобразовать и себя, и свой мир. И научная фантастика была им большим подспорьем.
Rosewater said an interesting thing to Billy one time about a book that wasn't science fiction. He said that everything there was to know about life was in The Brothers Karamazov, by Feodor Dostoevsky. ''But that isn't enough any more.'' said Rosewater.	Розуотер однажды сказал Билли интересную вещь про книгу, не относящуюся к научной фантастике. Он сказал, что абсолютно все, что надо знать о жизни, есть в книге "Братья Карамазовы" писателя Достоевского. - Но теперь и этого мало,- сказал Розуотер.
Another time Billy heard Rosewater say to a psychiatrist, ''I think you guys are going to have to come up with a lot of wonderful new lies, or people just aren't going to want to go on living.''	В другой раз Билли услыхал, как Розуотер говорил психиатру: - По-моему, вам, господа, придется насочинять тьму-тьмущую всякой потрясающей новой брехни, иначе людям станет совсем неохота жить.
There was a still life on Billy's bedside table—two pills, an ashtray with three lipstick-stained cigarettes in it, one cigarette still burning, and a glass of water. The water was dead. So it goes. Air was trying to get out of that dead water. Bubbles were clinging to the walls of the glass, too weak to climb out.	На столике у Билли был целый натюрморт: две пилюли, пепельница с тремя окурками в губной помаде - один из них еще тлел - и стакан с минеральной водой. Вода уже выдохлась. Пузырьки еще пытались вырваться из этой мертвой воды. Некоторые пузырьки прилипли к стенкам - у них не хватало сил подняться кверху.
The cigarettes belonged to Billy's chain-smoking mother. She had sought the ladies' room, which was off the ward for WACS and WAVES and SPARS and WAFS who had gone bananas. She would be back at any moment now.	Сигареты оставила мать Билли, курившая беспрестанно. Она пошла в дамскую уборную, неподалеку от палаты, где лежали девушки из вспомогательных служб армии и флота США, которые малость рехнулись. Каждую минуту мать могла вернуться.
Billy covered his head with his blanket again. He always covered his head when his mother came to see him in the mental ward—always got much sicker until she went away. It wasn't that she was ugly, or had bad breath or a bad personality. She was a perfectly nice, standard-issue, brown-haired, white woman with a high-school education.	И Билли снова укрылся с головой. Он всегда прятался под одеяло, когда мать приходила навещать его в палате для нервнобольных, а когда она уходила, ему становилось гораздо хуже. И вовсе не потому, что она была какая-нибудь уродина, или от нее пахло плохо, или характер у нее был скверный. Нет, она была совершенно стандартная, милая темноволосая белая женщина с высшим образованием.
She upset Billy simply by being his mother. She made him feel embarrassed and ungrateful and weak because she had gone to so much trouble to give him life, and to keep that life going, and Billy didn't really like life at all.	Она просто расстраивала Билли, потому что она - его мать. При ней он чувствовал себя неблагодарным, растерянным и беспомощным, потому что она потратила столько сил, чтобы дать ему жизнь, помочь ему в жизни, а Билли эта жизнь вовсе не по душе.
Billy heard Eliot Rosewater come in and lie down. Rosewater's bedsprings talked a lot about that. Rosewater was a big man, but not very powerful. He looked as though he might be made out of nose putty.	Билли слышал, как Розуотер вошел и лег. Об этом громко рассказывали пружины на кровати Розуотера. Розуотер был крупный человек, но какой-то не очень сильный, как будто его слепили наспех из пластилина.
And then Billy's mother came back from the ladies' room, sat down on a chair between Billy's and Rosewater's bed. Rosewater greeted her with melodious warmth, asked how she was today. He seemed delighted to hear that she was fine. He was experimenting with being ardently sympathetic with everybody he met. He thought that might make the world a slightly more pleasant place to live in. He called Billy's mother 'dear'. He was experimenting with calling everybody 'dear'.	И тут вернулась из дамской уборной мать Билли и уселась на стул между постелями Розуотера и Билли. Розуотер поздоровался с ней ласковым звучным голосом, спросил, как она поживает. Казалось, он весь просиял, услышав, что она поживает хорошо. В порядке опыта он старался проявлять самое горячее сочувствие ко всем, кого встречал. Он. думал, что от этого жить на свете станет хоть немножко приятнее. Он называл мать Билли "дорогая". В порядке опыта он всех называл "дорогими".
''Some day,' she promised Rosewater, ''I'm going to come in here, and Billy is going to uncover his head, and do you know what he's going to say?''	- Наступит день,- сказала она Розуотеру,- когда я войду сюда, а Билли снимет одеяло с головы и скажет - знаете что?
''What's he going to say, dear?''	- Что же он скажет, дорогая?
''He's going to say, ''Hello, Mom,'' and he's going to smile. He's going to say, ''Gee, it's good to see you, Mom. How have you been?''	- Он скажет: "Здравствуй, мамочка"- и улыбнется. И еще скажет: "Ух, как хорошо, что ты пришла, мамочка. Как же ты живешь?"
''Today could be the day.''	- Да, могло бы так быть и сегодня.
''Every night I pray.''	- Каждый вечер молюсь за него.
''That's a good thing to do.''	- Как это прекрасно!
''People would be surprised if they knew how much in this world was due to prayers.''	- Люди, наверно, удивились бы, если им сказать: как много хорошего случается на свете благодаря молитве.
''You never said a truer word, dear.''	- Ваша правда, дорогая, ваша правда.
''Does your mother come to see you often?''	- А ваша матушка часто вас навещает?
''My mother is dead,'' said Rosewater. So it goes.	- Моя мать умерла,- сказал Розуотер. Такие дела.
''I'm sorry.''	- О, простите!
''At least she had a happy life as long as it lasted.''	- По крайней мере она прожила всю жизнь очень счастливо.
''That's a consolation, anyway.''	- Да, это, конечно, утешение.
''Yes.''	- Да.
''Billy's father is dead, you know, said Billy's mother. So it goes.	- Отец у Билли тоже умер,- сказала мать Билли. Такие дела.
''A boy needs a father.''	- Мальчику отец необходим.
And on and on it went—that duet between the dumb, praying lady and the big, hollow man so full of loving echoes.	И так без конца шел разговор между наивной женщиной, слепо верящей в силу молитвы, и огромным опустошенным человеком, который на все отзывался как ласковое эхо.
''He was at the top of his class when this happened,'' said Billy's mother.	- Он был первым учеником, когда это с ним случилось,- сказала мать Билли.
''Maybe he was working too hard.'' said Rosewater. He held a book he wanted to read, but he was much too polite to read and talk too, easy as it was to give Billy's mother satisfactory answers. The book was Maniacs in the Fourth Dimension, by Kilgore Trout. It was about people whose mental diseases couldn't be treated because the causes of the diseases were all in the fourth dimension, and three-dimensional Earthling doctors couldn't see those causes at all, or even imagine them.	- Может быть, он переутомился,- сказал Розуотер. В руках у него была книга, и ему очень хотелось читать, но из вежливости он не мог одновременно и читать, и разговаривать с матерью Билли, хотя отвечать ей впопад было совсем легко. Книга называлась "Маньяки четвертого измерения" Килгора Траута. Книга описывала психически больных людей, которые не поддавались лечению, потому что причины заболеваний лежали в четвертом измерении и ни один трехмерный врач-землянин никак не мог определить эти причины и даже вообразить их не мог.
One thing Trout said that Rosewater liked very much was that there really were vampires and werewolves and goblins and angels and so on, but that they were in the fourth dimension. So was William Blake, Rosewater's favorite poet, according to Trout. So were heaven and hell.	Розуотеру очень понравилось одно высказывание Траута: что и вампиры, и оборотни, и ангелы, и домовые действительно существуют, но существуют они в четвертом измерении. К четвертому измерению, как утверждал Траут, принадлежит и Уильям Блейк, любимый поэт Розуотсра. И рай и ад - тоже.
''He's engaged to a very rich girl,'' said Billy's mother.	- Он обручен с очень-очень богатой девушкой,- сказала мать Билли.
''That's good,'' said Rosewater. ''Money can be a great comfort sometimes.''	- Это хорошо,- сказал Розуотер.- Деньги иногда могут очень украсить жизнь человека.
''It really can.''	- Конечно, могут.
''Of course it can.''	- Да, вот именно, могут.
''It isn't much fun if you have to pinch every penny till it screams."	- Не очень-то весело зажимать в кулаке каждый грош, прямо до судороги.
''It's nice to have a little breathing room.''	- Да, всегда хочется жить посвободней.
''Her father owns the optometry school where Billy was going. He also owns six offices around our part of the state. He flies his own plane and has a summer place up on Lake George.''	- Отец девушки - владелец оптометрических курсов, где учится Билли, еще у него шесть врачебных кабинетов в нашем районе. И собственный самолет, и дача на озере Джордж.
''That's a beautiful lake.''	- Очень красивое озеро.
Billy fell asleep under his blanket. When he woke up again, he was tied to the bed in the hospital back in prison. He opened one eye, saw poor old Edgar Derby reading The Red Badge of Courage by candlelight.	Билли уснул под одеялом. Проснулся он снова в госпитальном бараке, привязанный к больничной койке. Он приоткрыл один глаз и увидел, что бедный старый Эдгар Дарби читает при свете "Алый знак доблести".
Billy closed that one eye, saw in his memory of the future poor old Edgar Derby in front of a firing squad in the ruins of Dresden. There were only four men in that squad. Billy had heard that one man in each firing squad was customarily given a rifle loaded with blank cartridge. Billy didn't think there would be a blank cartridge issued in a squad that small, in a war that old.	Билли прикрыл глаз и увидел в памяти будущего, как бедный старый Эдгар Дарбн стоит перед немецким карательным взводом на развалинах Дрездена. В отряде, расстрелявшем Эдгара Дарби, было всего четыре человека. Билли как-то слышал, что обычно одному из взвода дают винтовку с холостым патроном. Но Билли сомневался, что в таком маленьком отряде, да еще в такой долгой воине, кому- то выдадут холостой патрон.
Now the head Englishman came into the hospital to check on Billy. He was an infantry colonel captured at Dunkirk. It was he who had given Billy morphine. There wasn't a real doctor in the compound, so the doctoring was up to him.	Тут в барак, где лежал Билли, зашел его проведать командир англичан. Он был полковником пехоты и попал в плен еще при Дюнкерке. Это он сделал Билли укол морфия. Настоящего врача в их бараках не было, так что всех лечил этот полковник.
''How's the patient?'' he asked Derby.	- Ну, как наш пациент?- спросил он Эдгара Дарби.
''Dead to the world.''	- Лежит как мертвый.
''But not actually dead.''	- Но на самом деле он не умер?
''No.''	- Нет.
''How nice—to feel nothing, and still get full credit for being alive.''	- Как приятно - ничего не чувствовать и все же считаться живым.
Derby now came to lugubrious attention.	Дарби спохватился и с унылым видом встал "смирно".
''No, no—please—as you were. With only two men for each officer, and all the men sick, I think we can do without the usual pageantry between officers and men.''	- Нет, нет, прошу вас - вольно! Тут на каждого офицера приходится всего двое рядовых, а рядовые при этом все больны, так что, по-моему, мы вполне можем обойтись без обычных церемоний между офицерами и солдатами.
Derby remained standing. ''You seem older than the rest,'' said the colonel.	Но Дарби остался стоять. - Вы с виду старше остальных,- заметил офицер.
Derby told him he was forty-five, which was two years older than the colonel. The colonel said that the other Americans had all shaved now, that Billy and Derby were the only two still with beards. And he said, ''You know—we've had to imagine the war here, and we have imagined that it was being fought by aging men like ourselves. We had forgotten that wars were fought by babies. When I saw those freshly shaved faces, it was a shock ''My God, my God—'' I said to myself. ''It's the Children's Crusade.''	Дарби сказал, что ему сорок пять лет, оказалось, что он на два года старше полковника. Полковник сказал, что все американцы уже побрились и только у Билли и у Дарби остались бороды. И он еще сказал: - Знаете, нам тут приходилось воображать - какая там идет воина, и мы считали, что в этой войне сражаются немолодые люди вроде нас с вами. Мы забыли, что войну ведут младенцы. Когда я увидал эти свежевыбритые физиономии, я был потрясен. "Бог ты мой! - подумал я.- Да это же крестовый поход детей!"
The colonel asked old Derby how he had been captured, and Derby told a tale of being in a clump of trees with about a hundred other frightened soldiers. The battle had been going on for five days. The hundred had been driven into the trees by tanks.	Полковник спросил беднягу Дарби, как он попал в плен, и Дарби рассказал, как он сидел в зарослях с сотней других перепуганных насмерть солдат. Бой шел уже пятый день. Эту сотню загнали в заросли танки.
Derby described the incredible artificial weather that Earthlings sometimes create for other Earthlings when they don't want those other Earthlings to inhabit Earth any more. Shells were bursting in the treetops with terrific bangs, he said, showering down knives and needles and razorblades. Little lumps of lead in copper jackets were crisscrossing the woods under the shellbursts, zipping along much faster than sound.	Дарби описывал ту невыносимую атмосферу, которую искусственно создают одни земляне, когда они не хотят оставить других землян жить на Земле. Снаряды со страшным грохотом рвались в верхушках деревьев, рассказывал Дарби, из них сыпались ножи, иглы и бритвы. Маленькие кусочки свинца в медной оболочке шныряли пониже взрывающихся снарядов со скоростью быстрее скорости звука.
A lot of people were being wounded or killed. So it goes.	И многие люди были ранены или убиты. Такие дела.
Then the shelling stopped, and a hidden German with a loudspeaker told the Americans to put their weapons down and come out of the woods with their hands on the top of their heads, or the shelling would start again. It wouldn't stop until everybody in there was dead.	Потом обстрел артиллерии прекратился, и скрытый немец с мегафоном велел американцам сложить оружие и выйти из лесу, положив руки на голову, иначе обстрел начнется снова и не прекратится, пока всех не убьют.
So the Americans put their weapons down, and they came out of the woods with their hands on top of their heads, because they wanted to go on living, if they possibly could.	И американцы сложили оружие и вышли из лесу, попожив руки на голову, потому что им хотелось жить, если была хоть малейшая возможность.
Billy traveled in time back to the veterans' hospital again. The blanket was over his head. It was quiet outside the blanket. ''Is my mother gone?'' said Billy.	Билли снова пропутешествовал во времени обратно в госпиталь ветеранов войны. Снаружи все было тихо. Он по-прежиему был с головой укрыт одеялом. - Моя мать ушла?- спросил Билли.
''Yes.''	- Да
Billy peeked out from under his blanket. His fiancée was out there now, sitting on the visitor's chair. Her name was Valencia Merble. Valencia was the daughter of the owner of the Ilium School of Optometry. She was rich. She was as big as a house because she couldn't stop eating. She was eating now. She was eating a Three Musketeers Candy Bar. She was wearing trifocal lenses in harlequin frames, and the frames were trimmed with rhinestones. The glitter of the rhinestones was answered by the glitter of the diamond in her engagement ring. The diamond was insured for eighteen hundred dollars. Billy had found that diamond in Germany. It was booty of war.	Билли выглянул из-под одеяла. У постели на стуле посетителей теперь сидела его невеста. Ее звали Валенсия Мербл. Валенсия была дочерью владельца Илиумских оптомстричсских курсов. Она была очень богата. Она была огромная, как дом, потому что без конца что-то ела. Она и сейчас ела. И ела она шоколадку "Три мушкетера". На ней были выпуклые очки в пестрой оправе, и вся оправа была усыпана фальшивыми бриллиантиками. К блеску этих камешков примешивался блеск настоящего бриллианта в обручальном кольце. Бриллиант был застрахован в тысячу восемьсот долларов. Билли нашел этот бриллиант в Германии. Это был военный трофей.
Billy didn't want to marry ugly Valencia. She was one of the symptoms of his disease. He knew he was going crazy, when he heard himself proposing marriage to her, when he begged her to take the diamond ring and be his companion for life.	Билли вовсе не хотел жениться на некрасивой Валенсии. Их обручение было симптомом его заболевания. Он понял, что сходит с ума, когда услыхал, как он сам делает ей предложение, просит ее принять бриллиантовое кольцо и стать спутницей его жизни.
Billy said, ''Hello'' to her, and she asked him if he wanted some candy, and he said, ''No, thanks.''	Билли поздоровался с невестой, и она спросила, не хочет ли он конфетку, и он сказал: - Нет, спасибо.
She asked him how he was, and he said, ''Much better, thanks.'' She said that everybody at the Optometry School was sorry he was sick and hoped he would be well soon, and Billy said, ''When you see 'em, tell 'em, 'Hello.'''	Она спросила его, как он себя чувствует, и он сказал: - Спасибо. Гораздо лучше. Она сказала, что все слушатели оптометрических курсов огорчены его болезнью и надеются, что он вскоре выздоровеет, и Билли сказал: - Увидишь их, передай им привет.
She promised she would.	Она обещала передать им привет.
She asked him if there was anything she could bring him from the outside, and he said, ''No. I have just about everything I want.''	Она спросила, не может ли она принести ему что-нибудь с воли, и он сказал: - Нет, у меня есть все, что мне нужно.
''What about books?'' said Valencia.	- А книжки?- сказала Валенсия.
''I'm right next to one of the biggest private libraries in the world,'' said Billy, meaning Eliot Rosewater's collection of science fiction.	- У меня тут рядом одна из самых больших частных библиотек в мире,- сказал Билли, намекая на собрание научной фантастики под кроватью Элиота Розуотера.
Rosewater was on the next bed, reading, and Billy drew him into the conversation, asked him what he was reading this time.	Розуотер читал, лежа на соседней кровати, и Билли втянул его в разговор, спросив, что он читает.
So Rosewater told him. It was The Gospel from Outer Space, by Kilgore Trout. It was about a visitor from outer space, shaped very much like a Tralfamadorian by the way. The visitor from outer space made a serious study of Christianity, to learn, if he could, why Christians found it so easy to be cruel. He concluded that at least part of the trouble was slipshod storytelling in the New Testament. He supposed that the intent of the Gospels was to teach people, among other things, to be merciful, even to the lowest of the low.	Розуотер ответил сразу. Он сказал, что читает "Космическое евангелие" Килгора Траута. Это была повесть про пришельца из космоса, кстати очень похожего на тральфамадорца. Этот пришелец из космоса серьезно изучал христианство, чтобы узнать, почему христиане легко становятся жестокими. Он решил, что виной всему неточность евангельских повествований. Он предполагал, что замысел Евангелия был именно в том, чтобы, кроме всего прочего, учить людей быть милосердными даже по отношению к ничтожнейшим из ничтожных.
But the Gospels actually taught this:	Но на самом деле Евангелие учило вот чему:
Before you kill somebody, make absolutely sure he isn't well connected. So it goes.	прежде чем кого-то убить, проверь как следует, нет ли у него влиятельной родни? Такие дела.
The flaw in the Christ stories, said the visitor from outer space, was that Christ, who didn't look like much, was actually the Son of the Most Powerful Being in the Universe. Readers understood that, so, when they came to the crucifixion, they naturally thought, and Rosewater read out loud again:	Загвоздка во всех расказах о Христе, говорит пришелец из космоса, в том, что Христос, с виду такой незаметный, на самом деле был Сыном Самого Могущественного Существа во Вселенной. Читатели это понимали, так что, дойдя до описания распятия, они, естественно, думали... тут Розуотер снова прочел несколько слов вслух:
Oh, boy—they sure picked the wrong guy to lynch that time!	- "О черт, они же собираются линчевать совсем не того, кого надо".
And that thought had a brother: ''There are right people to lynch.'' Who? People not well connected. So it goes.	А эта мысль рождала следующую: значит, есть те, кого надо линчевать. Кто же они? Люди, у которых нет влиятельной родни
The visitor from outer space made a gift to Earth of a new Gospel. In it, Jesus really was a nobody, and a pain in the neck to a lot of people with better connections than he had. He still got to say all the lovely and puzzling things he said in the other Gospels.	Пришелец из космоса подарил землянам новое Еванелие. В нем Христос действительно был никем и страшно раздражал людей с более влиятельной родней, чем у него. Но он, конечно, и тут говорил все те же чудесные и загадочные слова, какие приводились в прежних евангелиях.
So the people amused themselves one day by nailing him to a cross and planting the cross in the ground. There couldn't possibly be any repercussions, the lynchers thought. The reader would have to think that, too, since the new Gospel hammered home again and again what a nobody Jesus was.	Тогда люди устроили себе развлечение и распяли его на кресте, а крест вкопали в землю. Никаких откликов это дело не вызовет, думали эти линчеватели. То же самое думал и читатель нового Евангелия, потому что ему все время вдалбливали, что Христос был без роду без племени.
And then, just before the nobody died, the heavens opened up, and there was thunder and lightning. The voice of God came crashing down. He told the people that he was adopting the bum as his son giving him the full powers and privileges of The Son of the Creator of the Universe throughout all eternity. God said this: From this moment on, He will punish horribly anybody who torments a bum who has no connections!	И вдруг, прежде чем сирота скончался, разверзлись небеса, загремел гром, засверкала молния. Глас божий раскатился над землей. И бог сказал, что нарекает сироту своим сыном и на веки веков наделяет его всей властью и могуществом сына творца Вселенной. И Господь изрек: отныне он покарает страшной карой каждого, кто будет мучить любого бродягу без роду и племени!
Billy's fiancée had finished her Three Musketeers Candy Bar. Now she was eating a Milky Way.	Невеста Билли доела шоколадку "Три мушкетера" и теперь жевала конфету "Млечный Путь".
''Forget books,'' said Rosewater, throwing that particular book under his bed. ''The hell with 'em.''	- К черту книжки,- сказал Розуотер, швырнув эту книгу под кровать.
''That sounded like an interesting one,'' said Valencia.	- А книжка, кажется, интересная,- сказала Валенсия.
''Jesus—if Kilgore Trout could only write!'' Rosewater exclaimed. He had a point: Kilgore Trout's unpopularity was deserved. His prose was frightful. Only his ideas were good.	- О черт, если бы только этот Килгор Траут умел писать! - воскликнул Элиот Розуотер. Розуотер считал, что непопулярность Килогра Траута была вполне заслуженной. Прозу он писал прескверную. Только мысли были хорошие.
''I don't think Trout has ever been out of the country,'' Rosewater went on. ''My God—he writes about Earthlings all the time, and they're all Americans. Practically nobody on is an American.''	- По-моему, он никогда и не выезжал из Америки,- добавил Розуотер.- Пишет, черт его возьми, про землян вообще, а они у него все - американцы. А фактически чистокровных американцев на земле почти что нет.
''Where does he live?'' Valencia asked.	- А где он живет?- спросила Валенсия.
''Nobody knows,'' Rosewater replied. ''I'm the only person who ever heard of him, as far as I can tell. No two books have the same publisher, and every time I write him in care of a publisher, the letter comes back because the publisher has failed.''	- Никто не знает,- ответил Розуотер.- И вообще, насколько я могу судить, я - единственный человек, который о нем слышал. Ни одно издательство не выпускает две его книги подряд. Каждый раз, как я ему пишу на адрес издательства, письмо возвращается, потому что издатель прогорел.
He changed the subject now, congratulated Valencia on her engagement ring.	И чтобы переменить тему разговора, он похвалил обручальное кольцо Валенсии.
''Thank you,'' she said, and held it out so Rosewater could get a close look. ''Billy got that diamond in the war.''	- Благодарю вас,- сказала она и протянула кольцо Розуотеру, чтобы он как следует рассмотрел камень.- Билли привез его с войны.
''That's the attractive thing about war,'' said Rosewater. Absolutely everybody gets a little something.''	- И в войне есть свои приятности,- сказал Розуотер.- Каждый привозит с нее хоть какой-то пустячок.
With regard to the whereabouts of Kilgore Trout: he actually lived in Ilium, Billy's hometown, friendless and despised. Billy would meet him by and by.	Кстати, о месте жительства Килгора Траута: на самом деле он жил в Илиуме, родном городе Билли, без друзей, презираемый всеми. Впоследствии Билли с ним познакомился.
''Billy—'' said Valencia Merble.	- Билли...- сказала Валенсия Мербл.
''Hm?''	- М-мм?
''You want to talk about our silver pattern? ''	- Давай посоветуемся, какое столовое серебро нам выбрать?
''Sure.''	- Пожалуйста.
''I've got it narrowed down pretty much to either Royal Danish or Rambler Rose.''	- Я остановилась на двух образцах: либо "Датский король", либо "Шток-роза".
''Rambler Rose,'' said Billy.	- "Шток-роза",- сказал Билли.
''It isn't something we should rush into,'' she said. ''I mean—whatever we decide on, that's what we're going to have to live with the rest of our lives.''	- Собственно говоря, спешить не стоит,- сказала она.- Понимаешь, что бы мы ни выбрали, нам всю жизнь с этим жить.
Billy studied the pictures. ''Royal Danish.'' he said at last.	Билли еще раз посмотрел картинки. - Ну, "Датский король",- сказал он наконец.
''Colonial Moonlight is nice, too.''	- "Луннын свет" тоже очень мило.
''Yes, it is,'' said Billy Pilgrim.	- Мило,- согласился Билли.
And Billy traveled in time to the zoo on Tralfamadore. He was forty-four years old, on display under a geodesic dome. He was reclining on the lounge chair which had been his cradle during his trip through space. He was naked. The Tralfamadorians were interested in his body—all of it. There were thousands of them outside, holding up their little hands so that their eyes could see him. Billy had been on Tralfamadore for six Earthling months now. He was used to the crowd.	И Билли пропутешествовал во времени на Тральфамадор. Ему было сорок четыре года, и он был выставлен напоказ под прозрачным куполом. Он полулежал на кушетке, служившей ему люлькой при полете в космос. Он был голый. Тральфамадорцев интересовало его тело - все, целиком. Тысячи жителей Тральфамадора стояли вокруг купола, подняв ладоши, чтобы их глазки видели Билли. Билли уже пробыл на Тральфамадоре шесть земных месяцев. Он привык к толпе.
Escape was out of the question. The atmosphere outside the dome was cyanide, and Earth was 446,120,000,000,000,000 miles away.	О том, чтобы убежать, и речи не было. Атмосфера вне купола была чистейшей синильной кислотой, а Земля находилась на расстоянии 446120000000000000 миль.
Billy was displayed there in the zoo in a simulated Earthling habitat. Most of the furnishings had been stolen from the Sears & Roebuck warehouse in Iowa City, Iowa. There was a color television set and a couch that could be converted into a bed. There were end tables with lamps and ashtrays on them by the couch. There was a home bar and two stools. There was a little pool table. There was wall-to-wall carpeting in federal gold, except in the kitchen and bathroom areas and over the iron manhole cover in the center of the floor. There were magazines arranged in a fan on the coffee table in front of the couch.	Билли был выставлен в зоопарке, в искусственном земном жилище. Большая часть мебели была украдена со складов Сирса и Роубека в Айове. Там был цветной телевизор и диван-кровать. У кушетки стояли столики с лампами и пепельницами. Был там и стенной бар, и к нему две табуретки. И маленький бильярд. Везде, кроме кухни, ванной и железной крышки над люком в центре комнаты, пол был устлан золотистым ковром. На низеньком столике перед диваном веером лежали журналы.
There was a stereophonic phonograph. The phonograph worked. The television didn't. There was a picture of one cowboy pasted to the television tube. So it goes.	Был там и стереофонический проигрыватель. Проигрыватель работал. А телевизор - нет. На экране была прилеплена картинка - один ковбой убивает другого. Такие дела.
There were no wall in the dome, nor place for Billy to hide. The mint green bathroom fixtures were right out in the open. Billy got off his lounge chair now, went into the bathroom and took a leak. The crowd went wild.	Стен у купола не было, и спрятаться было некуда. Умывальные и туалетные принадлежности светло-зеленого цвета стояли прямо на виду. Билли встал со своей кушетки, пошел в туалет и помочился. Толпа пришла в дикий восторг.
Billy brushed his teeth on Tralfamadore, put in his partial denture, and went into his kitchen. His bottled-gas range and his refrigerator and his dishwasher were mint green, too. There was a picture painted on the door of the refrigerator. The refrigerator had come that way. It was a picture of a Gay Nineties couple on a bicycle built for two.	Билли вычистил зубы на Тральфамадоре, вставил зубной протез и пошел на свою кухню. Плита на баллонном газе, холодильник и мойка для посуды тоже были бледно-зеленого цвета. На дверце холодильника была нарисована картинка. Это так и полагалось. На картинке была изображена парочка из веселых девяностых годов, на двойном велосипеде.
Billy looked at that picture now, tried to think something about the couple. Nothing came to him. There didn't seem to be anything to think about those two people.	Билли поглядел на картинку, попытался что-нибудь придумать об этой парочке. Но мысли не приходили. Об этих двух людях думать было абсолютно нечего.
Billy ate a good breakfast from cans. He washed his cup and plate and knife and fork and spoon and saucepan, put them away. Then he did exercises he had learned in the Army—straddle jumps, deep knee bends, sit-ups and push-ups. Most Tralfamadorians had no way of knowing Bill's body and face were not beautiful. They supposed that he was a splendid specimen. This had a pleasant effect on Billy, who began to enjoy his body for the first time.	Билли позавтракал всякими консервами. Он вымыл чашку, и тарелку, и ножик, и вилку, и ложку, и кастрюльку и убрал их в шкаф. Потом он стал делать гимнастику, как его учили в армии: прыжки, наклоны, приседания и повороты. Большинство тральфамадорцев не знало, что у Билли некрасивое лицо и некрасивое тело. Они считали его великолепным экземпляром. Это очень благотворно влияло на Билли, и впервые в жизни он радовался своему телу.
He showered after his exercises and trimmed his toenails. He shaved and sprayed deodorant under his arms, while a zoo guide on a raised platform outside explained what Billy was doing—and why. The guide was lecturing telepathically, simply standing there, sending out thought waves to the crowd. On the platform with him was the little keyboard instrument with which he would relay questions to Billy from the crowd.	После гимнастики он принял душ, подстриг ногти на ногах. Он побрился и побрызгал дезодорантом под мышками, в то время как экскурсовод зоопарка, стоя извне, на высокой эстраде, объяснял, что Билли делает и зачем. Экскурсовод читал лекцию телепатически, он просто стоял и посылал мысленные волны в публику. На эстраде около него стоял маленький передатчик с клавишами, по которому он передавал Билли вопросы из публики.
Now the first question came—from the speaker on the television set: ''Are you happy here?''	Прозвучал первый вопрос - его передал репродуктор на телевизоре: - Вам тут хорошо?
''About as happy as I was on Earth,'' said Billy Pilgrim, which was true.	- Не хуже, чем на Земле,- сказал Билли Пилигрим, и это была правда.
There were fives sexes on Tralfamadore, each of them performing a step necessary in the creation of a new individual. They looked identical to Billy—because their sex differences were all in the fourth dimension.	Жители Тральфамадора были пятиполые, и каждый пол вносил свою лепту в создание новой особи. Для Билли они все выглядели одинаково, потому что каждый пол отличался от другого только в четвертом измерении.
One of the biggest moral bombshells handed to Billy by the Tralfamadorians, incidentally, had to do with sex on Earth. They said their flying-saucer crews had identified no fewer than seven sexes on Earth, each essential to reproduction. Again: Billy couldn't possibly imagine what five of those seven sexes had to do with the making of a baby, since they were sexually active only in the fourth dimension.	Одной из самых взрывчатых идей, преподнесенных Билли тральфамадорцами, было их открытие, касающееся вопросов пола на Западе. Они сказали, что команды их летающих блюдец обнаружили не меньше семи различных полов на Земле, и все они были необходимы для продолжения человеческого рода. И опять-таки Билли даже представить себе не мог, что же это еще за пять из семи половых групп и какое отношение они имеют к деторождению, тем более что действовали они только в четвертом измерении.
The Tralfamadorians tried to give Billy clues that would help him imagine sex in the invisible dimension. They told him that there could be no Earthling babies without male homosexuals. There could be babies without female homosexuals. There couldn't be babies without women over sixty-five years old. There could be babies without men over sixty-five. There couldn't be babies without other babies who had lived an hour or less after birth. And so on.	Тральфамадорцы старались подсказать Билли, как ему представить себе секс в невидимом для него измерении. Они сказали, что ни один земной житель не может родиться, если не будет гомосексуалистов. А без лесбиянок дети вполне могли появляться на свет. Без женщин старше шестидесяти пяти лет дети рождаться не могли. А без мужчин того же возрста могли. Не могло быть новых детей без тех младенцев, которые прожили после рождения час или меньше. И так далее.
It was gibberish to Billy.	Для Билли все это было сплошным бредом.
There was a lot that Billy said that was gibberish to the Tralfamadorians, too. They couldn't imagine what time looked like to him. Billy had given up on explaining that. The guide outside had to explain as best he could.	Но многое, что говорил Билли, было бредом для тральфамадорцев. Они не могли понять, как он воспринимает время. Билли бросил всякие попытки объяснить им это.
The guide invited the crowd to imagine that they were looking across a desert at a mountain range on a day that was twinkling bright and clear. They could look at a peak or a bird or a cloud, at a stone right in front of them, or even down into a canyon behind them. But among them was this poor Earthling, and his head was encased in a steel sphere which he could never take off. There was only one eyehole through which he could look, and welded to that eyehole were six feet of pipe.	Пришлось экскурсоводу зоопарка своими силами взяться за объяснение. И экскурсовод предложил слушателям вообразить, что они глядят через пустыню на горную цепь в озаренный солнцем ясный день. Они могут смотреть на вершину горы, на птицу или на облако, на скалу перед ними или даже на дно пропасти позади себя. Но среди них находится несчастный этот землянин, и голова его заключена в стальной шар, который он не может снять. И в этом шаре есть один-единственный глазок, через который он может глядеть, да еще к этому глазку приварена шестифутовая трубка.
This was only the beginning of Billy's miseries in the metaphor. He was also strapped to a steel lattice which was bolted to a flatcar on rails, And there was no way he could turn his head or touch the pipe. The far end of the pipe rested on a bi-pod which was also bolted to the flatcar. All Billy could see was the dot at the end of the pipe. He didn't know he was on a flatcar, didn't even know there was anything peculiar about his situation.	И это было только предварительное метафорическое описание всех бед Билли. Будто бы он еще был привязан к стальной решетке, привинченной к платформе на рельсах, и никак не мог повернуть голову или сдвинуть трубку. Дальний конец трубки лежал на треноге, тоже привинченной к платформе. Билли только мог видеть крошечный просвет в конце трубки. Он не знал, что привязан к платформе, и даже не понимал, в каком странном положении он находится.
The flatcar sometimes crept, sometimes went extremely fast, often stopped—went uphill, downhill, around curves, along straightaways. Whatever poor Billy saw through the pipe, he had no choice but to say to himself, ''That's life.''	А платформа то ползла очень медленно, то неслась по рельсам, подымалась в гору, катилась вниз, заворачивала; ехала напрямик. И только про то, что бедный Билли видел сквозь дырочку в трубке, он и мог говорить: "Это жизнь".
Billy expected the Tralfamadorians to be baffled and alarmed by all the wars and other forms of murder on Earth. He expected them to fear that the Earthling combination of ferocity and spectacular weaponry might eventually destroy part or maybe all of the innocent Universe. Science fiction had led him to expect that.	Билли ожидал, что тральфамадорцы будут удивляться и возмущаться войнами и другими способами убийства на Земле. Он ожидал, что они будут бояться, как бы земляне, с их жестокостью и мощным вооружением, не разрушили часть, а может быть, и всю ни в чем не повинную Вселенную. Эти мысли ему подсказала научная фантастика.
But the subject of war never came up until Billy brought it up himself. Somebody in the zoo crowd asked him through the lecturer what the most valuable thing he had learned on Tralfamadore was so far, and Billy replied, ''How the inhabitants of a whole planet can live in peace. I As you know, I am from a planet that has been engaged in senseless slaughter since the beginning of time. I myself have seen the bodies of schoolgirls who were boiled alive in a water tower by my own countrymen, who were proud of fighting pure evil at the time.'' This was true. Billy saw the boiled bodies in Dresden. ''And I have lit my way in a prison at night with candles from the fat of human beings who were butchered by the brothers and fathers of those school girls who were boiled. Earthlings must be the terrors of the Universe! If other planets aren't now in danger from Earth, they soon will be. So tell me the secret so I can take it back to Earth and save us all: How can a planet live at peace?''	Но никаких разговором о войне не было, пока Билли сам об этом не заговорил. Кто-то из толпы зрителей в зоопарке спросил Билли через экскурсовода, что самое ценное узнал он на Тральфамадоре. И Билли ответил: - Узнал, что жители целой планеты могут жить в мире. Как вам известно, я - с той планеты, где с незапамятных времен идет бессмысленная бойня. Я сам видел тела школьниц, сожженных заживо в водонапорной башне моими же соотечественниками, которые в то время гордились своей борьбой с воплощением зла.- И это была чистая правда. Билли видел сожженные тела в Дрездене.- И я по вечерам проходил по тюрьме со свечкой, сделанной из жира человеческих существ, убитых отцами и братьями тех сожженных заживо школьниц. Наверно, вся Вселенная с ужасом смотрит на землян! И если другим планетам Земля пока еще не угрожает, то скоро эта угроза может появиться. Так что откройте мне вашу тайну, и я отнесу ее на Землю и спасу нас всех. Как планета может жить в мире?
Billy felt that he had spoken soaringly. He was baffled when he saw the Tralfamadorians close their little hands on their eyes. He knew from past experience what this meant: He was being stupid.	Билли чувствовал, что говорит возвышенно. Он растерялся, когда увидел, что тральфамадорцы сжали свои ручки в кулак, закрывая глазки. Ему уже было известно значение этого жеста: видно, он опять наговорил глупостей.
''Would—would you mind telling me—,'' he said to the guide, much deflated, ''what was so stupid about that?''	- Вы... Вы не можете мне объяснить,- упавшим голосом спросил Билли,- что я такого глупого сказал?
''We know how the Universe ends—,'' said the guide, ''and Earth has nothing to do with it, except that it gets wiped out, too.''	- А мы ведь знаем, как погибнет Вселенная,- сказал экскурсовод,- и Земля тут совершенно ни при чем, хотя и она погибнет.
''How—how does the Universe end?'' said Billy.	-А как- а как же погибнет Вселенная?- спросил Билли.
''We blow it up, experimenting with new fuels for our flying saucers. A Tralfamadorian test pilot presses a starter button, and the whole Universe disappears.'' So it goes.	- Мы ее взорвем, испытывая новое горючее для наших летающих блюдец. Летчик-испытатель на Тральфамадоре нажмет кнопку - и вся Вселенная исчезнет. Такие дела.
''If You know this,'' said Billy, ''isn't there some way you can prevent it? Can't you keep the pilot from pressing the button?''	- Но если вам это заранее известно,- сказал Билли,- то разве нет способа предупредить катастрофу? Неужели вы не можете помешать летчику нажать кнопку?
''He has always pressed it, and he always will. We always let him and we always will let him. The moment is structured that way.''	- Он ее всегда нажимал и всегда будет нажимать. Мы всегда даем ему нажать кнопку, и всегда так будет. Такова структура данного момента.
''So—,'' said Billy gropingly, I suppose that the idea of, preventing war on Earth is stupid, too.''	- Но тогда...- Билли замялся,- значит, тогда глупо думать, что можно предупредить войны на Земле?
''Of course.''	- Конечно.
''But you do have a peaceful planet here.''	- Но у вас-то на планете мир?
''Today we do. On other days we have wars as horrible as any you've ever seen or read about. There isn't anything we can do about them, so we simply don't look at them. We ignore them. We spend eternity looking at pleasant moments—like today at the zoo. Isn't this a nice moment?''	- Сегодня - да. А в другое время у нас идут войны страшнее всего, что вы видели, о чем читали. И сделать мы тут ничего не можем, так что мы просто на них не смотрим. Мы не обращаем на них внимания. Мы их игнорируем. Мы проводим вечность, созерцая только приятное - вот как сегодня, в зоопарке. Правда, сейчас все так приятно?
''Yes.''	- Да.
''That's one thing Earthlings might learn to do, if they tried hard enough: Ignore the awful times, and concentrate on the good ones.''	- Вот этому земляне могли бы научиться у нас, если бы постарались. Не обращать внимание на плохое и сосредоточиваться на хороших минутах.
''Um,'' said Billy Pilgrim.	- Гм,- сказал Билли.
Shortly after he went to sleep that night, Billy traveled in time to another moment which was quite nice, his wedding night with the former Valencia Merble. He had been out of the veterans' hospital for six months. He was all well. He had graduated from the Ilium School of Optometry—third in his class of forty-seven.	Этой ночью, как только Билли заснул, он пропутешествовал во времени к довольно приятному моменту - это была первая брачная ночь с Валенсией, урожденной Мербл. Уже с полгода, как он выписался из военного госпиталя. Он совсем выздоровел. И он окончил Илиумские оптометрические курсы - третьим из сорока семи учащихся своего выпуска.
Now he was in bed with Valencia in a delightful studio apartment which was built on the end of a wharf on Cape Ann, Massachusetts. Across the water were the lights of Gloucester. Billy was on top of Valencia, making love to her. One result of this act would be the birth of Robert Pilgrim, who would become a problem in high school, but who would then straighten out as a member of the famous Green Berets.	И теперь он лежал в постели с Валенсией в очаровательном домике, стоящем на Кейп-Анн, в Массачусетсе, у самой оконечности мыса. На другом берегу блестели огоньки Глостера. Билли лежал с Валенсией, обнимая ее. В результате этого объятия родился Роберт Пилигрим - впоследствии он доставит массу огорчений в школе, но потом выправится и станет одним из знаменитых "зеленых беретов".
Valencia wasn't a time-traveler, but she did have a lively imagination. While Billy was making love to her, she imagined that she was a famous woman in history. She was being Queen Elizabeth the First of England, and Billy was supposedly Christopher Columbus.	Валенсия не умела путешествовать во времени, но воображение у нее здорово работало. Пока Билли обнимал ее, она воображала себя знаменитой исторической личностью. Она была королевой Елизаветой Первой, а Билли как будто был Христофором Колумбом.
Billy made a noise like a small, rusty hinge. He had just emptied his seminal vesicles into Valencia, had contributed his share of the Green Beret. According to the Tralfamadorians, of course, the Green Beret would have seven parents in all.	Билли издал стон, похожий на скрип заржавленной дверной петли. Его семенные железы только что отдали семя Валенсии, внеся свою лепту в создание "зеленого берета". Правда, по тральфамадорским понятиям, у "зеленого берета" в общем и целом было семь родителей.
Now he rolled off his huge wife, whose rapt expression did not change when he departed. He lay with the buttons of his spine along the edge of the mattress, folded his hands behind his head. He was rich now. He had been rewarded for marrying a girl nobody in his right mind would have married. His father-in-law had given him a new Buick Roadmaster, an all-electric home, and had made him manager of his most prosperous office, his Ilium office, where Billy could expect to make at least thirty thousand dollars a year. That was good. His father had been only a barber.	Теперь Билли откатился от своей огромной супруги, чья блаженная улыбка не погасла, когда он ее покинул. Он лежал, упираясь позвоночником в край тюфяка и заложив руки за голову. Теперь он был богатый человек. Он был вознагражден за то, что женился на девице, на которой никто в здравом уме жениться бы не стал. Тесть подарил ему новый "бьюик", сплошь электрифицированную квартиру и назначил заведующим самого процветающего кабинета в Илиуме, где Билли мог надеяться заработать по меньшей мере тридцать тысяч долларов в год. Это было хорошо. Отец Билли был всего лишь парикмахером.
As his mother said, ''The Pilgrims are coming up in the world,''	Как сказала его мать: "Пилигримы пошли в гору".
The honeymoon was taking place in the bittersweet mysteries of Indian summer in New England. The lovers' apartment had one romantic wall which was all French doors. They opened onto a balcony and the oily harbor beyond.	Медовый месяц они проводили в горько-сладкой и таинственной осени Новой Англии. В домике новобрачных одна стена была особенно романтичной - целиком застекленная, она выходила на балкон над маслянистой водой залива.
A green and orange dragger, black in the night, grumbled and drummed past their balcony, not thirty feet from their wedding bed. It was going to sea with only its running lights on. Its empty holds were resonant, made the song of the engines rich and loud. The wharf began to sing the same song, and then the honeymooners' headboard sang, too. And it continued to sing long after the dragger was gone.	Зеленая с оранжевым баржа, чернея в темноте, ворча и скрипя, прошла под их балконом, всего футах в тридцати от их брачного ложа. Баржа уходила в море, притушив огни. Пустые трюмы резонировали, и машины отзывались густым, звучным басом. На их голос откликнулась вся гавань, и эхом зазвенело изголовье кровати новобрачных. И звенело еще долго, когда баржа уже ушла.
''Thank you,'' said Valencia at last. The headboard was singing a mosquito song.	- Спасибо,- сказала наконец Валенсия. Изголовье кровати звенело комариным писком.
''You're welcome.''	- На здоровье.
''It was nice.''	- Мне так хорошо.
''I'm glad.''	- Очень рад.
Then she began to cry.	И тут она заплакала.
''What's the matter?''	- Что с тобой?
''I'm so happy.''	- Я так счастлива.
''Good.''	- Прекрасно.
''I never thought anybody would marry me.''	- Никогда не думала, что кто-нибудь на мне женится.
''Um,'' said Billy Pilgrim.	- Гм-ммм,-сказал Билли Пилигрим.
"I'm going to lose weight for you,'' she said.	- Буду ради тебя худеть,- сказала она.
''What?''	- Что?
''I'm going to go on a diet. I'm going to become beautiful for you.''	- Начну соблюдать диету. Хочу стать красивой - для тебя.
''I like you just the way you are.''	- А ты мне и так нравишься.
''Do you really?''	- Правда?
''Really,'' said Billy Pilgrim. He had already seen a lot of their marriage, thanks to time-travel, knew that it was going to be at least bearable all the way.	- Правда,- сказал Билли Пилигрим. Благодаря путешествию во времени он уже видел, каким будет их брак, и знал, что их жизнь будет вполне сносной.
A great motor yacht named the Scheherezade now slid past the marriage bed. The song its engines sang was a very low organ note. All her lights were on.	Громадная моторная яхта под названием "Шехерезада" скользила мимо их брачного ложа. Ее машины пели мелодично, как орган. Все огни горели.
Two beautiful people, a young man and a young woman in evening clothes, were at the rail in the stern, loving each other and their dreams and the wake. They were honeymooning, too. They were Lance Rumfoord, of Newport, Rhode Island, and his bride, the former Cynthia Landry, who had been a childhood sweetheart of John F. Kennedy in Hyannis Port, Massachusetts.	Двое красивых людей, юноша и девушка в вечернем платье, стояли на корме у поручней, радуясь своей любви, своим мечтам и бегу волны. Они тоже совершали свадебное путешествие. Его звали Лэнс Рэмфорд из Ньюпорта, Род-Айленд, а в его молодую жену, урожденную Синтию Лэндри, был в детстве влюблен Джон Ф. Кеннеди, живший тогда в Хайаннисе, штат Массачусетс.
There was a slight coincidence here. Billy Pilgrim would later share a hospital room with Rumfoord's uncle, Professor Bertram Copeland Rumfoord of Harvard, official Historian of the United States Air Force.	Получилось некоторое совпадение: Билли Пилигрим впоследствии оказался в одной палате с дядюшкой Рэмфорда, профессором Бертрамом Коуплендом Рэмфоддом, официальным историком военно-воздушных сил США.
When the beautiful people were past, Valencia questioned her funny-looking husband about war. It was a simple-minded thing for a female Earthling to do, to associate sex and glamor with war.	Когда красивая пара проплыла мимо, Валенсия стала расспрашивать своего нескладного мужа про войну. Это была обычная глупая привычка жительницы Земли - ассоциировать секс и страсть с войной.
''Do you ever think about the war?'' she said, laying a hand on his thigh.	- Ты когда-нибудь вспоминаешь о войне?- спросила она, кладя руку на бедро Билли.
''Sometimes,'' said Billy Pilgrim.	- Иногда,- сказал Билли Пилигрим.
''I look at you sometimes,'' said Valencia, ''and I get a funny feeling that you're full of secrets.''	- А я иногда смотрю на тебя,- сказала Валенсия,- и у меня странное чувство, как будто у тебя много-много тайн,
''I'm not,'' said Billy. This was a lie, of course. He hadn't told anybody about all the time traveling he'd done, about Tralfamadore and so on.	- Вовсе нет,-сказал Билли. Он, конечно, соврал. Он никому не рассказывал о путешествии во времени, о Тральфамадоре и так далее.
''You must have secrets about the war. Or, not secrets, I guess, but things you don't want to talk about.''	- Нет, у тебя, наверно, есть тайны про войну. А может быть, и не тайны, а просто то, о чем тебе не хочется говорить.
''No.''	- Нет.
''I'm proud you were a soldier. Do you know that?''	- Я горжусь, что ты был солдатом. Ты это знаешь?
''Good.''	- Прекрасно.
''Was it awful?''	- Плохо там было?
''Sometimes.'' A crazy thought now occurred to Billy. The truth of it startled him. It would make a good epitaph for Billy Pilgrim—and for me, too.	- Всякое бывало.- У Билли мелькнула дикая мысль: как это верно! Хорошая была бы эпитафия для Билли Пилигрима. И для меня тоже.
''Would you talk about the war now, if I wanted you to?'' said Valencia. In a tiny cavity in her great body she was assembling the materials for a Green Beret.	- А ты расскажешь о войне, если я тебя попрошу?- сказала Валенсия. В крохотной ячейке ее огромного тела уже собирался материал для создания "зеленого берета".
''It would sound like a dream,'' said Billy. ''Other people's dreams aren't very interesting usually.''	- Будет похоже на сон,- сказал Билли.- А чужие сны обычно слушать не очень интересно.
''I heard you tell Father one time about a German firing squad.'' She was referring to the execution of poor old Edgar Derby.	- Я слышала, как ты рассказывал папе, как немцы кого-то расстреляли,- сказала Валенсия. Она говорила о расстреле бедного старого Эдгара Дарби.
''Um.''	- Угу.
''You had to bury him?''	- И тебе пришлось его хоронить?
''Yes.''	- Да.
''Did he see you with your shovels before he was shot?''	- А он видел вас с лопатами перед тем, как его расстреляли?
''Yes.''	- Да.
''Did he say anything?''	- А он что-нибудь сказал?
''No.''	- Нет.
''Was he scared?''	- Он боялся?
''They had him doped up. He was sort of glassy-eyed.''	- Нет, они его чем-то напоили. Глаза у него как-то остекленели.
''And they pinned a target to him?''	- А они прилепили к нему мишень?
''A piece of paper,'' said Billy. He got out of bed, said, ''Excuse me'', went to the darkness of the bathroom to take a leak. He groped for the light, realized as he felt the rough walls that he had traveled back to 1944, to the prison hospital again.	- Да, кусок бумаги,- сказал Билли. Он встал с постели, сказал "извини, пожалуйста" и пошел в темную уборную помочиться. Нащупывая выключатель, он почувствовал шероховатую стенку и понял, что пропутешествовал обратно, в 1944 год, и снова очутился в лагерном лазарете.
The candle in the hospital had gone out. Poor old Edgar Derby had fallen asleep on the cot next to Billy's. Billy was out of bed, groping along a wall, trying to find a way out because he had to take a leak so badly.	Свеча в лазарете потухла. Бедный старый Эдгар Дарби уснул на соседней койке. Билли встал с койки, шаря в темноте по стенке, чтобы найти выход, потому что ему ужасно нужно было в уборную.
He suddenly found a door, which opened, let him reel out into the prison night. Billy was loony with time-travel and morphine. He delivered himself to a barbed-wire fence which snagged him in a dozen places. Billy tried to back away from it but the barbs wouldn't let go. So Billy did a silly little dance with the fence, taking a step this way, then that way, then returning to the beginning again.	Он вдруг нащупал дверь, она открылась, и он, шатаясь, вышел в лагерную ночь. Билли обалдел от морфия и путешествий во времени. Он помочился у колючей проволоки, и она впилась в него десятками колючек. Билли пытался выпутаться, но колючки не отпускали его. По-дурацки приплясывая, Билли без толку вертелся у проволоки, дергая ее во все стороны.
A Russian, himself out in the night to take a leak, saw Billy dancing—from the other side of the fence. He came over to the curious scarecrow, tried to talk with it gently, asked it what country it was from. The scarecrow paid no attention, went on dancing. So the Russian undid the snags one by one, and the scarecrow danced off into the night again without a word of thanks.	Русский солдат, тоже вышедший ночью оправиться, увидел по ту сторону проволоки дергающегося Билли. Он подошел к этому странному пугалу, попробовал ласково заговорить с ним, спросить, из какой оно страны. Но пугало не обращало внимания и только прыгало у проволоки. И русский солдат выпростал колючки одну за другой, и пугало запрыгало куда-то во тьму, не поблагодарив ни единым словом.
The Russian waved to him, and called after him in Russian, ''Good-bye.''	А русский помахал ему вслед рукой и крикнул по-русски: - Счастливо!
Billy took his pecker out, there in the prison night, and peed and peed on the ground. Then he put it away again, more or less, and contemplated a new problem: Where had he come from, and where should he go now?	Билли снова расстегнул штаны и в темноте лагерной ночи стал без конца орошать землю. Потом застегнулся как попало и стал соображать, откуда же он вышел и куда ему сейчас идти?
Somewhere in the night there were cries of grief. With nothing better to do, Billy shuffled in their direction. He wondered what tragedy so many had found to lament out of doors.	Где-то в темноте раздавались горькие стоны. Не зная, что делать, Билли прошаркал в том направлении. Он подумал: какая трагедия заставляет стольких людей так громко стонать где-то на дворе?
Billy was approaching, without knowing it, the back of the latrine. It consisted of a one-rail fence with twelve buckets underneath it. The fence was sheltered on three sides by a screen of scrap lumber and flattened tin cans. The open side faced the black tarpaper wall of the shed where the feast had taken place.	Сам того не зная. Билли подходил к задней стенке нужника. Нужник состоял из перекладины с двенадцатью ведрами под ней. С трех сторон перекладина была закрыта стенками из обломков фанеры и расплющенных консервных банок. Открытая сторона выходила на черную, обшитую толем стенку барака, где был устроен банкет.
Billy moved along the screen and reached a point where he could see a message freshly painted on the tarpaper wall. The words were written with the same pink paint which had brightened the set for Cinderella. Billy's perceptions were so unreliable that he saw the words as hanging in air, painted on a transparent curtain, perhaps. And there were lovely silver dots on the curtain, too. These were really nailheads holding the tarpaper to the shed. Billy could not imagine how the curtain was supported in nothingness, and he supposed that the magic curtain and the theatrical grief were part of some religious ceremony he knew nothing about.	Билли пошел вдоль стенки и дошел до того места, где на черном толе было только что написано объявление. Краска была еще свежая - та самая розовая краска, которой были расписаны декорации к "Золушке". Билли с таким трудом разбирался в окружающем, что ему показалось, будто бы слова висели в воздухе, словно нарисованные на прозрачном занавесе. И еще на занавесе были какие-то очень хорошенькие серебряные кружочки. На самом деле это были гвозди, которыми толь был прибит к стенке барака. Билли никак не мог себе представить, каким образом занавес держался ни на чем, и он решил, что и волшебный занавес, и театральные стены были частью какой-то религиозной церемонии, о которой он никогда не слыхал.
Here is what the message said:	Вот что было написано на объявлении:
?????? ???? ??? ???? ????	ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ЧИСТОТУ И НЕ ОСТАВЛЯТЬ ПОСЛЕ СЕБЯ БЕСПОРЯДКА
Billy looked inside the latrine. The wailing was coming from in there. The place was crammed with Americans who had taken their pants down. The welcome feast had made them as sick as volcanoes. The buckets were full or had been kicked over.	Вилли заглянул в нужник. Стоны шли именно оттуда. Все места были заняты американцами. Пышная встреча превратила их желудки в вулканы. Все ведра были переполнены или опрокинуты.
An American near Billy wailed that he had excreted everything but his brains. Moments later he said, ''There they go, there they go.'' He meant his brains.	Один из американцев поближе к Билли простонал, что из него вылетели все внутренности, кроме мозгов. Через миг он простонал: - Ох, и они выходят, и они. "Они" были его мозги.
That was I. That was me. That was the author of this book.	Это был я. Лично я. Автор этой книги.
Billy reeled away from his vision of Hell. He passed three Englishmen who were watching the excrement festival from a distance. They were catatonic with disgust.	Шатаясь, Билли выбрался из этого ада. Он прошел мимо трех англичан, издали глядевших на этот экскрементальный фестиваль. Они окаменели от омерзения.
''Button your pants!'' said one as Billy went by.	- Застегнитесь как следует,- сказал один из них, когда Билли проходил мимо.
So Billy buttoned his pants. He came to the door of the little hospital by accident. He went through the door, and found himself honeymooning again, going from the bathroom back to bed with his bride on Cape Ann.	И Билли застегнул брюки. Он случайно нашел вход в больничный барак. Войдя в дверь, он снова очутился в свадебном путешествии и возвращался из ванной комнаты в постель к своей жене.
''I missed you'' said Valencia.	- Мне без тебя скучно,- сказала Валенсия.
''I missed you,'' said Billy Pilgrim.	- А мне без тебя,- сказал Билли.
Billy and Valencia went to sleep nestled like spoons, and Billy traveled in time back to the train ride he had taken in 1944—from maneuvers in South Carolina to his father's funeral in Ilium. He hadn't seen Europe or combat yet. This was still in the days of steam locomotives.	Билли и Валенсия уснули, примостившись друг к другу, как ложки, и Билли пропутешествовал во времени назад, в 1944 год, в ту поездку, когда он уехал с маневров в Южной Каролине на похороны отца в Илиум. Он еще не участвовал в войне в Европе. Это было еще в те времена, когда ходили паровозы.
Billy had to change trains a lot. All the trains were slow. The coaches stunk of coal smoke and rationed tobacco and rationed booze and the farts of people eating wartime food. The upholstery of the iron seats was bristly, and Billy couldn't sleep much. He got to sleep soundly when he was only three hours from Ilium, with his legs splayed toward the entrance of the busy dining car.	Билли приходилось много раз пересаживаться с поезда на поезд. Шли поезда ужасно медленно. В вагонах воняло угольным дымом, и пайковым табаком, и газами людей, сидевших на военных пайках. Металлические диваны были обиты колючей материей, и Билли никак не мог выспаться. Перед самым Илиумом, когда ехать оставалось часа три, он вдруг крепко заснул, раскинув ноги, у входа в вагон-ресторан.
The porter woke him up when the train reached Ilium. Billy staggered off with his duffel bag, and then he stood on the station platform next to the porter, trying to wake up.	Проводник разбудил его, когда поезд пришел в Илиум. Билли вышел, пошатываясь под тяжестью вещевого мешка, и очутился на платформе рядом с проводником, стараясь стряхнуть сон.
''Have a good nap, did you?'' said the porter.	- Что, выспался?- спросил проводник.
''Yes,'' said Billy.	- Да,- сказал Билли.
''Man,'' said the porter, ''you sure had a hard-on.''	- Ну, братец,- сказал проводник,- видно было, что тебе снилось...
At three in the morning on Bill's morphine night in prison, a new patient was carried into the hospital by two lusty Englishmen. He was tiny. He was Paul Lazzaro, the polka-dotted car thief from Cicero, Illinois. He had been caught stealing cigarettes from under the pillow of an Englishman. The Englishman, half asleep, had broken Lazzaro's right arm and knocked him unconscious.	В три часа ночи в больничный барак, где лежал Билли, двое дюжих англичан внесли нового пациента. Он был крошечного роста. Это был Поль Лаззаро, прыщавый вор из города Цицеро, штат Иллинойс. Его поймали, когда он воровал сигареты из-под подушки у одного англичанина. Англичанин со сна сломал Лаззаро правую руку и едва не вышиб из него дух.
The Englishman who had done this was helping to carry Lazzaro in now. He had fiery red hair and no eyebrows. He had been Cinderella's Blue Fairy Godmother in the play. Now he supported his half of Lazzaro with one hand while he closed the door behind himself with the other. ''Doesn't weigh as much as a chicken,'' he said.	Этот самый англичанин и помогал нести его. Он был огненно- рыжий, совершенно безбровый. В оперетте он играл Голубую Фею - крестную Золушки. Сейчас он одной рукой поддерживал Лаззаро с одного конца, а другой закрывал двери. - Весу в нем, как в цыпленке,- сказал он.
The Englishman with Lazzaro's feet was the colonel who had given Billy his knock-out shot.	Англичанин, державший Лаззаро за ноги, был тот самый полковник, который сделал Билли укол морфия.
The Blue Fairy Godmother was embarrassed, and angry, too. ''If I'd known I was fighting a chicken,'' he said, ''I wouldn't have fought so hard.''	Голубая Фея был ужасно смущен, хотя и очень зол. - Если бы я знал, что дерусь с цыпленком, я бил бы полегче,- сказал он.
''Um.''	- Угу.
The Blue Fairy Godmother spoke frankly about how disgusting all the Americans were.	Голубая Фея не стал скрывать свое отвращение к американцам.
''Weak, smelly, self-pitying—a pack of sniveling, dirty, thieving bastards,'' he said. ''They're worse than the bleeding Russians.''	- Слабые, вонючие, себя жалеют - ну просто сопливое, грязное, гнусное ворье,- сказал он.- Куда хуже этих русских, черт подери.
''Do seem a scruffy lot,'' the colonel agreed.	- Да, погань порядочная,- согласился полковник.
A German major came in now. He considered the Englishmen as close friends. He visited them nearly every day, played games with them, lectured to them on German history, played their piano, gave them lessons in conversational German. He told them often that, if it weren't for their civilized company, he would go mad. His English was splendid.	Тут вошел немецкий майор. Он считал англичан своими лучшими друзьями. Почти ежедневно он заходил к ним. играл с ними во всякие игры, читал им лекции по истории Германии, играл у них на рояле, учил их говорить по-немецки. Он часто говорил им, что, если бы не их высокоцивилизованное общество, он давно сошел бы с ума. По-английски он говорил блестяще.
He was apologetic about the Englishmen's having to put up with the American enlisted men. He promised them that they would not be inconvenienced for more than a day or two, that the Americans would soon be shipped to Dresden as contract labor. He had a monograph with him, published by the German Association of Prison Officials. It was a report on the behavior in Germany of American enlisted men as prisoners of war. It was written by a former American who had risen high in the German Ministry of Propaganda. His name was Howard W. Campbell, Jr. He would later hang himself while awaiting trial as a war criminal.	Он очень извинялся, что пришлось англичанам навязать американских рядовых. Он обещал, что больше двух-трех дней им не придется терпеть такое неудобство и что американцев скоро отправят в Дрезден на принудительные работы. У него с собой была монография, выпущенная Всегерманским объединением служителей мест заключения. Это был доклад о поведении американских рядовых, попавших в плен в Германии. Автор книги, бывший американец, занимал видное место в германском министерстве пропаганды. Звали его Говард У. Кэмбл-младший. Впоследствии он повесился в тюремной камере, ожидая суда как военный преступник.
So it goes.	Такие дела.
While the British colonel set Lazzaro's broken arm and mixed plaster for the cast, the German major translated out loud passages from Howard W. Campbell, Jr.'s monograph. Campbell had been a fairly well-known playwright at one time. His opening line was this one:	Пока английский полковник вправлял руку Лаззаро и готовил гипсовую повязку, немецкий майор переводил вслух длинные отрывки из монографии Говарда У. Кэмбла. Когда-то Кэмбл был довольно преуспевающим драматургом. Начиналась монография так:
America is the wealthiest nation on Earth, but its people are mainly poor, and poor Americans are urged to hate themselves. To quote the American humorist Kin Hubbard, ''It ain't no disgrace to be poor, but might as well be.'' It is in fact a crime for an American to be poor, even though America is a nation of poor. Every other nation has folk traditions of men who were poor but extremely wise and virtuous, and therefore more estimable than anyone with power and gold. No such tales are told by the American poor. They mock themselves and glorify their betters. The meanest eating or drinking establishment, owned by a man who is himself poor, is very likely to have a sign on its wall asking this cruel question: ''If you're so smart, why ain't You rich '' There will also be an American flag no larger than a child's hand—glued to a lollipop stick and, flying from the cash register.	Америка - богатейшая страна мира, но народ Америки по большей части беден, и бедных американцев учат ненавидеть себя за это. По словам американского юмориста Кина Хаббарда, "бедность не позор, но большое свинство". Фактически для американца быть бедным - преступление, хотя вся Америка, в сущности, нация нищих. У всех других народов есть народные предания о людях очень бедных, но необычайно мудрых и благородных, а потому и больше заслуживающих уважения, чем власть имущие и богачи. Никаких таких легенд нищие американцы не знают. Они издеваются над собой и превозносят тех, кто больше преуспел в жизни. В самом захудалом кабаке или ресторанчике, где сам хозяин тоже бедняк, часто можно увидеть на стене плакат с таким злым, жестоким вопросом: "Раз ты такой умный, где же твои денежки?" Там же всегда найдется американский флажок, не шире детской ладони, его приклеивают к палочке от эскимо и втыкают около кассы.
The author of the monograph, a native of Schenectady, New York, was said by some to have had the highest I.Q. of all the war criminals who were made to face a death by hanging. So it goes.	Ходили слухи, что автор монографии, уроженец города Шенектеди, штат Нью-Йорк, был самым одаренным из всех военных преступников, которых приговорили к повешению. Такие дела.
Americans, like human beings everywhere, believe many things that are obviously untrue, the monograph went on. Their most destructive untruth is that it is very easy for any American to make money. They will not acknowledge how in fact hard money is to come by, and, therefore, those who have no money blame and blame and blame themselves. This inward blame has been a treasure for the rich and powerful, who have had to do less for their poor, publicly and privately, than any other ruling class since, say, Napoleonic times.	Американцы, как и все люди во всех странах,- говорилось дальше в монографии,- верят во множество явно ложных идей. Самая большая ложь, в которую они верят,- это то, что каждому американцу очень легко разбогатеть. Они никак не хотят признать, что деньги достаются с великим трудом, и потому те, у кого нет денег, без конца клянут и клянут самих себя. И это их внутреннее недовольство самими собой всегда было счастьем для власть имущих и богачей, так как они своим беднякам могли оказывать, как частным, так и государственным путем, меньше помощи, чем любой правящий класс примерно со времен Наполеона.
Many novelties have come from America. The most startling of these, a thing without precedent, is a mass of undignified poor. They do not love one another because they do not love themselves. Once this is understood the disagreeable behavior of American enlisted men in German prisons ceases to be a mystery.	Много нового дала миру Америка. Самое поразительное, беспрецедентное явление - это огромное количество бедняков без чувства собственного достоинства. Они не любят друг друга, потому что не любят себя. И стоит только уяснить это, как недостойное поведение американских, рядовых в немецких тюрьмах становится вполне понятным.
Howard W. Campbell Jr., now discussed the uniform of the American enlisted in the Second World War: Every other army in history, prosperous or not, has attempted to clothe even its lowliest soldiers so as to make them impressive to themselves and others as stylish experts in drinking and copulation and looting and sudden death. The American Army, however, sends its enlisted men out to fight and die in a modified business suit quite evidently made for another man, a sterilized but unpressed gift from a nose-holding charity which passes out clothing to drunks in the slums.	Говард У. Кэмбл-младший затем переходил к вопросу обмундирования американских солдат во второй мировой воине: Любая другая армия в истории, богатая или бедная, всегда старалась обмундировать своих солдат, даже нижние чины, так, чтобы, они и другим, и самим себе казались молодцами во всем, что касалось выпивки, женщин, грабежей и внезапных встреч со смертью. Напротив, американская армия посылает своих рядовых сражаться и гибнуть в чем-то вроде городского платья, явно сшитого не по росту и присланного в продезинфицированном, но неглаженом виде какими-то благотворительными учреждениями, где обычно, зажав нос, раздают одежду пьяницам из трущоб.
When a dashingly-clad officer addresses such a frumpishly dressed bum, he scolds him, as an officer in an army must. But the officer's contempt is not, as in other armies, avuncular theatricality. It is a genuine expression of hatred for the poor, who have no one to blame for their misery but themselves.	И когда одетый с иголочки офицер обращается к выряженному таким образом чучелу, он отчитывает его, как и полагается офицеру любой армии. Но презрительный тон офицера - не напускная строгость доброго дядюшки, как в других армиях. Это искреннее выражение ненависти к беднякам, которые сами, и только сами, виноваты в своей нищете.
A prison administrator dealing with captured American enlisted men for the first time should be warned: Expect no brotherly love, even between brothers. There will be no cohesion between the individuals. Each will be a sulky child who often wishes he were dead.	Тюремную администрацию, имеющую дело с пленными солдатами американской армии, надо предостеречь: не ищите у них братской любви даже между родными братьями. Никакого контакта между отдельными личностями тут ожидать не приходится. Каждый из них будет вести себя как капризный ребенок и думать, что лучше бы ему умереть.
Campbell told what the German experience with captured American enlisted men had been. They were known everywhere to be the most self-pitying, least fraternal and dirtiest of all prisoners of war, said Campbell. They were incapable of concerted action on their own behalf. They despised any leader from among their own number, refused to follow or even listen to him, on the grounds that he was no better than they were, that he should stop putting on airs.	Кэмбл рассказывал о поведении американских солдат в немецком плену. Везде американцев считали самыми большими нытиками, самыми недружелюбными, самыми грязными из всех военнопленных, писал Кэмбл. Они презирали любого из своей среды, кого бы не назначили старшим, отказывались подчиняться ему по той причине, что он ничуть не лучше их и пусть не задается.
And so on. Billy Pilgrim went to sleep, woke up as a widower in his empty home in Ilium. His daughter Barbara was reproaching him for writing ridiculous letters to the newspapers.	Ну и так далее. Билли Пилигрим уснул и проснулся вдовцом в своем опустевшем доме в Илиуме. Его дочь Барбара попрекала его за то, что он писал нелепые письма в газеты.
''Did you hear what I said?'' Barbara inquired. It was 1968 again.	- Ты слышал, что я сказала?- спросила Барбара. Был опять 1968 год.
''Of course.'' He had been dozing.	- Конечно.- Но он дремал.
''If you're going to act like a child, maybe we'll just have to treat you like a child.''	- Если ты будешь вести себя как ребенок, нам и обращаться с тобой придется как с маленьким.
''That isn't what happens next,'' said Billy.	- Нет, дальше все будет по-другому.
''We'll see what happens next.'' Big Barbara now embraced herself. ''It's awfully cold in here. Is the heat on?''	- Посмотрим, что будет дальше.- Толстая Барбара обхватила себя руками.- Тут страшный холод. Тепло идет?
''The heat?''	- Тепло?
''The furnace — the thing in the basement, the thing that makes hot air that comes out of these registers. I don't think it's working.''	- Ну, отопление, эта штука в подвале, та, что гонит теплый воздух сюда в батареи. По-моему, она не работает.
''Maybe not.''	- Все возможно.
''Aren't you cold?''	- Разве тебе не холодно?
''I hadn't noticed.''	- Как-то не заметил.
''Oh my God, you are a child. If we leave you alone here, you'll freeze to death, you'll starve to death.'' And so on. It was very exciting for her, taking his dignity away in the name of love.	- О боже, ты и вправду ребенок. Оставить тебя одного, так ты замерзнешь насмерть, умрешь с голоду. И так далее. Из любви к нему она с удовольствием подрывала его чувство собственного достоинства.
Barbara called the oil-burner man, and she made Billy go to bed, made him promise to stay under the electric blanket until the heat came on. She set the control of the blanket at the highest notch, which soon made Billy's bed hot enough to bake bread in.	Барбара позвала истопника и уложила Билли в постель, взяв с него слово, что он полежит под электрическим одеялом, пока не пустят отопление. Она включила грелку в одеяле на самую высокую температуру, и постель Билли вскоре нагрелась так, что хоть пеки в ней хлеб.
When Barbara left, slamming the door behind her, Billy traveled in time to the zoo on Tralfamadore again. A mate has just been brought to him from Earth. She was Montana Wildhack, a motion picture star.	Когда Барбара ушла, хлопнув дверью, Билли пропутешествовал во времени назад, в тральфамадорский зоопарк. Ему только что доставили с Земли самочку. Это была Монтана Уайлдбек, кинозвезда.
Montana was under heavy sedation. Tralfamadorians wearing gas masks brought her in, put her on Billy's yellow lounge chair; withdrew through his airlock. The vast crowd outside was delighted. All attendance records for the zoo were broken. Everybody on the planet wanted to see the Earthlings mate.	Монтану усыпили. Тральфамадорцы в противогазах внесли ее, положили на желтую кушетку Билли и вышли через люк. Огромная толпа зрителей пришла в восторг. Никогда еще в зоопарке не бывало столько посетителей. Вся планета желала посмотреть, как будут спариваться земляне.
Montana was naked, and so was Billy, of course. He had a tremendous wang, incidentally. You never know who'll get one.	На Монтане ничего не было, и на Билли, конечно, тоже. Кстати, он был мужчина что надо. Никогда не знаешь, кто чего стоит.
Now she fluttered her eyelids. Her lashes were like buggy whips. ''Where am I?'' she said.	Наконец ее веки затрепетали. Ресницы у нее были длинные, как хлысты, - Где я?- спросила она.
''Everything is all right,'' said Billy gently. ''Please don't be afraid.''	- Все в порядке,- ласково сказал Билли.- Пожалуйста, не пугайтесь.
Montana had been unconscious during her trip from Earth. The Tralfamadorians hadn't talked to her, hadn't shown themselves to her. The last thing she remembered was sunning herself by a swimming pool in Palm Springs, California. Montana was only twenty years old. Around her neck was a silver chain with a heart-shaped locket hanging from it — between her breasts.	Пока Монтану везли с Земли, она была без сознания. Тральфамадорцы с ней не разговаривали и ей не показывались. Последнее, что она помнила, был бассейн в Палм-Спрингс, в Калифорнии, где она загорала. Монтане было всего двадцать лет. На шее у нее висело серебряное сердечко на цепочке, оно спускалось между грудями.
Now she turned her head to see the myriads of Tralfamadorians outside the dome. They were applauding her by opening and closing their little green hands quickly.	Тут она повернула голову и увидала мириады тральфамадорцев вокруг их купола. Они приветствовали ее, быстро открывая и закрывая свои зеленые ручки.
Montana screamed and screamed.	И Монтана завизжала. Она визжала не умолкая.
All the little green hands closed tight, because Montana's terror was so unpleasant to see. The head zoo keeper ordered a crane operator, who was standing by, to drop a navy blue canopy over the dome, thus simulating Earthling night inside. Real night came to the zoo for only one Earthling hour out of every sixty-two.	Все зеленые ручки сразу закрылись, потому что очень неприятно было видеть страх Монтаны. Главный хранитель зоопарка велел крановщику, стоявшему наготове, опустить темно-синий полог на купол, симулируя земную ночь внутри. Настоящая ночь спускалась на зоопарк только на один земной час из шестидесяти двух.
Billy switched on a floor lamp. The light from the single source threw the baroque detailing of Montana's body into sharp relief. Billy was reminded of fantastic architecture in Dresden, before it was bombed.	Билли зажег торшер. Единственный источник света резко очертил детали тела Монтаны. Оно напоминало Билли фантастическую архитектуру барокко, которую он видел в Дрездене до бомбежки.
In time, Montana came to love and trust Billy Pilgrim. He did not touch her until she made it clear that she wanted him to. After she had been on Tralfamadore for what would have been an Earthling week, she asked him shyly if he wouldn't sleep with her. Which he did. It was heavenly.	Со временем Монтана полюбила Билли, доверилась ему. Он ее не трогал, пока она сама не дала ему понять, что она этого хочет. Пробыв на Тральфамадоре по земным понятиям неделю, она робко спросила Билли, не хочет ли он обнять ее, что он и сделал. Это было упоительно.
And Billy traveled in time from that delightful bed to a bed in 1968. It was his bed in Ilium, and the electric blanket was turned up high. He was drenched in sweat, remembered groggily that his daughter had put him to bed, had told him to stay there until the oil burner was repaired.	И снова Билли пропутешествовал во времени из той дивной постели в 1968 год. Он лежал в своей постели в Илиуме, и электрическое одеяло грело изо всех сил. Он был весь в поту и смутно помнил, что дочь уложила его в постель и велела не вставать, пока не исправят отопление.
Somebody was knocking on his bedroom door.	Кто-то постучал в дверь его спальни.
''Yes?'' said Billy.	- Да?- сказал Билли.
''Oil-burner man.''	- Я истопник.
''Yes?''	- Да?
''It's running good now. Heat's coming up.''	- Работает отлично. Тепло пошло хорошо.
''Good.''	- Прекрасно.
''Mouse ate through a wire from the thermostat.''	- Мышь прогрызла изоляцию провода в термостате.
''I''ll be darned.''	- Да ну? Вот чертовщина!
Billy sniffed. His hot bed smelled like a mushroom cellar. He had had a wet dream about Montana Wildhack.	Билли блаженно потянулся. От постели шел спертый запах, как из подвала с шампиньонами. Ему приснилась ночь с Монтаной Уайлдбек.
On the morning after that wet dream, Billy decided to go back to work in his office in the shopping plaza. Business was booming as usual. His assistants were keeping up with it nicely. They were startled to see him. They had been told by his daughter that he might never practice again.	Утром, после соблазнительного сна. Билли решил вернуться в свою приемную в центре города. Его ассистенты неплохо поработали и без него. Они удивились, когда он приехал. Его дочь сказала им, что Билли вряд ли вернется к практике.
But Billy went into his examining room briskly, asked that the first patient be sent in. So they sent him one — a twelve-year old boy who was accompanied by his-widowed mother. They were strangers, new in town. Billy asked them a little about themselves, learned that the boy's father had been killed in Vietnam — in the famous five-day battle for Hill 875 near Dakto. So it goes.	Но Билли решительно вошел в свой кабинет и велел позвать очередного пациента. К нему впустили двенадцатилетнего мальчика с матерью-вдовой. Они недавно приехали в город, никого тут не знали. Билли расспросил про их жизнь, узнал, что отец мальчика был убит во Вьетнаме в знаменитом пятидневном сражении на высоте 875 при Дакто. Такие дела.
While he examined the boy's eyes, Billy told him matter-of-factly about his adventures on Tralfamadore, assured the fatherless boy that his father was very much alive still in moments the boy would see again and again.	Пока Билли проверял зрение мальчика, он мимоходом рассказал ему про свои приключения на Тральфамадоре и уверил осиротевшего мальчика, что отец его живет в какие-то моменты и мальчик тогда его увидит.
''Isn't that comforting?'' Billy asked.	- Разве это не утешительно?- спросил его Билли.
And somewhere in there, the boy's mother went out and told the receptionist that Billy was evidently going crazy. Billy was taken home. His daughter asked him again, ''Father, Father, Father—what are we going to do with you?''	А в это время мать мальчика вышла в приемную и сказала секретарше, что Билли явно сошел с ума. За Билли приехали и отвезли его домой. И дочь снова спросила его: - Папа, папа, папа, ну что же нам с тобой делать?
SIX	VI
Listen:	Послушайте.
Billy Pilgrim says he went to Dresden Germany, on the day after his morphine night in the British compound in the center of the extermination camp for Russian prisoners of war. Billy woke up at dawn on that day in January. There were no windows in the little hospital, and the ghostly candles had gone out. So the only light came from pin-prick holes in the walls, and from a sketchy rectangle that outlined the imperfectly fitted door. Little Paul Lazzaro, with a broken arm, snored on one bed. Edgar Derby, the high school teacher who would eventually be shot, snored on another.	Билли Пилигрим говорит, что он попал в немецкий город Дрезден на следующий день после того, как ему сделали укол морфия в британском бараке, стоявшем посреди лагеря уничтожения для русских военнопленных. В тот январский день Билли проснулся на рассвете. В маленьком больничном бараке не было окон, а зловещие свечи потухли. Свет шел только сквозь мелкие дырочки в стенах и сквозь мутный прямоугольник неплотно прилаженной двери. Маленький Поль Лаззаро со сломанной рукой храпел на одной койке. Эдгар Дарби, школьный учитель, которого впоследствии расстреляли, храпел на другой.
Billy sat up in bed. He had no idea what year it was or what planet he was on. Whatever the planet's name was, it was cold. But it wasn't the cold that had awakened Billy. It was animal magnetism which was making him shiver and itch. It gave him profound aches in his musculature, as though he had been exercising hard.	Билли сел на койку. Он не знал, какой сейчас год, на какой он планете. Но как бы ни называлась планета, на ней было холодно. Однако Билли проснулся не от холода. Его била дрожь и мучил зуд от какого-то животного магнетизма. От этого болели все мускулы, как после тяжелой муштры.
The animal magnetism was coming from behind him. If Billy had had to guess as to the source, he would have said that there was a vampire bat hanging upside down on the wall behind him.	Животный магнетизм исходил от чего-то за спиной Билли. Если бы Билли попросили угадать, что там такое, он сказал бы, что там, на стенке за его спиной, огромная летучая мышь-вампир.
Billy moved down toward the foot of his cot before turning to look at whatever it was. He didn't want the animal to drop into his face and maybe claw his eyes out or bite off his big nose. Then he turned. The source of the magnetism really did resemble a bat. It was Billy's impresario's coat with the fur collar. It was hanging from a nail.	Билли отодвинулся в дальний угол койки, прежде чем обернуться и взглянуть, что там такое. Он боялся, что животное упадет ему на лицо и, чего доброго, выцарапает глаза или откусит его длинный нос. И он обернулся. Источник магнетизма и вправду был похож на летучую мышь. Но это было пальто покойного импресарио, с меховым воротником. Оно висело на гвоздике.
Billy now backed toward it again, looking at it over his shoulder, feeling the magnetism increase. Then he faced it, kneeling on his cot, dared to touch it here and there. He was seeking the exact source of the radiations.	Билли осторожно пододвинулся к пальто, поглядывая на него через плечо, чувствуя, как магнетизм усиливается. Потом он обернулся и, стоя на коленях на койке, осмелился пощупать и потрогать пальто. Билли искал источник радиации.
He found two small sources, two lumps an inch apart and hidden in the lining. One was shaped like a pea. The other was shaped like a tiny horseshoe. Billy received a message carried by the radiations. He was told not to find out what the lumps were. He was advised to be content with knowing that they could work miracles for him, provided he did not insist on learning their nature. That was all right with Billy Pilgrim. He was grateful. He was glad.	Он нашел два небольших источника, два твердых комка, зашитых в подкладку. Один был похож на горошину. Другой по форме напоминал крошечную подковку. Через радиацию, исходившую от этих комков. Билли получил указание. Ему сказали, чтобы он не старался узнать, что это за комки. Ему посоветовали удовольствоваться сознанием, что комки могут делать для него чудеса, если он не станет допытываться, из чего они состоят. Билли охотно принял эти указания. Он был благодарен. Он был рад.
Billy dozed, awakened in the prison hospital again. The sun was high. Outside were Golgotha sounds of strong men digging holes for upright timbers in hard, hard ground. Englishmen were building themselves a new latrine. They had abandoned their old latrine to the Americans—and their theater, the place where the feast had been held, too.	Билли задремал и снова проснулся на койке в больничном бараке. Солнце стояло высоко. За окном слышались звуки, напоминающие о Голгофе,- сильные люди копали ямы для столбов в твердой как камень земле. Это англичане строили себе новый нужник. Они уступили старый нужник американцам вместе со своим театром - тем бараком, где устраивали праздничную встречу.
Six Englishmen staggered through a hospital with a pool table on which several mattresses were piled. They were transferring it to living quarters attached to the hospital. They were followed by an Englishman dragging his mattress and carrying a dartboard.	Шесть англичан прошествовали через больничный барак, неся бильярдный стол, на который были навалены тюфяки. Тюфяки переносили в помещение около больничной палаты. Сзади шел англичанин, который сам тащил свой тюфяк и нес еще мишень для стрельбы.
The man with the dartboard was the Blue Fairy Godmother who had injured little Paul Lazzaro. He stopped by Lazzaro's bed, asked Lazzaro how he was.	Это был тот, кто играл роль Золушкиной крестной Голубой Феи, тот, кто избил маленького Поля Лаззаро. Он остановился у койки Лаззаро и спросил, как он себя чувствует.
Lazzaro told him he was going to have him killed after the war.	Лаззаро сказал, что после войны он его убьет.
''Oh?''	- Да ну?
''You made a big mistake,'' said Lazzaro. ''Anybody touches me, he better kill me, or I'm gonna have him killed.''	- Большую ошибку допустили,- сказал Лаззаро.- Кто меня тронул, уж лучше бы сразу убил, не то я его убью.
The Blue Fairy Godmother knew something about killing. He gave Lazzaro a careful smile. ''There is still time for me to kill you,'' he said, ''if you really persuade me that it's the sensible thing to do.''	Голубая Фея знал толк в убийствах. Он сдержанно улыбнулся Лаззаро. - Но я еще успею тебя убить,- сказал он,- если ты мне докажешь, что так будет правильнее.
''Why don't you go fuck yourself?''	- Иди ты знаешь куда!
''Don't think I haven't tried,'' the Blue Fairy Godmother answered.	- Напрасно думаешь, что я и там не побывал!- сказал Голубая Фея.
The Blue Fairy Godmother left, amused and patronizing. When he was gone, Lazzaro promised Billy and poor old Edgar Derby that he was going to have revenge, and that revenge was sweet.	Голубая Фея ушел, снисходительно улыбаясь. Когда он вышел, Лаззаро пообещал Билли и бедному старому Эдгару Дарби, что он за себя отомстит, а месть сладка.
''It's the sweetest thing there is,'' said Lazzaro. ''People fuck with me,'' he said, ''and Jesus Christ are they ever fucking sorry. I laugh like hell. I don't care if it's a guy or a dame. If the President of the United States fucked around with me, I'd fix him good. You should have seen what I did to a dog one time.''	- Слаще ничего на свете нет,- сказал Лаззаро.- Пусть только кто попробует меня уесть, уж я его заставлю поплакать! Пожалеют, мать их, а я только захохочу во всю глотку! Мне плевать, юбка на нем или штаны. Меня самому президенту США не уесть, я и ему башку сверну. Вы бы посмотрели, чего я сделал с тем псом.
''A dog?'' said Billy.	- С каким псом?- спросил Билли.
''Son of a bitch bit me. So I got me some steak, and I got me the spring out of a clock. I cut that spring up in little pieces. I put points on the ends of the pieces. They were sharp as razor blades. I stuck 'em into the steak—way inside. And I went past where they had the dog tied up. He wanted to bite me again. I said to him, ''Come on, doggie—let's be friends. Let's not be enemies any more. I'm not mad.'' He believed me.''	- Укусил меня, сукин сын. Достал я тогда кусок бифштекса, достал пружину от часов. Разрезал я эту пружину на кусочки, а кусочки заточил на концах. Острые стали, как бритвы. Засунул я их в бифштекс - в самую середину. И пошел туда, где этот пес сидел на цепи. Он опять на меня - укусить хочет. А я ему говорю: "Брось, песик, давай дружить. Зачем нам ссориться! Я на тебя не сержусь!" Он и поверил.
''He did?''	- Поверил?
''I threw him the steak. He swallowed it down in one big gulp. I waited around for ten minutes.'' Now Lazzaro's eyes twinkled. ''Blood started coming out of his mouth. He started crying, and he rolled on the ground, as though the knives were on the outside of him instead of on the inside of him. Then he tried to bite out his own insides. I laughed, and I said to him, ''You got the right idea now. Tear your own guts out, boy. That's me in there with all those knives.'' So it goes.	- Да, я ему бифштекс бросил. Он его одним глотком слопал. А я постоял, подождал минут десять.- Глазки Лаззаро заморгали.- У него сразу кровь из пасти пошла. Как взвоет, так по земле и покатился, будто его ножи сверху режут, а не изнутри. Кусать сам себя начал, будто все кишки хотел выкусить. А я хохочу, я ему говорю: "Правильно, правильно, песик, вырви из себя кишки. Это я там у тебя в нутре сижу, с ножичками, понял?" Такие дела.
''Anybody ever asks you what the sweetest thing in life is —'' said Lazzaro, ''it's revenge.''	- Спросят вас, что самое приятное на свете,- сказал Лаззаро,- вы так и говорите: месть.
When Dresden was destroyed later on, incidentally, Lazzaro did not exult. He didn't have anything against the Germans, he said. Also, he said he liked to take his enemies one at a time. He was proud of never having hurt an innocent bystander. ''Nobody ever got it from Lazzaro,'' he said, ''who didn't have it coming.''	Кстати, когда Дрезден впоследствии разбомбили, Лаззаро совсем не радовался. Он сказал, что с немцами ему делить нечего. И еще сказал, что любит расправляться с каждым врагом поодиночке. И еще он гордился, что никогда не задел случайного зрителя. "Никогда Лаззаро не тронет человека, ежели тот его не обидел".
Poor old Edgar Derby, the high school teacher, got into the conversation now. He asked Lazzaro if he planned to feed the Blue Fairy Godmother clock springs and steak.	Тут вмешался бедный старый Эдгар Дарби, школьный учитель. Он спросил Лаззаро, не собирается ли он и англичанину, Голубой Фее, скормить бифштекс с пружинами?
''Shit,'' said Lazzaro.	- Дерьма,- сказал Лаззаро.
''He's a pretty big man,'' said Derby, who, of course, was a pretty big man himself.	- А он роста немалого,- сказал Дарби, который и сам был немалого роста.
''Size don't mean a thing.''	- Рост тут ни при чем,- сказал Лаззаро.
''You're going to shoot him?''	- Пристрелишь его, что ли?
''I'm gonna have him shot,'' said Lazzaro. ''He'll get home after the war. He'll be a big hero. The dames'll be climbing all over him. He'll settle down. A couple of years'll go by. And then one day there'll be a knock on his door. He'll answer the door, and there'll be a stranger out there. The stranger'll ask him if he's so-and-so. When he says he is, the stranger'll say, ''Paul Lazzaro sent me.'' And he'll pull out a gun and shoot his pecker off. The stranger'll let him think a couple of seconds about who Paul Lazzaro is and what life's gonna be like without a pecker. Then he'll shoot him once in the guts and walk away.'' So it goes.	- Его за меня пристрелят,- сказал Лаззаро.- Вернется он домой с войны. Герой будет, как же. Дамочки на него вешаться станут. Устроится, заживет. И вдруг в один прекрасный день - стучат! Открывает он дверь - а там стоит незнакомый человек. И спрашивает его: "Вы тот самый?" - "Да, скажет, я тот самый". А незнакомый человек ему скажет: "Меня прислал Поль Лаззаро". И вытащит револьвер, и прямо ему в пах выстрелит. И даст ему минутку подумать: кто такой Лаззаро и как теперь жить калекой. А потом добьет его одним выстрелом прямо в живот. Такие дела.
Lazzaro said that he could have anybody in the world killed for a thousand dollars plus traveling expenses. He had a list in his head, he said.	Лаззаро сказал еще, что он на кого угодно может напустить убийцу за тысячу долларов плюс дорожные расходы. У него уже в голове целый список составлен.
Derby asked him who all was on the list, and Lazzaro said, ''Just make fucking sure you don't get on it. Just don't cross me, that's all.'' There was a silence, and then he added, ''And don't cross my friends.''	Дарби спросил его, кто же там, в этом списке, и Лаззаро сказал: - Главное, смотри, чтобы ты, гад, не попал. Ты меня не задевай, вот и все.- И, помолчав, Лаззаро добавил: - И дружков моих не трогай.
''You have friends?'' Derby wanted to know.	- А у тебя есть дружки?- поинтересовался Дарби.
''In the war?'' said Lazzaro. ''Yeah—I had a friend in the war. He's dead.'' So it goes.	- Тут, на войне?- сказал Лаззаро.- Да, был у меня и на войне друг. Был, да помер. Такие дела.
''That's too bad.''	- Это плохо.
Lazzaro's eyes were twinkling again. ''Yeah. He was my buddy on the boxcar. His name was Roland Weary. He died in my arms.'' Now he pointed to Billy with his one mobile hand. ''He died on account of this silly cocksucker here. So I promised him I'd have this silly cocksucker shot after the war.''	Лаззаро сверкнул глазами: - Да. Он мне был другом в теплушке. Звали его Роланд Вири.- Тут он ткнул в Билли здоровой рукой:- А помер он из-за дурака этого, мать его. Я ему пообещал, что я и этого дурака после войны прикончу.
Lazzaro erased with his hand anything Billy Pilgrim might be about to say. ''Just forget about it, kid,'' he said. ''Enjoy life while you can. Nothing's gonna happen for maybe five, ten, fifteen, twenty years. But lemme give you a piece of advice: Whenever the doorbell rings, have somebody else answer the door.''	Лаззаро отмахнулся от Билли: никаких слов не надо. - Забудь про это, малый,- сказал он.- Живи, радуйся, пока живешь. Ничего с тобой не случится лет пять, десять, а то и пятнадцать, двадцать. Только я тебя предупреждаю: услышищь звонок - пошли кого другого открывать.
Billy Pilgrim says now that this really is the way he is going to die, too. As a time-traveler, he has seen his own death many times, has described it to a tape recorder. The tape is locked up with his will and some other valuables in his safe-deposit box at the Ilium Merchants National Bank and Trust, he says.	Билли Пилигрим всегда говорит, что именно так он и умрет. Как путешественник во времени, он много раз видал свою собственную смерть и записал на магнитофоне, как это будет. По его словам, магнитофонная лента заперта вместе с его завещанием и другими ценностями в его сейфе, в Илиумском торгово-промышленном банке:
I, Billy Pilgrim, the tape begins, will die, have died and always will die on February thirteenth, 1976.	Я, Билли Пилигрим, умирал, умер и всегда буду умирать 13 февраля 1976 года.
At the time of his death, he says, he is in Chicago to address a large crowd on the subject of flying saucers and the true nature of time. His home is still in Ilium. He has had to cross three international boundaries in order to reach Chicago. The United States of America has been Balkanized, has been divided into twenty petty nations so that it will never again be a threat to world peace. Chicago has been hydrogen-bombed by Angry Chinamen. So it goes. It is all brand new.	В момент своей смерти, говорит Билли Пилигрим, он будет находиться в Чикаго и читать в огромной аудитории лекцию о летающих блюдцах и об истинной природе времени. Он будет по-прежнему жить в Илиуме; чтобы добраться до Чикаго, ему придется пересечь три международные границы. Соединенные Штаты к этому времени перестроятся по образцу балканских государств: их разделят на двадцать малых наций, чтобы они больше никогда не стали угрозой миру. Чикаго будет разрушен водородной бомбой рассерженных китайцев. Такие дела. Потом его отстроят заново.
Billy is speaking before a capacity audience in a baseball park, which is covered by a geodesic dome. The flag of the country is behind him. It is a Hereford Bull on a field of green. Billy predicts his own death within an hour. He laughed about it, invites the crowd to laugh with him. ''It is high time I was dead..'' he says. ''Many years ago.'' he said, ''a certain man promised to have me killed. He is an old man now, living not far from here. He has read all the publicity associated with my appearance in your fair city. He is insane. Tonight he will keep his promise.''	Билли выступает перед полным залом, на бывшей бейсбольной площадке, накрытой прозрачным куполом. Местный флаг развевается за его спиной. На зелелом поле флага красуется породистый бык. Билли предсказывает, что ровно через час он умрет. Он сам над собой смеется и подзадоривает публику - пусть смеются вместе с ним. - Мне давным-давно пора умереть,- говорит он.- Много лет назад,- говорит Билли,- один человек пообещал меня убить. Теперь он совсем старик, живет где-то поблизости. Он читал рекламу обо всех моих выступлениях в вашем прекрасном городе. Он сумасшедший. Сегодня он выполнит свою угрозу.
There are protests from the crowd.	Толпа в зале шумно протестует.
Billy Pilgrim rebukes them. ''If you protest, if you think that death is a terrible thing, then you have not understood a word I've said.'' Now he closes his speech as he closes every speech—with these words: ''Farewell, hello, farewell, hello.''	Билли Пилигрим с укором говорит: - Если вы будете протестовать, если вы считаете смерть страшной, значит, вы не поняли ни слова из того, что я вам говорил.- И Билли кончает лекцию, как он кончает все свои выступления: "Прощайте-здравствуйте, прощайте-здравствуйте!"
There are police around him as he leaves the stage. They are there to protect him from the crush of popularity. No threats on his life have been made since 1945. The police offer to stay with him. They are floridly willing to stand in a circle around him all night, with their zap guns drawn.	Он сходит с трибуны, и его окружает полиция. Она охраняет его от слишком восторженных поклонников. Никто не угрожал его жизни с самого 1945 года. Полицейские предлагают сопровождать его повсюду. Они любезно готовы всю ночь стоять у его постели, держа револьверы наготове.
''No, no,'' says Billy serenely. ''It is time for you to go home to your wives and children, and it is time for me to be dead for a little while — and then live again.'' At that moment, Billy's high forehead is in the cross hairs of a high-powered laser gun. It is aimed at him from the darkened press box. In the next moment, Billy Pilgrim is dead. So it goes.	- Нет, нет,- безмятежно говорит Билли.- Вам пора по домам, к женам и деткам, а мне пора ненадолго умереть, а потом снова ожить. В этот миг высокий лоб Билли уже попал в прицельное поле меж волосками мощного лазерного ружья. Ружье нацелено на него из темной ложи прессы. Миг - и Билли Пилигрим мертв. Такие дела.
So Billy experiences death for a while. It is simply violet light and a hum. There isn't anybody else there. Not even Billy Pilgrim is there.	И Билли переживает временную смерть. Это просто фиолетовый свет и легкий звон. Больше там ничего и никого нет. Даже самого Билли Пилигрима там нет.
Then he swings back into life again, all the way back to an hour after his life was threatened by Lazzaro—in 1945. He has been told to get out of his hospital bed and dress, that he is well. He and Lazzaro and poor old Edgar Derby are to join their fellows in the theater. There they will choose a leader for themselves by secret ballot in a free election.	А потом он снова возвращается в жизнь, далеко назад, в тот час, когда Лаззаро погрозился убить его,- в 1945 год. Ему приказали встать с койки и одеться, так как он уже выздоровел. И он, и Лаззаро, и бедный старый Эдгар Дарби должны вернуться в театр к своим землякам. Там они должны выбрать себе старшего - тайным голосованием.
Billy and Lazzaro and poor old Edgar Derby crossed the prison yard to the theater now. Billy was carrying his little coat as though it were a lady's muff. It was wrapped around and round his hands. He was the central clown in an unconscious travesty of that famous oil painting, ''The Spirit of '76.''	Билли, Лаззаро и бедный старый Эдгар Дарби прошли через двор блока к театральному бараку. Билли нес свое пальтецо, как дамскую муфту. Он обернул им руки. Он был центральной шутовской фигурой в процессии, неумышленно пародирующей знаменитую картину "Герои 76-го года".
Edgar Derby was writing letters home in his head, telling his Wife that he was alive and well, that she shouldn't worry, that the war was nearly over, that he would soon be home.	Эдгар Дарби мысленно писал домой письма, сообщая своей жене, что он жив и здоров и пусть она не волнуется: война почти что кончилась и скоро он вернется домой.
Lazzaro was talking to himself about people he was going to have killed after the war, and rackets he was going to work, and women he was going to make fuck him, whether they wanted to or not. If he had been a dog in a city, a policeman would have shot him and sent his head to a laboratory, to see if he had rabies. So it goes.	Лаззаро бормотал себе под нос, как он после войны будет подсылать убийц к разным людям и каких женщин он заставит спать с ним, захотят они или нет. Если бы он был собакой и бегал по городу, полицейский пристрелил бы его и послал его голову на анализ в лабораторию проверить - бешеный он или нет. Такие дела.
As they neared the theater, they came upon an Englishman who was hacking a groove in the Earth with the heel of his boot. He was marking the boundary between the American and English sections of the compound. Billy and Lazzaro and Derby didn't have to ask what the line meant. It was a familiar symbol from childhood.	Когда они подходили к театру, они увидали, как один англичанин каблуком сапога рыл канавку в земле. Он проводил границу между американской и английской секцией блока. И Билли, и Лаззаро, и Дарби могли не спрашивать, что значит эта канавка. Этот символ был им знаком с детства.
The theater was paved with American bodies that nestled like spoons. Most of the Americans were in stupors or asleep. Their guts were fluttering, dry.	Пол театрального барака был устлан телами американцев, примостившихся друг к другу, как ложки в ящике. Большинство американцев спали или лежали в забытьи. Сухая судорога сводила их кишки.
''Close the fucking door,'' somebody said to Billy. ''Were you born in a barn?''	- Закрой двери, мать твою...- сказал кто-то.- В сарае ты родился, что ли?
Billy closed it, took a hand from his muff, touched a stove. It was as cold as ice. The stage was still set for Cinderella. Azure curtains hung from the arches which were shocking pink. There were golden thrones and the dummy clock, whose hands were set at midnight. Cinderella's slippers, which were a man's boots painted silver, were capsized side by side under a golden throne.	Билли закрыл двери, вынул руку из муфты, потрогал печку. Печка была холодная как лед. На сцене все еще стояли декорации к "Золушке". Лазоревые портьеры спускались с ярко-розовых арок. Золотые троны стояли под макетом часов, и стрелки показывали двенадцать. Золушкины туфельки - на самом деле это были сапоги летчика, выкрашенные серебряной краской,- валялись под золотым троном.
Billy and poor old Edgar Derby and Lazzaro had been in the hospital when the British passed out blankets and mattresses, so they had none. They had to improvise. The only space open to them was up on the stage, and they went up there, pulled the azure curtains down, made nests.	Когда англичане раздавали тюфяки и одеяла. Билли, и бедный старый Эдгар Дарби, и Лаззаро лежали в больничном бараке, так что им ничего не досталось. Пришлось что-то придумывать. Единственным свободным местом оказалась сцена, и они забрались туда, сорвали лазоревые портьеры и устроили себе гнезда.
Billy, curled in his azure nest, found himself staring at Cinderella's silver boots under a throne. And then he remembered that his shoes were ruined, that he needed boots. He hated to get out of his nest, but he forced himself to do it. He crawled to the boots on all fours, sat, tried them on.	Свернувшись в своем лазоревом гнезде. Билли вдруг увидал серебряные Золушкины сапоги под троном. И тут он вспомнил, что его обувь разлезлась, что сапоги ему необходимы. Ужасно не хотелось вылезать из гнезда, но он заставил себя через силу. Он подполз на четвереньках к сапогам и примерил их.
The boots fit perfectly. Billy Pilgrim was Cinderella, and Cinderella was Billy Pilgrim.	Сапоги были в самый раз. Билли Пилигрим стал Золушкой, а Золушка стала Билли Пилигримом.
Somewhere in there was a lecture on personal hygiene by the head Englishman, and then a free election. At least half the Americans went on snoozing through it all. The Englishman got up on the stage, and he rapped on the arm of a throne with a swagger stick, called, ''Lads, lads, lads—may I have your attention, please?'' And so on.	Потом главный англичанин прочел лекцию о соблюдении личной гигиены, после чего были устроены свободные выборы. Половина американцев их проспала. Англичанин поднялся на сцену, постучал по спинке трона хлыстиком: - Господа, господа, господа, прошу внимания! - И так далее.
What the Englishman said about survival was this ''If you stop taking pride in your appearance, you will very soon die.'' He said that he had seen several men die in the following way: They ceased to stand up straight, then ceased to shave or wash, then ceased to get out of bed, then ceased to talk, then died. There is this much to be said for it: it is evidently a very easy and painless way to go. So it goes.	В лекции по гигиене англичанин сказал о том, как выжить: - Если вы перестанете следить за своим внешним видом, вы скоро умрете.- Он еще сказал, что видел, как люди умирали:- Они перестали держаться прямо, потом перестали бриться и мыться, потом не вставали с постели, потом перестали разговаривать, а потом умерли. Конечно, можно только сказать одно в их защиту: уйти из жизни таким способом очень легко и безболезненно. Такие дела.
The Englishman said that he, when captured, had made and kept the following vows to himself: To brush his teeth twice a day, to shave once a day, to wash his face and hands before every meal and after going to the latrine, to polish his shoes once a day, to exercise for at least half an hour each morning and then move his bowels, and to look into a mirror frequently, frankly evaluating his appearance, particularly with respect to posture.	Англичанин еще сказал, что, попав в плен, он дал себе такое обещание: чистить зубы дважды в день, бриться ежедневно, мыть лицо и руки перед едой и после уборной, раз в день чистить сапоги, по крайней мере полчаса делать утром зарядку, а потом идти в уборную, часто смотреться в зеркало, беспристрастно оценивая свой внешний вид, особенно манеру держаться.
Billy Pilgrim heard all this while lying in his nest. He looked not at the Englishman's face but his ankles.	Билли Пилигрим все это слушал, свернувшись в своем гнезде. Он смотрел не на лицо англичанина, а на его сапоги.
''I envy you lads,'' said the Englishman.	- Я завидую вам, господа,- сказал англичанин.
Somebody laughed. Billy wondered what the joke was.	Кто-то засмеялся. Билли не понял, что тут смешного.
''You lads are leaving this afternoon for Dresden — a beautiful city I'm told. You won't be cooped up like us. You'll be out where the life is, and the food is certain to be more plentiful than here. If I may inject a personal note: It has been five years now since I have seen a tree or flower or woman or child — or a dog or a cat or a place of entertainment, or a human being doing useful work of any kind.''	- Вы, господа, сегодня же уедете в Дрезден, прекрасный город, как мне говорили. Вы не будете сидеть взаперти, как мы. Вы попадете в самую гущу жизни, да и еда там, наверно, будет вкуснее, чем тут. Разрешите мне небольшое чисто личное отступление: уже пять лет, как я не видел ни дерева, ни цветка, ни женщины, ни ребенка, не видел ни кошки, ни собаки, ни места, где развлекаются, ни человека, занятого любой полезной работой.
''You needn't worry about bombs, by the way. Dresden is an open city. It is undefended, and contains no war industries or troop concentrations of any importance.''	Кстати, бомбежки вам бояться нечего. Дрезден - открытый город. Он не защищен, в нем нет военной промышленности и сколько-нибудь значительной концентрации войск противника.
Somewhere in there, old Edgar Derby was elected head American. The Englishman called for nominations from the floor, and there weren't any. So he nominated Derby, praising him for his maturity and long experience in dealing with people. There were no further nominations, so the nominations were closed.	Тогда же бедного старого Эдгара Дарби выбрали старшим. Англичанин просил назвать кандидатуры, но все молчали. Тогда он сам выдвинул кандидатуру Дарби и произнес хвалебную речь о его зрелости, его долгом опыте работы с людьми. Больше никаких кандидатур не было, и список кандидатов был закрыт.
''All in favor?''	- Единогласно?
Two or three people said, ''Aye.''	Послышалось два-три голоса: - Да-а...
Then poor old Derby made a speech. He thanked the Englishman for his good advice, said he meant to follow it exactly. He said he was sure that all the other Americans would do the same. He said that his primary responsibility now was to make damn well sure that everybody got home safely.	И бедный старый Дарби произнес речь. Он поблагодарил англичанина за добрые советы, обещал следовать им неукоснительно. Он сказал, что и другие американцы, несомненно, присоединятся к нему. Он еще сказал, что теперь главная его задача - добиться, чтобы все они, как один, черт возьми, благополучно добрались домой.
''Go take a flying fuck at a rolling doughnut'', murmured Paul Lazzaro in his azure nest. ''Go take a flying fuck at the moon.''	- Попробуй уконтрапупь бублик на лету,- пробормотал Лаззаро в своем лазоревом гнезде,- а заодно и луну в небе.
The temperature climbed startlingly that day. The noontime was balmy. The Germans brought soup and bread in two-wheeled carts which were pulled by Russians. The Englishmen sent over real coffee and sugar and marmalade and cigarettes and cigars, and the doors of the theater were left open, so the warmth could get in.	Ко всеобщему удивлению, температура назавтра поднялась. Днем стояла теплынь. Немцы привезли суп и хлеб на двух каталках - их тянули русские. Англичане прислали настоящий кофе, и сахар, и апельсиновый джем, и сигареты, и сигары, а двери театра были распахнуты настежь, чтобы с улицы шло тепло.
The Americans began to feel much better. They were able to hold their food. And then it was time to go to Dresden. The Americans marched fairly stylishly out of the British compound. Billy Pilgrim again led the parade. He had silver boots now, and a muff, and a piece of azure curtain which he wore like a toga. Billy still had a beard. So did poor old Edgar Derby, who was beside him. Derby was imagining letters to home, his lips working tremulously.	Американцы уже чувствовали себя гораздо лучше. Их желудки хорошо переваривали еду. Вскоре настал час. отправки в Дрезден. Американцы в полном параде вышли из британского блока. Билли Пилигрим снова возглавлял шествие. Теперь на нем были серебряные сапоги, и муфта, и кусок лазоревой портьеры, в которую он завернулся, как в тогу. Билли все еще не сбрил бороду. Не побрился и бедный старый Эдгар Дарбп, который вышагивал рядом с Билли. Дарби мысленно сочинял письма домой, беззвучно шевеля губами:
Dear Margaret — We are leaving for Dresden today. Don't worry. It will never be bombed. It is an open city. There was an election at noon, and guess what? And so on.	"Дорогая Маргарет, сегодня отправляемся в Дрезден. Не волнуйся. Бомбить его никогда не будут. Дрезден - открытый город. Сегодня днем у нас были выборы, и угадай, кого..." И так далее.
They came to the prison railroad yard again. They had arrived on only two cars. They would depart far more comfortably on four. They saw the dead hobo again. He was frozen stiff in the weeds beside the track. He was in a fetal position, trying even in death to nestle like a spoon with others. There were no others now. He was nestling within thin air and cinders. Somebody had taken his boots. His bare feet were blue and ivory. It was all right, somehow, his being dead. So it goes.	Они снова подошли к лагерной узкоколейке. Приехали они в двух вагонах. Теперь они отправлялись куда комфортабельнее - в четырех. На путях они снова увидели мертвого бродягу. Его труп заледенел в кустах у рельсов. Он скорчился в позе эмбриона, пытаясь и в смерти примоститься около других, как ложка. Но других около него не было. Он умостился средь угольной пыли, в морозном воздухе. Кто-то снял с него сапоги. Его босые ноги были цвета слоновой кости с просинью. Но это было в порядке вещей, раз он умер. Такие дела.
The trip to Dresden was a lark. It took only two hours. Shriveled little bellies were full. Sunlight and cold air came in through the ventilators. There were plenty of smokes from the Englishmen.	Поездка в Дрезден была сплошным развлечением. Она продолжалась всего часа два. В сморщенных желудках было полно пищи. Лучи солнца и мягкий ветерок проникали через отдушины. Англичане дали им с собой много курева.
The Americans arrived in Dresden at five in the afternoon. The boxcar doors were opened, and the doorways framed the loveliest city that most of the Americans had ever seen. The skyline was intricate and voluptuous and enchanted and absurd. It looked like a Sunday school picture of Heaven to Billy Pilgrim.	Американцы прибыли в Дрезден в пять часов пополудни. Двери теплушек открылись, и перед американцами возник прекраснейший город - такого они еще не видели никогда в жизни. Он вырисовывался в небе причудливыми мягкими контурами, сказочный, неправдоподобный город. Билли Пилигрим вспомнил картинку в воскресной школе - "Царствие небесное".
Somebody behind him in the boxcar said, ''Oz.'' That was I. That was me. The only other city I'd ever seen was Indianapolis, Indiana.	Кто-то сзади него сказал: "Страна Оз"*. Это был я. Лично я. До тех пор я видел один-единственный город - Инднаиаполис, штат Индиана.
Every other big city in Germany had been bombed and burned ferociously. Dresden had not suffered so much as a cracked windowpane. Sirens went off every day, screamed like hell, and people went down into cellars and listened to radios there. The planes were always bound for someplace else—Leipzig, Chemnitz, Plauen, places like that. So it goes.	Все остальные большие города в Германии были страшно разбомблены и сожжены. В Дрездене даже ни одно стекло не треснуло. Каждый день адским воем выли сирены, люди уходили в подвалы и там слушали радио. Но самолеты всегда направлялись в другие места - Лейпциг, Хемниц, Плауэн и всякие другие пункты. Такие дела.
Steam radiators still whistled cheerily in Dresden. Street-cars clanged. Telephones rang and were answered. Lights went on and off when switches were clicked. There were theaters and restaurants. There was a zoo. The principal enterprises of the city were medicine and food-processing and the making of cigarettes.	Паровое отопление в Дрездене еще весело посвистывало. Звякали трамваи. Свет зажигался и когда щелкали выключатели. Работали рестораны и театры. Зоопарк был открыт. Город в основном производил лекарства, консервы и сигареты.
People were going home from work now in the late afternoon. They were tired.	В это время люди шли домой с работы. Они устали.
Eight Dresdeners crossed the steel spaghetti of the railroad yard. They were wearing new uniforms. They had been sworn into the army the day before. They were boys and men past middle age, and two veterans who had been shot to pieces in Russia. Their assignment was to guard one hundred American prisoners of war, who would work as contract labor. A grandfather and his grandson were in the squad. The grandfather was an architect.	Восемь дрезденцев перешли через стальную лапшу рельсов к вагонам. На них было новое обмундирование. Только накануне они приняли присягу. Это были мальчишки, и пожилые люди, и два инвалида, жутко израненные в России. Им было предписано охранять сто американских военнопленных, назначенных на работу. В отряде были дедушка и внук. Дедушка раньше был архитектором.
The eight were grim as they approached the boxcars containing their wards. They knew what sick and foolish soldiers they themselves appeared to be. One of them actually had an artificial leg, and carried not only a loaded rifle but a cane. Still—they were expected to earn obedience and respect from tall cocky, murderous American infantrymen who had just come from all the killing of the front.	Все восемь, сердито хмурясь, подошли к теплушкам, где находились их подопечные. Они знали, какой у них самих нелепый и нездоровый вид. Один из них ковылял на протезе и нес в руках не только винтовку, но и палку. Однако им предписывалось добиться полного повиновения и уважительности от высоких, нахальных разбойников - американцев, убийц, только что явившихся с фронта.
And then they saw bearded Billy Pilgrim in his blue toga and silver shoes, with his hands in a muff. He looked at least sixty years old. Next to Billy was little Paul Lazzaro with a broken arm. He was fizzing with rabies. Next to Lazzaro was the poor old high school teacher, Edgar Derby, mournfully pregnant with patriotism and middle age and imaginary wisdom. And so on.	И тут они увидали бородатого Билли Пилигрима в лазоревой тоге и серебряных сапогах, с руками в муфте. С виду ему было лет шестьдесят. Рядом с Билли стоял маленький Поль Лаззаро, кипя от бешенства. Рядом с Лаззаро стоял бедный старый учитель Эдгар Дарби, весь исполненный унылого патриотизма, немолодой усталости и воображаемой мудрости. Ну и так далее.
The eight ridiculous Dresdeners ascertained that these hundred ridiculous creatures really were American fighting men fresh from the front. They smiled, and then they laughed. Their terror evaporated. There was nothing to be afraid of. Here were more crippled human beings, more fools like themselves. Here was light opera.	Восемь нелепейших дрезденцев наконец удостоверились, что эти сто нелепейших существ и есть те самые американские солдаты, недавно взятые в плен на фронте. Дрезденцы стали улыбаться, а потом расхохотались. Их страх испарился. Бояться было некого. Перед ними были такие же искалеченные людишки, такие же дураки, как они сами. Это было похоже на оперетку.
So out of the gate of the railroad yard and into the streets of Dresden marched the light opera. Billy Pilgrim was the star. He led the parade. Thousands of people were on the sidewalks, going home from work. They were watery and putty-colored, having eaten mostly potatoes during the past two years. They had expected no blessings beyond the mildness of the day. Suddenly — here was fun.	И опереточное шествие вышло из ворот железнодорожной станции на улицы Дрездена. Билли Пилигрим был главной опереточной примадонной. Он возглавлял парад. Тысячи людей шли по тротуарам домой с работы. Лица у них были водяночные, распухшие - в течение двух лет люди ели почти что одну картошку. Они шли, не ожидая никаких радостей, кроме мягкой погоды. И вдруг - такое развлечение.
Billy did not meet many of the eyes that found him so entertaining. He was enchanted by the architecture of the city. Merry amoretti wove garlands above windows. Roguish fauns and naked nymphs peeked down at Billy from festooned cornices. Stone monkeys frisked among scrolls and seashells and bamboo.	Билли не замечал, что на него смотрят во все глаза, забавляясь его видом. Он был восхищен архитектурой города. Веселые амурчики обвивали гирляндами окна. Лукавые фавны и нагие нимфы глазели с разукрашенных карнизов. Каменные мартышки резвились меж свитков, раковин и стеблей бамбука.
Billy, with his memories of the future, knew that the city would be smashed to smithereens and then burned — in about thirty more days. He knew, too, that most of the people watching him would soon be dead. So it goes.	Уже помня будущее, Билли знал, что город будет разбит вдребезги и сожжен примерно дней через тридцать. Знал он и то, что большинство смотревших на него людей скоро погибнет. Такие дела.
And Billy worked his hands in his muff as he marched. His fingertips, working there in the hot darkness of the muff, wanted to know what the two lumps in the lining of the little impresario's coat were. The fingertips got inside the lining. They palpated the lumps, the pea-shaped thing and the horseshoe-shaped thing. The parade had to halt by a busy corner. The traffic light was red.	И Билли на ходу стискивал руки в муфте. Кончиками пальцев он старался нащупать в теплой темноте муфты твердые комки, зашитые в подкладку пальто маленького импресарио. Пальцы пробрались за подкладку. Они ощупали комки: один походил на горошину, другой - на маленькую подкову. Тут парадное шествие остановилось. Семафор загорелся красным светом.
There at the corner, in the front rank of pedestrians, was a surgeon who had been operating all day. He was a civilian, but his posture was military. He had served in two world wars. The sight of Billy offended him, especially after he learned from the guards that Billy was an American. It seemed to him that Billy was in abominable taste, supposed that Billy had gone to a lot of silly trouble to costume himself just so.	На углу, в первом ряду пешеходов, стоял хирург, который весь день оперировал больных. Он был в гражданском, но щеголял военной выправкой. Он участвовал в двух мировых войнах. Вид Билли чрезвычайнб оскорбил его чувства, особенно когда охрана сказала ему, что Билли - американец. Хирургу казалось, что Билли - отвратительный кривляка, что он нарочно постарался вырядиться таким шутом.
The surgeon spoke English, and he said to Billy, ''I take it you find war a very comical thing.''	Хирург говорил по-английски и сказал Билли: - Очевидно, война вам кажется забавной шуткой?
Billy looked at him vaguely. Billy had lost track momentarily of where he was or how he had gotten there. He had no idea that people thought he was clowning. It was Fate, of course, which had costumed him — Fate, and a feeble will to survive.	Билли посмотрел на него с недоумением. Он совсем потерял всякое понятие о том, где он н как он сюда попал. Ему и в голову не приходило, что люди могут подумать, будто он кривляется. Конечно же, его так вырядила Судьба. Судьба и слабое желание выжить.
''Did you expect us to laugh?'' the surgeon asked him.	- Вы хотите нас рассмешить? - спросил хирург.
The surgeon was demanding some sort of satisfaction. Billy was mystified. Billy wanted to be friendly, to help, if he could, but his resources were meager. His fingers now held the two objects from the lining of the coat. Billy decided to show the surgeon what they were.	Хирурга надо было как-то ублаготворить. Билли растерялся. Билли хотел проявить дружелюбие, чем-нибудь помочь, но у него не было никаких возможностей. Он держал в руке те два предмета, которые он выудил из подкладки. Он решил показать их хирургу.
''You thought we would enjoy being mocked?'' the surgeon said. ''And do you feel proud to represent America as you do?''	- Вы, очевидно, полагаете, что нам понравится такое издевательство?- сказал хирург.- Неужели вы гордитесь, что представляете Америку таким образом?
Billy withdrew a hand from his muff, held it under the surgeon's nose. On his palm rested a two-carat diamond and a partial denture. The denture was an obscene little artifact — silver and pearl and tangerine. Billy smiled.	Билли вынул руку из муфты и сунул ладонь под нос хирургу. На ладони лежал бриллиант в два карата и половинка искусственной челюсти. Эта непристойная штучка была сделана из серебра с перламутром и с оранжевой пластмассой. Билли улыбался.
The parade pranced, staggered and reeled to the gate of the Dresden slaughterhouse, and then it went inside. The slaughterhouse wasn't a busy place any more. Almost all the hooved animals in Germany had been killed and eaten and excreted by human beings, mostly soldiers. So it goes.	Шествие, хромая, спотыкаясь и сбивая шаг, подошло к воротам дрезденской бойни. Пленных ввели во двор. Бойня уже давно не работала. Весь скот в Германии давно уже был убит, съеден и испражнен человеческими существами, по большей части в военной форме. Такие дела.
The Americans were taken to the fifth building inside the gate. It was a one-story cement-block cube with sliding doors in front and back. It had been built as a shelter for pigs about to be butchered. Now it was going to serve as a home away from home for one hundred American prisoners of war. There were bunks in there, and two potbellied stoves and a water tap. Behind it was a latrine, which was a one-rail fence with buckets under it.	Американцев повели в пятое здание за воротами. Это был одноэтажный цементный сарай с раздвижными дверями в передней и задней стене. Он был построен для свиней, предназначенных на убой. Теперь он должен был стать жильем для сотни американских военнопленных. Там стояли койки, две пузатые печки и умывальник с краном. Сзади был пристроен нужник-дощатый заборчик, за ним ведра.
There was a big number over the door of the building. The number was five. Before the Americans could go inside, their only English-speaking guard told them to memorize their simple address, in case they got lost in the big city. Their address was this: ''Schlachthöf-funf.'' Schlachthof meant slaughterhouse. Fünf was good old five.	На двери здания стояла огромная цифра. Это был номер пять. Прежде чем впустить американцев внутрь, единственный охранник, говоривший по-английски, велел им запомнить простой адрес в случае, если они заблудятся в огромном городе. Их адрес был такой: "Шлахтхоф фюнф". "Шлахтхоф" значило "бойня". "Фюнф" была попросту добрая старая пятерка.
SEVEN	VII
Billy Pilgrim got onto a chartered airplane in Ilium twenty-five years after that. He knew he was going to crash, but he didn't want to make a fool of himself by saying so. It was supposed to carry Billy and twenty-eight other optometrists to a convention in Montreal.	Двадцать пять лет спустя Билли Пилигрим сел в Илиуме в специально заказанный самолет. Он знал, что самолет разобьется, по говорить об этом не хотел: зачем зря трепаться? Самолет вез Билли с двадцатью восемью другими оптометристами на конференцию в Монреаль.
His wife, Valencia, was outside, and his father-in-law, Lionel Merble, was strapped to the seat beside him.	Жена Билли, Валенсия, осталась на аэродроме, а тесть Билли, Лайонел Мербл, сидел рядом с ним в кресле, затянув ремни.
Lionel Merble was a machine. Tralfamadorians, of course, say that every creature and plant in the Universe is a machine. It amuses them that so many Earthlings are offended by the idea of being machines.	Лайонел Мербл был машиной. Конечно, тральфамадорцы считают, что все живые существа и все растения во Вселенной - машины. Им смешно, что многие земляне так обижаются, когда их считают машинами.
Outside the plane, the machine named Valencia Merble Pilgrim was eating a Peter Paul Mound Bar and waving bye-bye.	На аэродроме машина по имени Валенсия Мербл Пилигрим ела шоколадку и махала на прощание платочком.
The plane took off without incident. The moment was structured that way. There was a barbershop quartet on board. They were optometrists, too. They called themselves ''The Febs,'' which was an acronym for ''Four-eyed Bastards.''	Самолет взлетел благополучно. Такова была структура данного момента. На самолете летел квартет любителей - тоже оптометрпстов. Они называли себя "чэпы", что означало "четырехглазые подонки".
When the plane was safely aloft, the machine that was Bill's father-in-law asked the quartet to sing his favorite song. They knew what song he meant, and they sang it, and it went like this:	Когда самолет уже был в воздухе, машина-тесть Билли попросил квартет спеть его любимую песенку. Они знали, что он просил, и спели ему такие куплетики:
In my prison cell I sit, With my britches full of shit, And my balls are bouncing gently on the floor. And I see the bloody snag When she bit me in the bag. Oh, I'll never fuck a Polack any more.	Снова я сижу в тюрьме, Снова по уши в дерьме, И болят, болят различные места. Я кляну свою судьбу, Ох, увидеть бы в гробу Эту стерву, что кусалась неспроста.
Billy's father-in-law laughed and laughed at that, and he begged the quartet to sing the other Polish song he liked so much. So they sang a song from the Pennsylvania coal mines that began:	И тесть Билли гоготал как сумасшедший и все просил спеть ему еще одну его любимую песенку. И квартет охотно запел, подражая акценту пенсильванских шахтеров-поляков:
Me, and Mike, ve vork in mine. Holy shit, ve have good time. Vunce a veek ve get our pay. Holy shit, no vork next day.	Вместе в шахте, Майк и я, Закадычные друзья, Уголек загребай, Раз в неделю погуляй!
Speaking of people from Poland: Billy Pilgrim accidentally saw a Pole hanged in public, about three days after Billy got to Dresden. Billy just happened to be walking to work with some others shortly after sunrise, and they came to a gallows and a small crowd in front of a soccer stadium. The Pole was a farm laborer who was being hanged for having had sexual intercourse with a German woman. So it goes.	Кстати, о поляках: дня через три после приезда в Дрезден Билли случайно увидал, как публично вешали поляка. Билли приходил на работу вместе с другими ранним утром и на футбольном поле увидал виселицу и небольшую толпу. Поляк работал на ферме, и его повесили за связь с немецкой женщиной. Такие дела.
Billy, knowing the plane was going to crash pretty soon, closed his eyes, traveled in time back to 1944. He was back in the forest in Luxembourg again — with the Three Musketeers. Roland Weary was shaking him, bonking his head against a tree. ''You guys go on without me,'' said Billy Pilgrim.	Зная, что самолет вскоре разобьется, Билли закрыл глаза и пропутешествовал во времени обратно, в 1944 год. Снова он оказался в Люксембургском лесу с "тремя мушкетерами". Роланд Вири тряс его, стукал его головой о дерево. - Идите без меня, ребята,- говорил Билли Пилигрим.
The barbershop quartet on the airplane was singing ''Wait Till the Sun Shines, Nelly,'' when the plane smacked into the top of Sugarbush Mountain in Vermont. Everybody was killed but Billy and the copilot. So it goes.	Квартет на самолете пел: "Жди восхода солнца, Нелли", когда самолет врезался в горную вершину Шугарбуш, в Вермонте. Погибли все, кроме Билли и второго пилота. Такие дела.
The people who first got to the crash scene were young Austrian ski instructors from the famous ski resort below. They spoke to each other in German as they went from body to body. They wore black wind masks with two holes for their eyes and a red topknot. They looked like golliwogs, like white people pretending to be black for the laughs they could get.	Первыми к месту катастрофы прибыли молодые австрийцы - инструкторы со знаменитой горнолыжной станции. Они переговаривались по-немецки, переходя от трупа к трупу. На них были закрытые черные шлемы-маски с прорезями для глаз и красными помпонами на макушке. Они были похожи на фантомы или на белых людей, для смеху наряженных неграми.
Billy had a fractured skull, but he was still conscious. He didn't know where he was. His lips were working, and one of the golliwogs put his ear close to them to hear what might be his dying words.	Билли был ранен в голову, но сознания не потерял. Он не понимал, где он. Губы у него шевелились, и один из фантомов приложил к ним ухо, чтобы уловить слова, которые могли стать для Билли и последними.
Billy thought the golliwog had something to do with the Second World War, and he whispered to him his address: ''Schlachthof-fünf.''	Билли подумал, что фантом имеет какое-то отношение ко второй мировой войне, и шепнул ему свой адрес: "Шлахтхоф фюнф".
Billy was brought down Sugarbush Mountain on a toboggan. The golliwogs controlled it with ropes and yodeled melodiously for right-of-way. Near the bottom, the trail swooped around the pylons of a chair lift. Billy looked up at all the young people in bright elastic clothing and enormous boots and goggles, bombed out of their skulls with snow, swinging through the sky in yellow chairs. He supposed that they were part of an amazing new phase of the Second World War. It was all right with him. Everything was pretty much all right with Billy.	Вниз с горы Билли спускали на горных санках. Фантомы правили веревками и звонко кричали, требуя дать им дорогу. У подножия тропа заворачивала вокруг подъемника с креслицами. Билли смотрел, как вся эта молодежь, в ярких эластичных костюмах, в огромных башмаках и выпуклых защитных окулярах, словно выперших из их черепов, взлетала в желтых креслицах до неба. Ему показалось, что это какой-то новый потрясающий этап второй мировой войны. Но Билли Пилигриму было все равно. Да и почти все на свете было ему безразлично.
He was taken to a small private hospital. A famous brain surgeon came up from Boston and operated on him for three hours. Billy was unconscious for two days after that, and he dreamed millions of things, some of them true. The true things were time-travel.	Билли был помещен в небольшую частную клинику. Знаменитый нейрохирург прибыл из Бостона и три часа оперировал Билли. После операции Билли два дня лежал без сознания, и ему снились миллионы событий, из которых кое-что было правдой. Все правдивые события были путешествием во времени.
One of the true things was his first evening in the slaughterhouse. He and poor old Edgar Derby were pushing an empty two-wheeled cart down a dirt lane between empty pens for animals. They were going to a communal kitchen for supper for all. They were guarded by a sixteen-year-old German named Werner Gluck. The axles of the cart were greased with the fat of dead animals. So it goes.	Правдивым событием был и первый вечер на территории боен. Вместе с бедным старым Эдгаром Дарби он вез пустую двухколесную тачку по тропке между загонами для скота. Они направлялись на кухню, за ужином для всех. Их охранял шестнадцатилетний немец по имени Вернер Глюк. Оси колес на тачке были смазаны жиром убитой скотины. Такие дела.
The sun had just gone down, and its afterglow was backlighting the city, which formed low cliffs around the bucolic void to the idle stockyards. The city was blacked out because bombers might come, so Billy didn't get to see Dresden do one of the most cheerful things a city is capable of doing when the sun goes down, which is to wink its lights on one by one.	Солнце зашло, и последние отблески подсвечивали город за деревенским пустырем, у праздных боен. Город был в затемнении - вдруг начнется налет,- в Дрездене Билли не увидал самой радостной на свете картины - как после захода солнца город, мигая, зажигает один за другим все свои огоньки.
There was a broad river to reflect those lights, which would have made their nighttime winkings very pretty indeed. It was the Elbe.	А внизу протекала широкая река, и в ней отразились бы эти огни, и они так мило подмигивали бы в темноте. Река звалась Эльба.
Werner Gluck, the young guard, was a Dresden boy. He had never been in the slaughterhouse before, so he wasn't sure where the kitchen was. He was tall and weak like Billy, might have been a younger brother of his. They were, in fact, distant cousins, something they never found out. Gluck was armed with an incredibly heavy musket, a single-shot museum piece with an octagonal barrel and a smooth bore. He had fixed his bayonet. It was like a long knitting needle. It had no blood gutters.	Молодой солдат Вернер Глюк родился в Дрездене. Он никогда не бывал на бойнях и не знал, где тут кухня. Он был высокий и слабосильный, как Билли, даже мог сойти за его младшего брата. Да, впрочем, они и были дальними родственниками, только никогда об этом так и не узнали. Глюк был вооружен невероятно тяжелым мушкетом, одноствольным музейным экспонатом с восьмигранным прикладом и стволом без нарезки. Он и штык привинтил. Штык был похож на длинную вязальную спицу. Желобков для стока крови на нем не имелось.
Gluck led the way to a building that he thought might contain the kitchen, and he opened the sliding doors in its side. There wasn't a kitchen in there, though. There was a dressing room adjacent to a communal shower, and there was a lot of steam. In the steam were about thirty teen-age girls with no clothes on. They were German refugees from Breslau, which had been tremendously bombed. They had just arrived in Dresden, too. Dresden was jammed with refugees.	Глюк повел американцев к зданию, где, как он думал, помещалась кухня, и открыл раздвижные двери. Но это была вовсе не кухня. Это была раздевалка перед общим душем, вся в клубах пара. Там оказалось тридцать с лишним девочек-школьниц. Это были немки, беженки из Бреславля, где шла страшная бомбежка. Девочки тоже только что приехали в Дрезден. Дрезден был битком набит беженцами.
There those girls were with all their private parts bare, for anybody to see. And there in the doorway were Gluck and Derby and Pilgrim — the childish soldier and the poor old high school teacher and the clown in his toga and silver shoes — staring. The girls screamed. They covered themselves with their hands and turned their backs and so on, and made themselves utterly beautiful.	Девочки стояли совершенно голенькие, все было видно как на ладони. А в дверях как вкопанные остановились Глюк, и Дарби, и Билли Пилигрим: мальчишка-солдат, и бедный старый школьный учитель, и шут в лазоревой тоге и серебряных сапогах. Девочки завизжали. Они стали прикрываться руками, повернули спины и так далее и стали еще прекрасней.
Werner Gluck, who had never seen a naked woman before, closed the door. Bill had never seen one, either. It was nothing new to Derby.	Вернер Глюк никогда раньше не видел голых женщин и сразу закрыл двери. Билли тоже их никогда не видал. Только для Дарби в этом ничего нового не было.
When the three fools found the communal kitchen, whose main job was to make lunch for workers in the slaughterhouse, everybody had gone home but one woman who had been waiting for them impatiently. She was a war widow. So it goes. She had her hat and coat on. She wanted to go home, too, even though there wasn't anybody there. Her white gloves were laid out side by side on the zinc counter top.	Когда эти три дурака наконец нашли кухню - раньше там готовили еду для рабочих бойни,- все уже ушли домой, кроме одной женщины, нетерпеливо дожидавшейся их. В войну она овдовела. Такие дела. На ней уже было и пальто и шляпка. Ей давно хотелось домой, хотя там ее никто не ждал. Ее белые перчатки лежали рядышком на обитой жестью буфетной стойке.
She had two big cans of soup for the Americans. It was simmering over low fires on the gas range. She had stacks of loaves of black bread, too.	Она приготовила для американцев два больших бидона супу. Суп грелся на притушенных газовых горелках. Приготовила она и груду черного хлеба.
She asked Gluck if he wasn't awfully young to be in the army. He admitted that he was.	Она спросила Глюка: не слишком ли он молод для армии? Он согласился: да.
She asked Edgar Derby if he wasn't awfully old to be in the army. He said he was.	Она спросила Эдгара Дарби: не слишком ли он стар для армии? Он сказал: да.
She asked Billy Pilgrim what he was supposed to be. Billy said he didn't know. He was just trying to keep warm.	Она спросила Билли Пилигрима, что это он так вырядился. Билли сказал: не знаю. Просто стараюсь согреться.
''All the real soldiers are dead,'' she said. It was true. So it goes.	- Все настоящие солдаты погибли,- сказала она. И это была правда. Такие дела.
Another true thing that Billy saw while he was unconscious in Vermont was the work that he and the others had to do in Dresden during the month before the city was destroyed. They washed windows and swept floors and cleaned lavatories and put jars into boxes and sealed cardboard boxes in a factory that made malt syrup. The syrup was enriched with vitamins and minerals. The syrup was for pregnant women.	Лежа без сознания в Вермонте, Билли видел еще одну правдивую картину - себя за работой, которую он вместе со всеми остальными делал целый месяц, пока город не разрушили. Они мыли окна, подметали полы, чистили нужники, упаковывали в картонные ящики банки и запечатывали эти ящики на заводе, где делали сироп на патоке. Сироп содержал витамины и всякие соли. Сироп выдавали беременным женщинам.
The syrup tasted like thin honey laced with hickory smoke, and everybody who worked in the factory secretly spooned it all day long. They weren't pregnant, but they needed vitamins and minerals, too. Billy didn't spoon syrup on his first day at work, but lots of other Americans did.	У сиропа был вкус жидкого меда с можжевеловым дымком, и все рабочие завода тайком весь день ели этот сироп ложками. Хотя они и не были беременными, но витамины и минеральные соли им тоже были необходимы. В первый день работы Блли не ел сиропа. А другие американцы ели.
Billy spooned it on his second day. There were spoons hidden all over the factory, on rafters, in drawers, behind radiators, and so on. They had been hidden in haste by persons who had been spooning syrup, who had heard somebody else coming. Spooning was a crime.	Но уже на второй день Билли тоже ел сироп ложками. Ложки были растыканы повсюду - за стенными полками, в ящиках, за радиаторами и так далее. Их прятали, услышав чьи-нибудь шаги. Есть сироп было преступлением.
On his second day, Billy was cleaning behind a radiator and he found a spoon. To his back was a vat of syrup that was cooling. The only other person who could see Billy and his spoon was poor old Edgar Derby, who was washing a window outside. The spoon was a tablespoon. Billy thrust it into the vat, turned it around and around, making a gooey lollipop. He thrust it into his mouth.	На второй день Билли вытирал пыль за радиатором и нашел ложку. За его спиной стоял чан со стынущим сиропом. Видеть Билли мог только один человек - бедный старый Эдгар Дарби, который мыл окно снаружи. Ложка была большая, столовая. Билли сунул ее в чан, покрутил, покрутил, так что вышла липкая тянучка. И сунул ложку в рот.
A moment went by, and then every cell in Billy's body shook him with ravenous gratitude and applause.	И через миг все клеточки в его теле затрепетали от жадности, восторга и благодарности.
There were diffident raps at the factory window. Derby was out there, having seen all. He wanted some syrup, too.	В окно робко постучали. Дарби стоял там и все видел. Ему тоже хотелось сиропу.
So Billy made a lollipop for him. He opened the window. He stuck the lollipop into poor old Derby's gaping mouth. A moment passed, and then Derby burst into tears. Billy closed the window and hid the sticky spoon. Somebody was coming.	Билли сделал тянучку и для него. Он открыл окошко. Он сунул ложку в разинутый рот бедного старого Дарби. И вдруг Дарби заплакал. Билли закрыл окно и спрятал липкую ложку. Кто-то подходил.
EIGHT	VIII
The Americans in the slaughterhouse had a very interesting visitor two days before Dresden was destroyed. He was Howard W. Campbell, Jr., an American who had become a Nazi. Campbell was the one who had written the monograph about the shabby behavior of American prisoners of war. He wasn't doing more research about prisoners now. He had come to the slaughter house to recruit men for a German military unit called ''The Free American Corps.'' Campbell was the inventor and commander of the unit, which was supposed to fight only on the Russian front.	За два дня до разрушения Дрездена американцев посетил чрезвычайно интересный гость. Это был Говард У. Кэмбл, американец, ставший нацистом. Этот самый Кэмбл был автором монографии о недостойном поведении американских военнопленных. Научными исследованиями в этой области он теперь больше не занимался. Он пришел на бойни вербовать американцев в немецкую воинскую часть под названием "Свободный американский корпус". Кэмбл сам изобрел этот корпус и сам собирался им командовать, а сражаться они должны были только на русском фронте.
Campbell was an ordinary looking man, but he was extravagantly costumed in a uniform of his own design. He wore a white ten-gallon hat and black cowboy boots decorated with swastikas and stars. He was sheathed in a blue body stocking which had yellow stripes running from his armpits to his ankles. His shoulder patch was a silhouette of Abraham Lincoln's profile on a field of pale green. He had a broad armband which was red, with a blue swastika in a circle of white.	Внешность у Кэмбла была самая заурядная, но на нем была чрезвычайно экстравагантная форма, придуманная им самим. На нем была широкополая ковбойская шляпа белого цвета и черные ковбойские сапоги со свастиками и звездами. Он был туго затянут в синий облегающий костюм с желтыми лампасами от подмышек до щиколоток. Нашивки изображали профиль Авраама Линкольна на бледно-зеленом поле. Нарукавная повязка была ярко-красного цвета, с синей свастикой в белом круге.
He was explaining this armband now in the cement-block hog barn.	И сейчас, в цементном загоне для свиней, он объяснял значение этой нарукавной повязки.
Billy Pilgrim had a boiling case of heartburn, since he had been spooning malt syrup all day long at work. The heartburn brought tears to his eyes, so that his image of Campbell was distorted by jiggling lenses of salt water.	Билли Пилигрима мучила изжога, потому что весь день на работе он ложками ел паточный сироп. От изжоги на глазах выступали слезы, так что дрожащие линзы соленой влаги совершенно искажали образ Кэмбла.
''Blue is for the American sky,'' Campbell was saying. ''White is for the race that pioneered the continent, drained the swamps and cleared the forests and built the roads and bridges. Red is for the blood of American patriots which was shed so gladly in years gone by.''	- Синий цвет - это небо Америки,- объяснял Кэмбл,- белый - это цвет белой расы, которая покорила наш континент, осушила болота, вырубила леса и построила мосты и дороги. А красный цвет - это кровь американских патриотов, так щедро пролитая в минувшие годы.
Campbell's audience was sleepy. It had worked hard at the syrup factory, and then it had marched a long way home in the cold. It was skinny and hollow-eyed. Its skins were beginning to blossom with small sores. So were its mouths and throats and intestines. The malt syrup it spooned at the factory contained only a few of the vitamins and minerals every Earthling needs.	Сон сморил слушателей Кэмбла. Они крепко поработали на сиропном заводе и прошли длинной дорогой по холоду к себе на бойню. Все очень отощали, глаза у них ввалились. Кожа потрескалась, воспалилась. Воспалились и губы, горло, желудки. В паточном сиропе, который они ели ложками весь день, все-таки не хватало и витаминов, и минеральных солей, необходимых каждому жителю Земли.
Campbell offered the Americans food now, steaks and mashed potatoes and gravy and mince pie, if they would join the Free Corps. ''Once the Russians are defeated,'' he went on, you will be repatriated through Switzerland.''	Кэмбл стал предлагать американцам всякую еду: бифштексы с картофельным пюре с подливкой, мясные пироги - все будет, как только они согласятся вступить в "Свободный американский корпус".- А как только разобьем русских, вас репатриируют через Швейцарию.
There was no response.	Все молчали.
''You're going to have to fight the Communists sooner or later,'' said Campbell. ''Why not get it over with now?''	- Все равно, раньше или позже вам придется драться с коммунистами,- сказал Кэмбл.- Так не лучше ли сейчас разделаться с ними сразу?
And then it developed that Campbell was not going to go unanswered after all. Poor old Derby, the doomed high school teacher, lumbered to his feet for what was probably the finest moment in his life. There are almost no characters in this story, and almost no dramatic confrontations, because most of the people in it are so sick and so much the listless playthings of enormous forces. One of the main effects of war, after all, is that people are discouraged from being characters. But old Derby was a character now.	И вдруг выяснилось, что Кэмблу эти слова даром не пройдут - Бедный старый Дарби, школьный учитель, обреченный на смерть, с трудом поднялся на ноги - и тут настала лучшая минута его жизни. В нашем рассказе почти нет героев и всяких драматических ситуаций, потому что большинство персонажей этой книги - люди слабые, беспомощные перед мощными силами, которые играют человеком. Одно из самых главных последствий войны состоит в том, что люди в конце концов разочаровываются в героизме. Но в ту минуту старый Дарби стал героем.
His stance was that of a punch-drunk fighter. His head was down, his fists were out front, waiting for information and battle plan. Derby raised his head, called Campbell a snake. He corrected that. He said that snakes couldn't help being snakes, and that Campbell, who could help being what he was, was something much lower than a snake or a rat—or even a blood-filled tick.	Он стоял как боксер, оглушенный ударами. Он наклонил голову. Он выставил кулаки в ожидании сигнала к бою. Потом поднял голову и назвал Кэмбла гадюкой. Тут же поправился: гадюки, сказал он, никак не могли не родиться гадюками, а Кэмбл, который мог не быть тем, чем он стал, в тысячу раз подлее гадюки, или крысы, или даже клеща, насосавшегося крови.
Campbell smiled.	Кэмбл только усмехнулся.
Derby spoke movingly of the American form of government, with freedom and justice and opportunities and fair play for all. He said there wasn't a man there who wouldn't gladly die for those ideals.	И Дарби взволнованно заговорил об американской конституции, обеспечивающей свободу, и справедливость, и всяческие возможности, и честную игру для всех. Он сказал, что нет человека, который с радостью не отдал бы жизнь за эти идеалы.
He spoke of the brotherhood between the American and the Russian people, and how those two nations were going to crush the disease of Nazism, which wanted to infect the whole world.	Он говорил о братстве американского и русского народов, о том, как эти две страны изничтожат нацистскую чуму, которая грозится заразить весь мир.
The air-raid sirens of Dresden howled mournfully.	И тут жалобно завыли дрезденские сирены.
The Americans and their guards and Campbell took shelter in an echoing meat locker which was hollowed in living rock under the slaughterhouse. There was an iron staircase with iron doors at the top and bottom.	Американцы вместе со своей охраной и с Кэмблом ушли в убежище - в гулкий подвал, вырубленный прямо в скале, под бойнями. Туда вела железная лесенка с железными дверями наверху и внизу.
Down in the locker were a few cattle and sheep and pigs, and horses hanging from iron hooks. So it goes. The locker had empty hooks for thousands more. It was naturally cool. There was no refrigeration. There was candlelight. The locker was whitewashed and smelled of carbolic acid. There were benches along a wall. The Americans went to these, brushing away flakes of whitewash before they sat down.	Внизу, в подвале, на крюках еще висело несколько туш быков, овец, свиней и лошадей. Такие дела. На пустых крюках можно было бы развесить еще тысячи туш. Холод там был естественный. Никаких холодильных установок не требовалось. Горели свечи. Подвал был выбелен и пахнул карболкой. Вдоль стен стояли скамьи. Американцы подошли к скамьям и, прежде чем сесть, смахнули осыпавшуюся известку.
Howard W. Campbell. Jr., remained standing, like the guards. He talked to the guards in excellent German. He had written many popular German plays and poems in his time, and had married a famous German actress named Resi North. She was dead now, had been killed while entertaining troops in the Crimea. So it goes.	Говард У. Кэмбл остался стоять, как и охрана. Он разговаривал с охранниками на превосходном немецком языке. В свое время он написал множество популярных пьес и поэм по-немецки и женился на знаменитой немецкой актрисе Хельге Норт. Она была убита в гастрольном турне - развлекала немецкие войска в Крыму. Такие дела.
Nothing happened that night. It was the next night that about one hundred and thirty thousand people in Dresden would die. So it goes. Billy dozed in the meat locker. He found himself engaged again, word for word, gesture for gesture, in the argument with his daughter with which this tale begun.	В ту ночь все обошлось. Только на следующую ночь примерно сто тридцать тысяч жителей Дрездена должны были погибнуть. Такие дела. Билли дремал в подвале бойни. Он снова во всех подробностях переживал спор с дочерью, с которого мы начали этот рассказ.
''Father,'' she said, ''What are we going to do with you?''	"Отец,- говорила она,- что нам с тобой делать?"
And so on. ''You know who I could just kill?'' she asked.	И так далее. "Знаешь, кого я убила бы своими руками?"- спросила она.
''Who could you kill?'' said Billy.	"Кого же ты убила бы?"- спросил Билли.
''That Kilgore Trout.''	"Этого Килгора Траута"
Kilgore Trout was and is a science-fiction writer, of course. Billy has not only read dozens of books by Trout — he has also become a friend of Trout, who is a bitter man.	Килгор Траут был и остался автором научно-фантастических романов, и, конечно. Билли не только прочитал множество книг Траута, но и стал его другом, насколько можно было стать другом Траута, человека очень угрюмого.
Trout lives in a rented basement in Ilium, about two miles from Billy's nice white home. He himself has no idea how many novels he has written — possibly seventy-five of the things. Not one of them has made money. So Trout keeps body and soul together as a circulation man for the Ilium Gazette, manages newspaper delivery boys, bullies and flatters and cheats little kids.	Траут снимал подвал в Илиуме, милях в двух от красивого белого домика Билли. Сам Траут понятия не имел, сколько книг он написал - наверное, штук семьдесят пять. Денег ни одна из них ему не принесла. И теперь Килгор Траут кое-как перебивался, занимаясь распространением "Илиумского вестника", и ведал оравой мальчишек-газетчиков: он их и запугивал, и подлизывался к этим ребятишкам.
Billy met him for the first time in 1964. Billy drove his Cadillac down a back alley in Ilium and he found his way blocked by dozens of boys and their bicycles. A meeting was in progress. The boys were harangued by a man in a full beard. He was cowardly and dangerous, and obviously very good at his job. Trout was sixty-two years old back then. He was telling the kids to get off their dead butts and get their daily customers to subscribe to the fucking Sunday edition, too. He said that whoever sold the most Sunday subscriptions during the next two months would get a free trip for himself and his parents to a fucking Vineyard for a week, all expenses paid.	Впервые Билли встретился с ним в 1964 году. Билли ехал в своем "кадиллаке" по переулку Илиума и увидал, что там не проехать из-за толпы мальчишек с велосипедами. Перед мальчишками разглагольствовал человек с окладистой бородой. Он и робел перед ними, и поругивал их, и, как видно, справлялся со своей работой великолепно. Тогда Трауту было шестьдесят два года. Он говорил ребятам, что - тут шли нецензурные слова - нечего просиживать штаны зря, надо каждому подписчику в задницу ткнуть и воскресное приложение. Он говорил: кто за два месяца продаст больше всего этих дерьмовых приложений, тому на целую неделю дадут бесплатную путевку вместе с родителями к черту на рога, на самый Мартас-Винъярд.
And so on.	И так далее.
One of the newspaper boys was actually a newspaper girl. She was electrified.	Один из газетчиков был девчонкой. Она была в полном восторге от нецензурных эпитетов.
Trout's paranoid face was terribly familiar to Billy, who had seen it on the jackets of so many books. But, coming upon that face suddenly in a home-town alley, Billy could not guess why the face was familiar. Billy thought maybe he had known this cracked messiah in Dresden somewhere. Trout certainly looked like a prisoner of war.	Безумная физиономия Траута показалась Билли ужасно знакомой - он видал ее на обложке стольких книжек... Но, увидев это лицо случайно в переулке родного города. Билли никак не мог догадаться, почему это лицо ему так знакомо. Билли подумал: а может быть, этот разглагольствующий псих встречался ему когда-то в Дрездене. Траут, несомненно, был очень похож на тех военнопленных.
And then the newspaper girl held up her hand. ''Mr. Trout —,'' she said, ''if I win, can I take my sister, too?''	Тут девчонка-газетчик подняла руку. - Мистер Траут - сказала она,- а если я выиграю, можно мне взять с собой сестренку?
''Hell no,'' said Kilgore Trout. ''You think money grows on trees?''	- Черта с два,- сказал Траут.- Думаешь, деньги растут на деревьях?
Trout, incidentally, had written a book about a money tree. It had twenty-dollar bills for leaves. Its flowers were government bonds. Its fruit was diamonds. It attracted human beings who killed each other around the roots and made very good fertilizer.	Кстати, Траут написал книгу про денежное дерево. Вместо листьев на дереве росли двадцатидолларовые бумажки, вместо цветов - акции, вместо фруктов - бриллианты. Дерево привлекало людей, они убивали друг дружку, бегая вокруг ствола, и отлично удобряли землю своими трупами.
So it goes.	Такие дела.
Billy Pilgrim parked his Cadillac in the alley, and waited for the meeting to end. When the meeting broke up, there was still one boy Trout had to deal with. The boy wanted to quit because the work was so hard and the hours were so long and the pay was so small. Trout was concerned, because, if the boy really quit, Trout would have to deliver the boy's route himself, until he could find another sucker.	Билли Пилигрим остановил машину в переулке и стал ждать конца собрания. Наконец все разошлись, но остался один мальчишка, с которым Трауту надо было договориться. Мальчишка решил бросить работу - и трудно, и времени отнимает много, и платят мало. Траут забеспокоился: если мальчишка и впрямь уйдет, придется самому разносить газеты в этом районе, пока не найдется другой мальчик.
''What are you?'' Trout asked the boy scornfully. ''Some kind of gutless wonder?''	- Ты кто такой?- спросил Траут презрительно.- Тоже мне, чудо без кишок.
This, too, was the title of a book by Trout, The Gutless Wonder. It was about a robot who had bad breath, who became popular after his halitosis was cured. But what made the story remarkable, since it was written in 1932, was that it predicted the widespread use of burning jellied gasoline on human beings.	Кстати, так называлась одна книжка Траута - "Чудо без кишок". В ней описывался робот, у которого скверно пахло изо рта, а когда он от этого излечился, его все полюбили. Но самое замечательное в этой книге, написанной в 1932 году, было то, что в ней предсказывалось употребление сгущенного желеобразного газолина для сжигания человеческих существ.
It was dropped on them from airplanes. Robots did the dropping. They had no conscience, and no circuits which would allow them to imagine what was happening to the people on the ground.	Вещество бросали с самолетов роботы. Совесть у них отсутствовала, и они были запрограммированы так, чтобы не представлять себе, что от этого делается с людьми на земле.
Trout's leading robot looked like a human being, and could talk and dance and so on, and go out with girls. And nobody held it against him that he dropped jellied gasoline on people. But they found his halitosis unforgivable. But then he cleared that up, and he was welcomed to the human race.	Ведущий робот Траута выглядел как человек, он мог разговаривать, танцевать и так далее, даже гулять с девушками. И никто не попрекал его тем, что он бросает сгущенный газолин на людей. Но дурной запах изо рта ему не прощали. А потом он от этого излечился, и человечество радостно приняло его в свои ряды.
Trout lost his argument with the boy who wanted to quit. He told the boy about all the millionaires who had carried newspapers as boys, and the boy replied: ''Yeah — but I bet they quit after a week, it's such a royal screwing.''	Траут никак не мог уговорить мальчишку-газетчика, который хотел бросить работу. Он ему твердил про миллионеров, начавших с продажи газет, и мальчишка ответил: - Начать-то они начали, да, наверно, через неделю бросили: больно уж вшивая работка!
And the boy left his full newspaper bag at Trout's feet, with the customer book on top. It was up to Trout to deliver these papers. He didn't have a car. He didn't even have a bicycle, and he was scared to death of dogs.	И мальчишка кинул к ногам Траута сумку с газетами и с адресами своих подписчиков. Трауту надо было разнести эти газеты. Машины у него не было. У него даже велосипеда не было, и он смертельно боялся собак.
Somewhere a big dog barked.	Где-то лаял огромный пес.
As Trout lugubriously slung the bag from his shoulder, Billy Pilgrim approached him.	Траут мрачно вскинул сумку на плечо, и тут к нему подошел Билли:
''Mr. Trout —''	- Мистер Траут?
''Yes?''	- Да?
''Are — are you Kilgore Trout?	- Вы... Вы - Килгор Траут?
''Yes.'' Trout supposed that Billy had some complaint about the way his newspapers were being delivered. He did not think of himself as a writer for the simple reason that the world had never allowed him to think of himself in this way.	- Да.- Траут решил, что Билли пришел жаловаться на плохую доставку газет. Он никогда не думал о себе как о писателе по той простой причине, что никто на свете не давал повода для этого.
''The — the writer?'' said Billy.	- Вы... Вы - тот писатель?
''The what?''	- Кто?
Billy was certain that he had made a mistake. ''There's a writer named Kilgore Trout.''	Билли был уверен, что ошибся. - Есть такой писатель - Килгор Траут.
''There is?'' Trout looked foolish and dazed.	- Такой писатель?- Лицо у Траута было растерянное, глупое.
''You never heard of him?''	- Вы никогда о нем не слыхали?
Trout shook his head. ''Nobody—nobody ever did.''	Траут покачал головой: - Никто никогда о нем не слыхал.
Billy helped Trout deliver his papers, driving him from house to house in the Cadillac. Billy was the responsible one, finding the houses, checking them off. Trout's mind was blown. He had never met a fan before, and Billy was such an avid fan.	Билли помог Трауту развезти газеты, объехал с ним всех подписчиков в своем "кадиллаке". Все делал Билли - находил дом, проверял адрес. Траут совершенно обалдел. Никогда в жизни он не встречал поклонника, а Билли был таким горячим его поклонником.
Trout told him that he had never seen a book of his advertised, reviewed, or on sale. ''All these years'' he said, ''I've been opening the window and making love to the world.''	Траут рассказал ему, что никогда не видел своих книг в продаже, не читал рецензий, не видал рекламы. - А ведь все эти годы я открывал окно и объяснялся миру в любви.
''You must surely have gotten letters,'' said Billy. ''I've felt like writing you letters many times.''	- Но вы, наверно, получали письма?- сказал Билли.- Сколько раз я сам хотел вам написать.
Trout held up a single finger. ''One.''	Траут поднял палец: - Одно!
''Was it enthusiastic?''	- Наверно, очень восторженное?
''It was insane. The writer said I should be President of the World.''	- Нет, очень сумасшедшее. Там говорилось, что я должен стал Президентом земного шара.
It turned out that the person who had written this letter was Elliot Rosewater, Billy's friend in the veterans' hospital near Lake Placid. Billy told Trout about Rosewater.	Оказалось, что автором письма был Элиот Розуотер, приятель Билли по военному госпиталю около Лейк-Плэсида. Билли рассказал Трауту про Розуотера.
''My God — I thought he was about fourteen years old,'' said Trout.	- Бог мой, а я решил, что ему лет четырнадцать,- сказал Траут.
''A full grown man — a captain in the war.''	- Нет, он взрослый, был капитаном на войне.
''He writes like a fourteen-year-old,'' said Kilgore Trout.	- А пишет как четырнадцатилетний,- сказал Килгор Траут.
Billy invited Trout to his eighteenth wedding anniversary which was only two days hence. Now the party was in progress.	Через два дня Билли пригласил Траута в гости. Он праздновал восемнадцатилетие со дня своей свадьбы. И сейчас веселье было в самом разгаре.
Trout was in Billy's dining room, gobbling canapés. He was talking with a mouthful of Philadelphia cream cheese and salmon roe to an optometrist's wife. Everybody at the party was associated with optometry in some way, except Trout. And he alone was without glasses. He was making a great hit. Everybody was glad to have a real author at the party, even though they had never read his books.	В столовой у Билли Траут поглощал один сандвич за другим. Дожевывая икру и сыр, он разговаривал с женой одного из оптометристов. Все гости, кроме Траута, были так или иначе связаны с оптометрией. И только он один не носил очков. Он пользовался большим успехом. Всем льстило, что среди гостей - настоящий писатель, хотя книг его никто не читал.
Trout was talking to a Maggie White, who had given up being a dental assistant to become a homemaker for an optometrist. She was very pretty. The last book she had read was Ivanhoe.	Траут разговаривал с Мэгги Уайт, которая бросила место помощницы зубного врача, чтобы создать домашнее гнездышко оптометристу. Она была очень хорошенькая. Последняя книга, которую она прочла, называлась "Айвенго".
Billy Pilgrim stood nearby, listening. He was palpating something in his pocket. It was a present he was about to give his Wife, a white satin box containing a star sapphire cocktail ring. The ring was worth eight hundred dollars.	Билли стоял неподалеку, слушая их разговор. Он нащупывал пакетик в кармане. Это был подарок, приготовленный им для жены,- белая атласная коробочка, в ней - кольцо с сапфиром. Кольцо стоило восемьсот долларов.
The adulation that Trout was receiving, mindless and illiterate as it was, affected Trout like marijuana. He was happy and loud and impudent.	Трауту страшно льстило восхищение глупой и безграмотной Мэгги, оно опьяняло его, как марихуана. Он отвечал ей громко, весело, нахально.
''I'm afraid I don't read as much as I ought to,'' said Maggie.	- Боюсь, что я читаю куда меньше, чем надо,- сказала Мэгги.
''We're all afraid of something,'' Trout replied. ''I'm afraid of cancer and rats and Doberman pinschers.''	- Все мы чего-нибудь боимся,- ответил Траут.- Я, например, боюсь рака, крыс и доберман-пинчеров.
''I should know, but I don't, so I have to ask,'' said Maggie, ''what's the most famous thing you ever wrote?''	- Мне очень неловко, что я не знаю, но все-таки скажите, какая ваша книжка самая знаменитая?
''It was about a funeral for a great French chef.''	- Роман про похороны прославленного французского шеф-повара,- ответил Траут.
''That sounds interesting.''	- Как интересно!
''All the great chefs in the world are there. It's a beautiful ceremony.'' Trout was making this up as he went along. ''Just before the casket is closed, the mourners sprinkle parsley and paprika on the deceased.'' So it goes.	- Его хоронили все самые знаменитые шеф-повара мира. Похороны вышли прекрасные,- сочинял Траут на ходу.- И прежде чем закрыть крышку гроба, траурный кортеж посыпал дорогого покойника укропом и перчиком. Такие дела.
''Did that really happen?'' said Maggie White. She was a dull person, but a sensational invitation to make babies. Men looked at her and wanted to fill her up with babies right away. She hadn't had even one baby yet. She used birth control.	- А это действительно было?- спросила Мэгги Уайт. Женщина она. была глупая, но от нее шел неотразимый соблазн - делать с ней детей. Стоило любому мужчине взглянуть на нее - и ему немедленно хотелось начинить ее кучей младенцев. Но пока что у нее не было ни одного ребенка. Контролировать рождаемость она умела.
''Of course it happened,'' Trout told her. ''If I wrote something that hadn't really happened, and I tried to sell it, I could go to jail. That's fraud!''	- Ну конечно, было,- уверил ее Траут.- Если бы я писал про то, чего не было, и продавал такие книжки, меня посадили бы в тюрьму. Это же мошенничество.
Maggie believed him. ''I'd never thought about that before.''	Мэгги ему поверила. - Вот уж никак не думала,- сказала она.
''Think about it now.''	- А вы подумайте!
''It's like advertising. You have to tell the truth in advertising, or you get in trouble.''	- И с рекламой тоже так. В рекламах надо писать правду, не то будут неприятности.
''Exactly. The same body of laws applies.''	- Точно. Тот же параграф закона.
''Do you think you might put us in a book sometime?''	- Скажите, а вы когда-нибудь опишете в книжке нас всех?
''I put everything that happens to me in books.''	- Все, что со мной бывает, я описываю в книжках.
''I guess I better be careful what I say.''	- Значит, надо быть поосторожнее, когда с вами разговариваешь.
''That's right. And I'm not the only one who's listening. God is listening, too. And on Judgment Day he's going to tell you all the things you said and did. If it turns out they're bad things instead of good things, that's too bad for you, because you'll burn forever and ever. The burning never stops hurting.''	- Совершенно верно. А кроме того, не я один вас слышу. Бог тоже слушает нас, И в Судный день он вам напомнит все, что вы говорили, и все, что вы делали. И если окажется, что слова и дела были плохие, так вам тоже будет очень плохо, потому что вы будете гореть на вечном огне. А гореть очень больно, и конца этому нет.
Poor Maggie turned gray. She believed that too, and was petrified.	Бедная Мэгги стала серого цвета. Она и этому поверила и просто окаменела.
Kilgore Trout laughed uproariously. A salmon egg flew out of his mouth and landed in Maggie's cleavage.	Килгор Траут громко захохотал. Икринка вылетела у него изо рта и прилипла к декольте Мэгги.
Now an optometrist called for attention. He proposed a toast to Billy and Valencia, whose anniversary it was. According to plan, the barbershop quartet of optometrists, ''The Febs,'' sang while people drank and Billy and Valencia put their arms around each other, just glowed. Everybody's eyes were shining.	Тут один из оптометристов попросил внимания. Он предложил выпить за здоровье Билли и Валенсии, в честь годовщины их свадьбы. Как и полагалось, квартет оптометристов, "чэпы", пел, пока все пили, а Билли с Валенсией, сияя, обняли друг друга. Глаза у всех заблестели.
The song was ''That Old Gang of Mine.''	Квартет пел старую песню "Мои дружки".
Gee, that song went, but I'd give the world to see that old gang of mine. And so on. A little later it said. So long forever, old fellows and gals, so long forever old sweethearts and pals — God bless 'em — And so on.	"Где вы, где вы, старые друзья,- пелось в песне,- за встречу с вам все отдал бы. я"- и так далее. А под конец там пелось: "Прощайте навек, дорогие друзья, прощай навеки, подруга моя, храни их господь..."- и так далее.
Unexpectedly, Billy Pilgrim found himself upset by the song and the occasion. He had never had an old gang, old sweethearts and pals, but he missed one anyway, as the quartet made slow, agonized experiments with chords — chords intentionally sour, sourer still, unbearably sour, and then a chord that was suffocatingly sweet, and then some sour ones again. Billy had powerful psychosomatic responses to the changing chords. His mouth filled with the taste of lemonade, and his face became grotesque, as though he really were being stretched on the torture engine called the rack.	Неожиданно Билли очень расстроился от песни, от всего. Никаких старых друзей у него никогда не было, никаких девушек в прошлом он не знал, и все равно ему стало тоскливо, когда квартет медленно и мучительно тянул аккорды - сначала нарочито унылые, кислые, потом все кислее, все тягучее, а потом сразу вместо кислоты - сладкий до удушья аккорд, и снова - несколько аккордов, кислых до оскомины. И на душу и на тело Билли чрезвычайно сильно действовали эти изменчивые аккорды. Во рту появился вкус кислого лимонада, лицо нелепо перекосилось, словно его и на самом деле пытали на так называемой дыбе.
He looked so peculiar that several people commented on it solicitously when the song was done. They thought he might have been having a heart attack, and Billy seemed to confirm this by going to a chair and sitting down haggardly.	Вид у него был настолько нехороший, что многие это заметили и заботливо окружили его, когда квартет допел песню. Они решили, что у Билли сердечный припадок, и он подтвердил эту догадку, тяжело опустившись в кресло.
There was silence.	Все умолкли.
''Oh my God,'' said Valencia, leaning over him, ''Billy — are you all right?''	- Боже мой!- ахнула Валенсия, наклоняясь над ним.- Билли, тебе плохо?
''Yes.''	- Нет.
''You look so awful.''	- Ты ужасно выглядишь.
''Really — I'm O.K.'' And he was, too, except that he could find no explanation for why the song had affected him so grotesquely. He had supposed for years that he had no secrets from himself. Here was proof that he had a great big secret somewhere inside, and he could not imagine what it was.	- Ничего, ничего, я вполне здоров.- Так оно и было, только он не мог понять, почему на него так странно подействовала песня. Много лет он считал, что понимает себя до конца. И вдруг оказалось, что где-то внутри в нем скрыто что-то таинственное, непонятное, и он не мог представить себе, что это такое.
People drifted away now, seeing the color return to Billy's cheeks, seeing him smile. Valencia stayed with him, and Kilgore Trout, who had been on the fringe of the crowd, came closer, interested, shrewd.	Гости оставили Билли в покое, увидев, что бледность у него прошла, что он улыбается. Около него осталась Валенсия, а потом подошел стоявший поблизости Килгор Траут и пристально, с любопытством посмотрел на него.
''You looked as though you'd seen a ghost,'' said Valencia.	- У тебя был такой вид, как будто ты увидел привидение,- сказала Валенсия.
''No,'' said Billy. He hadn't seen anything but what was really before him—the faces of the four singers, those four ordinary men, cow-eyed and mindless and anguished as they went from sweetness to sourness to sweetness again.	- Нет,- сказал Билли. Он ничего не видел, кроме лиц музыкантов, четырех обыкновенных людей с коровьими глазами, в бездумной тоске извлекающих то кислые, то сладкие звуки.
''Can I make a guess?'' said Kilgore Trout. ''You saw through a time window.''	- Можно высказать предположение?- спросил Килгор Траут.- Вы заглянули в окно времени.
''A what?'' said Valencia.	- Куда, куда?- спросила Валенсия.
''He suddenly saw the past or the future. Am I right?''	- Он вдруг увидел не то будущее, не то прошлое. Верно я говорю?
''No,'' said Billy Pilgrim. He got up, put a hand into his pocket, found the box containing the ring in there. He took out the box, gave it absently to Valencia. He had meant to give it to her at the end of the song, while everybody was watching. Only Kilgore Trout was there to see.	- Нет,- сказал Билли Пилигрим. Он встал, сунул руку в карман, нашел футляр с кольцом. Он вынул футляр и рассеянно подал его Валенсии. Он собирался вручить ей кольцо, когда кончится пенье и все будут на них смотреть. А теперь на них смотрел один Килгор Траут.
''For me?'' said Valencia.	- Это мне?- сказала Валенсия.
''Yes''	- Да.
''Oh my God, she said. Then she said it louder, so other people heard. They gathered around, and she opened it, and she almost screamed when she saw the sapphire with a star in it. ''Oh my God,'' she said. She gave Billy a big kiss. She said, ''Thank you, thank you, thank you.''	- Ах, боже мой!- сказала она. И еще громче:- Ах, боже мой!- так, что услышали все гости. Они окружили ее, и она открыла футляр и чуть не взвизгнула, увидев кольцо с сияющим сапфиром. - О боже!- повторила она. И крепко поцеловала Билли.- Спасибо тебе, спасибо! Большое спасибо!- сказала она.
There was a lot of talk about what wonderful jewelry Billy had given to Valencia over the years. ''My God —,'' said Maggie White, ''she's already got the biggest diamond I ever saw outside of a movie.'' She was talking about the diamond Billy had brought back from the war.	Все заговорили, вспомнили, сколько драгоценностей Билли подарил Валенсии за все эти годы. - Ну, знаете,- сказала Мэгги Уайт,- у нее есть огромный бриллиант, только в кино такие и увидишь. - Она говорила о бриллианте, который Билли привез с войны.
The partial denture he had found inside his little impresario's coat, incidentally, was in his cufflinks box in his dresser drawer. Billy had a wonderful collection of cufflinks. It was the custom of the family to give him cufflinks on every Father's Day. He was wearing Father's Day cufflinks now. They had cost over one hundred dollars. They were made out of ancient Roman coins. He had one pair of cufflinks upstairs which were little roulette wheels that really worked. He had another pair which had a real thermometer in one and a real compass in the other.	Игрушку в виде челюсти, найденную в подкладке пальто убитого импресарио, Билли спрятал в ящик, в коробку с запонками. У Билли была изумительная коллекция запонок. Обычно родные на каждый день рождения дарили ему запонки. И сейчас на нем были подарочные запонки. Они стоили больше ста долларов. Сделаны они были из старинных римских монет. В спальне у него были запонки в виде колесиков рулетки, которые и в самом деле крутились. А в другой паре на одной запонке был настоящий термометр, а на другой - настоящий компас...
Billy now moved about the party—outwardly normal. Kilgore Trout was shadowing him, keen to know what Billy had suspected or seen. Most of Trout's novels, after all, dealt with time warps and extrasensory perception and other unexpected things. Trout believed in things like that, was greedy to have their existence proved.	Билли обходил гостей, и вид у него был совершенно нормальный. Килгор Траут шел за ним как тень - ему очень хотелось узнать, что померещилось или увиделось Билли. В своих романах Траут почти всегда писал про пертурбации во времени, про сверхчувственное восприятие и другие необычайные вещи. Траут очень верил во все это и жадно искал подтверждения.
''You ever put a full-length mirror on the floor, and then have a dog stand on it?'' Trout asked Billy.	- Вам не приходилось класть на пол большое зеркало, а потом пускать на него собаку?- спросил Траут у Билли.
''No.''	- Нет.
''The dog will look down, and all of a sudden he'll realize there's nothing under him. He thinks he's standing on thin air. He'll jump a mile.''	- Собака посмотрит вниз и вдруг увидит, что под ней ничего нет. Ей покажется, что она висит в воздухе. И как отскочит назад - чуть ли не на милю!
''He will?''	- Неужели?
''That's how you looked — as though you all of a sudden realized you were standing on thin air.''	- Вот и у вас был такой вид, будто вы повисли в воздухе.
The barbershop quartet sang again. Billy was emotionally racked again. The experience was definitely associated with those four men and not what they sang.	Квартет любителей снова запел. И снова их пение расстроило Билли. Его переживания были определенно связаны с видом четырех музыкантов, а вовсе не с их пением.
Here is what they sang, while Billy was pulled apart inside:	Но от этой песни у Билли опять защемило внутри:
Leven cent cotton, forty cent meat, How in the world can a poor man eat? Pray for the sunshine, 'cause it will rain. Things gettin' worse, drivin' all insane; Built a nice bar, painted it brown Lightnin'' came along and burnt it down: No use talkin'' any man's beat, With 'leven cent cotton and forty cent meat. 'Leven cent cotton, a car-load of tax, The load's too heavy for our poor backs . . .	Хлопок десять центов, мясо-сорок шесть, человеку бедному нечего есть. Просишь солнца с неба, а с неба хлещет дождь, от такой погодки и впрямь с ума сойдешь. Выстроил хороший новый амбар, выкрасил славно, да съел его пожар. Хлопок десять центов, а чем платить налог? Спину сломаешь, собьешься с ног...
And so on.	И так далее.
Billy fled upstairs in his nice white home.	Билли убежал на верхний этаж своего красивого белого дома.
Trout would have come upstairs with him if Billy hadn't told him not to. Then Billy went into the upstairs bathroom, which was dark. He closed and locked the door. He left it dark, and gradually became aware that he was not alone. His son was in there.	Килгор Траут хотел было пойти за ним наверх, но Билли сказал: не надо. Билли пошел в ванную. Там было темно. Билли крепко запер дверь, света он не стал зажигать, но сразу понял, что он тут не один. Там сидел его сын.
''Dad — ?'' his son said in the dark. Robert, the future Green Beret, was seventeen then. Billy liked him, but didn't know him very well. Billy couldn't help suspecting that there wasn't much to know about Robert.	- Папа?- спросил сын в темноте. Роберту, будущему "зеленому берету", было тогда семнадцать лет. Билли его любил, но знал его довольно плохо. Билли смутно подозревал, что и знать про Роберта особенно нечего.
Billy flicked on the light. Robert was sitting on the toilet with his pajama bottoms around his ankles. He was wearing an electric guitar, slung around his neck on a strap. He had just bought the guitar that day. He couldn't play it yet and, in fact, never learned to play it. It was a nacreous pink.	Билли включил свет. Роберт сидел на унитазе, спустив пижамные штаны. Через плечо, на ленте, у него висела электрическая гитара. Он ее купил в этот день. Играть он еще не умел, впрочем, он так никогда играть и не научился. Гитара была перламутрово-розового цвета.
''Hello, son,'' said Billy Pilgrim.	- Привет, сынок,- сказал Билли Пилигрим.
Billy went into his bedroom, even though there were guests to be entertained downstairs. He lay down on his bed, turned on the Magic Fingers. The mattress trembled, drove a dog out from under the bed. The dog was Spot. Good old Spot was still alive in those days. Spot lay down again in a corner.	Билли прошел к себе в спальню, хотя ему надо было бы занимать гостей внизу. Он лег на кровать, включил "волшебные пальцы". Матрас стал вибрировать и спугнул из-под кровати собаку. Это был Спот. Славный старый Спот тогда еще был жив. Спот пошел и лег в углу.
Billy thought hard about the effect the quartet had had on him, and then found an association with an experience he had had long ago. He did not travel in time to the experience. He remembered it shimmeringly — as follows:	Билли сосредоточенно думал, почему этот квартет так на него подействовал, и наконец установил, какие ассоциации с очень, давним событием вызвали у него эти песни. Ему не понадобилось путешествовать во времени, чтобы восстановить пережитое. Он смутно вспомнил вот что.
He was down in the meat locker on the night that Dresden was destroyed. There were sounds like giant footsteps above. Those were sticks of high-explosive bombs. The giants walked and walked. The meat locker was a very safe shelter. All that happened down there was an occasional shower of calcimine. The Americans and four of their guards and a few dressed carcasses were down there, and nobody else. The rest of the guards had, before the raid began, gone to the comforts of their own homes in Dresden. They were all being killed with their families.	Он был внизу, в холодном подвале, в ту ночь, когда разбомбили Дрезден. Наверху слышались звуки, похожие на топот великанов. Это взрывались многотонные бомбы. Великаны топали и топали. Подвал был надежным убежищем. Только изредка с потолка осыпалась известка. Внизу не было никого, кроме американцев, четырех человек из охраны и нескольких туш. Остальные четыре охранника, еще до налета, разошлись по домам, в семейный уют. Сейчас их убивали вместе с их семьями.
So it goes.	Такие дела.
The girls that Billy had seen naked were all being killed, too, in a much shallower shelter in another part of the stockyards.	Девочки, те, кого Билли видел голенькими, тоже все были убиты в менее глубоком убежище, в другом конце боен.
So it goes.	Такие дела.
A guard would go to the head of the stairs every so often to see what it was like outside, then he would come down and whisper to the other guards. There was a fire-storm out there. Dresden was one big flame. The one flame ate everything organic, everything that would burn.	Один из охранинков то и дело поднимался по лестнице - посмотреть, что там делалось снаружи, потом спускался и перешептывался с другими охранниками. Наверху бушевал огненный ураган. Дрезден превратился в в сплошное пожарище. Пламя пожирало все живое и вообще все, что могло гореть.
It wasn't safe to come out of the shelter until noon the next day. When the Americans and their guards did come out, the sky was black with smoke. The sun was an angry little pinhead. Dresden was like the moon now nothing but minerals. The stones were hot. Everybody else in the neighborhood was dead.	До полудня следующего дня выходить из убежища было опасно. Когда американцы и их охрана вышли наружу, небо было сплошь закрыто черным дымом. Сердитое солнце казалось шляпкой гвоздя. Дрезден был похож на Луну - одни минералы. Камни раскалились. Вокруг была смерть.
So it goes.	Такие дела.
The guards drew together instinctively, rolled their eyes. They experimented with one expression and then another, said nothing, though their mouths were often open. They looked like a silent film of a barbershop quartet.	Охранники инстинктивно встали в ряд, глаза у них бегали. Они пытались мимикой выразить свои чувства, без слов, их губы беззвучно шевелились. Они были похожи на немой фильм про тот квартет певцов.
''So long forever,'' they might have been singing, ''old fellows and pals; So long forever, old sweethearts and pals — God bless 'em —''	"Прощайте навек, дорогие друзья,- словно пели они,- прощай навеки, подруга моя, храни их господь..."
''Tell me a story,'' Montana Wildhack said to Billy Pilgrim in the Tralfamadorian zoo one time. They were in bed side by side. They had privacy. The canopy covered the dome. Montana was six months pregnant now, big and rosy, lazily demanding small favors from Billy from time to time. She couldn't send Billy out for ice cream or strawberries, since the atmosphere outside the dome was cyanide, and the nearest strawberries and ice cream were millions of light years away.	- Расскажи мне что-нибудь,- как-то попросила Билли Монтана Уайлдбек в тральфамадорском зоопарке. Они лежали рядом в постели. Никто их не видел. Ночной полог закрывал купол. Монтана была на седьмом месяце, большая, розовая, и время от времени лениво просила Билли что-нибудь для нее сделать. Она не могла послать Билли за мороженым или за клубникой, потому что атмосфера за куполом была насыщена синильной кислотой, а самое короткое расстояние до мороженого и клубники равнялось миллионам световых лет.
She could send him to the refrigerator, which was decorated with the blank couple on the bicycle built for two — or, as now she could wheedle, ''Tell me a story, Billy boy.''	Правда, она могла послать его достать что-нибудь из холодильника, украшенного веселой парочкой на велосипеде, или попросить, как сейчас: - Расскажи мне что-нибудь. Билли, миленький.
''Dresden was destroyed on the night of February 13, 1945,'' Billy Pilgrim began. ''We came out of our shelter the next day.'' He told Montana about the four guards who, in their astonishment and grief, resembled a barber-shop quartet. He told her about the stockyards with all the fenceposts gone, with roofs and windows gone — told her about seeing little logs lying around. These were people who had been caught in the firestorm. So it goes.	- Дрезден был разрушен в ночь на тринадцатое февраля 1945 года,- начал свой рассказ Билли Пилигрим.- На следующий день мы вышли из нашего убежища.- Он рассказала Монтане про четырех охранников и как они, обалдевшие, расстроенные, стали похожи на квартет музыкантов. Он рассказал ей о разрушении боен, где были снесены все ограды, сорваны крыши, выбиты окна, он рассказал ей, как везде валялось что-то, похожее на короткие бревна. Это были люди, попавшие в огненный ураган. Такие дела.
Billy told her what had happened to the buildings that used to form cliffs around the stockyards. They had collapsed. Their wood had been consumed, and their stones had crashed down, had tumbled against one another until they locked at last in low and graceful curves.	Билли рассказал ей, что случилось со зданиями, которые возвышались, словно утесы, вокруг боен. Они рухнули. Все деревянные части сгорели, и камни обрушились, сшиблись и наконец застыли живописной грядой.
''It was like the moon,'' said Billy Pilgrim.	- Совсем как на Луне,- сказал Билли Пилигрим.
The guards told the Americans to form in ranks of four, which they did. Then they had them march back to the hog barn which had, been their home. Its walls still stood, but its windows and roof were gone, and there was nothing inside but ashes and dollops of melted glass. It was realized then that there was no food or water, and that the survivors, if they were going to continue to survive, were going to have to climb over curve after curve on the face of the moon.	Охрана велела американцам построиться по четыре, что они и выполнили. Их повели к хлеву для свиней, где они жили. Стены хлева были еще целы, но крышу сорвало, стекла выбило, и ничего, кроме пепла и кусков расплавленного стекла, внутри не осталось. Все поняли, что ни пищи, ни воды там не было и что тем, кто выжил, если они хотят выжить и дальше, надо пробираться через гряду за грядой по лунной поверхности.
Which they did.	Так они и сделали.
The curves were smooth only when seen from a distance. The people climbing them learned that they were treacherous, jagged things — hot to the touch, often unstable — eager, should certain important rocks be disturbed, to tumble some more, to form lower, more solid curves.	Гряды и груды только издали казались ровными. Те, кому пришлось их преодолевать, увидали, что они коварны и колючи. Горячие на ощупь, часто неустойчивые, эти груды стремились рассыпаться и лечь плотнее и ниже, стоило только тронуть какой- нибудь опорный камень.
Nobody talked much as the expedition crossed the moon. There was nothing appropriate to say. One thing was clear: Absolutely everybody in the city was supposed to be dead, regardless of what they were, and that anybody that moved in it represented a flaw in the design. There were to be no moon men at all.	Экспедиция пробиралась по лунной поверхности молча. О чем тут было говорить? Ясно было только одно: предполагалось, что все население города, без всякого исключения, должно быть уничтожено, и каждый, кто осмелился остаться в живых, портил дело. Людям оставаться на Луне не полагалось.
American fighter planes came in under the smoke to see if anything was moving. They saw Billy and the rest moving down there. The planes sprayed them with machine-gun bullets, but the bullets missed. Then they saw some other people moving down by the riverside and they shot at them. They hit some of them. So it goes.	И американские истребители вынырнули из дыма посмотреть - не движется ли что-нибудь внизу. Они увидали Билли и его спутников. Самолет полил их из пулемета, по пули пролетели мимо. Тут самолеты увидели, что по берегу реки тоже движутся какие-то люди. Они и их полили из пулеметов. В некоторых они попали. Такие дела.
The idea was to hasten the end of the war.	Все это было задумано, чтобы скорее кончилась война.
Billy's story ended very curiously in a suburb untouched by fire and explosions. The guards and the Americans came at nightfall to an inn which was open for business. There was candlelight. There were fires in three fireplaces downstairs. There were empty tables and chairs waiting for anyone who might come, and empty beds with covers turned down upstairs.	Как ни странно, рассказ Билли кончался тем, что он оказался на дальней окраине города, не тронутой взрывами и пожарами. К ночи американцы со своей охраной подошли к постоялому двору, открытому для приема посетителей. Горели свечи. Внизу топились три печки. Там, в ожидании гостей, стояли пустые столы и стулья, а наверху были уже аккуратно постланы постели.
There was a blind innkeeper and his sighted wife, who was the cook, and their two young daughters, who worked as waitresses and maids. This family knew that Dresden was gone. Those with eyes had seen it burn and burn, understood that they were on the edge of a desert now. Still — they had opened for business, had polished the glasses and wound the clocks and stirred the fires, and waited and waited to see who would come.	Хозяин постоялого двора был слепой, жена у него была зрячая, она стряпала, а две молоденькие дочки подавали на стол и убирали комнаты. Все семейство знало, что Дрезден уничтожен. Зрячие видели своими глазами, как город горел и горел, и понимали, что они очутились на краю пустыни. И все же они ждали, ждали, не придет ли кто к ним.
There was no great flow of refugees from Dresden. The clocks ticked on, the crackled, the translucent candles dripped. And then there was a knock on the door, and in came four guards and one hundred American prisoners of war.	Но особого притока беженцев из Дрездена не было. Тикали часы, трещал огонь в печах, капали воском прозрачные свечи. И вдруг раздался стук, и вошли четыре охранника и сто американских военнопленных.
The innkeeper asked the guards if they had come from the city.	Хозяин спросил охрану, не из города ли они пришли.
''Yes.''	- Да.
''Are there more people coming?''	- А еще кто-нибудь придет?
And the guards said that, on the difficult route they had chosen, they had not seen another living soul.	И охранники сказали, что на нелегкой дороге, по которой они пришли, им не встретилась ни одна живая душа.
The blind innkeeper said that the Americans could sleep in his stable that night, and he gave them soup and ersatz coffee and a little beer. Then he came out to the stable to listen to them bedding down in the straw.	Слепой хозяин сказал, что американцы могут расположиться на ночь у него в сарае, накормил их супом, напоил эрзац-кофеем и даже выдал понемножку пива. Потом он подошел к сараю, послушал, как американцы, шурша соломой, укладываются спать.
''Good night, Americans,'' he said in German. ''Sleep well.''	- Доброй ночи, американцы!- сказал он по-немецки.- Спите спокойно.
NINE	IX
Here is how Billy Pilgrim lost his wife, Valencia.	Билли Пилигрим потерял свою жену Валенсию так.
He was unconscious in the hospital in Vermont, after the airplane crash on Sugarbush Mountain, and Valencia, having heard about the crash, was driving from Ilium to the hospital in the family Cadillac El Dorado Coupe de Ville. Valencia was hysterical, because she had been told frankly that Billy might die, or that, if he lived, he might be a vegetable.	Он лежал без сознания в вермонтском госпитале после того, как самолет разбился в горах Щугарбуш, а Валенсия, услыхав о катастрофе, выехала из Илиума в госпиталь на их "кадиллаке". Валенсия была в истерике, потому что ей откровенно сказали, что Билли может умереть, а если и выживет, то превратится в растение.
Valencia adored Billy. She was crying and yelping so hard as she drove that she missed the correct turnoff from the throughway. She applied her power brakes, and a Mercedes slammed into her from behind. Nobody was hurt, thank God, because both drivers were wearing seat belts. Thank God, thank God. The Mercedes lost only a headlight. But the rear end of the Cadillac was a body-and-fender man's wet dream. The trunk and fenders were collapsed. The gaping trunk looked like the mouth of a village idiot who ''was explaining that he didn't know anything about anything. The fenders shrugged. The bumper was at a high port arms. ''Reagan for President!'' a sticker on the bumper said. The back window was veined with cracks. The exhaust system rested on the pavement.	Валенсия боготворила Билли. Она так рыдала и охала, правя машиной, что пропустила нужный поворот с шоссе. Она резко затормозила, и сзади в нее врезался "мерседес". Никто, слава богу, не пострадал, потому что на тех, кто вел машину, были пристегнуты ремни. Слава богу, слава богу. У "мерседеса" была разбита только одна фара. Но задняя часть кузова "кадиллака" стала голубой мечтой ремонтника. Задние крылья были смяты. Разломанный багажник был разинут, как рот деревенского дурачка, который признается, что он ни в чем ни черта не понимает. Бампер задрался кверху, словно салютуя прохджим. "Голосуйте за Ригана!"- гласила нашлепка на бампере. Заднее стекло было изрезано трещинами. Система выхлопа валялась на земле.
The driver of the Mercedes got out and went to Valencia, to find out if she was all right. She blabbed hysterically about Billy and the airplane crash, and then she put her car in gear and crossed the median divider, leaving her exhaust system behind.	Водитель "мерседеса" подошел к Валенсии - справиться, все ли в порядке... Она что-то залопотала в истерике - про Билли, про катастрофу - и вдруг тронула машину и поехала, оставив всю систему выхлопа на земле.
When she arrived at the hospital, people rushed to the windows to see what all the noise was. The Cadillac, with both mufflers gone, sounded like a heavy bomber coming in on a wing and a prayer. Valencia turned off the engine, but then she slumped against the steering wheel, and the horn brayed steadily. A doctor and a nurse ran out to find out what the trouble was. Poor Valencia was unconscious, overcome by carbon monoxide. She was a heavenly azure.	Когда она подкатила к госпиталю, люди выскочили посмотреть, что там за шум. "Кадиллак", потерявший оба глушителя, ревел, как тяжелый бомбардировщик, приземляющийся на честном слове и на одном крыле. Валенсия выключила мотор и упала грудью на руль, и гудок стал выть без остановки. Доктор с сестрой выбежали взглянуть, что случилось. Бедная Валенсия была без сознания, отравленная выхлопными газами. Она вся стала небесно-голубого цвета.
One hour later she was dead. So it goes.	Час спустя она скончалась. Такие дела.
Billy knew nothing about it. He dreamed on, and traveled in time and so forth. The hospital was so crowded that Billy couldn't have a room to himself. He shared a room with a Harvard history professor named Bertram Copeland Rumfoord. Rumfoord didn't have to look at Billy, because Billy was surrounded by white linen screens on rubber wheels. But Rumfoord could hear Billy talking to himself from time to time.	Билли ничего об этом не знал. Он спал, видел сны, путешествовал во времени и так далее. Больница была так переполнена, что отдельной палаты ему не дали. С ним лежал профессор истории Гарвардского университета по имени Бертрам Копленд Рэмфорд. Рэмфорду смотреть на Билли не приходилось, потому что вокруг Биллиной койки стояла белая полотняная ширма на резиновых колесиках. Но Рэмфорд время от времени слышал, как Билли разговаривает сам с собой.
Rumfoord's left leg was in traction. He had broken it while skiing. He was seventy years old, but had the body and spirit of a man half that age. He had been honeymooning with his fifth wife when he broke his leg. Her name was Lily. Lily was twenty-three.	У Рэмфорда нога была на вытяжке. Он сломал ее, катаясь на лыжах. Было ему уже семьдесят лет, но душой и телом он был вдвое моложе. Ногу он сломал, проводя медовый месяц со своей пятой. женой. Ее звали Лили. Лили было двадцать три года.
Just about the time poor Valencia was pronounced dead, Lily came into Billy's and Rumfoord's room with an armload of books. Rumfoord had sent her down to Boston to get them. He was working on a one-volume history of the United States Army Air Corps in the Second World War. The books were about bombings and sky battles that had happened before Lily was even born.	Примерно в тот час, когда умерла бедная Валенсия, Лили пришла в палату к Рэмфорду и Билли с грудой книг. Рэмфорд специально послал ее за этими книгами в Бостон. Он работал над однотомной историей военно-воздушных сил США во второй мировой войне. Лили принесла книги про бомбежки и воздушные бои, происходившие, когда ее еще и на свете не было.
''You guys go on without me,'' said Billy Pilgrim deliriously, as pretty little Lily came in. She had been an a-go-go girl when Rumfoord saw her and resolved to make her his own. She was a high school dropout. Her I.Q. was 103. ''He scares me,'' she whispered to her husband about Billy Pilgrim.	- Идите без меня, ребята,- бредил Билли, когда в палату вошла красотка Лили. Она была о-го-го какая, когда Рэмфорд ее увидал и решил сделать своей собственностью. Из школы ее выгнали. Интеллект у нее был ниже среднего.
''He bores the hell out of me!'' Rumfoord replied boomingly. ''All he does in his sleep is quit and surrender and apologize and ask to be left alone.'' Rumfoord was a retired brigadier general in the Air Force Reserve, the official Air Force Historian, a fun professor, the author of twenty-six books, a multimillionaire since birth, and one of the great competitive sailors of all time. His most popular book was about sex and strenuous athletics for men over sixty-five. Now he quoted Theodore Roosevelt whom he resembled a lot:	- Я его боюсь!- шепнула она мужу про Билли Пилигрима. - А мне он надоел до чертиков,- басом сказал Рэмфорд.- Только и знает, что спросонья сдаваться, поднимать руки вверх, извиняться перед всеми и просить, чтобы его не трогали.- Сам Рэмфорд был бригадный генерал в отставке, числился в резерве военно-воздушных сил и еще был профессором, автором двадцати шести книг, мультимиллионером с самого рождения и одним из лучших яхтсменов в мире. Самой популярной его книгой было исследование о сексе и усиленных занятиях спортом для мужчин старше шестидесяти пяти лет. Сейчас он процитировал Теодора Рузвельта, на которого был очень похож:
''I could carve a better man out of a banana. ''	- Я мог бы вырезать из банана человека получше.
One of the things Rumfoord had told Lily to get in Boston was a copy of President Harry S. Truman's announcement to the world that an atomic bomb had been dropped on Hiroshima. She had a Xerox of it, and Rumfoord asked her if she had read it.	Среди других книг Рэмфорд велел Лили достать в Бостоне копию речи президента Гарри Трумэна, в которой он объявлял всему миру, что на Хиросиму была сброшена атомная бомба. Лили привезла ксерокопию, и Рэмфорд спросил ее, читала ли она эту речь.
''No.'' She didn't read well, which was one of the reasons she had dropped out of high school.	- Нет.- Читала она очень плохо, и это была одна из причин, почему ее выставили из школы.
Rumfoord ordered her to sit down and read the Truman statement now. He didn't know that she couldn't read much. He knew very little about her, except that she was one more public demonstration that he was a superman.	Рэмфорд приказал ей сесть и прочитать про себя заявление Трумэна. Он не знал, что она неважно читает. И вообще он знал про нее очень мало: она была главным образом еще одним явным доказательством для всего света, что он - супермен.
So Lily sat down and pretended to read the Truman thing, which went like this:	Лили села и сделала вид, что читает трумэновское заявление, звучавшее так:
Sixteen hours ago an American airplane dropped one bomb on Hiroshima, an important Japanese Army base. That bomb had more power than 20,000 tons of T.N.T. It had more than two thousand times the blast power of the British ''Grand Slam'' which is the largest bomb ever yet used in the history of warfare.	Шестнадцать часов тому назад американский самолет сбросил бомбу на Хиросиму, важную военную базу японской армии. Бомба превышала мощностью 20000 тонн Т.Н.Т., она в две тысячи раз превышала взрывную силу британской бомбы "большой шлем" - самой мощной бомбы в военной истории.
The Japanese began the war from the air at Pearl Harbor. They have been repaid many-fold. And the end is not yet. With this bomb we have now added a new and revolutionary increase in destruction to supplement the growing power of our armed forces. In their present form these bombs are now in production, and even more powerful forms are in development.	Японцы начали войну нападением на Перл-Харбор. Они получили стократное возмездие. И это еще не конец. Эта бомба вошла в наш арсенал как новое решающее средство для усиления растущей разрушительной мощи наших военных сил. Бомбы этого типа уже находятся в производстве, и еще более мощные бомбы уже в проекте.
It is an atomic bomb. It is a harnessing of the basic power of the universe. The force from which the sun draws its power has been loosed against those who brought war to the Far East.	Это атомная бомба. Для ее создания мы покорили мощные силы природы. Источник, которым питается солнечная энергия, был направлен против тех, кто развязал войну на Дальнем Востоке.
Before 1939, it was the accepted belief of scientists that it was theoretically possible to release atomic energy. But nobody knew any practical method of doing it. By 1942, however, we knew that the Germans were working feverishly to find a way to add atomic energy to all the other engines of war with which they hoped to enslave the world. But they failed. We may be grateful to Providence that the Germans got the V-1's and V-2's late and in limited quantities and even more grateful that they did not get the atomic bomb at all.	До 1939 года ученые уже признавали теоретическую возможность высвободить атомную энергию. Но практически никто этого сделать не мог. Однако в 1942 году мы узнали, что Германия лихорадочно работает в поисках способа овладеть энергией атома и прибавить ее к той военной машине, при помощи которой немцы стремились поработить весь мир. IIo они просчитались. Мы можем возблагодарить провидение за то, что немцы поздно пустили в ход "ФАУ-1" и "ФАУ-2", притом в весьма ограниченных количествах, и что они не овладели атомной бомбой.
The battle of the laboratories held-fateful risks for us as well as the battles of the air, land and sea, and we have now won the battle of the laboratories as we have won the other battles.	Битва лабораторий была для всех нас сопряжена с таким же смертельным риском, как и битва в воздухе, на суше и на море, но мы победили в битве лабораторий, как победили и во всех других битвах.
We are now prepared to obliterate more rapidly and completely every productive enterprise the Japanese have above ground in any city, said Harry Truman. We shall destroy their docks, their factories and their communications. Let there be no mistake; we shall completely destroy Japan's power to make war. It was to spare —	Теперь мы готовы окончательно и без промедления изничтожить любую промышленность Японии, в любом их городе на поверхности земли,- говорил далее Гарри Трумэн.- Мы разрушили их доки, их заводы, их пути сообщения. Пусть никто не заблуждается: мы полностью разрушим военную мощь Японии. И чтобы уберечь...
And so on.	Ну и так далее.
One of the books that Lily had brought Rumfoord was The Destruction of Dresden by an Englishman named David Irving. It was an American edition, published by Holt Rinehart and Winston in 1964. What Rumfoord wanted from it were portions of the forewords by his friends Ira C. Eaker, Lieutenant General, U.S.A.F., retired, and British Air Marshal Sir Robert Saundby, K.C.B., K.B.E., M.C., D.F.C., A.F.C.	Одна из книжек, привезенных Лили для Рэмфорда, называлась "Разрушение Дрездена", автором был англичанин по имени Дэвид Эрвинг. Выпустило книгу американское издательство "Холт, Райнгарт и Уинстон" в 1964 году. Рэмфорду нужны были отрывки из двух предисловий, написанных его друзьями - Айрой Иксром, генерал-лейтенантом военно-воздушного флота США в отставке, и маршалом британских военно-воздушных сил сэром Робертом Сондби, кавалером многих военных орденов и медалей.
I find it difficult to understand Englishmen or Americans who weep about enemy civilians who were killed but who have not shed a tear for our gallant crews lost in combat with a cruel enemy, wrote his friend General Eaker in part. I think it would have been well for Mr. Irving to have remembered, when he was drawing the frightful picture of the civilian killed at Dresden, that V-1's and V-2's were at that very time failing on England, killing civilian men, women and children indiscriminately, as they were designed and launched to do. It might be well to remember Buchenwald and Coventry, too.	Затрудняюсь понять англичан или американцев, рыдающих над убитыми из гражданского населения и не проливших ни слезинки над нашими доблестными воинами, погибшими в боях с жестоким врагом,- писал, между прочим, друг Рэмфорда генерал Икер.- Мне думается, что неплохо было бы мистеру Эрвингу, нарисовавшему страшную картину гибели гражданского населения в Дрездене, припомнить, что и "ФАУ-1 и "ФАУ-2" в это время падали на Англию, без разбору убивая граждан - мужчин, женщин, детей, для чего эти снаряды и были предназначены. Неплохо было бы ему вспомнить и о Бухенвальде, и о Ковентри.
Eaker's foreword ended this way:	Предисловие Икера кончалось так:
I deeply regret that British and U.S. bombers killed 135,000 people in the attack on Dresden, but I remember who started the last war and I regret even more the loss of more than 5,000,000, Allied lives in the necessary effort to completely defeat and utterly destroy Nazism.	Я глубоко сожалею, что бомбардировочная авиация Великобритании и США при налете убила 135 тысяч жителей Дрездена, но я не забываю, кто начал войну, и еще больше сожалею, что более пяти миллионов жизней было отдано англо-американскими вооруженными силами в упорной борьбе за полное уничтожение фашизма.
So it goes.	Такие дела.
What Air Marshal Saundby said, among other things, was this:	Среди прочих высказываний маршала военно-воздушных сил Сондби было следующее:
That the bombing of Dresden was a great tragedy none can deny. That it was really a military necessity few, after reading this book, will believe. It was one of those terrible things that sometimes happen in wartime, brought about by an unfortunate combination of circumstances. Those who approved it were neither wicked nor cruel, though it may well be that they were too remote from the harsh realities of war to understand fully the appalling destructive power of air bombardment in the spring of 1945.	Никто не станет отрицать, что бомбардировка Дрездена была большой трагедией. Ни один человек, прочитавший эту книгу, не поверит, что это было необходимо с военной точки зрения. Это было страшное несчастье, какие иногда случаются в военное время, вызванное жестоким стечением обстоятельств. Санкционировавшие этот налет действовали не по злобе, не из жестокости, хотя вполне вероятно, что они были слишком далеки от суровой реальности военных действий, чтобы полностью уяснить себе чудовищную разрушительную силу воздушных бомбардировок весны. 1945 года.
The advocates of nuclear disarmament seem to believe that, if they could achieve their aim, war would become tolerable and decent. They would do well to read this book and ponder the fate of Dresden, where 135,000 people died as the result of an attack with conventional weapons. On the night of March 9th, 1945, an air attack on Tokyo by American heavy bombers, using incendiary and high explosive bombs, caused the death of 83,793 people. The atom bomb dropped on Hiroshima killed 71,379 people.	Защитники ядерного разоружения, очевидно, полагают, что, достигни они своей цели, война станет пристойной и терпимой. Хорошо бы им прочесть эту книгу и подумать о судьбе Дрездена, где при воздушном налете с дозволенным оружием погибло сто тридцать пять тысяч человек. В ночь на 9 марта 1945 года при налете на Токио тяжелых американских бомбардировщиков, сбросивших зажигательные и фугасные бомбы, погибло 83 793 человека. Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, убила 71 379 человек.
So it goes.	Такие дела.
''If you're ever in Cody, Wyoming,'' said Billy Pilgrim behind his white linen screens, ''just ask for Wild Bob.''	- Приедете в Коди, штат Вайоминг, сразу спросите Бешеного Боба,- сказал Билли Пилигрим за полотняной ширмой.
Lily Rumfoord shuddered, went on pretending to read the Harry Truman thing.	Лили Рэмфорд передернулась и продолжала делать вид, что читает опус Гарри Трумэна.
Billy's daughter Barbara came in later that day. She was all doped up, had the same glassy-eyed look that poor old Edgar Derby wore just before he was shot in Dresden. Doctors had given her pills so she could continue to function, even though her father was broken and her mother was dead.	К вечеру в госпиталь пришла дочка Билли, Барбара. Она наелась успокоительных таблеток, и глаза у нее совсем остекленели, как глаза бедного старого Эдгара Дарби перед тем, как его расстреляли в Дрездене. Доктора скормили ей эти таблетки, чтобы она продолжала функционировать, хотя мать у нее умерла, а отец разбился.
So it goes.	Такие дела.
She was accompanied by a doctor and a nurse. Her brother Robert was flying home from a battlefield in Vietnam. ''Daddy—'' she said tentatively. ''Daddy—?''	С ней вошли доктор и сестра. Ее брат Роберт вылетел домой с театра военных действий во Вьетнаме. - Папочка...- позвала она нерешительно.- Папочка.
But Billy was ten years away, back in 1958. He was examining the eyes of a young male Mongolian idiot in order to prescribe corrective lenses. The idiot's mother was there, acting as an interpreter.	Но Билли ушел на десять лет назад - в 1958 год. Он проверял зрение слабоумного молодого монголоида, чтобы прописать ему очки. Мать слабоумного стояла тут же, выполняя роль переводчика.
''How many dots do you see?'' Billy Pilgrim asked him.	- Сколько точек вы видите?- спрашивал Билли Пилигрим.
And then Billy traveled in time to when he was sixteen years old, in the waiting room of a doctor. Billy had an infected thumb. There was only one other patient waiting — an old, old man. The old man was in agony because of gas. He farted tremendously, and then he belched.	И тут же Билли пропутешествовал во времени еще дальше: ему было шестнадцать лет, и он ждал в приемной врача. У него нарывал большой палец. Кроме него, приема ожидал еще один больной, старый-престарый человек. Старика мучили газы. Он громко пукал, потом рыгал.
''Excuse me,'' he said to Billy. Then he did it again. ''Oh God —'' he said, ''I knew it was going to be bad getting old.'' He shook his head. ''I didn't know it was going to be this bad.''	- Извините,- сказал он Билли. И снопа икнул.- О господи!- сказал он.- Я знал, что старость скверная штука.- Он покачал головой.- Но что будет так скверно, я не знал.
Billy Pilgrim opened his eyes in the hospital in Vermont, did not know where he was. Watching him was his son Robert. Robert was wearing the uniform of the famous Green Berets. Robert's hair was short, was wheat-colored bristles. Robert was clean and neat. He was decorated with a Purple Heart and a Silver Star and a Bronze Star with two clusters.	Билли Пилигрим открыл глаза в палате вермонтской больницы, не понимая, где он находится. У постели сидел его сын, Роберт. На Роберте была форма знаменитых "зеленых беретов". Роберт был коротко острижен, волосы - соломенная щетина. Роберт был чистенький, аккуратный. На груди красовались ордена - Алое сердце, Серебряная звезда и Бронзовая звезда с двумя лучами.
This was a boy who had flunked out of high school, who had been an alcoholic at sixteen, who had run with a rotten bunch of kids, who had been arrested for tipping over hundreds of tombstones in a Catholic cemetery one time. He was all straightened out now. His posture was wonderful and his shoes were shined and his trousers were pressed, and he was a leader of men.	И это был тот мальчик, которого выгнали из школы, который пил без просыпу в шестнадцать лет, шлялся с подозрительной бандой, был арестован за то, что однажды свалил сотни памятников на католическом кладбище. А теперь он выправился. Он отлично держался, сапоги у него были начищены до блеска, брюки отглажены, и он был начальником целой группы людей.
''Dad —?''	- Папа?
Billy Pilgrim closed his eyes again.	Но Билли снова закрыл глаза.
Billy had to miss his wife's funeral because he was still so sick. He was conscious, though, while Valencia was being put into the ground in Ilium. Billy hadn't said much since regaining consciousness, hadn't responded very elaborately to the news of Valencia's death and Robert's coming home from the war and so on—so it was generally believed that he was a vegetable. There was talk of performing an operation on him later, one which might improve the circulation of blood to his brain.	Билли не пришлось поехать на похороны жены - он еще был слишком болен. Но он был в сознании, когда его жену опускали в землю, в Илиуме. Однако, даже придя в сознание. Билли почти ничего не говорил ни о смерти Валенсии, ни о возвращении Роберта с войны, вообще ни о чем, так что считалось, что он превратился во что-то вроде растения. Шел даже разговор о том, чтобы ему впоследствии сделать операцию и тем самым улучшить кровообращение в мозгу.
Actually, Billy's outward listlessness was a screen. The listlessness concealed a mind which was fizzing and flashing thrillingly. It was preparing letters and lectures about the flying saucers, the negligibility of death and the true nature of time.	А на самом деле безучастность Билли была просто ширмой. За этой безучастностью скрывалась кипучая, неустанная деятельность мозга. И в этом мозгу рождались письма и лекции о летающих блюдцах, о несущественности смерти и об истинной природе времени.
Professor Rumfoord said frightful things about Billy within Billy's hearing, confident that Billy no longer had any brain at all. ''Why don't they let him die?'' he asked Lily.	Профессор Рэмфорд говорил вслух ужасные веши про Билли в уверенности, что у Билли мозг вообще не работает. - Почему они не дадут ему умереть спокойно? - спросил он у Лили.
''I don't know, '' she said.	- Не знаю,- сказала она.
''That's not a human being anymore. Doctors are for human beings. They should turn him over to a veterinarian or a tree surgeon. They'd know what to do. Look at him! That's life, according to the medical profession. Isn't life wonderful?''	- Ведь он уже не человек. А доктора существуют для людей. Надо бы его передать ветеринару или садовнику. Они бы знали, что с ним делать. Посмотри на него! По их медицинским понятиям, это жизнь. Но ведь жизнь прекрасна, верно?
''I don't know,'' said Lily.	- Не знаю,- сказала Лили.
Rumfoord talked to Lily about the bombing of Dresden one time, and Billy heard it all. Rumfoord had a problem about Dresden. His one-volume history of the Army Air Force in the Second World War was supposed to be a readable condensation of the twenty-seven-volume Official History of the Army Air Force in World War Two. The thing was, though, there was almost nothing in the twenty-seven volumes about the Dresden raid, even though it had been such a howling success. The extent of the success had been kept a secret for many years after the war—a secret from the American people. It was no secret from the Germans, of course, or from the Russians, who occupied Dresden after the war, who are in Dresden still.	Как-то Рэмфорд заговорил с Лили про бомбежку Дрездена, и Билли все слышал. У Рэмфорда с Дрезденом возникли некоторые сложности. Его однотомник по истории военно-воздушных сил был задуман как сокращенный литературный пересказ двадцатисемитомной официальной истории военно-воздушных сил во второй мировой войне. Но дело было в том, что во всех двадцати семи томах о налете на Дрезден почти ничего не говорилось, хотя эта операция и прошла с потрясающим успехом. Но размер этого успеха в течение многих лет после войны держали в тайне - в тайне от американского народа. Разумеется, это не было тайной для немцев или для русских, занявших Дрезден после войны.
''Americans have finally heard about Dresden.'' said Rumfoord, twenty-three years after the raid. ''A lot of them know now how much worse it was than Hiroshima. So I've got to put something about it in my book. From the official Air Force standpoint, it'll all be new.''	- Американцы в конце концов услыхали о Дрездене,- сказал Рэмфорд через двадцать три года после налета.- Теперь многие знают, насколько этот налет был хуже Хиросимы. Так что придется и мне упомянуть об этом в своей книге. В официальной истории военно-воздушных сил это будет впервые.
''Why would they keep it a secret so long?'' said Lily.	- А почему этот налет так долго держали в тайне?- спросила Лили.
''For fear that a lot of bleeding hearts'' said Rumfoord, ''might not think it was such a wonderful thing to do.''	- Из страха, что во многих чувствительных сердцах может возникнуть сомнение, что эта операция была такой уж блестящей победой.
It was now that Billy Pilgrim spoke up intelligently. ''I was there'' he said.	И тут Билли Пилигрим заговорил вполне разумно. - Я там был,- сказал он.
It was difficult for Rumfoord to take Billy seriously, since Rumfoord, had so long considered Billy a repulsive non-person who would be much better off dead. Now, with Billy speaking clearly and to the point, Rumfoord's ears wanted to treat the words as a foreign language that was not worth learning. ''What did he say?'' said Rumfoord.	Рэмфорду было трудно отнестись к словам Билли всерьез, потому что Рэмфорд уже давно воспринимал его как нечто отталкивающее, нечеловеческое и считал, что лучше бы ему умереть. И теперь, когда Билли вдруг заговорил совершенно отчетливо, слух Рэмфорда воспринял его слова как иностранную речь, которую не стоит изучать. - Что он сказал?- спросил Рэмфорд.
Lily had to serve as an ''interpreter. ''He said he was there.'' she explained.	Лили взялась за роль переводчика. - Сказал, что он там был,- объяснила она.
''He was where?	- Где это там?
''I don't know,'' said Lily. ''Where were you?'' she asked Billy.	- Не знаю,- сказала Лили.- Где вы были?- спросила она у Билли.
''Dresden'' said Billy.	- В Дрездене,- сказал Билли.
''Dresden,'' Lily told Rumfoord.	- В Дрездене,- сказала Лили Рэмфорду.
''He's simply echoing things we say,'' said Rumfoord.	- Да он просто, как эхо, повторяет наши слова,- сказал Рэмфорд.
''Oh, '' said Lily.	- Правда?- сказала Лили.
''He's got echolalia now.''	- У него эхолалия.
''Oh.''	- Правда?
Echolalia is a mental disease which makes people immediately repeat things that well people around them say. But Billy didn't really have it. Rumfoord simply insisted, for his own comfort, that Billy had it. Rumfoord was thinking in a military manner: that an inconvenient person, one whose death he wished for very much, for practical reasons, was suffering from a repulsive disease.	Эхолалией называется такое психическое заболевание, когда люди неукоснительно повторяют каждое слово, услышанное от здоровых людей. Но никакой эхолалией Билли не болел. Просто Рэмфорд выдумал это для самоуспокоения. По военной привычке Рэмфорд считал, что каждый неугодный ему человек, чья смерть, из практических соображений, казалась ему весьма желательной, непременно страдает какой-нибудь скверной болезнью.
Rumfoord went on insisting for several hours that Billy had echolalia — told nurses and a doctor that Billy had echolalia now. Some experiments were performed on Billy. Doctors and nurses tried to get Billy to echo something, but Billy wouldn't make a sound for them.	Рэмфорд несколько часов подряд долбил всем, что у Билли эхолалия. И врачам и сестрам он повторял: у него началась эхолалия. Над Билли произвели несколько экспериментов. Врачи и сестры пытались заставить Билли отзываться эхом на их слова, но Билли не произносил ни звука.
''He isn't doing it now,'' said Rumfoord peevishly. ''The minute you go away, he'll start doing it again.''	- Сейчас не отзывается,- раздраженно говорил Рэмфорд,- а как только вы уйдете, он опять примется за свое.
Nobody took Rumfoord's diagnosis seriously. The staff thought Rumfoord was a hateful old man, conceited and cruel. He often said to them, in one way or another, that people who were weak deserved to die. Whereas the staff, of course, was devoted to the idea that weak people should be helped as much as possible, that nobody should die.	Никто не соглашался с диагнозом Рэмфорда всерьез. Персонал считал его противным старикашкой, самодовольным и жестоким. Он часто говорил им, что, так или иначе, слабые люди заслуживают смерти. А медицинский персонал, конечно, исповедовал ту идею, что слабым надо помогать чем только можно и что никто умирать не должен.
There in the hospital, Billy was having an adventure very common among people without power in time of war: He was trying to prove to a wilfully deaf and blind enemy that he was interesting to hear and see. He kept silent until the lights went out at night, and then, when there had been a long silence containing nothing to echo, he said to Rumfoord, ''I was in Dresden when it was bombed. I was a prisoner of war.''	Там, в госпитале, Билли пережил состояние беспомощности, подобное тому, какое испытывают на войне многие люди: он пытался убедить нарочно оглохшего и ослепшего ко всему врага, что надо непременно выслушать его, Билли, взглянуть на него. Билли молчал, пока вечером не погасили свет, и после долгого молчания, когда не на что было отзываться эхом, сказал Рэмфорду: - Я был в Дрездене, когда его разбомбили. Я был в плену
Rumfoord sighed impatiently.	Рэмфорд нетерпеливо крякнул.
''Word of honor,'' said Billy Pilgrim. ''Do you believe me?''	- Честное слово,- сказал Билли Пилигрим.- Вы мне верите?
''Must we talk about it now?'' said Rumfoord. He had heard. He didn't believe.	- Разве непременно надо об этом говорить сейчас?- сказал Рэмфорд. Он услышал, но не поверил.
''We don't ever have to talk about it,'' said Billy. ''I just want you to know: I was there.''	- Об этом никогда говорить не надо,- сказал Билли.- Просто хочу, чтобы вы знали: я там был.
Nothing more was said about Dresden that night, and Billy closed his eyes, traveled in time to a May afternoon, two days after the end of the Second World War in Europe. Billy and five other American prisoners were riding in a coffin-shaped green wagon, which they had found abandoned complete with two horses, in a suburb of Dresden. Now they were being drawn by the clop-clop-clopping horses down narrow lanes which had been cleared through the moonlike ruins. They were going back to the slaughterhouse for souvenirs of the war. Billy was reminded of the sounds of milkmen's horses early in the morning in Ilium, when he was a boy.	В тот вечер о Дрездене больше не говорили, и Билли, закрыв глаза, пропутешествовал во времени и попал в майский день через два дня после окончания второй мировой войны в Европе. Билли с пятью другими американцами-военнопленными ехал в зеленом, похожем на гроб фургоне - они нашли фургон целехонькнм, даже с парой лошадей, в дрезденском пригороде. И теперь, под цоканье копыт, они ехали по узким дорожкам, проложенным на лунной поверхности, среди развалин. Они ехали на бойню - искать военные трофеи. Билли вспоминал, как ранним утром в Илиуме он еще мальчишкой слушал, как стучат копыта лошадки молочника.
Billy sat in the back of the jiggling coffin. His head was tilted back and his nostrils were flaring. He was happy. He was warm. There was food in the wagon, and wine — and a camera, and a stamp collection, and a stuffed owl, and a mantel clock that ran on changes of barometric pressure. The Americans had gone into empty houses in the suburb where they had been imprisoned, and they had taken these and many other things.	Билли сидел в кузове фургона. Он откинул голову, ноздри у него раздувались. Билли был счастлив. Ему было тепло. В фургоне была еда, и вино, и коллекция марок, и чучело совы, и настольные часы, которые заводились при изменении атмосферного давления. Американцы обошли пустые дома на окраине, где их держали в плену, и набрали много всяких вещей.
The owners, hearing that the Russians were coming, killing and robbing and raping and burning, had fled.	Владельцы домов, напуганные слухами о приходе русских, убежали из своих домов.
But the Russians hadn't come yet, even two days after the war. It was peaceful in the ruins. Billy saw only one other person on the way to the slaughterhouse. It was an old man pushing a baby buggy. In the buggy were pots and cups and an umbrella frame, and other things he had found.	Но русские не пришли даже через два дня после окончания войны... В развалинах стояла тишина. По дороге к бойням Билли увидал только одного человека Это был старик с детской коляской. В коляске лежали чашки, кастрюльки, остов от зонтика и всякие другие вещи, подобранные по пути.
Billy stayed in the wagon when it reached the slaughterhouse, sunning himself. The others went looking for souvenirs. Later on in life, the Tralfamadorians would advise Billy to concentrate on the happy moments of his life, and to ignore the unhappy ones — to stare only at pretty things as eternity failed to go by. If this sort of selectivity had been possible for Billy, he might have chosen as his happiest moment his sun-drenched snooze in the back of the wagon.	Когда фургон остановился у боен, Билли остался в нем погреться на солнышке. Остальные пошли искать трофеи. Позднее жители Тральфамадора советовали Билли сосредоточиваться на счастливых минутах жизни и забывать несчастливые и вообще, когда бег времени замирает, смотреть только на красоту. И если бы Билли мог выбирать самую счастливую минуту в жизни, он, наверно, выбрал бы тот сладкий, залитый солнцем сон в зеленом фургоне.
Billy Pilgrim was armed as he snoozed. It was the first time he had been armed since basic training. His companions had insisted that he arm himself, since God only knew what sorts of killers might be in burrows on the face of the moon—wild dogs, packs of rats fattened on corpses, escaped maniacs and murderers, soldiers who would never quit killing until they themselves were killed.	Билли Пилигрим дремал во всеоружии. Впервые после военного обучения он был вооружен. Его спутники настояли, чтобы он вооружился: одному богу известно, какая смертельная опасность кроется в трещинах лунной поверхности - бешеные псы, разжиревшие на трупах крысы, беглые маньяки, разбойники, солдаты, всегда готовые убивать, пока их самих не убьют.
Billy had a tremendous cavalry pistol in his belt. It was a relic of the First World War. It had a ring in its butt. It was loaded with bullets the size of robins' eggs. Billy had found it in the bedside table in a house. That was one of the things about the end of the war: Absolutely anybody who wanted a weapon could have one. They were lying all around. Billy had a saber, too. It was a Luftwaffe ceremonial saber. Its hilt was stamped with a screaming eagle. The eagle was carrying a swastika and looking down. Billy found it stuck into a telephone pole. He had pulled it out of the pole as the wagon went by.	За поясом у Билли торчал огромный кавалерийский пистолет - реликвия первой мировой войны. В рукоять пистолета было вделано кольцо. Он заряжался пулями величиной с лесной орех. Билли нашел пистолет в ночном столике пустого дома. Это была одна из примет конца войны - любой человек, без исключения, которому хотелось иметь оружие, мог его раздобыть. Оружие валялось повсюду. Для Билли нашлась и сабля. Это была парадная сабля летчика. На рукояти красовался орел с широко разинутым клювом. Орел держал в когтях свастику и смотрел вниз. Кто-то вонзил саблю в телеграфный столб, где ее и увидал Билли. Он вытащил саблю из столба, проезжая мимо на фургоне.
Now his snoozing became shallower as be heard a man and a woman speaking German in pitying tones. The speakers were commiserating with somebody lyrically. Before Billy opened his eyes, it seemed to him that the tones might have been those used by the friends of Jesus when they took His ruined body down from His cross. So it goes.	Внезапно его сон был нарушен: он услышал голоса - женский и мужской, они жалостливо говорили что-то по-немецки. Эти люди явно над чем-то сокрушались. Прежде чем Билли, открыл глаза, он подумал, что такими жалостливыми голосами, наверно, переговаривались друзья Иисуса, снимая его изуродованное тело с креста. Такие дела.
Billy opened his eyes. A middle-aged man and wife were crooning to the horses. They were noticing what the Americans had not noticed—that the horses' mouths were bleeding, gashed by the bits, that the horses' hooves were broken, so that every step meant agony, that the horses were insane with thirst. The Americans had treated their form of transportation as though it were no more sensitive than a six-cylinder Chevrolet.	Билли открыл глаза. Пожилая чета ворковала над лошадьми. Эти люди заметили то, чего не замечали американцы,- что губы у лошадей кровоточили, израненные удилами, что копыта у них были разбиты, так что каждый шаг был пыткой, что лошади обезумели от жажды. Американцы обращались с этим видом транспорта, словно он был не более чувствителен, чем шестицилиндровый "шевроле".
These two horse pitiers moved back along the wagon to where they could gaze in patronizing reproach at Billy — at Billy Pilgrim, who was so long and weak, so ridiculous in his azure toga and silver shoes. They weren't afraid of him. They weren't afraid of anything. They were doctors, both obstetricians. They had been delivering babies until the hospitals were all burned down. Now they were picnicking near where their apartment used to be.	Оба жалельщика лошадей прошли вдоль фургона и, увидев Билли, со снисходительным упреком поглядели на него - на Билли Пилигрима, такого длинного, такого нелепого в своей лазоревой тоге и серебряных сапогах. Они его не боялись. Они ничего не боялись. Оба - и муж и жена - были врачами, акушерами. Они принимали роды, пока не сгорели все больницы. Теперь они отдыхали у того места, где раньше был их дом.
The woman was softly beautiful, translucent from having eaten potatoes for so long. The man wore a business suit, necktie and all. Potatoes had made him gaunt. He was as tall as Billy, wore steel-rimmed tri-focals. This couple, so involved with babies, had never reproduced themselves, though they could have. This was an interesting comment on the whole idea of reproduction.	Женщина была красивая, нежная, вся прозрачная от питания одной картошкой. На мужчине был деловой костюм, галстук и все прочее. От картошки он совсем отощал. Он был такой же длинный, как Билли, в выпуклых очках со стальной оправой. Эта пара, вечно возившаяся с новорожденными, сама свой род не продлила, хотя у них были все возможности. Интересный комментарий к вопросу о продлении рода человеческого вообще.
They had nine languages between them. They tried Polish on Billy Pilgrim first, since he was dressed so clownishly, since the wretched Poles were the involuntary clowns of the Second World War.	Они оба говорили на девяти языках. Сначала они попытались заговорить с Билли по-польски, потому что он был одет таким шутом, а несчастные поляки были невольным предметом шуток во второй мировой войне.
Billy asked them in English what it was they wanted, and they at once scolded him in English for the condition of the horses. They made Billy get out of the wagon and come look at the horses. When Billy saw the condition of his means of transportation, he burst into tears. He hadn't cried about anything else in the war.	Билли спросил по-английски, чего им надо, и они сразу стали бранить его по-английски за состояние лошадей. Они заставили Билли сойти с фургона и взглянуть на лошадей. Когда Билли увидал, а каком состоянии его транспорт, он расплакался. До сих пор за всю войну он ни разу не плакал.
Later on, as a middle-aged optometrist, he would weep quietly and privately sometimes, but never make loud boo-hooing noises.	Потом, уже став пожилым оптометристом, Билли иногда плакал втихомолку наедине с собой, но никогда не рыдал в голос.
Which is why the epigraph of this book is the quatrain from the famous Christmas carol. Billy cried very little, though he often saw things worth crying about, and in that respect, at least, he resembled the Christ of the Carol:	Вот почему эпиграфом этой книги выбрано четверостишие из знаменитого рождественского гимна. Билли и видел часто много такого, над чем стоило поплакать, но плакал он очень редко н хотя бы в этом отношении походил на Христа из гимна:
The cattle are lowing, The Baby awakes. But the little Lord Jesus No crying He makes.	Ревут быки. Теленок мычит. Разбудили Христа-младенца, Но он молчит.
Billy traveled in time back to the hospital in Vermont. Breakfast had been eaten and cleared away and Professor Rumfoord was reluctantly becoming interested in Billy as a human being. Rumfoord questioned Billy gruffly, satisfied himself that Billy really had been in Dresden. He asked Billy what it had been like, and Billy told him about the horses and the couple picnicking on the moon.	Билли снова пропутешествовал во времени в вермонтский госпиталь. Завтрак был съеден, посуда убрана, и профессор Рэмфорд поневоле заинтересовался Билли как человеческим существом. Рэмфорд ворчливо расспросил Билли, уверился, что Билли на самом деле был в Дрездене. Он спросил, как там было, и Билли рассказал ему про лошадей и про чету врачей, отдыхавших на Луне.
The story ended this way, Billy and the doctors unharnessed the horses, but the horses wouldn't go anywhere. Their feet hurt too much. And then Russians came on motorcycles, and they arrested everybody but the horses.	Конец у этого рассказа был такой: Билли с докторами распрягли лошадей, но лошади не тронулись с места. У них слишком болели ноги. И тут подъехали на мотоциклах русские и задержали всех, кроме лошадей.
Two days after that, Billy was turned over to the Americans, who shipped him home on a very slow freighter called the Lucretia A. Mott. Lucretia A. Mott was a famous American suffragette. She was dead. So it goes.	Через два дня Билли был передан американцам, и его отправили домой на очень тихоходном грузовом судне под названием "Лукреция А. Мотт". Лукреция А. Мотт была знаменитой американской суфражисткой. Она давно умерла. Такие дела.
''It had to be done,'' Rumfoord told Billy, speaking of the destruction of Dresden.	- Но это надо было сделать,- сказал Рэмфорд: речь шла о разрушении Дрездена.
''I know,'' said Billy.	- Знаю,- сказал Билли.
''That's war.''	- Это война.
''I know. I'm not complaining.''	- Знаю. Я не жалуюсь.
''It must have been hell on the ground.''	- Наверно, там был сущий ад.
''It was,'' said Billy Pilgrim.	- Да.
''Pity the men who had to do it.''	- Пожалейте тех, кто вынужден был это сделать.
''I do.''	- Жалею.
''You must have had mixed feelings, there on the ground.''	- Наверно, у вас там, внизу, было смешанное чувство?
''It was all right,'' said Billy. ''Everything is all right, and everybody has to do exactly what he does. I learned that on Tralfamadore.''	- Ничего,- сказал Билли,- вообще все ничего не значит, и все должны делать именно то, что они делают. Я узнал об этом на Тральфамадоре.
Billy Pilgrim's daughter took him home later that day, put him to bed in his house, turned the Magic Fingers on. There was a practical nurse there. Billy wasn't supposed to work or even leave the house for a while, at least. He was under observation.	Дочь Билли Пилигрима увезла его в тот день домой, уложила в постель в его спальне, включила "волшебные пальцы". При Билли дежурила специальная сиделка. Пока что он не должен был ни работать, ни выходить из дому. Он был под наблюдением.
But Billy sneaked out while the nurse wasn't watching and he drove to New York City, where he hoped to appear on television. He was going to tell the world about the lessons of Tralfamadore.	Но Билли тайком выскользнул из дому, когда сиделка вышла, и поехал на машине в Нью-Йорк, где надеялся выступить по телевидению. Он собирался поведать миру о том, чему он выучился на Тральфамадоре.
Billy Pilgrim checked into the Royalton Hotel on Forty-fourth Street in New York. He by chance was given a room which had once been the home of George Jean Nathan, the critic and editor. Nathan, according to the Earthling concept of time, had died back in 1958. According to the Tralfamadorian concept, of course, Nathan was still alive somewhere and always would be.	В Нью-Йорке Билли Пилигрим остановился в отеле "Ройалтон", на Сорок четвертой улице. Случайно ему дали номер, где обычно жил Джордж Жан Натан, редактор и критик. Согласно земному понятию о времени, Натан умер в 1958 году. Согласно же тральфамадорскнм понятиям, Натан по-прежнему был где-то жив и будет жив всегда.
The room was small and simple, except that it was on the top floor, and had French doors which opened onto a terrace as large as the room. And beyond the parapet of the terrace was the air space over Forty-fourth Street. Billy now leaned over that parapet, looked down at all the people moving hither and yon. They were jerky little scissors. They were a lot of fun.	Номер был небольшой, просто обставленный, помещался он на верхнем этаже, и через широкие балконные двери можно было выйти на балкон величиной с комнату. А за перилами балкона лежал воздушный простор над Сорок четвертой улицей. Билли перегнулся через перила и посмотрел вниз, на снующих взад и вперед людей. Они походили на дергающиеся ножницы. Они были очень смешные.
It was a chilly night, and Billy came indoors after a while, closed the French doors. Closing those doors reminded him of his honeymoon. There had been French doors on the Cape Ann love nest of his honeymoon, still were, always would be.	Ночь стояла прохладная, и Билли через некоторое время вернулся в комнату и закрыл за собой балконные двери. Закрывая двери, он вспомнил свой медовый месяц. В их свадебном гнездышке на Кейп-Анн тоже были и всегда будут такие же широкие балконные двери.
Billy turned on his television set checking its channel selector around and around. He was looking for programs on which he might be allowed to appear. But it was too early in the evening for programs that allowed people with peculiar opinions to speak out. It was only a little after eight o'clock, so all the shows were about silliness or murder. So it goes.	Билли включил телевизор, переключая программу за программой. Он искал программу, по которой ему можно было бы выступить. Но для тех программ, в которых позволяют выступать разным людям и высказывать разные мнения, время еще не подошло. Было около восьми часов, а потому по всем программам показывали только всякую чепуху и убийства.
Billy left his room, went down the slow elevator, walked over to Times Square, looked into the window of a tawdry bookstore. In the window were hundreds of books about fucking and buggery and murder, and a street guide to New York City, and a model of the Statue of Liberty with a thermometer on it. Also in the window, speckled with soot and fly shit, were four paperback novels by Billy's friend, Kilgore Trout.	Билли вышел из номера, спустился на медленном лифте вниз, прогулялся до Таймс-сквер, заглянул в витрину захудалой книжной лавчонки. В витрине лежали сотни книг про прелюбодейство, и содомию, и убийства, а рядом - путеводитель по Нью-Йорку и модель статуи Свободы с термометром на голове. Кроме того, в витрине, засыпанные сажей и засиженные мухами, лежали четыре романа приятеля Билли - Килгора Траута.
The news of the day, meanwhile, was being written in a ribbon of lights on a building to Billy's back. The window reflected the news. It was about power and sports and anger and death. So it goes.	Между тем за спиной Билли на здании неоновыми буквами вспыхивали новости дня. В витрине отражались слова. Они рассказывали о борьбе за власть, о спорте, о злобе и смерти. Такие дела.
Billy went into the bookstore.	Билли зашел в книжную лавку.
A sign in there said that adults only were allowed in the back. There were peep shows in the back that showed movies of young women and men with no clothes on. It cost a quarter to look into a machine for one minute. There were still photographs of naked young people for sale back there, too. You could take those home. The stills were a lot more Tralfamadorian than the movies, since you could look at them whenever you wanted to, and they wouldn't change. Twenty years in the future, those girls would still be young, would still be smiling or smoldering or simply looking stupid, with their legs wide open. Some of them were eating lollipops or bananas. They would still be eating those. And the peckers of the young men would still be semi-erect, and their muscles would be bulging like cannonballs.	В лавке висело объявление: несовершеннолетним вход в помещение за лавкой воспрещался. Там можно было посмотреть в глазок фильм - молодых мужчин и женщин без одежды. За минуту брали четверть доллара. Кроме того, там продавались фотографии голых людей. Их можно было унести домой. Фотографии были очень тральфамадорские, потому что на них можно было смотреть в любое время и они не менялись. И через двадцать лет эти барышни останутся молодыми и все еще будут улыбаться, или пылать страстью,- или просто лежать с дурацким видом, широко расставив ноги. Некоторые из них жевали тянучки или бананы. Так они и будут жевать их вечно. А у молодых людей все еще будет возбужденный вид и мускулы будут выпуклыми, как пушечные ядра.
But Billy Pilgrim wasn't beguiled by the back of the store. He was thrilled by the Kilgore Trout novels in the front. The titles were all new to him, or he thought they were. Now he opened one. It seemed all right for him to do that. Everybody else in the store was pawing things. The name of the book was The Big Board. He got a few paragraphs into it, and then realized that he had read it before — years ago, in the veterans' hospital. It was about an Earthling man and woman who were kidnapped by extra-terrestrials. They were put on display in a zoo on a planet called Zircon-212.	Но та часть лавки не соблазняла Билли Пилигрима. Он был в восторге, что увидал в витрине романы Килгора Траута. Их названия он прочел впервые. Он открыл одну из книг. Ничего предосудительного в этом не было. Многие покупатели хватали и листали книжки. Роман Траута назывался "Большая доска".- Билли прочел несколько абзацев и понял, что когда-то, много лет назад, уже читал эту книгу в военном госпитале. Там описывалось, как двух землян - мужчину и женщину - похитили неземные существа. Эту пару выставили в зоопарке на планете по имени Циркон-212.
These fictitious people in the zoo had a big board supposedly showing stock market, quotations and commodity prices along one wall of their habitat, and a news ticker, and a telephone that was supposedly connected to a brokerage on Earth. The creatures on Zircon-212 told their captives that they had invested a million dollars for them back on Earth, and that it was up to the captives to manage it so that they would be fabulously wealthy when they returned to Earth.	У этих выдуманных героев романа на одной стене их обиталища в зоопарке висела большая доска, якобы показывающая биржевые цены и стоимость акции, а у другой стены стоял телефон и телеграфный аппарат, якобы соединенный с маклерами на Земле. Существа с планеты Циркон-212 сообщили своим пленникам, что для них на Земле вложен в акции миллион долларов, а теперь дело их, пленников, управлять этим вкладом так, чтобы, вернувшись на Землю, они стали сказочно богатыми.
The telephone and the big board and the ticker were all fakes, of course. They were simply stimulants to make the Earthlings perform vividly for the crowds at the zoo — to make them jump up and down and cheer, or gloat, or sulk, or tear their hair, to be scared shitless or to feel as contented as babies in their mothers' arms.	Разумеется, и телефон, и большая доска, и телеграфный аппарат были бутафорией. Вся эта механика просто служила возбудителем для землян, чтобы те вытворяли всякие штуки перед зрителями зоопарка - вскакивали, метались, кричали "ура", хихикали или хмурились, рвали на себе волосы, пугались до колик или блаженствовали, как дитя на руках у матери.
The Earthlings did very well on paper. That was part of the rigging, of course. And religion got mixed up in it, too. The news ticker reminded them that the President of the United States had declared National Prayer Week, and that everybody should pray. The Earthlings had had a bad week on the market before that. They had lost a small fortune in olive oil futures. So they gave praying a whirl.	Земляне отлично записывали курс акций. И это тоже было специально подстроено. Примешали сюда и религию. По телеграфу сообщили, что президент Соединенных Штатов объявил национальную неделю молитвы. Перед этим у землян выдалась на бирже скверная неделя. Они потеряли целое состояние на оливковом масле. И они пустили в ход молитвы.
It worked. Olive oil went up.	И помогло. Цены на оливковое масло сразу подскочили.
Another Kilgore Trout book there in the window was about a man who built a time machine so he could go back and see Jesus. It worked, and he saw Jesus when Jesus was only twelve years old. Jesus was learning the carpentry trade from his father.	В другом романе Килгора Траута, который Билли снял с витрины, рассказывалось, как один человек изобрел машину времени, чтобы вернуться в прошлое и увидеть Христа. Машина сработала, и человек увидал Христа, когда Христу было всего двенадцать лет. Христос учился у Иосифа плотничьему делу.
Two Roman soldiers came into the shop with a mechanical drawing on papyrus of a device they wanted built by sunrise the next morning. It was a cross to be used in the execution of a rabble-rouser.	Два римских воина пришли в мастерскую и принесли пергамент с чертежом приспособления, которое они просили сколотить к восходу солнца. Это был крест, на котором они собирались казнить возмутителя черни.
Jesus and his father built it. They were glad to have the work. And the rabble-rouser was executed on it.	Христос и Иосиф сделали такой крест. Они были рады получить работу. И возмутителя черни распяли.
So it goes.	Такие дела.
The bookstore was run by seeming quintuplets, by five short, bald men chewing unfit cigars that were sopping wet. They never smiled, and each one had a stool to perch on. They were making money running a paper-and-celluloid whorehouse. They didn't have hard-ons. Neither did Billy Pilgrim. Everybody else did. It was a ridiculous store, all about love and babies.	В книжной лавке хозяйничало пять человек, похожих как пять близнецов,- маленьких, лысых, жующих потухшие мокрые сигары. Они никогда не улыбались. У каждого из них был свой высокий табурет. Они зарабатывали тем, что держали публичный дом из целлулоида и фотобумаги. Сами они никакого возбуждения от этих экспонатов не испытывали. И Билли Пилигрим тоже. А другие испытывали. Смешная это была лавка - все про любовь да про младенцев.
The clerks occasionally told somebody to buy or get out, not to just look and look and look and paw and paw. Some of the people were looking at each other instead of the merchandise.	Эти приказчики иногда говорили кому-нибудь - покупайте или уходите, нечего все лапать да лапать, глазеть да глазеть. Были и такие покупатели, которые глазели не на товары, а друг на дружку.
A clerk came up to Billy and told him the good stuff was in the back, that the books Billy was reading were window dressing. ''That ain't what you want, for Christ's sake,'' he told Billy. ''What you want's in back.''	Один из приказчиков подошел к Билли и сказал, что настоящий товар в задней комнате, а что книжки, которые Билли взял читать, лежат на витрине только для отвода глаз. - Это не то, что вам надо, черт возьми,- сказал он Билли.- То, что надо, там, дальше.
So Billy moved a little farther back, but not as far as the part for adults only. He moved because of absentminded politeness, taking a Trout book with him — the one about Jesus and the time machine.	И Билли прошел немного дальше, в глубь лавки, но не до той комнаты, куда пускали только взрослых. Он прошел вглубь из вежливости, по рассеянности, захватив с собой книжку Траута - ту, где рассказывалось о Христе.
The time-traveler in the book went back to Bible times to find out one thing in particular: Whether or not Jesus had really died on the cross, or whether he had been taken down while still alive, whether he had really gone on living. The hero had a stethoscope along.	Изобретатель машины времени пропутешествовал в библейские времена специально, чтобы дознаться об одной вещи: действительно ли Христос умер на кресте или его живым сняли с креста и он продолжал жить? Герой книги захватил с собой стетоскоп.
Billy skipped to the end of the book, where the hero mingled with the people who were taking Jesus down from the cross. The time-traveler was the first one up the ladder, dressed in clothes of the period, and he leaned close to Jesus so people couldn't see him use the stethoscope, and he listened.	Билли пролистал книгу до того места, когда герой смешался с группой людей, снимавших Христа с креста. Путешественник во времени первым поднялся на лестницу - он был одет как тогда одевались все, и он прильнул к груди Христа, чтобы никто не увидел его стетоскоп, и стал выслушивать его.
There wasn't a sound inside the emaciated chest cavity. The Son of God was as dead as a doornail.	В исхудалой груди все молчало. Сын божий был совершенно мертв.
So it goes.	Такие дела.
The time-traveler, whose name was Lance Corwin, also got to measure the length of Jesus, but not to weigh him. Jesus was five feet and three and a half inches long.	Путешественнику во времени - его звали Лэнс Корвин - удалось измерить рост Христа, но не удалось его взвесить. Христос был ростом в пять футов и три с половиной дюйма.
Another clerk came up to Billy and asked him if he was going to buy the book or not, and Billy said that he wanted to buy it, please. He had his back to a rack of paperback books about oral-genital contacts from ancient Egypt to the present and so on, and the clerk supposed Billy was reading one of these. So he was startled when he saw what Billy's book was. He said, ''Jesus Christ, where did you find this thing?'' and so on, and he had to tell the other clerks about the pervert who wanted to buy the window dressing. The other clerks already knew about Billy. They had been watching him, too.	К Билли подошел другой приказчик и спросил, покупает он эту книгу или нет. Билли сказал, да, пожалуйста. Билли стоял спиной к полке с дешевыми книжонками про всякие сексуальные извращения, от Древнего Египта до наших дней, и приказчик решил, что Билли читает одну из них. Он очень удивился, увидав, что именно читает Билли. - Фу ты черт, да где вы ее откопали? - ну и так далее, а потом стал рассказывать другим приказчикам про психопата, который захотел купить старье с витрины. Но другие приказчики уже знали про Билли. Они тоже наблюдали за ним.
The cash register where Billy waited for his change was near a bin of old girly magazines. Billy looked at one out of the corner of his eye, and he saw this question on its cover: What really became of Montana Wildhack?	Около кассы, где Билли ожидал сдачи, стояла корзина со старыми малопристойными журнальчиками. Билли мельком взглянул на один из этих журналов и увидал вопрос на обложке: "К у д а д е в а л а с ь М о н т а н а У а й л д б е к?"
So Billy read it. He knew where Montana Wildhack really was, of course. She was back on Tralfamadore, taking care of the baby, but the magazine, which was called Midnight Pussycats, promised that she was wearing a cement overcoat under fathoms of saltwater in San Pedro Bay.	И Билли прочел эту статью. Он-то хорошо знал, где находится Монтана. Она была далеко, на Тральфамадоре, и нянчила их младенца, но журнал, который назывался "Киски-полуночницы", уверял, что она, одетая камнем, лежит на глубине ста восьмидесяти футов в соленых водах залива Педро.
So it goes.	Такие дела.
Billy wanted to laugh. The magazine, which was published for lonesome men to jerk off to, ran the story so it could print pictures taken from blue movies which Montana had made as a teenager. Billy did not look closely at these. They were grainy things, soot and chalk. They could have been anybody.	Билли разбирал смех. Журнал, который печатался для возбуждения одиноких мужчин, поместил эту статью специально для того, чтобы можно было опубликовать кадры из игривых фильмов, в которых Монтана снималась еще девчонкой. Билли не стал смотреть на эти картинки. Грубая фактура - сажа и мел. Фото могло изо-бражать кого угодно.
Billy was again directed to the back of the store and he went this time. A jaded sailor stepped away from a movie machine while the film was still running. Billy looked in, and there was Montana Wildhack alone on a bed, peeling a banana. The picture clicked off. Billy did not want to see what happened next, and a clerk importuned him to come over and see some really hot stuff they kept under the counter for connoisseurs.	Приказчики снова предложили Билли пройти в заднюю комнату, и на этот раз он согласился. Занюханный морячок отшатнулся от глазка, за которым все еще шел фильм. Билли заглянул в глазок - а там одна, в постели, лежала Монтана Уайлдбек и чистила банан. Щелкнул выключатель. Билли не хотелось смотреть, что будет дальше, а тут еще к нему пристал приказчик, уговаривая его взглянуть на самые что ни на есть секретные картинки - их особо прятали для любителей и знатоков.
Billy was mildly curious as to what could possibly have been kept hidden in such a place. The clerk leered and showed him. It was a photograph of a woman and a Shetland pony. They were attempting to have sexual intercourse between two Doric columns, in front of velvet draperies which were fringed with deedlee-balls.	Билли заинтересовался, что они могли там прятать такое уж особенное. Приказчик захихикал и показал ему картинку. Это была старинная фотография - женщина с шотландским пони. Они пытались заниматься любовью меж двух дорических колонн, на фоне бархатных драпировок, обшитых помпончиками.
Billy didn't get onto television in New York that night, but he did get onto a radio talk show. There was a radio station right next to Billy's hotel. He saw its call letters over the entrance of an office building, so he went in. He went up to the studio on an automatic elevator, and there were other people up there, waiting to go in. They were literary critics, and they thought Billy was one, too. They were going to discuss whether the novel was dead or not. So it goes.	В тот вечер Билли не попал на телевидение в Нью-Йорке, но ему удалось выступить по радио. Совсем рядом с отелем, где остановился Билли, была радиостудия. Билли увидал табличку на дверях и решил войти. Он поднялся в студию на скоростном лифте а там, у входа, уже ждали какие то люди. Это были литературные критики, и они решили, что Билли тоже критик. Они пришли участвовать в дискуссии - жив роман или же он умер. Такие дела.
Billy took his seat with the others around a golden oak table, with a microphone all his own. The master of ceremonies asked him his name and what paper he was from. Billy said he was from the Ilium Gazette.	Вместе с другими Билли уселся за стол мореного дуба, и перед ним поставили отдельный микрофон. Ведущий программу спросил, как его фамилия и от какой он газеты. Билли сказал: от "Илиумского вестника".
He was nervous and happy. ''If you're ever in Cody, Wyoming,'' he told himself, ''just ask for Wild Bob.''	Он был взволнован и счастлив. "Попадете в город Коди, спросите там Бешеного Боба!"- сказал он себе.
Billy put his hand up at the very first part of the program but he wasn't called on right away. Others got in ahead of him. One of them said that it would be a nice time to bury the novel, now that a Virginian, one hundred years after Appomattox, had written Uncle Tom's Cabin. Another one said that people couldn't read well enough anymore to turn print into exciting situations in their skulls, so that authors had to do what Norman Mailer did, which was to perform in public what he had written. The master of ceremonies asked people to say what they thought the function of the novel might be in modem society, and one critic said, ''To provide touches of color in rooms with all-white walls.'' Another one said, ''To describe blow-jobs artistically.'' Another one said, ''To teach wives of junior executives what to buy next and how to act in a French restaurant.''	В самом начале программы Билли поднял руку, но ему пока что не дали слова. Выступали другие. Один критик сказал, что сейчас, когда один вирджинец, через сто лет после битвы при Аппоматоксе, снова написал "Хижину дяди Тома", пришло самое время похоронить роман. Другой сказал, что теперешний читатель уже не умеет читать как следует, так, чтобы у него в голове из печатных строчек складывались волнующие картины, и потому писателям приходится поступать, как Норман Мэйлер, то есть публично делать то, что он описывает. Ведущий спросил участников беседы, какова, по их мнению, задача романа в современном обществе, и один критик сказал: "Дать цветовые пятна на чисто выбеленных стенах комнат". Другой сказал: "Художественно описывать взрыв". Третий сказал: "Научить жен мелких чиновников, как следовать моде и как вести себя во французских ресторанах".
And then Billy was allowed to speak. Off he went, in that beautifully trained voice of his, telling about the flying saucers and Montana Wildhack and so on.	Потом дали слово Билли. И тут он своим хорошо поставленным голосом рассказал и про летающие блюдца, и про Монтану - словом, про все.
He was gently expelled from the studio during a commercial. He went back to his hotel room, put a quarter into the Magic Fingers machine connected to his bed, and he went to sleep. He traveled in time back to Tralfamadore.	Его деликатно вывели из студии во время перерыва, когда шла реклама. Он вернулся в свои номер, опустил четверть доллара в электрические "волшебные пальцы", подключенные к его кровати, и уснул. И пропутешествовал во времени на Тральфамадор.
''Time-traveling again?'' said Montana. It was artificial evening in the dome.	- Опять летал во времени?- спросила его Монтана. У них под куполом стоял искусственный вечер.
She was breast-feeding their child.	Монтана кормила грудью их младенца.
''Hmm?'' said Billy.	- М-мм?- спросил Билли.
''You've been time-traveling again. I can always tell.''	- Ты опять летал во времени. По тебе сразу всегда видно.
''Um.''	- Угу.
''Where did you go this time? It wasn't the war. I can tell that, too. ''	- А куда ты теперь летал? Только не на войну. Это тоже сразу видно.
''New York.''	- В Нью-Йорк.
''The Big Apple.''	- А-а, Большое Яблоко!
''Hm?''	- А?
''That's what they used to call New York.''	- Так когда-то называли Нью-Йорк.
''Oh.''	- Ммм-мм...
''You see any plays or movies?''	- Видел там какие-нибудь пьесы или фильмы?
''No — I walked around Times Square some, bought a book by Kilgore Trout.''	- Нет. Походил по Таймс-сквер, купил книжку Килгора Траута.
''Lucky you.'' She did not share his enthusiasm for Kilgore Trout.	- Тоже мне счастливчик!- Монтана никак не разделяла его восхищение Килгором Траутом.
Billy mentioned casually that he had seen part of a blue movie she had made. Her response was no less casual. It was Tralfamadorian and guilt-free:	Билли мимоходом сказал, что видел кусочек скабрезного фильма, где она снималась. Она ответила тоже мимоходом. Ответ был тральфамадорский - никакой вины она не чувствовала.
''Yes —'' she said, ''and I've heard about you in the war, about what a clown you were. And I've heard about the high school teacher who was shot. He made a blue movie with a firing squad.'' She moved the baby from one breast to the other, because the moment was so structured that she had to do so.	- Ну и что?- сказала она.- А я слыхала, каким шутом ты был на войне. И еще слышала, как расстреляли школьного учителя. Тоже сплошное неприличие - такой расстрел.- Она приложила младенца к другой груди, потому что структура этого мгновения была такова, что она должна была так сделать.
There was a silence.	Наступила тишина.
''They're playing with the clocks again,'' said Montana, rising, preparing to put the baby into its crib. She meant that their keepers were making the electric clocks in the dome go fast, then slow, then fast again, and watching the little Earthling family through peepholes.	- Опять они возятся с часами,- сказала Монтана, вставая, чтобы уложить ребенка в колыбель. Она хотела сказать, что сторожа зоопарка пускают часы под куполом то быстрее, то медленнее, то снова быстрее и смотрят в глазок, как себя поведет маленькая семья землян.
There was a silver chain around Montana Wildhack's neck. Hanging from it, between her breasts, was a locket containing a photograph of her alcoholic mother — grainy thing, soot and chalk. It could have been anybody. Engraved on the outside of the locket were these words:	На шее у Монтаны висела серебряная цепочка. С цепочки на грудь спускался медальон, в нем была фотография ее матери- алкоголички - грубая фактура: сажа и мел. Фото могло изображать кого угодно. Сверху на медальоне были выгравированы слова:
TEN	X
Robert Kennedy, whose summer home is eight miles from the home I live in all year round, was shot two nights ago. He died last night. So it goes.	Роберт Кеннеди, чья дача стоит в восьми милях от дома, где я живу круглый год, был ранен два дня назад. Вчера вечером он умер. Такие дела.
Martin Luther King was shot a month ago. He died, too. So it goes.	Мартина Лютера Кинга застрелили месяц назад. Он тоже умер. Такие дела.
And every day my Government gives me a count of corpses created by military science in Vietnam. So it goes.	И ежедневно правительство США дает мне отчет, сколько трупов создано при помощи военной науки во Вьетнаме. Такие дела.
My father died many years ago now — of natural causes. So it goes. He was a sweet man. He was a gun nut, too. He left me his guns. They rust.	Мой отец умер несколько лет назад естественной смертью. Такие дела. Он был чудесный человек. И помешан на оружии. Он оставил мне свои ружья. Они ржавеют.
On Tralfamadore, says Billy Pilgrim, there isn't much interest in Jesus Christ. The Earthling figure who is most engaging to the Tralfamadorian mind, he says, is Charles Darwin — who taught that those who die are meant to die, that corpses are improvements. So it goes.	На Тральфамадоре, говорит Билли Пилигрим, не очень интересуются Христом. Из земных образов тральфамадорцев больше всего привлекает Чарлз Дарвин, который учил, что тот, кто умирает, должен умирать, что трупы идут на пользу. Такие дела.
The same general idea appears in The Big Board by Kilgore Trout. The flying saucer creatures who capture Trout's hem ask him about Darwin. They also ask him about golf.	Та же мысль лежит в основе романа "Большая доска" Килгора Траута. Существа с летающих блюдец, похитившие героя книги, расспрашивают его о Дарвине. Они также расспрашивают его о гольфе.
If what Billy Pilgrim learned from the Tralfamadorians is true, that we will all live forever, no matter how dead we may sometimes seem to be, I am not overjoyed.	Если то, что Билли узнал от тральфамадорцев,- истинная правда, то есть что все мы будем жить вечно, какими бы мертвыми мы иногда ни казались, меня это не очень-то радует.
Still — if I am going to spend eternity visiting this moment and that, I'm grateful that so many of those moments are nice.	И все же, если мне суждено провести вечность, переходя от одного момента к другому, я благодарен судьбе, что хороших минут было так много.
One of the nicest ones in recent times was on my trip back to Dresden with my old war buddy, O'Hare.	В последнее время одним из самых приятных событии была моя поездка в Дрезден с 0'Хэйром, старым приятелем еще с войны.
We took a Hungarian Airlines plane from East Berlin. The pilot had a handlebar mustache. He looked like Adolph Menjou. He smoked a Cuban cigar while the plane was being fueled. When we took off, there was no talk of fastening seat belts.	В Берлине мы сели на самолет венгерской авиакомпании. У пилота были усы в стрелку. Он был похож на Адольфа Менжу. Пока заправляли самолет, он курил гаванскую сигару. Когда мы взлетали, никто не попросил нас пристегнуть ремни.
When we were up in the air, a young steward served us rye bread and salami and butter and cheese and white wine. The folding tray in front of me would not open out. The steward went into the cockpit for a tool, came back with a beer-can opener. He used it to pry out the tray.	Когда мы поднялись в воздух, молодой стюард подал нам ржаной хлеб, салями, масло, сыр и белое вино. Раскладной столик на моем месте никак не открывался. Стюард пошел в служебное отделение за отверткой и вернулся с консервным ножом. Этим ножом он открыл столик.
There were only six other passengers. They spoke many languages. They were having nice times, too. East Germany was down below, and the lights were on. I imagined dropping bombs on those lights, those villages and cities and towns.	Кроме нас, было еще шесть пассажиров. Они говорили на многих языках. Им было очень весело. Под нами лежала Восточная Германия, там было светло. Я представил себе, как на эти огни, на эти села, города и жилища бросают бомбы.
O'Hare and I had never expected to make any money-and here we were now, extremely well-to-do.	Ни я, ни 0'Хэйр никогда не думали разбогатеть - и однако, мы стали очень состоятельными.
''If you're ever in Cody, Wyoming,'' I said to him lazily, ''just ask for Wild Bob.''	- Попадете в город Коди, в Вайоминге,- лениво сказал я ему,- спросите Бешеного Боба.
O'Hare had a little notebook with him, and printed in the back of it were postal rates and airline distances and the altitudes of famous mountains and other key facts about the world. He was looking up the population of Dresden, which wasn't in the notebook, when he came across this, which he gave me to read:	У 0'Хэйра с собой был маленький блокнот, и там в конце были даны цены почтовых отправлений, длина авиалиний, высота знаменитых гор и другие ценные сведения о нашем мире. Он искал данные о численности населения в Дрездене, но в блокноте этого не было, зато он там нашел и дал мне прочесть вот что:
On an average, 324,000 new babies are born into the world every day. During that same day, 10,000 persons, in an average, will have starved to death or died from malnutrition. So it goes. In addition, 123,000 persons will die for other reasons. So it goes. This leaves a net gain of about 191,000 each day in the world. The Population Reference Bureau predicts that the world's total population will double to 7,000,000,000 before the year 2000.	В среднем на свете ежедневно рождается 324000 младенцев. В то же время около 10000 человек ежедневно умирают от голода или недоедания. Такие дела. Кроме того, 123000 умирают от разных других причин. Такие дела. В результате чистый прирост населения во всем мире ежедневно равняется 191000 человек. Бюро учета народонаселения предсказывает, что до 2000 года население Земли увеличится вдвое и дойдет до 7000000000 человек.
''I suppose they will all want dignity,'' I said.	- И наверно, все они захотят жить достойно,- сказал я.
''I suppose,'' said O'Hare.	- Наверно,- сказал 0'Хэйр.
Billy Pilgrim was meanwhile traveling back to Dresden, too, but not in the present. He was going back there in 1945, two days after the city was destroyed. Now Billy and the rest were being marched into the ruins by their guards. I was there. O'Hare was there. We had spent the past two nights in the blind innkeeper's stable. Authorities had found us there. They told us what to do. We were to borrow picks and shovels and crowbars and wheelbarrows from our neighbors. We were to march with these implements to such and such a place in the ruins, ready to go to work.	Тем временем Билли Пилигрим снова пропутешествовал в Дрезден, но не в настоящее время. Он вернулся в 1945 год, в третий день после разрушения Дрездена. Билли вместе со всеми остальными вели к развалинам под караулом. И я был там. И 0'Хэйр там был. Двое суток мы провели в сарае на постоялом дворе у слепого хозяина. Там нас нашло начальство. Нам дали задание. Велено было собрать вилы, лопаты, ломы и тачки у соседей. С этим нехитрым оборудованием мы должны были отправиться в определенное место, в развалины, и там приступить к работе.
There were barricades on the main roads leading into the ruins. Germans were stopped there. They were not permitted to explore the moon.	На главных магистралях, ведущих в город, стояли заграждения. Немецкому населению запрещалось идти дальше. Им не разрешалось производить раскопки на Луне.
Prisoners of war from many lands came together that morning at such and such a place in Dresden. It had been decreed that here was where the digging for bodies was to begin. So the digging began.	А военнопленных из многих стран собрали в то утро в определенном месте, в Дрездене. Было решено отсюда начать раскопки. И раскопки начались.
Billy found himself paired as a digger with a Maori, who had been captured at Tobruk. The Maori was chocolate brown. He had whirlpools tattooed on his forehead and his cheeks. Billy and the Maori dug into the inert, unpromising gravel of the moon. The materials were loose, so there were constant little avalanches.	Билли оказался в паре с другим копачом - маори, взятым в плен при Тобруке. Маори был шоколадного цвета. На лбу и щеках у него были вытатуированы спиральные узоры. Билли и маори раскапывали бездушный и косный щебень Луны. Все осыпалось, то и дело происходили мелкие обвалы.
Many holes were dug at once. Nobody knew yet what there was to find. Most holes came to nothing — to pavement, or to boulders so huge they would not move. There was no machinery. Not even horses or mules or oxen could cross the moonscape.	Копали сразу во многих местах. Никто не знал, что там окажется. Часто они ни до чего не докапывались - упирались в мостовую или в огромные глыбы, которые нельзя было сдвинуть. Никакой техники не было. Даже лошади, мулы или быки не могли пройти по лунной поверхности.
And Billy and the Maori and others helping them with their particular hole came at last to a membrane of timbers laced over rocks which had wedged together to form an accidental dome. They made a hole in the membrane. There was darkness and space under there.	Потом Билли с маори и с теми, кто помогал им копать яму, наткнулись на дощатый настил, подпертый камнями, вклинившимися друг в друга так, что образовался купол. Они сделали дырку в настиле. Под ним было темно и пусто.
A German soldier with a flashlight went down into the darkness, was gone a long time. When he finally came back, he told a superior on the rim of the hole that there were dozens of bodies down there. They were sitting on benches. They were unmarked.	Немецкий солдат с фонарем спустился в темноту и долго не выходил. Когда он наконец вернулся, он сказал старшему, стоявшему у края ямы, что там, внизу, десятки трупов. Они сидели на скамьях. Повреждений видно не было.
So it goes.	Такие дела.
The superior said that the opening in the membrane should be enlarged, and that a ladder should be put in the hole, so that bodies could be carried out. Thus began the first corpse mine in Dresden.	Старший сказал, что надо расширить проход в настиле и спустить вниз лестницу, чтобы можно было вынести тела. Так была заложена первая шахта по добыче трупов в Дрездене.
There were hundreds of corpse mines operating by and by. They didn't smell bad at first, were wax museums. But then the bodies rotted and liquefied, and the stink was like roses and mustard gas.	Постепенно такие шахты стали насчитываться сотнями. Сначала трупы не пахли, и шахты походили на музеи восковых фигур. Но потом трупы стали загнивать, расползаться, и вонь походила на запах роз и горчичного газа.
So it goes.	Такие дела.
The Maori Billy had worked with died of the dry heaves, after having been ordered to go down in that stink and work. He tore himself to pieces, throwing up and throwing up.	Маори, с которым работал Билли, надорвался и умер. После того, как он по приказу спустился работать в этот смрад, его так выворачивало, что он надорвал себе кишки.
So it goes.	Такие дела.
So a new technique was devised. Bodies weren't brought up any more. They were cremated by soldiers with flamethrowers right where they were. The soldiers stood outside the shelters, simply sent the fire in.	Пришлось ввести новую технику. Трупы больше не стали подымать на поверхность, солдаты сжигали их огнеметами на месте. Стоя над убежищами, солдаты просто пускали туда струю огня.
Somewhere in there the poor old high school teacher, Edgar Derby, was caught with a teapot he had taken from the catacombs. He was arrested for plundering. He was tried and shot.	Где-то поблизости бедного старого учителя Эдгара Дарби поймали с чайником, который он вынес из катакомб. Его арестовали за мародерство. Его судили и расстреляли.
So it goes.	Такие дела.
And somewhere in there was springtime. The corpse mines were closed down. The soldiers all left to fight the Russians. In the suburbs, the women and children dug rifle pits. Billy and the rest of his group were locked up in the stable in the suburbs. And then, one morning, they got up to discover that the door was unlocked. The Second World War in Europe was over.	А где-то была весна. Добыча трупов прекратилась. Солдаты ушли на русский фронт. В окрестностях женщины и дети рыли окопы. Билли и всех его дружков держали взаперти в сарае, на окраине. Однажды утром они проснулись и увидели, что двери не заперты. Вторая мировая война в Европе окончилась.
Billy and the rest wandered out onto the shady street. The trees were leafing out. There was nothing going on out there, no traffic of any kind. There was only one vehicle, an abandoned wagon drawn by two horses. The wagon was green and coffin-shaped.	Билли со всеми вместе вышел на тенистую улочку. Деревья распускались. Ни пешеходов, ни транспорта вокруг не было. Только один пустой фургон, запряженный парой лошадей, проезжал мнмо. Фургон был зеленый и похож на гроб.
Birds were talking.	Разговаривали птицы.
One bird said to Billy Pilgrim, ''Poo-tee-weet?"	Одна птичка спросила Билли Пилигрима:"Пьюти-фьют?"